Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Кому и знать, как не мне? – сказал Кадрусс. – Я был его соседом. О господи! Не прошло и года после исчезновения его сына, как бедный старик умер!
   – А отчего он умер?
   – Доктора называли его болезнь… кажется, воспалением желудка, люди, знавшие его, говорили, что он умер с горя… а я, который видел, как он умирал, я говорю, что он умер…
   Кадрусс запнулся.
   – Отчего? – с тревогой спросил аббат.
   – С голоду он умер!
   – С голоду? – вскричал аббат, вскакивая на ноги. – С голоду! Последняя тварь не умирает с голоду. Пёс, блуждающий по улицам, находит милосердную руку, которая бросает кусок хлеба, а человек, христианин, умирает с голоду среди других людей, также называющих себя христианами! Невозможно! Это невозможно!
   – Я вам говорю правду, – сказал Кадрусс.
   – И напрасно, – послышался голос с лестницы. – Чего ты суёшься не в своё дело?
   Собеседники обернулись и увидели сквозь перила лестницы бледное лицо Карконты; она притащилась сюда из своей каморки и подслушивала их разговор, сидя на верхней ступеньке и опершись головой на руки.
   – А ты сама чего суёшься не в своё дело, жена? – сказал Кадрусс. – Господин аббат просит у меня сведений; учтивость требует, чтобы я их сообщил ему.
   – А благоразумие требует, чтобы ты молчал. Почём ты знаешь, с какими намерениями тебя расспрашивают, дуралей?
   – С наилучшими, сударыня, – сказал аббат, – ручаюсь вам. Вашему супругу нечего опасаться, лишь бы он говорил чистосердечно.
   – Знаем мы это… Начинают со всяких обещаний, потом довольствуются тем, что просят не опасаться, потом уезжают, не исполнив обещанного, а в одно прекрасное утро неведомо откуда на тебя сваливается беда.
   – Будьте спокойны, – отвечал аббат, – уверяю вас, что из-за меня вам не будет никакой беды.
   Карконта проворчала ещё что-то, чего нельзя было разобрать, снова опустила голову на руки, и трясясь в лихорадке, предоставила мужу продолжать разговор, впрочем, стараясь не пропустить ни слова.
   Между тем аббат выпил немного воды и успокоился.
   – Неужели, – снова начал он, – этот бедный старик был так всеми покинут, что умер голодной смертью?
   – О нет, – отвечал Кадрусс, – каталанка Мерседес и господин Моррель не покинули его; но бедный старик вдруг возненавидел Фернана, того самого, – прибавил Кадрусс с насмешливой улыбкой, – которого Дантес назвал вам своим другом.
   – А разве он не был ему другом? – спросил аббат.
   – Гаспар! Гаспар! – сказала больная со ступеньки лестницы. – Подумай раньше, чем говорить!
   Кадрусс с досадой махнул рукой и не удостоил жену ответом.
   – Можно ли быть другом человека, у которого хочешь отбить женщину? – ответил он аббату. – Дантес по доброте сердечной называл всех этих людей друзьями… Бедный Эдмон! Впрочем, лучше, что он ничего не узнал, ему трудно было бы простить им на смертном одре. И что бы там ни говорили, – продолжал Кадрусс, речь которого была не чужда своего рода грубоватой поэзии, – а я всё же больше боюсь проклятия мёртвых, чем ненависти живых.
   – Болван! – сказала Карконта.
   – А вам известно, – продолжал аббат, – что этот Фернан сделал?
   – Известно ли? Разумеется, известно!
   – Так говорите.
   – Твоя воля, Гаспар, – сказала жена, – делай, как знаешь, но только лучше бы тебе помолчать.
   – На этот раз ты, пожалуй, права, – сказал Кадрусс.
   – Итак, вы не хотите говорить? – продолжал аббат.
   – К чему? – отвечал Кадрусс. – Если бы бедняга Эдмон был жив и пришёл ко мне узнать раз навсегда, кто ему друг, а кто враг, тогда другое дело; но вы говорите, что он в могиле; он уже не может ненавидеть, не может мстить; а потому бросим всё это.
   – Так вы хотите, – сказал аббат, – чтобы этим людям, которых вы считаете вероломными и ложными друзьями, досталась награда за верную дружбу?
   – Вы правы, – сказал Кадрусс. – Притом же, что значило бы для них наследство бедного Эдмона? Капля в море!
   – Не говоря уже о том, что эти люди могут раздавить тебя одним пальцем, – сказала жена.
   – Вот как? Разве эти люди могущественны и богаты?
   – Так вы ничего про них не знаете?
   – Нет. Расскажите мне.
   Кадрусс задумался.
   – Нет, знаете, это было бы слишком длинно.
   – Как хотите, друг мой, можете ничего не говорить, – сказал аббат с видом полнейшего равнодушия, – я уважаю ваши колебания. Вы поступаете, как должен поступать добрый человек; не будем больше об этом говорить. Что мне было поручено? Исполнить последнюю волю умирающего. Итак, я продам этот алмаз.
   И он снова вынул футляр из кармана, открыл его, и снова камень засверкал перед восхищёнными глазами Кадрусса.
   – Поди-ка сюда, жена, погляди, – проговорил он хриплым голосом.
   – Алмаз? – спросила Карконта, вставая. Довольно твёрдыми шагами она спустилась с лестницы. – Что это за алмаз?
   – Разве ты не слыхала? – сказал Кадрусс. – Этот алмаз Эдмон завещал нам: во-первых, своему отцу, потом трём друзьям: Фернану, Данглару, и мне, и своей невесте Мерседес. Алмаз стоит пятьдесят тысяч франков.
   – Ах, какой чудесный камень! – сказала она.
   – Так, значит, пятая часть этой суммы принадлежит нам? – спросил Кадрусс.
   – Да, – отвечал аббат, – с прибавкой за счёт доли отца Дантеса, которую я считаю себя вправе разделить между вами четырьмя.
   – А почему же между четырьмя? – спросила Карконта.
   – Потому что вас четверо друзей Эдмона.
   – Предатели – не друзья! – глухо проворчала Карконта.
   – Это самое и я говорил, – сказал Кадрусс. – Награждать предательство, а то и преступление – это грех, это даже кощунство.
   – Вы сами этого хотите, – спокойно отвечал аббат, снова пряча алмаз в карман своей сутаны. – Теперь дайте мне адреса друзей Эдмона, чтобы я мог исполнить его последнюю волю.
   Пот градом катился по лицу Кадрусса. Аббат встал, подошёл к двери, чтобы взглянуть на лошадь, и снова вернулся на своё место. Кадрусс и его жена смотрели друг на друга с неизъяснимым выражением.
   – Алмаз мог бы достаться нам одним, – сказал Кадрусс.
   – Ты думаешь? – сказала жена.
   – Духовная особа не станет нас обманывать.
   – Делай, как хочешь, – сказала Карконта, – моё дело – сторона.
   И она опять пошла на лестницу, дрожа от лихорадки. Зубы её стучали, несмотря на жару.
   На последней ступеньке она задержалась.
   – Подумай хорошенько, Гаспар, – сказала она.
   – Я решился, – отвечал Кадрусс.
   Карконта со вздохом скрылась в своей комнате; слышно было, как пол заскрипел под её ногами и как затрещало кресло, в которое она упала.
   – На что это вы решились? – спросил аббат.
   – Рассказать вам всё, – отвечал Кадрусс.
   – По правде сказать, мне кажется, это лучшее, что вы можете сделать, – сказал священник. – Не потому, чтобы мне хотелось узнать то, что вы предпочли бы скрыть от меня, а потому, что будет лучше, если вы мне поможете разделить наследство согласно с волей завещателя.
   – Надеюсь, что так, – отвечал Кадрусс, щёки которого пылали от надежды и алчности.
   – Я вас слушаю, – произнёс аббат.
   – Постойте, – сказал Кадрусс, – нас могут некстати прервать, и это будет неприятно. Притом же другим незачем знать, что вы были здесь.
   Он подошёл к двери, запер её и для большей верности наложил ночной засов. Между тем аббат выбрал себе удобное местечко; он уселся в уголок, чтобы оставаться в тени, в то время как свет будет падать на лицо собеседника. Опустив голову и сложив, или, вернее, стиснув руки, он весь превратился в слух.
   Кадрусс придвинул табурет и сел против него.
   – Помни, что не я тебя заставила! – послышался дрожащий голос Карконты, словно она видела сквозь половицы, что происходит внизу.
   – Ладно, ладно, – сказал Кадрусс, – довольно; я всё беру на себя.
   И он начал.

Глава 6.
Рассказ Кадрусса

   – Прежде всего, – сказал Кадрусс, – я должен просить вас, господин аббат, дать мне одно обещание.
   – Какое? – спросил аббат.
   – Если вы когда-нибудь воспользуетесь сведениями, которые я сообщу, то никто не должен знать, что вы получили их от меня, люди, о которых я буду говорить, богаты и могущественны, и если они дотронутся до меня хоть пальцем, то раздавят меня, как стекло.
   – Будьте спокойны, друг мой, – сказал аббат, – я священник, и тайны умирают в моей груди; помните, что у нас нет другой цели, как только достойным образом исполнить последнюю волю нашего друга. Говорите, не щадя никого, но и без ненависти, говорите правду, только правду. Я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю тех людей, о которых вы мне расскажете. К тому же я итальянец, а не француз, принадлежу богу, а не людям; я возвращаюсь в свой монастырь, из которого вышел единственно, чтобы исполнить последнюю волю умершего.
   Эти убедительные доводы, по-видимому, вселили в Кадрусса немного уверенности.
   – В таком случае я хочу, я должен разуверить вас в этой дружбе, которую бедный Эдмон считал такой искренней и верной.
   – Прошу вас, начните с его отца, – сказал аббат. – Эдмон много говорил мне о старике, он питал к нему горячую любовь.
   – Это печальная история, – сказал Кадрусс, качая головой, – начало вы, верно, знаете.
   – Да, – отвечал аббат. – Эдмон рассказал мне всё, что было до той минуты, когда его арестовали в маленьком трактире в окрестностях Марселя.
   – В «Резерве»! Я как сейчас всё это вижу.
   – Ведь это был чуть ли не день обручения?
   – Да, и обед, весело начавшийся, кончился печально: вошёл полицейский комиссар с четырьмя солдатами и арестовал Дантеса.
   – На этом и кончаются мои сведения, – сказал священник. – Дантес знал только то, что относилось лично к нему, потому что он никогда уже больше не видел никого из тех, кого я вам назвал, и ничего о них не слыхал.
   – Так вот. Когда Дантеса арестовали, господин Моррель поспешил в Марсель, чтобы узнать, в чём дело, и получил очень грустные сведения. Старик отец возвратился домой один, рыдая, снял с себя парадное платье, целый день ходил взад и вперёд по комнате и так и не ложился спать. Я жил тогда под ним и слышал, как он всю ночь ходил по комнате, признаться, я и сам не спал: горе несчастного отца очень меня мучило, и каждый его шаг разрывал мне сердце, словно он и в самом деле наступал мне на грудь.
   На другой день Мерседес пришла в Марсель просить господина де Вильфор о заступничестве; она ничего но добилась, но заодно зашла проведать старика, увидев его таким мрачным и унылым и узнав, что он не спал всю ночь и ничего не ел со вчерашнего дня, она хотела увести его с собой, чтобы позаботиться о нём. Но старик ни за что не соглашался.
   «Нет, – говорил он, – я не покину своего дома. Мой бедный сын любит меня больше всех на свете, и, если его выпустят из тюрьмы, он прибежит первым делом ко мне. Что он скажет, если не найдёт меня дома?»
   Я слышал всё это, стоя на площадке лестницы, потому что очень хотел, чтобы Мерседес уговорила старика пойти с нею Его беспокойные шаги, весь день раздававшиеся над моей головой, не давали мне ни минуты покоя.
   – А разве вы сами не заходили к старику, чтобы его утешить? – спросил священник.
   – Ах, господин аббат! – отвечал Кадрусс. – Можно утешать того, кто ищет утешения; а он его не искал. Притом же, право не знаю почему, но мне казалось, что он не хочет меня видеть. Впрочем, однажды ночью, услышав его рыдания, я не выдержал и поднялся наверх; но когда я подошёл к двери, он уже не плакал, а молился. Каких он только не находил красноречивых слов и жалобных выражений, я вам и сказать не могу, господин аббат; это было больше, чем молитва, больше, чем скорбь; и так как я не святоша и не люблю иезуитов, то я сказал себе: «Счастье моё, что я один и что бог не дал мне детей; если бы я был отцом и чувствовал такую скорбь, как этот несчастный старик, то, не находя в памяти и в сердце всего того, что он говорит господу богу, я бы прямёхонько пошёл и бросился в море, чтобы уйти от страданий».
   – Бедный отец! – прошептал священник.
   – С каждым днём он всё больше уединялся; часто господин Моррель и Мерседес приходили навестить его, но дверь его была заперта; я знал, что он дома, но он не отвечал им. Однажды, когда он, против своего обыкновения, принял Мерседес и бедная девушка, сама в полном отчаянии, пыталась ободрить его, он сказал:
   «Поверь мне, дочь моя, он умер; не нам его ждать, а он нас ждёт; мне хорошо, потому что я много старше тебя и, конечно, первый с ним встречусь».
   Как бы человек ни был добр, он перестаёт навещать людей, на которых тяжело смотреть. Кончилось тем, что старик Дантес остался в полном одиночестве. Я больше не видел, чтобы кто-нибудь подымался к нему, кроме каких-то неизвестных людей, которые время от времени заходили к нему и затем потихоньку спускались с узлами. Я скоро догадался, что было в этих узлах: он продавал мало-помалу всё, что имел, для насущного хлеба. Наконец, бедняга дошёл до своего последнего скарба. Он задолжал за квартиру; хозяин грозился выгнать его; он попросил подождать ещё неделю, и тот согласился; я знаю это от самого хозяина, он зашёл ко мне, выходя от старика.
   После этого я ещё три дня слышал, как он по-прежнему расхаживает по комнате, но на четвёртый день я уже ничего не слыхал. Я решил зайти к нему; дверь была заперта. В замочную скважину я увидел его бледным и изнурённым и подумал, что он захворал; я уведомил господина Морреля и побежал за Мерседес. Оба тотчас же пришли. Господин Моррель привёл с собой доктора; доктор нашёл у больного желудочно-кишечное воспаление и предписал ему диету. Я был при этом, господин аббат, и никогда не забуду улыбки старика, когда он услышал это предписание. С тех пор он уже не запирал двери: у него было законное основание не есть; доктор предписал ему диету.
   У аббата вырвался подавленный стон.
   – Мой рассказ вас занимает, господин аббат? – спросил Кадрусс.
   – Да, – отвечал аббат, – он очень трогателен.
   – Мерседес пришла во второй раз; она нашла в нём такую перемену, что, как и в первый раз, хотела взять его себе. Господин Моррель был того же мнения и хотел перевезти его силой. Но старик так страшно кричал, что они испугались. Мерседес осталась у его постели, а господин Моррель ушёл, сделав ей знак, что оставляет кошелёк с деньгами на камине. Но старик, вооружённый докторским предписанием, ничего не хотел есть. Наконец, после девятидневного поста он умер, проклиная тех, кто был причиной его несчастья. Он говорил Мерседес:
   «Если вы когда-нибудь увидите Эдмона, скажите ему, что я умер благословляя его».
   Аббат встал, прошёлся два раза по комнате, прижимая дрожащую руку к пересохшему горлу.
   – И вы полагаете, что он умер…
   – С голоду, господин аббат, с голоду! – отвечал Кадрусс. – Я в этом так же уверен, как в том, что мы с вами христиане.
   Аббат судорожно схватил наполовину полный стакан с водой, выпил его залпом и с покрасневшими глазами и бледным лицом снова сел на своё место.
   – Согласитесь, что это большое несчастье, – сказал он глухим голосом.
   – Тем более, что не бог, а люди ему причиной.
   – Перейдемте же к этим людям, – сказал аббат. – Но помните, – добавил он почти угрожающим голосом, – что вы обязались сказать мне всё. Так что же эти люди, которые умертвили сына отчаянием, а отца голодом?
   – Двое его завистников: один – из-за любви, другой – из честолюбия: Фернан и Данглар.
   – До чего довела их зависть? Говорите!
   – Они донесли на Эдмона, что он бонапартистский агент.
   – Но кто из них донёс на него? Кто подлинный виновник?
   – Оба, господин аббат; один написал письмо, другой отнёс его на почту.
   – А где было написано это письмо?
   – В самом «Резерве», накануне свадьбы.
   – Так и есть! – прошептал аббат. – О Фариа, Фариа! Как ты знал людей и их дела!
   – Что вы говорите? – спросил Кадрусс.
   – Ничего, – отвечал аббат, – продолжайте.
   – Данглар написал донос левой рукой, чтобы не узнали его почерка, а Фернан отнёс на почту.
   – Но и вы были при этом! – воскликнул вдруг аббат.
   – Я? – отвечал удивлённый Кадрусс. – Кто вам сказал, что я был при этом?
   Аббат увидел, что зашёл слишком далеко.
   – Никто не говорил, – сказал он, – но, чтобы знать такие подробности, нужно было быть при этом.
   – Вы правы, – сказал Кадрусс глухим голосом, – я был при этом.
   – И вы не воспротивились этой гнусности? – сказал аббат. – Тогда вы их сообщник.
   – Господин аббат, – отвечал Кадрусс, – они напоили меня до того, что я почти совсем лишился рассудка. Я видел всё, как в тумане. Я говорил им всё, что может сказать человек в таком состоянии, но они отвечали мне, что это только шутка с их стороны и что эта шутка не будет иметь никаких последствий.
   – Но на следующий день, сударь, на следующий день вы увидели, что она всё же имела последствия. Однако вы промолчали, хотя были при том, как арестовали Дантеса.
   – Да, господин аббат, я был при этом и хотел говорить; я хотел всё рассказать, но Данглар удержал меня.
   «А если окажется, – сказал он мне, – что он виновен, что он в самом деле был на Эльбе и ему поручили передать письмо бонапартистскому комитету в Париже, если это письмо при нём найдут, то ведь на его заступников будут смотреть, как на его сообщников».
   Я побоялся в такие времена быть замешанным в политическое дело и промолчал; сознаюсь, эта была подлая трусость с моей стороны, но не преступление.
   – Понимаю; вы умыли руки, вот и всё.
   – Да, господин аббат, – отвечал Кадрусс, – и совесть мучит меня за это день и ночь. Клянусь вам, я часто молю бога, чтобы он простил мне, тем более что это прегрешение, единственное за всю мою жизнь, в котором я серьёзно виню себя, – несомненно причина всех моих бед. Я расплачиваюсь за минуту слабости; поэтому-то я всегда говорю Карконте, когда она жалуется на судьбу: «Молчи, жена, видно, так богу угодно».
   И Кадрусс с искренним раскаянием опустил голову.
   – Ваше чистосердечие заслуживает похвалы, – сказал аббат, – кто так кается, тот достоин прощения.
   – К несчастью, – прервал Кадрусс, – Эдмон умер, не простив меня.
   – Он ничего не знал… – сказал аббат.
   – Но теперь он, может быть, знает, – возразил Кадрусс, – говорят, мёртвые знают всё.
   Наступило молчание. Аббат встал и в задумчивости прохаживался по комнате, потом возвратился на своё место и снова сел.
   – Вы мне уже несколько раз называли какого-то господина Морреля, сказал он. – Кто это такой?
   – Это владелец «Фараона», хозяин Дантеса.
   – А какую роль играл этот человек во всём этом печальном деле? – спросил аббат.
   – Роль честного человека, мужественного и отзывчивого. Он раз двадцать ходатайствовал за Дантеса. Когда возвратился император, он писал, умолял, грозил, так что при второй реставрации его самого сильно преследовали за бонапартизм. Десять раз, как я вам уже говорил, он приходил к отцу Дантеса с намерением взять его к себе, а накануне или за два дня до его смерти, как я тоже вам уже говорил, он оставил на камине кошелёк с деньгами; из этих денег заплатили долги старика и на них же его похоронили, так что бедняга мог по крайней мере умереть так же, как жил, не будучи никому в тягость. У меня и по сей день хранится этот кошелёк, большой красный кошелёк, вязаный.
   – Этот господин Моррель жив? – спросил аббат.
   – Жив, – сказал Кадрусс.
   – И, верно, небо благословило его – он богат, счастлив?..
   Кадрусс горько усмехнулся.
   – Счастлив, вроде меня, – сказал он.
   – Как, господин Моррель несчастлив? – воскликнул аббат.
   – Он на краю нищеты, господин аббат, и, что ещё хуже, ему грозит бесчестие.
   – Почему?
   – Дело в том, – начал Кадрусс, – что после двадцатипятилетних трудов, заняв самое почётное место среди марсельских купцов, господин Моррель разорён дотла. Он потерял в два года пять кораблей, стал жертвой трех банкротств, и теперь вся его надежда на этот самый «Фараон», которым командовал бедный Дантес; он скоро должен возвратиться из Индии с грузом кошенили и индиго. Если этот корабль потонет, как и другие, господин Моррель погиб.
   – А есть ли у этого несчастного жена, дети?
   – Да, у него есть жена, которая всё переносит, как святая; у него есть дочь, которая хотела выйти замуж за любимого человека, но теперь родители не позволяют ему жениться на обедневшей девушке. Кроме того, у него есть сын, офицер; но вы понимаете, что всё это только усугубляет горе несчастного, а не утешает его. Если бы он был один, он пустил бы себе пулю в лоб, и кончено.
   – Это ужасно! – прошептал аббат.
   – Вот как господь награждает добродетель, господин аббат, – сказал Кадрусс. – Посмотрите на меня; я не сделал ни одного худого дела, кроме того, в чём я вам повинился, и я дошёл до нищеты. Мне суждено увидеть, как моя бедная жена умрёт от лихорадки, и я ничем не смогу ей помочь, а сам я умру с голоду, как умер старик Дантес, между тем как Фернан и Данглар купаются в золоте.
   – Как так?
   – Потому что им повезло, а честным людям никогда не везёт.
   – Что же сталось с Дангларом, с главным виновником? Ведь он подстрекатель, правда?
   – Что с ним сталось? Он уехал из Марселя и, по рекомендации господина Морреля, который ничего не знал о его преступлении, нанялся к одному испанскому банкиру. Во время испанской войны он занимался поставками на французскую армию и разбогател; потом он стал играть на бирже и таким образом утроил свой капитал, а потеряв жену, дочь своего банкира, женился на вдове, госпоже де Наргонн, дочери камергера нынешнего короля, господина де Сервье, который сейчас в большой милости. Он стал миллионером, его сделали бароном, так что он теперь барон Данглар; у него особняк на улице Монблан, десять лошадей на конюшне, шесть лакеев в передней и не знаю уж сколько миллионов в сундуках.
   – Вот оно что! – сказал аббат со странной интонацией. – И что же, он счастлив?
   – Счастлив? Кто может это знать? Счастье или несчастье, про это знают стены; у стен есть уши, но нет языка. Если богатство составляет счастье, так Данглар счастлив.
   – А Фернан?
   – О, Фернану, тому ещё пуще повезло.
   – Но каким образом мог разбогатеть и выйти в люди бедный каталанский рыбак, без всяких средств, без образования? Признаюсь, это меня удивляет.
   – Это и всех удивляет; вероятно, в его жизни есть какая-то тайна, которой никто не знает.
   – Но какими видимыми путями дошёл он до большого богатства или до высокого положения?
   – Он дошёл и до того и до другого, господин аббат, и до богатства и до высокого положения.
   – Так только в сказках бывает!
   – Правда, это похоже на сказку, по послушайте, и вы всё поймёте.
   За несколько дней до возвращения императора Фернан попал в рекруты.
   Бурбоны не трогали его. Но вернулся Наполеон, был издан указ о чрезвычайном наборе, и Фернану пришлось идти в армию. Я тоже пошёл; но так как я был старше Фернана и только что женился на моей несчастной жене, меня назначили охранять побережье. Фернан, тот попал в действующую армию, пошёл с полком на границу и участвовал в сражении при Линьи.
   В ночь после сражения он состоял ординарцем при одном генерале, имевшем тайные сношения с неприятелем. В ту самую ночь генерал должен был перебежать к англичанам; он предложил Фернану сопровождать его. Фернан согласился, ушёл с поста и последовал за генералом.
   Поступок, за который Фернана предали бы военному суду, если бы Наполеон остался на троне, был вменён ему в заслугу при Бурбонах. Он возвратился во Францию с эполетами подпоручика, и так как этот генерал, который был в большой милости у короля, не оставлял его своим покровительством, то его произвели в капитаны в тысяча восемьсот двадцать третьем году, во время испанской войны, то есть в то самое время, когда Данглар пустился в свои первые коммерческие спекуляции. Фернан был родом испанец; а потому он был послан в Мадрид, чтобы узнать, каково настроение умов. Там он встретился с Дангларом, столковался с ним, обещал своему генералу содействие роялистов в столице и в провинции, заручился от него обещаниями, взял на себя, со своей стороны, некоторые обязательства, провёл свой полк по одному ему известным ущельям, охраняемым роялистами, – одним словом, оказал в этом кратковременном походе такие услуги, что после взятия Трокадеро его произвели в полковники и наградили офицерским крестом Почётного легиона и титулом графа.
   – О судьба, судьба! – прошептал аббат.
   – Да; но послушайте, это ещё не всё. Испанская война кончилась, длительный мир, который обещал воцариться в Европе, мог повредить карьере Фернана. Одна только Греция восстала против Турции и начала войну за независимость; общее внимание устремлено было на Афины. Тогда было в моде жалеть и поддерживать греков. Французское правительство, не покровительствуя им открыто, позволяло, как вам известно, оказывать им частную помощь. Фернан испросил разрешения отправиться в Грецию, продолжая в то же время числиться в армии.
   Через некоторое время узнали, что граф де Морсер, – он носил это имя, – поступил на службу к Али-паше в чине генерал-инструктора. Али-паша, как вам известно, был убит; но перед смертью он щедро наградил Фернана.
   Фернан возвратился во Францию и был утверждён в чине генерал-лейтенанта.
   – Так что теперь?.. – спросил аббат.
   – Так что теперь, – продолжал Кадрусс, – он живёт в великолепном особняке в Париже, по улице Эльдер, номер двадцать семь.