Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Нет.
   – Тогда есть другой способ, – сказал Моррель.
   Взгляд старика спросил: какой?
   – Я отправлюсь к Францу д'Эпине, – продолжал Максимилиан, – я рад, что могу вам это сказать в отсутствие мадемуазель де Вильфор, – и буду вести себя так, что ему придётся поступить, как порядочному человеку.
   Взгляд Нуартье продолжал спрашивать.
   – Вам угодно знать, что я сделаю?
   – Да.
   – Вот что. Как я уже сказал, я отправлюсь к нему и расскажу ему об узах, связывающих меня с мадемуазель Валентиной. Если он человек чуткий, он сам откажется от руки своей невесты, и с этого часа я до самой своей смерти буду ему проданным и верным другом. Если же он не согласится на это из соображений выгоды или из гордости, нелепой после того, как я докажу ему, что это будет насилием над моей наречённой женой, что Валентина любит меня и никогда не полюбит никого другого, тогда я буду с ним драться, предоставив ему все преимущества, и я убью его, или он убьёт меня. Если я его убью, он не сможет жениться на Валентине; если он меня убьёт, я убеждён, что Валентина за него не выйдет.
   Нуартье с величайшей радостью смотрел на это благородное и открытое лицо; оно отражало все чувства, о которых говорил Моррель, и подкрепляло их своим прекрасным выражением, как краски усиливают впечатление от твёрдого и верного рисунка.
   Однако, когда Моррель кончил, Нуартье несколько раз закрыл глаза, что у него, как известно, означало отрицание.
   – Нет? – сказал Моррель. – Значит, вы не одобряете этот план, как и первый?
   – Да, не одобряю, – показал старик.
   – Но что же тогда делать, сударь? – спросил Моррель. – Последними словами госпожи де Сен-Меран было приказание не откладывать свадьбу её внучки; неужели я должен дать этому свершиться?
   Нуартье остался недвижим.
   – Понимаю, – сказал Моррель, – я должен ждать.
   – Да.
   – Но всякая отсрочка погубит нас, сударь. Валентина одна не в силах бороться, и её принудят, как ребёнка. Я чудом попал сюда и узнал, что здесь происходит; я чудом оказался у вас, но могу же я всё-таки рассчитывать, что счастливый случай снова поможет мне. Поверьте, возможен только какой-нибудь из двух выходов, которые я предложил, – простите мне такую самоуверенность. Скажите мне, который из них вы предпочитаете? Разрешаете ли вы мадемуазель Валентине довериться моей чести?
   – Нет.
   – Предпочитаете ли вы, чтобы я отправился к господину д'Эпине?
   – Нет.
   – Но, господи, кто же тогда окажет нам помощь, которой мы просим у неба?
   В глазах старика мелькнула улыбка, как бывало всякий раз, когда ему говорили о небе. Старый якобинец всё ещё был атеистом.
   – Счастливый случай? – продолжал Моррель.
   – Нет.
   – Вы?
   – Да.
   – Вы?
   – Да, – повторил старик.
   – Вы хорошо понимаете, о чём я спрашиваю, сударь? Простите мою настойчивость, но от вашего ответа зависит моя жизнь: наше спасение придёт от вас?
   – Да.
   – Вы в этом уверены?
   – Да.
   – Вы ручаетесь?
   – Да.
   И во взгляде, утверждавшем это, было столько твёрдости, что нельзя было сомневаться в воле, если не во власти.
   – О, благодарю вас, тысячу раз благодарю! Но, сударь, если только бог чудом не вернёт вам речь и движение, каким образом сможете вы, прикованный к этому креслу, немой и неподвижный, воспротивиться этому браку?
   Улыбка осветила лицо старика, странная улыбка глаз на этом неподвижном лице.
   – Так, значит, я должен ждать? – спросил Моррель.
   – Да.
   – А договор?
   Глаза снова улыбнулись.
   – Неужели вы хотите сказать, что он не будет подписан?
   – Да, – показал Нуартье.
   – Так, значит, договор даже не будет подписан! – воскликнул Моррель. – О, простите меня! Ведь можно сомневаться, когда тебе объявляют об огромном счастье: договор не будет подписан?
   – Нет, – ответил паралитик.
   Несмотря на это, Моррель всё ещё не верил. Это обещание беспомощного старика было так странно, что его можно было приписать не силе воли, а телесной немощи: разве не естественно, что безумный, не ведающий своего безумия, уверяет, будто может выполнить то, что превосходит его силы?
   Слабый толкует о неимоверных тяжестях, которые он поднимает, робкий – о великанах, которых он побеждает, бедняк – о сокровищах, которыми он владеет, самый ничтожный поселянин, в своей гордыне, мнит себя Юпитером.
   Понял ли Нуартье колебания Морреля, или не совсем поверил высказанной им покорности, но только он пристально посмотрел на него.
   – Что вы хотите, сударь? – спросил Моррель. – Чтобы я ещё раз пообещал вам ничего не предпринимать?
   Взор Нуартье оставался твёрдым и неподвижным, как бы говоря, что этого ему недостаточно; потом этот взгляд скользнул с лица на руку.
   – Вы хотите, чтобы я поклялся? – спросил Максимилиан.
   – Да, – так же торжественно показал паралитик, – я этого хочу.
   Моррель понял, что старик придаёт большое значение этой клятве.
   Он протянул руку.
   – Клянусь честью, – сказал он, – что прежде, чем предпринять что-либо против господина д'Эпине, я подожду вашего решения.
   – Хорошо, – показал глазами старик.
   – А теперь, сударь, – спросил Моррель, – вы желаете, чтобы я удалился?
   – Да.
   – Не повидавшись с мадемуазель Валентиной?
   – Да.
   Моррель поклонился в знак послушания.
   – А теперь, – сказал он, – разрешите вашему сыну поцеловать вас, как вас поцеловала дочь?
   Нельзя было ошибиться в выражении глаз Нуартье.
   Моррель прикоснулся губами ко лбу старика в том самом месте, которого незадолго перед том коснулись губы Валентины.
   Потом он ещё раз поклонился старику и вышел.
   На площадке он встретил старого слугу, предупреждённого Валентиной; тот ждал Морреля и провёл его по извилистому тёмному коридору к маленькой двери, выходящей в сад.
   Очутившись в саду, Моррель добрался до ворот; хватаясь за ветви растущего рядом дерева, он в один миг вскарабкался на ограду и через секунду спустился по своей лестнице в огород с люцерной, где его ждал кабриолет.
   Он сел в него и, совсем разбитый после пережитых волнений, но с более спокойным сердцем, вернулся около полуночи на улицу Меле, бросился на постель и уснул мёртвым сном.

Глава 17.
Склеп семьи Вильфор

   Через два дня, около десяти часов утра, у дверей г-на де Вильфор теснилась внушительная толпа, а вдоль предместья Сент-Оноро и улицы де-ла-Пепиньер тянулась длинная вереница траурных карет и частных экипажей.
   Среди этих экипажей выделялся своей формой один, совершивший, по-видимому, длинный путь. Это было нечто вроде фургона, выкрашенного в чёрный цвет; он прибыл к месту сбора одним из первых.
   Оказалось, что, по странному совпадению, в этом экипаже как раз прибыло тело маркиза де Сен-Меран и что все, кто явился проводить одного покойника, будут провожать двух.
   Провожающих было немало: маркиз де Сен-Меран, один из самых ревностных и преданных сановников Людовика XVIII и Карла X, сохранил много друзей, и они вместе с теми, кого общественные приличия связывали с Вильфором, составили многолюдное сборище.
   Немедленно сообщили властям, и было получено разрешение соединить обе процессии в одну. Второй катафалк, отделанный с такой же похоронной пышностью, был доставлен к дому королевского прокурора, и гроб перенесли с почтового фургона на траурную колесницу.
   Оба тела должны были быть преданы земле на кладбище Пер-Лашез, где Вильфор уже давно соорудил склеп, предназначенный для погребения всех членов его семьи. В этом склепе уже лежало тело бедной Рене, с которой теперь, после десятилетней разлуки, соединились её отец и мать.
   Париж, всегда любопытный, всегда приходящий в волнение при виде пышных похорон, в благоговейном молчании следил за великолепной процессией, которая провожала к месту последнего упокоения двух представителей старой аристократии, прославленных своей приверженностью к традициям, верностью своему кругу и непоколебимой преданностью своим принципам.
   Сидя вместе в траурной карете, Бошан, Альбер и Шато-Рено обсуждали эту внезапную смерть.
   – Я видел госпожу де Сен-Меран ещё в прошлом году в Марселе, – говорил Шато-Рено, – я тогда возвращался из Алжира. Этой женщине суждено было, кажется, прожить сто лет: удивительно деятельная, с таким цветущим здоровьем и ясным умом. Сколько ей было лет?
   – Шестьдесят шесть, – отвечал Альбер, – по крайней мере так мне говорил Франц. Но её убила не старость, а горе, её глубоко потрясла смерть маркиза; говорят, что после его смерти её рассудок был не совсем в порядке.
   – Но отчего она в сущности умерла? – спросил Бошан.
   – От кровоизлияния в мозг как будто или от апоплексического удара. Или это одно и то же?
   – Приблизительно.
   – От удара? – повторил Бошан. – Даже трудно поверить. Я раза два видел госпожу де Сен-Меран, она была маленькая, худощавая, нервная, но отнюдь не полнокровная женщина. Апоплексический удар от горя – редкость для людей такого сложения.
   – Во всяком случае, – сказал Альбер, – какова бы ни была болезнь, которая её убила, или доктор, который её уморил, но господин де Вильфор, или, вернее, мадемуазель Валентина, или, ещё вернее, мой друг Франц теперь – обладатель великолепного наследства: восемьдесят тысяч ливров годового дохода, по-моему.
   – Это наследство чуть ли не удвоится после смерти этого старого якобинца Нуартье.
   – Вот упорный дедушка! – сказал Бошан. – Tenacem propositi virum.^[57] Он, наверно, побился об заклад со смертью, что похоронит всех своих наследников. И, право же, он этого добьётся. Видно, что он тот самый член Конвента девяносто третьего года, который сказал в тысяча восемьсот четырнадцатом году Наполеону:
   «Вы опускаетесь, потому что ваша империя – молодой стебель, утомлённый своим ростом; обопритесь на республику, дайте хорошую конституцию и вернитесь на поля сражений, – и я обещаю вам пятьсот тысяч солдат, второе Маренго и второй Аустерлиц. Идеи не умирают, ваше величество, они порою дремлют, но они просыпаются ещё более сильными, чем были до сна».
   – По-видимому, – сказал Альбер, – для него люди то же, что идеи. Я только хотел бы знать, как Франц д'Эпине уживётся со стариком, который не может обойтись без его жены. Но где же Франц?
   – Да он в первой карете, с Вильфором; тот уже смотрит на него как на члена семьи.
   В каждом из экипажей, следовавших с процессией, шёл примерно такой же разговор: удивлялись этим двум смертям, таким внезапным и последовавшим так быстро одна за другой, но никто не подозревал ужасной тайны, которую во время ночной прогулки д'Авриньи поведал Вильфору.
   После часа пути достигли кладбища; день был тихий, но пасмурный, что очень подходило к предстоявшему печальному обряду. Среди толпы, направлявшейся к семейному склепу, Шато-Рено узнал Морреля, приехавшего отдельно в своём кабриолете; он шёл один, бледный и молчаливый, по тропинке, обсаженной тисом.
   – Каким образом вы здесь? – сказал Шато-Рено, беря молодого капитана под руку. – Разве вы знакомы с Вильфором? Как же я вас никогда не встречал у него в доме?
   – Я знаком не с господином де Вильфор, – отвечал Моррель, – я был знаком с госпожой де Сен-Меран.
   В эту минуту их догнали Альбер и Франц.
   – Не очень подходящее место для знакомства, – сказал Альбер, – но всё равно, мы люди не суеверные. Господин Моррель, разрешите представить вам господина Франца д'Эпине, моего превосходного спутника в путешествиях, с которым я ездил по Италии. Дорогой Франц, это господин Максимилиан Моррель, в лице которого я за твоё отсутствие приобрёл прекрасного друга. Его имя ты услышишь от меня всякий раз, когда мне придётся говорить о благородном сердце, уме и обходительности.
   Секунду Моррель колебался. Он спрашивал себя, не будет ли преступным лицемерием почти дружески приветствовать человека, против которого он тайно борется. Но он вспомнил о своей клятве и о торжественности минуты; он постарался ничего не выразить на своём лице и, сдержав себя, поклонился Францу.
   – Мадемуазель де Вильфор очень горюет? – спросил Франца Дебрэ.
   – Бесконечно, – отвечал Франц, – сегодня утром у неё было такое лицо, что я едва узнал её.
   Эти, казалось бы, такие простые слова ударили по сердцу Морреля. Так этот человек видел Валентину, говорил с ней?
   В эту минуту молодому пылкому офицеру понадобилась вся его сила воли, чтобы сдержаться и не нарушить клятву.
   Он взял Шато-Рено под руку и быстро увлёк его к склепу, перед которым служащие похоронного бюро уже поставили оба гроба.
   – Чудесное жилище, – сказал Бошан, взглянув на мавзолей, – это и летний дворец и зимний. Придёт и ваша очередь поселиться в нём, дорогой Франц д'Эпине, потому что скоро и вы станете членом семьи. Я же, в качестве философа, предпочёл бы скромную дачку, маленький коттедж – вон там, под деревьями, и поменьше каменных глыб над моим бедным телом. Когда я буду умирать, я скажу окружающим то, что Вольтер писал Пирону. Ео rus,^[58] и всё будет кончено… Эх, чёрт возьми, мужайтесь, Франц, ведь ваша жена наследует всё.
   – Право, Бошан, – сказал Франц, – вы несносны. Вы – политический деятель, и политика приучила вас над всем смеяться и ничему не верить. Но всё же, когда вы имеете честь быть в обществе обыкновенных смертных и имеете счастье на минуту отрешиться от политики, постарайтесь снова обрести душу, которую вы всегда оставляете в вестибюле Палаты депутатов или Палаты пэров.
   – Ах, господи, – сказал Бошан, – что такое в сущности жизнь? Ожидание в прихожей у смерти.
   – Я начинаю ненавидеть Бошана, – сказал Альбер и отошёл на несколько шагов вместе с Францем, предоставляя Бошану продолжать свои философские рассуждения с Дебрэ.
   Семейный склеп Вильфоров представлял собою белый каменный четырехугольник вышиною около двадцати футов; внутренняя перегородка отделяла место Сен-Меранов от места Вильфоров, и у каждой половины была своя входная дверь.
   В отличие от других склепов, в нём не было этих отвратительных, расположенных ярусами ящиков, в которые, экономя место, помещают покойников, снабжая их надписями, похожими на этикетки; за бронзовой дверью глазам открывалось нечто вроде строгого и мрачного преддверья, отделённого стеной от самой могилы.
   В этой стене и находились те две двери, о которых мы только что говорили и которые вели к месту упокоения Вильфоров и Сен-Меранов.
   Тут родные могли на свободе предаваться своей скорби, и легкомысленная публика, избравшая Пер-Лашез местом своих пикников или любовных свиданий, не могла потревожить песнями, криками и беготнёй молчаливое созерцание или полную слёз молитву посетителей склепа.
   Оба гроба были внесены в правый склеп, принадлежащий семье Сен-Меран; они были поставлены на заранее возведённый помост, который уже готов был принять свой скорбный груз; Вильфор, Франц и ближайшие родственники одни вошли в святилище.
   Так как все религиозные обряды были уже совершены снаружи и не было никаких речей, то присутствующие сразу же разошлись: Шато-Рено, Альбер и Моррель отправились в одну сторону, а Дебрэ и Бошан в другую.
   Франц остался с Вильфором. У ворот кладбища Моррель под каким-то предлогом остановился; он видел, как они вдвоём отъехали в траурной карете, и счёл это плохим предзнаменованием. Он вернулся в город, и хотя сидел в одной карете с Шато-Рено и Альбером, не слышал ни слова из того, что они говорили.
   И действительно, в ту минуту, когда Франц хотел попрощаться с Вильфором, тот сказал:
   – Когда я опять вас увижу, барон?
   – Когда вам будет угодно, сударь, – ответил Франц.
   – Как можно скорее.
   – Я к вашим услугам; хотите, поедем вместе?
   – Если это вас не стеснит.
   – Нисколько.
   Вот почему будущий тесть и будущий зять сели в одну карету, и Моррель, мимо которого они проехали, не без основания встревожился.
   Вильфор и Франц вернулись в предместье Сент-Оноре.
   Королевский прокурор, не заходя ни к кому, не поговорив ни с женой, ни с дочерью, провёл гостя в свой кабинет и предложил ему сесть.
   – Господин д'Эпине, – сказал он, – я должен вам нечто напомнить, и это, быть может, не так уж неуместно, как могло бы показаться с первого взгляда, ибо исполнение воли умерших есть первое приношение, которое надлежит возложить на их могилу. Итак, я должен вам напомнить желание, которое высказала третьего дня госпожа де Сен-Меран на смертном одре, а именно, чтобы свадьба Валентины ни в коем случае не откладывалась. Вам известно, что дела покойницы находятся в полном порядке; по её завещанию к Валентине переходит всё состояние Сен-Меранов; вчера нотариус предъявил мне документы, которые позволяют составить в окончательной форме брачный договор. Вы можете поехать к нотариусу и от моего имени попросить его показать вам эти документы. Наш нотариус – Дешан, площадь Бове, предместье Сент-Оноре.
   – Сударь, – отвечал д'Эпине, – мадемуазель Валентина теперь в таком горе, – быть может, она не пожелает думать сейчас о замужестве? Право, я опасаюсь…
   – Самым горячим желанием Валентины будет исполнить последнюю волю бабушки, – прервал Вильфор, – так что с её стороны препятствий не будет, смею вас уверить.
   – В таком случае, – отвечал Франц, – поскольку их не будет и с моей стороны, поступайте, как вы найдёте нужным; я дал слово и сдержу его не только с удовольствием, но и с глубокой радостью.
   – Тогда не к чему и откладывать, – сказал Вильфор. – Договор должен был быть подписан третьего дня, он совершенно готов; его можно подписать сегодня же.
   – Но как же траур? – нерешительно сказал Франц.
   – Будьте спокойны, – возразил Вильфор, – у меня в доме не будут нарушены приличия. Мадемуазель де Вильфор удалится на установленные три месяца в своё поместье Сен-Меран; я говорю в своё поместье, потому что оно принадлежит ей. Там, через неделю, если вы согласны на это, будет без всякой пышности, тихо и скромно, заключён гражданский брак. Госпожа де Сен-Меран хотела, чтобы свадьба её внучки состоялась именно в этом имении. После свадьбы вы можете вернуться в Париж, а ваша жена проведёт время траура со своей мачехой.
   – Как вам угодно, сударь, – сказал Франц.
   – В таком случае, – продолжал Вильфор, – я попрошу вас подождать полчаса; к тому времени Валентина спустится в гостиную. Я пошлю за Дешаном, мы тут же огласим и подпишем брачный договор, и сегодня же вечером госпожа де Вильфор отвезёт Валентину в её имение, а мы приедем к ним через неделю.
   – Сударь, – сказал Франц, – у меня к вам только одна просьба.
   – Какая?
   – Я хотел бы, чтобы при подписании договора присутствовали Альбер де Морсер и Рауль де Шато-Рено; вы ведь знаете, это мои свидетели.
   – Их можно известить в полчаса. Вы хотите сами съездить за ними или мы пошлём кого-нибудь?
   – Я предпочитаю съездить сам.
   – Так я вас буду ждать через полчаса, барон, и к этому времени Валентина будет готова.
   Франц поклонился Вильфору и вышел.
   Не успела входная дверь закрыться за ним, как Вильфор послал предупредить Валентину, что она должна через полчаса сойти в гостиную, потому что явятся нотариус и свидетели барона д'Эпине.
   Это неожиданное известие взбудоражило весь дом. Г-жа де Вильфор не хотела ему верить, а Валентину оно сразило, как удар грома.
   Она окинула взглядом комнату, как бы ища защиты. Она хотела спуститься к деду, но на лестнице встретила Вильфора; он взял её за руку и отвёл в гостиную.
   В прихожей Валентина встретила Барруа и бросила на старого слугу полный отчаяния взгляд.
   Через минуту после Валентины в гостиную вошла г-жа де Вильфор с маленьким Эдуардом. Было видно, что на молодой женщине сильно отразилось семейное горе; она была очень бледна и казалась бесконечно усталой.
   Она села, взяла Эдуарда к себе на колени и время от времени почти конвульсивным движением прижимала к груди этого ребёнка, в котором, казалось, сосредоточилась вся её жизнь.
   Вскоре послышался шум двух экипажей, въезжающих во двор. В одном из них приехал нотариус, в другом Франц и его друзья.
   Через минуту все были в сборе.
   Валентина была так бледна, что стали заметны голубые жилки на её висках и у глаз.
   Франц был сильно взволнован.
   Шато-Рено и Альбер с недоумением переглянулись; только что окончившаяся церемония, казалось им, была не более печальна, чем предстоявшая.
   Госпожа де Вильфор села в тени, у бархатной драпировки, и, так как она беспрестанно наклонялась к сыну, трудно было понять по её лицу, что происходило у неё на душе.
   Вильфор был бесстрастен, как всегда.
   Нотариус со свойственной служителям закона методичностью разложил на столе документы, уселся в кресло и, поправив очки, обратился к Францу:
   – Вы и есть господин Франц де Кенель барон д'Эпине? – спросил он, хотя очень хорошо знал его.
   – Да, сударь, – ответил Франц.
   Нотариус поклонился.
   – Я должен вас предупредить, сударь, – сказал он, – и делаю это от имени господина де Вильфор, что, узнав о предстоящем браке вашем с мадемуазель де Вильфор, господин Нуартье изменил намерение относительно своей внучки и полностью лишил её наследства, которое должно было к ней перейти. Спешу добавить, – продолжал нотариус, – что завещатель имел право распорядиться только частью своего состояния, а распорядившись всем, открыл возможность оспаривать завещание, и оно будет признано недействительным.
   – Да, – сказал Вильфор, – но я заранее предупреждаю господина д'Эпине, что, пока я жив, завещание моего отца не будет оспорено, потому что моё положение не позволяет мне идти на какой бы то ни было скандал.
   – Сударь, – сказал Франц, – я очень огорчён, что такой вопрос поднимается в присутствии мадемуазель Валентины. Я никогда не интересовался размерами её состояния, которое, как бы оно ни уменьшалось, всё же гораздо больше моего. Моя семья, желая породниться с господином де Вильфор, считалась единственно с соображениями чести; я же искал только счастья.
   Валентина едва заметно кивнула в знак благодарности, между тем как две молчаливые слёзы скатились по её щекам.
   – Впрочем, сударь, – сказал Вильфор, обращаясь к своему будущему зятю, – если не считать утраты некоторой доли ваших надежд, в этом неожиданном завещании нет ничего лично для вас оскорбительного; оно объясняется слабостью рассудка господина Нуартье. Мой отец недоволен не тем, что мадемуазель де Вильфор выходит замуж за вас, а тем, что она вообще выходит замуж; он был бы так же огорчён браком Валентины с кем бы то ни было. Старость эгоистична, сударь, а мадемуазель де Вильфор отдавала господину Нуартье всё своё время, чего баронесса д'Эпине уже не сможет делать. Прискорбное состояние, в котором находится мой отец, не позволяет говорить с ним о серьёзных делах, которых он по слабоумию не может понять. Я глубоко убеждён, что в настоящую минуту он хоть и помнит, что его внучка выходит замуж, но успел забыть даже, как зовут того, кто должен стать ему внуком.
   Едва Вильфор договорил и Франц ответил на его слова поклоном, как дверь гостиной открылась и появился Барруа.
   – Господа, – сказал он голосом необычно твёрдым для слуги, который обращается к своим хозяевам в столь торжественную минуту, – господин Нуартье де Вильфор желает немедленно говорить с господином Францем де Кенель бароном д'Эпине.
   Он так же, как и нотариус, во избежание недоразумений, называл жениха полным титулом.
   Вильфор вздрогнул, г-жа до Вильфор спустила сына с колен, Валентина встала с места, бледная и безмолвная, как статуя.
   Альбер и Шато-Рено обменялись ещё более недоумевающим взглядом, чем в первый раз.
   Нотариус взглянул на Вильфора.
   – Это невозможно, – сказал королевский прокурор, – к тому же господин д'Эпине сейчас не может уйти из гостиной.
   – Господин Нуартье, мой хозяин, желает именно сейчас говорить с господином Францем д'Эпине по очень важному делу, – с той же твёрдостью возразил Барруа.
   – Значит, дедушка Нуартье заговорил? – спросил Эдуард со своей обычной дерзостью.
   Но эта выходка не вызвала улыбки даже у г-жи де Вильфор, настолько все были озабочены, настолько торжественна была минута.
   – Передайте господину Нуартье, что его желание не может быть исполнено, – заявил Вильфор.
   – В таком случае господин Нуартье предупреждает, – возразил Барруа, что он прикажет перенести себя в гостиную.
   Изумлению не было границ.
   На лице г-жи де Вильфор мелькнуло нечто вроде улыбки.
   Валентина невольно подняла глаза к потолку, как бы благодаря небо.
   – Валентина, – сказал Вильфор, – подите, пожалуйста, узнайте, что это за новая прихоть вашего дедушки.
   Валентина быстро направилась к двери, но Вильфор передумал.
   – Подождите, – сказал он, – я пойду с вами.
   – Простите, сударь, – вмешался Франц, – мне кажется, что раз господин Нуартье посылает за мной, то мне и следует исполнить его желание; кроме того, я буду счастлив засвидетельствовать ему своё почтение, потому что не имел ещё случая удостоиться этой чести.
   – Ах, боже мой! – сказал Вильфор, видимо встревоженный. – Вам, право, незачем беспокоиться.
   – Извините меня, сударь, – сказал Франц тоном человека, решение которого неизменно. – Я не хочу упустить этого случая доказать господину Нуартье, насколько он неправ в своём предубеждении против меня, которое я твёрдо решил побороть, каково бы оно ни было, моей глубокой преданностью.