Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Все марсельские негоцианты были того мнения, что Моррель не выдержит свалившихся на него неудач. А потому велико было всеобщее удивление, когда он с обычной точностью произвёл июньскую оплату векселей. Однако, несмотря на это, к нему продолжали относиться недоверчиво и единодушно отложили банкротство несчастного арматора до конца следующего месяца.
   Весь июль Моррель прилагал нечеловеческие усилия, чтобы собрать нужную сумму. Бывало, его обязательства на какой бы то ни было срок принимались с полным доверием и были даже в большом спросе. Моррель попытался выдать трехмесячные векселя, но ни один банк их не принял. К счастью, сам Моррель рассчитывал на кое-какие поступления; эти поступления состоялись; таким образом, к концу месяца Моррель опять удовлетворил кредиторов.
   Поверенного фирмы Томсон и Френч в Марселе больше не видели; он исчез на другой или на третий день после своего посещения г-на Морреля; а так как в Марселе он имел дело только с мэром, инспектором тюрем и арматором, то его мимолётное пребывание в этом городе не оставило иных следов, кроме тех несходных воспоминаний, которые сохранили о нём эти трое. Что касается матросов с «Фараона», то они, по-видимому, нанялись на другую службу, потому что тоже исчезли.
   Капитан Гомар, поправившись после болезни, задержавшей его в Пальме, возвратился в Марсель. Он не решался явиться к г-ну Моррелю; но тот, узнав об его приезде, сам отправился к нему. Честному арматору было уже известно со слов Пенелона о мужественном поведении капитана во время кораблекрушения, и он сам старался утешить его. Он принёс ему полностью его жалованье, за которым капитан Гомар не решился бы прийти.
   Выходя от него, г-н Моррель столкнулся на лестнице с Пенелоном, который, по-видимому, хорошо распорядился полученными деньгами, ибо был одет во всё новое. Увидев арматора, честный рулевой пришёл в большое замешательство. Он забился в самый дальний угол площадки, переложил свою жвачку сначала справа налево, потом слева направо, испуганно вытаращил глаза и ответил только робким пожатием на дружелюбное, как всегда, рукопожатие г-на Морреля. Г-н Моррель приписал замешательство Пенелона его щегольскому наряду; вероятно, старый матрос не за свой счёт пустился на такую роскошь; очевидно, он уже нанялся на какой-нибудь другой корабль и стыдился того, что так скоро, если можно так выразиться, снял траур по «Фараону». Быть может даже, он явился к капитану Гомару поделиться с ним своей удачей и передать ему предложение от имени своего нового хозяина.
   – Славные люди! – сказал, удаляясь, Моррель. – Дай бог, чтобы ваш новый хозяин любил вас так же, как я, и оказался счастливее меня.
   Август месяц протёк в беспрестанных попытках Морреля восстановить свой прежний кредит или же открыть себе новый. Двадцатого августа в Марселе стало известно, что он купил себе место в почтовой карете, и все тотчас же решили, что Моррель объявит себя несостоятельным в конце месяца и нарочно уезжает, чтобы не присутствовать при этом печальном обряде, который он, вероятно, препоручил своему старшему приказчику Эмманюелю и казначею Коклесу. Но, вопреки всем ожиданиям, когда наступило 31 августа, касса открылась, как всегда. Коклес сидел за решёткой невозмутимо, как «праведный муж» Горация, рассматривал с обычным вниманием предъявляемые ему векселя и с обычной своей точностью оплатил их от первого до последнего. Пришлось даже, как предвидел г-н Моррель, погасить два чужих обязательства, и по ним Коклес уплатил с той же аккуратностью, как и по личным векселям арматора. Никто ничего не понимал, и всякий с упрямством, свойственным предсказателям печальных событий, откладывал объявление несостоятельности до конца сентября.
   Первого сентября Моррель вернулся. Всё семейство с большой тревогой ожидало его; от этого путешествия в Париж зависела последняя возможность спасения. Моррель вспомнил о Дангларе, ставшем миллионером и когда-то обязанном ему, потому что именно по его рекомендации Данглар поступил на службу к испанскому банкиру, с которой и началось его быстрое обогащение. По слухам, Данглар владел шестью или восемью миллионами и неограниченным кредитом. Данглар, не вынимая ни одного червонца из кармана, мог выручить Морреля. Ему стоило только поручиться за него, и Моррель был бы спасён. Моррель давно уже думал о Дангларе; но из-за какого-то безотчётного отвращения Моррель до последней минуты медлил и не прибегал к этому крайнему средству. И он оказался прав, ибо возвратился домой, подавленный унизительным отказом.
   Но, переступив порог своего дома, Моррель не обмолвился ни словом жалобы или упрёка; он со слезами обнял жену и дочь, дружески протянул руку Эмманюелю, потом заперся в своём кабинете, в третьем этаже, и потребовал к себе Коклеса.
   – На этот раз, – сказали обе женщины Эмманюелю, – мы пропали.
   После короткого совещания они решили, что Жюли напишет брату, стоявшему с полком в Ниме, чтобы он немедленно приехал.
   Бедные женщины инстинктивно чувствовали, что им нужно собрать все силы, чтобы выдержать грозящий им удар.
   К тому же Максимилиан Моррель, хотя ему было только двадцать два года, имел большое влияние на отца.
   Это был молодой человек прямого и твёрдого нрава. Когда ему пришлось избирать род деятельности, отец не захотел принуждать его и предоставил молодому человеку свободный выбор согласно его вкусам и склонностям. Тот заявил, что намерен поступить на военную службу. Порешив на этом, он прилежно занялся науками, выдержал конкурсный экзамен в Политехническую школу и был назначен подпоручиком в 53-й пехотный полк. Он уже около года служил в этом чине и рассчитывал на производство в поручики. В полку Максимилиан Моррель считался строгим исполнителем не только солдатского, но и человеческого долга, и его прозвали «стоиком». Разумеется, многие из тех, кто награждал его этим прозвищем, повторяли его за другими, даже не зная, что оно означает.
   Этого-то молодого офицера мать и сестра и призвали на помощь, чтобы он поддержал их в тяжкую минуту, наступление которой они предчувствовали.
   Они не ошибались в серьёзности положения, ибо через несколько минут после того как г-н Моррель прошёл в свой кабинет вместе с Коклесом, Жюли увидела, как казначей выходит оттуда весь бледный и дрожащий, с помутившимся взглядом.
   Она хотела остановить его, когда он проходил мимо, и расспросить; но бедный малый, спускаясь с несвойственной ему поспешностью по лестнице, ограничился тем, что, воздев руки к небу, воскликнул:
   – Ах, мадемуазель Жюли! Какое горе! И кто бы мог подумать!
   Спустя несколько минут он вернулся, неся несколько толстых счётных книг, бумажник и мешок с деньгами.
   Моррель просмотрел счётные книги, раскрыл бумажник и пересчитал деньги.
   Весь его наличный капитал равнялся восьми тысячам франков; можно было ожидать к пятому сентября поступления ещё четырех-пяти тысяч, что составляло, в наилучшем случае, актив в четырнадцать тысяч франков, в то время как ему нужно было уплатить по долговым обязательствам двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков. Не было никакой возможности предложить такую сумму даже в зачёт.
   Однако, когда Моррель вышел к обеду, он казался довольно спокойным.
   Это спокойствие испугало обеих женщин больше, чем самое глубокое уныние.
   После обеда Моррель имел обыкновение выходить из дому; он отправлялся в «Клуб Фокейцев» выпить чашку кофе за чтением «Семафора»; но на этот раз он не вышел из дому и вернулся к себе в кабинет.
   Коклес, тот, по-видимому, совсем растерялся. Большую часть дня он просидел на камне во дворе, с непокрытой головой, при тридцатиградусной жаре.
   Эмманюель пытался ободрить г-жу Моррель и Жюли, но дар красноречия изменил ему. Он слишком хорошо знал дела фирмы, чтобы не предвидеть, что семье Моррель грозит страшная катастрофа.
   Наступила ночь. Ни г-жа Моррель, ни Жюли не ложились спать, надеясь, что Моррель, выйдя из кабинета, зайдёт к ним. Но они слышали, как он, крадучись, чтобы его не окликнули, прошёл мимо их двери.
   Они прислушались, но он вошёл в свою спальню и запер за собою дверь.
   Госпожа Моррель велела дочери лечь спать; потом, через полчаса после того как Жюли ушла, она встала, сняла башмаки и тихо вышла в коридор, чтобы подсмотреть в замочную скважину, что делает муж.
   В коридоре она заметила удаляющуюся тень. Это была Жюли, которая, также снедаемая беспокойством, опередила свою мать.
   Молодая девушка подошла к г-же Моррель.
   – Он пишет, – сказала она.
   Обе женщины без слов поняли друг друга.
   Госпожа Моррель наклонилась к замочной скважине. Моррель писал; но госпожа Моррель заметила то, чего не заметила её дочь: муж писал на гербовой бумаге.
   Тогда она поняла, что он пишет завещание; она задрожала всем телом, но всё же нашла в себе силы ничего не сказать Жюли.
   На другой день г-н Моррель казался совершенно спокойным. Он, как всегда, занимался в конторе, как всегда, вышел к завтраку. Только после обеда он посадил свою дочь возле себя, взял обеими руками её голову и крепко прижал к груди.
   Вечером Жюли сказала матери, что хотя отец её казался спокойным, но сердце у него сильно стучало.
   Два следующих дня прошли в такой же тревоге. Четвёртого сентября вечером Моррель потребовал, чтобы дочь вернула ему ключ от кабинета.
   Жюли вздрогнула, – это требование показалось ей зловещим. Зачем отец отнимал у неё ключ, который всегда был у неё и который у неё в детстве отбирали только в наказание?
   Она просительно взглянула на г-на Морреля.
   – Чем я провинилась, отец, – сказала она, – что вы отбираете у меня этот ключ?
   – Ничем, дитя моё, – отвечал несчастный Моррель, у которого этот простодушный вопрос вызвал слёзы на глазах, – ничем, просто он мне нужен.
   Жюли притворилась, что ищет ключ.
   – Я, должно быть, оставила его у себя в комнате, – сказала она.
   Она вышла из комнаты, но вместо того чтобы идти к себе, она побежала советоваться с Эмманюелем.
   – Не отдавайте ключа, – сказал он ей, – и завтра утром по возможности не оставляйте отца одного.
   Она пыталась расспросить Эмманюеля, но он ничего не знал или ничего не хотел говорить.
   Всю ночь с четвёртого на пятое сентября г-жа Моррель прислушивалась к движениям мужа за стеной. До трех часов утра она слышала, как он взволнованно шагал взад и вперёд по комнате.
   Только в три часа он бросился на кровать.
   Мать и дочь провели ночь вместе. Ещё с вечера они ждали Максимилиана.
   В восемь часов утра г-н Моррель пришёл к ним в комнату. Он был спокоен, но следы бессонной ночи запечатлелись на его бледном, осунувшемся лице.
   Они не решились спросить его, хорошо ли он спал.
   Моррель был ласковее и нежнее с женой и дочерью, чем когда бы то ни было; он не мог наглядеться на Жюли и долго целовал её.
   Жюли вспомнила совет Эмманюеля и хотела проводить отца; но он ласково остановил её и сказал:
   – Останься с матерью.
   Жюли настаивала.
   – Я требую этого! – сказал Моррель.
   В первый раз Моррель говорил дочери: «Я требую»; но он сказал это голосом, полным такой отеческой нежности, что Жюли не посмела двинуться с места.
   Она осталась стоять молча и не шевелясь. Вскоре дверь снова открылась, чьи-то руки обняли её и чьи-то губы прильнули к её лбу.
   Она подняла глаза и вскрикнула от радости.
   – Максимилиан! Брат! – воскликнула она.
   На этот возглас прибежала г-жа Моррель и бросилась в объятия сына.
   – Матушка! – сказал Максимилиан, переводя глаза с матери на сестру. – Что случилось? Ваше письмо испугало меня, и я поспешил приехать.
   – Жюли, – сказала г-жа Моррель, – скажи отцу, что приехал Максимилиан.
   Жюли выбежала из комнаты, но на первой ступеньке встретила человека с письмом в руке.
   – Вы мадемуазель Жюли Моррель? – спросил посланец с сильным итальянским акцентом.
   – Да, сударь, это я, – пролепетала Жюли. – Но что вам от меня угодно? Я вас не знаю.
   – Прочтите это письмо, – сказал итальянец, подавая записку.
   Жюли была в нерешительности.
   – Дело идёт о спасении вашего отца, – сказал посланный. Жюли выхватила у него из рук письмо.
   Быстро распечатав его, она прочла:

   «Ступайте немедленно в Мельянские аллеи, войдите в дом № 15, спросите у привратника ключ от комнаты в пятом этаже, войдите в эту комнату, возьмите на камине красный шёлковый кошелёк и отнесите этот кошелёк вашему отцу.
   Необходимо, чтобы он его получил до одиннадцати часов утра.
   Вы обещали слепо повиноваться мне; напоминаю вам о вашем обещании.

Синдбад-Мореход».

   Молодая девушка радостно вскрикнула, подняла глаза и стала искать человека, принёсшего ей записку, чтобы расспросить его; но он исчез.
   Она принялась перечитывать письмо и заметила приписку. Она прочла:

   «Необходимо, чтобы вы исполнили это поручение лично и одни; если вы придёте с кем-нибудь или если кто-нибудь придёт вместо вас, привратник ответит, что он не понимает, о чём идёт речь».

   Эта приписка сразу охладила радость молодой девушки. Не угрожает ли ей беда? Нет ли тут ловушки? Она была так невинна, что не знала, какой именно опасности может подвергнуться девушка её лет; но не нужно знать опасности, чтобы бояться её; напротив, именно неведомая опасность внушает наибольший страх.
   Жюли колебалась; она решила спросить совета.
   И по какому-то необъяснимому побуждению пошла искать помощи не к матери и не к брату, а к Эмманюелю.
   Она спустилась вниз, рассказала ему, что случилось в тот день, когда к отцу её явился посланный банкирского дома Томсон и Френч, рассказала про сцену на лестнице, про данное ею обещание и показала письмо.
   – Вы должны идти, – сказал Эмманюель.
   – Идти туда? – прошептала Жюли.
   – Да, я вас провожу.
   – Но ведь вы читали, что я должна быть одна?
   – Вы и будете одна, – отвечал Эмманюель, – я подожду вас на углу Музейной улицы; если вы задержитесь слишком долго, я пойду следом за вами, – и горе тому, на кого вы мне пожалуетесь!
   – Так вы думаете, Эмманюель, – нерешительно сказала девушка, – что я должна последовать этому приглашению?
   – Да. Ведь сказал же вам посланный, что дело идёт о спасении вашего отца?
   – Спасение от чего, Эмманюель? Что ему грозит? – спросила Жюли.
   Эмманюель колебался, но желание укрепить решимость Жюли одержало верх.
   – Сегодня пятое сентября, – сказал он.
   – Да.
   – Сегодня в одиннадцать часов ваш отец должен заплатить около трехсот тысяч франков.
   – Да, мы это знаем.
   – А в кассе у него нет и пятнадцати тысяч, – сказал Эмманюель.
   – Что же будет?
   – Если сегодня в одиннадцать часов ваш отец не найдёт никого, кто пришёл бы ему на помощь, то в полдень он должен объявить себя банкротом.
   – Идёмте, идёмте скорей! – взволнованно воскликнула Жюли, увлекая за собой Эмманюеля.
   Тем временем г-жа Моррель всё рассказала сыну.
   Максимилиан знал, что вследствие несчастий, одно за другим постигших его отца, в образе жизни его семьи произошли значительные перемены, но не знал, что дела дошли до такого отчаянного положения.
   Неожиданный удар, казалось, сразил его.
   Потом он вдруг бросился из комнаты, взбежал по лестнице, надеясь найти отца в кабинете, и стал стучать в дверь.
   В эту минуту открылась дверь внизу; он обернулся и увидел отца. Вместо того чтобы прямо подняться в кабинет, г-н Моррель прошёл сперва в свою комнату и только теперь из неё выходил.
   Господин Моррель, увидев сына, вскрикнул от удивления; он не знал об его приезде. Он застыл на месте, прижимая левым локтем какой-то предмет, спрятанный под сюртуком.
   Максимилиан быстро спустился по лестнице и бросился отцу на шею; но вдруг отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.
   – Отец, – сказал он, побледнев, как смерть, – зачем у вас под сюртуком пистолеты?
   – Вот этого я и боялся… – прошептал Моррель.
   – Отец! Ради бога! – воскликнул Максимилиан. – Что значит это оружие?
   – Максимилиан, – отвечал Моррель, пристально глядя на сына, – ты мужчина и человек чести; идём ко мне, я тебе всё объясню.
   И Моррель твёрдым шагом поднялся в свой кабинет; Максимилиан, шатаясь, шёл за ним следом.
   Моррель отпер дверь, пропустил сына вперёд и запер дверь за ним; потом прошёл переднюю, подошёл к письменному столу, положил на край пистолеты и указал сыну на раскрытый реестр.
   Реестр давал точную картину положения дел.
   Через полчаса Моррель должен был заплатить двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
   В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.
   – Читай! – сказал Моррель.
   Максимилиан прочёл. Он стоял, словно поражённый громом.
   Отец не говорил ни слова, – что мог он прибавить к неумолимому приговору цифр?
   – И вы сделали всё возможное, отец, – спросил наконец Максимилиан, – чтобы предотвратить катастрофу?
   – Всё, – отвечал Моррель.
   – Вы не ждёте никаких поступлений?
   – Никаких.
   – Все средства истощены?
   – Все.
   – И через полчаса… – мрачно прошептал Максимилиан, – наше имя будет обесчещено!
   – Кровь смывает бесчестие, – сказал Моррель.
   – Вы правы, отец, я вас понимаю.
   Он протянул руку к пистолетам.
   – Один для вас, другой для меня, – сказал он. – Благодарю.
   Моррель остановил его руку.
   – А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?
   Максимилиан вздрогнул.
   – Отец! – сказал он. – Неужели вы хотите, чтобы я жил?
   – Да, хочу, – отвечал Моррель, – ибо это твой долг. Максимилиан, у тебя нрав твёрдый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не неволю, не приказываю тебе, я только говорю: «Обдумай положение, как если бы ты был человек посторонний, и суди сам».
   Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная решимость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.
   – Хорошо, – сказал он, подавая руку Моррелю, – уходите с миром, отец. Я буду жить.
   Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два благородных сердца забились вместе.
   – Ты ведь знаешь, что я не виноват? – сказал Моррель.
   Максимилиан улыбнулся.
   – Я знаю, отец, что вы – честнейший из людей.
   – Хорошо, между нами всё сказано; теперь ступай к матери и сестре.
   – Отец, – сказал молодой человек, опускаясь на колени, – благословите меня.
   Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:
   – Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я погиб, самые чёрствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отсрочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай всё, чтобы позорное слово не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днём достояние тех, кому я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прекрасный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восстановлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: «Мой отец умер, потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю».
   – Ах, отец, отец, – воскликнул Максимилиан, – если бы вы могли остаться с нами!
   – Если я останусь, всё будет иначе; если я останусь, участие обратится в недоверие, жалость – в гонение; если я останусь, я буду человеком, нарушившим своё слово, не исполнившим своих обязательств, короче, я буду попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай об этом, тело моё будет телом несчастного, но честного человека. Я жив, и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мёртв, и весь Марсель со слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего имени; я мёртв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: «Я сын того, кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить своё слово».
   Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился судьбе. И на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.
   – А теперь, – сказал Моррель, – оставь меня одного и постарайся удалить отсюда мать и сестру.
   – Вы не хотите ещё раз увидеть Жюли? – спросил Максимилиан.
   Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Моррель покачал головой.
   – Я видел её утром, – сказал он, – и простился с нею.
   – Нет ли у вас ещё поручений, отец? – спросил Максимилиан глухим голосом.
   – Да, сын мой, есть одно, священное.
   – Говорите, отец.
   – Банкирский дом Томсон и Френч – единственный, который из человеколюбия или, быть может, из эгоизма, – не мне читать в людских сердцах, сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придёт сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек будет для тебя священен.
   – Да, отец, – сказал Максимилиан.
   – А теперь, ещё раз прости, – сказал Моррель. – Ступай, ступай, мне нужно побыть одному; моё завещание ты найдёшь в ящике стола в моей спальне.
   Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.
   – Иди, Максимилиан, – сказал отец, – предположи, что я солдат, как и ты, что я получил приказ занять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: «Идите, отец, иначе вас ждёт бесчестье, лучше смерть, чем позор!»
   – Да, – сказал Максимилиан, – да.
   Он судорожно сжал старика в объятиях.
   – Идите, отец, – сказал он.
   И выбежал из кабинета.
   Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашёл шнурок от звонка и позвонил.
   Вошёл Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирма Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.
   – Коклес, друг мой, – сказал Моррель, – ты побудешь в передней. Когда придёт этот господин, который был здесь три месяца тому назад, – ты знаешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, – ты доложишь о нём.
   Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на стул.
   Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он видит, как она подвигается.
   Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который, повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным, готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расставался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, – этого не выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные слёз, но поднятые к небу.
   Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял один из них и прошептал имя дочери.
   Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал несколько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей любимицей.
   Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а секунды.
   Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую стрелку; он взвёл курок и невольно вздрогнул, услышав щёлканье затвора.
   В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.
   Потом отворилась дверь кабинета.
   Стрелка часов приближалась к одиннадцати.
   Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: «Поверенный фирмы Томсон и Френч».
   И он поднёс пистолет ко рту…
   За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.
   – Отец! – закричала она, едва дыша от усталости и счастья. – Вы спасены! Спасены!
   И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шёлковый кошелёк.
   – Спасён, дитя моё? – воскликнул Моррель. – Кем или чем?
   – Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! – кричала Жюли.
   Моррель взял кошелёк и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот кошелёк когда-то принадлежал ему.
   В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
   Вексель был погашен.
   В другом – алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на клочке пергамента:

   Приданое Жюли.

   Моррель провёл рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.
   Часы начали бить одиннадцать.
   Каждый удар отзывался в нём так, как если бы стальной молоточек стучал по его собственному сердцу.
   – Постой, дитя моё, – сказал он, – объясни мне, что произошло. Где ты нашла этот кошёлок?
   – В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине, в убогой каморке на пятом этаже.
   – Но этот кошелёк принадлежит не тебе! – воскликнул Моррель.
   Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.
   – И ты ходила туда одна? – спросил Моррель, прочитав письмо.
   – Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу Музейной улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.
   – Господин Моррель! – раздалось на лестнице. – Господин Моррель!