Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Максимилиан стоял, прислонившись к дереву, устремив на могилы невидящий взгляд.
   Казалось, он обезумел от горя.
   – Максимилиан, – сказал ему граф, – смотреть надо не сюда, а туда!
   И он указал на небо.
   – Умершие всюду с нами, – сказал Моррель, – вы сами говорили мне это, когда увозили меня из Парижа.
   – Максимилиан, – сказал граф, – по дороге вы сказали, что хотели бы провести несколько дней в Марселе: ваше желание не изменилось?
   – У меня больше нет желаний, граф; но мне кажется, что мне легче будет ждать здесь, чем где бы то ни было.
   – Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и увожу с собой ваше слово, не правда ли?
   – Я могу забыть его, граф, – сказал Моррель.
   – Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек чести, Моррель, потому что вы клялись, потому что вы ещё раз поклянётесь.
   – Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастлив!
   – Я знал человека, который был ещё несчастнее вас, Моррель.
   – Это невозможно.
   – Жалкое человеческое тщеславие, – сказал Монте-Кристо. – Каждый считает, что он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и стонет рядом с ним.
   – Кто может быть несчастнее человека, который лишился единственного, что он любил и чего желал на свете?
   – Слушайте, Моррель, – сказал Монте-Кристо, – и сосредоточьте на минуту свои мысли на том, что я вам скажу. Я знал человека, который жил так же, как и вы, построил все свои мечты о счастье на любви к одной женщине. Этот человек был молод, у него был старик отец, которого он любил, невеста, которую он обожал; должна была состояться свадьба. Но вдруг прихоть судьбы, из тех, что заставили бы усомниться в благости божьей, если бы бог впоследствии не открывал нам, что всё в мире служит его единому промыслу, – как вдруг эта прихоть судьбы отняла у него свободу, возлюбленную, будущее, которое он уже считал своим (так как он, несчастный слепец, видел только настоящее), и бросила его в темницу.
   – Из темницы выходят через неделю, через месяц, через год, – заметил Моррель.
   – Он пробыл в ней четырнадцать лет, Моррель, – сказал граф, кладя ему руку на плечо.
   Максимилиан вздрогнул.
   – Четырнадцать лет! – прошептал он.
   – Четырнадцать лет, – повторил граф. – У него также за эти долгие годы бывали минуты отчаяния; он, так же как и вы, Моррель, считал себя несчастнейшим из людей и хотел убить себя.
   – И что же? – спросил Моррель.
   – И вот в последнюю минуту господь послал ему спасение в образе человека, ибо господь больше не являет чудес; быть может, сначала он и не понимал бесконечной благости божьей (нужно время, чтобы глаза, затуманенные слезами, вновь стали зрячими); но он всё-таки решил терпеть и ждать. Настал день, когда он чудом вышел из могилы, преображённый, богатый, могущественный, полубог; его первый порыв был пойти к отцу; его отец умер.
   – Мой отец тоже умер, – сказал Моррель.
   – Да, но ваш отец умер на ваших руках, любимый, счастливый, почитаемый, богатый, дожив до глубокой старости; его отец умер нищим, отчаявшийся, сомневающийся в боге; и когда спустя десять лет после его смерти сын искал его могилу, самая могила исчезла, и никто не мог ему сказать: здесь покоится сердце, которое тебя так любило.
   – Боже! – сказал Моррель.
   – Этот сын был несчастнее вас, Моррель, он не знал даже, где искать могилу своего отца.
   – Но у него оставалась женщина, которую он любил, – сказал Моррель.
   – Вы ошибаетесь, Моррель; эта женщина…
   – Умерла? – воскликнул Максимилиан.
   – Хуже; она изменила ему: она вышла замуж за одного из гонителей своего жениха. Вы видите, Моррель, что этот человек был ещё более несчастлив в своей любви, чем вы!
   – И бог послал этому человеку утешение? – спросил Моррель.
   – Он послал ему покой.
   – И этот человек может ещё познать счастье?
   – Он надеется на это, Максимилиан.
   Моррель молча поник головой.
   – Я сдержу своё слово, – сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, но только помните…
   – Пятого октября, Моррель, я жду вас на острове Монте-Кристо. Четвёртого в Бастии вас будет ожидать яхта «Эвро»; вы назовёте себя капитану, и он отвезёт вас ко мне. Решено, Максимилиан?
   – Решено, граф, я сдержу слово. Но помните, что пятого октября…
   – Вы ребёнок, Моррель, вы ещё не понимаете, что такое обещание взрослого человека… Я уже двадцать раз повторял вам, что в этот день, если вы всё ещё будете жаждать смерти, я помогу вам. Прощайте.
   – Вы покидаете меня?
   – Да, у меня есть дело в Италии; я оставляю вас одного наедине с вашим морем, наедине с этим ширококрылым орлом, которого бог посылает своим избранникам, чтобы он вознёс и к его ногам; история Ганимеда, Максимилиан, не сказка, но аллегория.
   – Когда вы уезжаете?
   – Сейчас; меня уже ждёт пароход, через час я буду далеко; вы меня проводите до гавани?
   – Я весь в вашем распоряжении, граф.
   – Обнимите меня.
   Моррель проводил графа до гавани; уже дым, словно огромный султан, вырываясь из чёрной трубы, подымался к небесам. Пароход вскоре отчалил, и через час, как и сказал Монте-Кристо, тот же султан беловатого дыма, едва различимый, вился на восточном краю горизонта, где уже сгущался сумрак близкой ночи.

Глава 17.
Пеппино

   В то самое время, как пароход графа исчезал за мысом Моржион, путешественник, ехавший на почтовых по дороге из Флоренции в Рим, только что оставил позади маленький городок Аквапендепте. Он ехал так быстро, как только можно было, не вызывая подозрений.
   Он был в сюртуке или, вернее, в пальто, чрезвычайно от дороги потрепавшемся, но на котором красовалась ещё совсем свежая ленточка Почётного легиона; такая же ленточка была продета и в петлицу его костюма. Не только по этому признаку, но и по тому, как он произносил слова, когда обращался к кучеру, этот человек, несомненно, был француз. Доказательством того, что он родился в стране универсального языка, служило ещё и то, что по-итальянски он знал только принятые в музыке слова, которые, как «goddam» Фигаро, могут заменить собой все тонкости любого языка.
   – Allegro! – говорил он кучеру при каждом подъёме.
   – Moderate! – твердил он при каждом спуске.
   А только одному богу известно, сколько подъёмов и спусков на пути из Флоренции в Рим, если ехать через Аквапепденте!
   Кстати сказать, эти два слова немало смешили тех, к кому он обращался.
   Перед лицом Вечною города, то есть доехав до Сторты, откуда уже виден Рим, путешественник не испытал того чувства восторженного любопытства, что заставляет каждого чужестранца привстать в экипаже, чтобы увидеть знаменитый купол святого Петра, который видишь прежде всего, подъезжая к Риму.
   Нет, он только вынул из кармана бумажник, а из бумажника сложенный вчетверо листок, который он с почтительной осторожностью развернул и затем снова сложил, сказав всего-навсего:
   – Отлично, она здесь.
   Экипаж миновал ворота дель Пололо, свернул налево и остановился у гостиницы «Лондон».
   Маэстро Пастрини, наш старый знакомый, встретил путешественника на пороге, с шляпой в руке.
   Путешественник вышел из экипажа, заказал хороший обед и спросил адрес банкирского дома Томсон и Френч, который немедленно был ему указан, так как это был один из самых известных банкирских домов Рима.
   Он помещался на Банковской улице, недалеко от собора св. Петра.
   В Риме, как и всюду, прибытие почтовой кареты привлекает всеобщее внимание. Несколько юных потомков Мария и Гракхов, босоногие, с продранными локтями, но подбоченясь одной рукой и живописно закинув другую за голову, рассматривали путешественника, карету и лошадей; к этим уличным мальчишкам, юным гражданам Вечного города, присоединилось с полсотни зевак, верноподданных его святейшества, из тех, которые от нечего делать плюют с моста св. Ангела в Тибр, любуясь на расходящиеся по воде круги, – когда в Тибре есть вода.
   А так как римские уличные мальчишки и зеваки, более в этом отношении счастливые, чем парижские, понимают все языки и в особенности французский, то они слышали, как путешественник спросил себе номер, заказал обед и, наконец, осведомился об адресе банкирского дома Томсон и Френч.
   Поэтому, когда приезжий вышел из гостиницы в сопровождении неизбежного чичероне, от кучки любопытных отделился человек и, не замеченный путешественником, а также, по-видимому, и его проводником, пошёл за ним на некотором расстоянии, выслеживая его с такой ловкостью, которая сделала бы честь парижскому сыщику.
   Француз так спешил посетить банкирский дом Томсон и Френч, что не захотел ждать, пока заложат лошадей, и экипаж должен был догнать его по дороге или ожидать у дверей банка.
   По дороге экипаж его не нагнал.
   Француз вошёл в банк; проводник остался ждать в передней, где сразу же вступил в разговор с несколькими лицами без определённых занятий или, вернее, занимающимися чем попало, которые в Риме всегда слоняются возле банков, церквей, развалин, музеев и театров.
   Одновременно с французом вошёл и тот человек, который отделился от кучки любопытных; француз позвонил у дверей конторы и прошёл в первую комнату; его тень последовала за ним.
   – Могу я видеть господ Томсон и Френч? – спросил приезжий.
   По знаку конторщика, важно восседавшего в первой комнате, подошёл служитель.
   – Как прикажете доложить? – спросил он, собираясь показать чужестранцу дорогу.
   – Барон Данглар, – отвечал путешественник.
   – Пожалуйте.
   Открылась дверь; служитель и барон исчезли за ней.
   Человек, вошедший вслед за Дангларом, сел на скамейку для ожидающих.
   Минут пять конторщик продолжал писать; в продолжение этих пяти минут сидевший на скамейке человек хранил глубокое молчание и полную неподвижность.
   Наконец конторщик перестал скрипеть пером; он поднял голову, внимательно посмотрел кругом и, удостоверившись, что они одни, сказал:
   – А-а, это ты, Пеппино?
   – Да! – лаконически ответил тот.
   – Ты почуял, что этот толстяк чего-нибудь стоит?
   – На этот раз нашей заслуги тут нет, нас предупредили.
   – Так ты знаешь, зачем он сюда явился?
   – Ещё бы! Он явился за деньгами; остаётся узнать, какова сумма.
   – Сейчас узнаешь, дружок.
   – Отлично; только уж, пожалуйста, не врать, как прошлый раз!
   – Ты это про что? Про англичанина, который на днях получил три тысячи скудо?
   – Нет, при нём в самом деле оказались три тысячи скудо, мы их нашли. Я говорю о том русском князе.
   – А что?
   – А то! Ты сказал нам про тридцать тысяч ливров, а мы нашли только двадцать две.
   – Видно, плохо искали.
   – Его обыскивал сам Луиджи Вампа.
   – Значит, он либо заплатил долги…
   – Русский?
   – …либо истратил эти деньги.
   – Ну, может быть.
   – Не может быть, а наверно; но дай я схожу на мой наблюдательный пункт, а то француз покончит дело, и я не узнаю точную сумму.
   Пеппино кивнул головой и, вынув из кармана чётки, принялся бормотать молитвы, а конторщик прошёл в ту же дверь, за которой исчезли служитель и барон.
   Не прошло и десяти минут, как конторщик вернулся сияющий.
   – Ну, что? – спросил его Пеппино.
   – Alerte! alerte!^[63] – сказал конторщик. – Сумма-то кругленькая!
   – Миллионов пять, шесть.
   – Да; так ты знал?
   – По расписке его сиятельства графа Монте-Кристо?
   – Ты разве знаешь графа?
   – И с кредитом на Рим, Венецию и Вену?
   – Верно! – воскликнул конторщик, – откуда ты всё это знаешь?
   – Я ведь сказал тебе, что нас заранее предупредили.
   – Зачем же ты спрашивал меня?
   – Чтобы увериться, что это тот самый человек.
   – Это он и есть… Пять миллионов. Недурно, Пеппино?
   – Да.
   – У нас с тобой никогда столько не будет!
   – Как-никак, – философски заметил Пеппино, – кое-что перепадёт и нам.
   – Тише! Он идёт.
   Конторщик снова взялся за перо, а Пеппино за чётки; и когда дверь отворилась, один писал, а другой молился.
   Показался сияющий Данглар и банкир, который проводил его до дверей.
   Вслед за Дангларом спустился по лестнице и Пеппино.
   Как было условленно, у дверей банкирского дома Томсон и Френч ждала карета. Чичероне – личность весьма услужливая – распахнул дверцу.
   Данглар вскочил в экипаж с лёгкостью двадцатилетнего юноши.
   Чичероно захлопнул дверцу и сел на козлы рядом с кучером.
   Пеппино поместился на запятках.
   – Вашему сиятельству угодно осмотреть собор святого Петра? – осведомился чичероне.
   – Для чего? – спросил барон.
   – Да чтобы посмотреть.
   – Я приехал в Рим не для того, чтобы смотреть, – отвечал Данглар; затем прибавил про себя, со своей алчной улыбкой: – Я приехал получить.
   И он ощупал свой бумажник, в который он только что положил аккредитив.
   – В таком случае ваше сиятельство направляется…
   – В гостиницу.
   – В отель Пастрини, – сказал кучеру чичероне.
   И карета понеслась с быстротой собственного выезда.
   Десять минут спустя барон уже был у себя в номере, а Пеппино уселся на скамью у входа в гостиницу, предварительно шепнув несколько слов одному из упомянутых нами потомков Мария и Гракхов; потомок стремглав понёсся по дороге в Капитолий.
   Данглар был утомлён, доволен и хотел спать. Он лёг в постель, засунул бумажник под подушку и уснул.
   Пеппино спешить было покуда; он сыграл с носильщиками в «морра», проиграл три скудо и, чтобы утешиться, выпил бутыль орвиетского вина.
   На другое утро Данглар проснулся поздно, хоть накануне и лёг рано; уже шесть ночей он спал очень плохо, если даже ему и удавалось заснуть.
   Он плотно позавтракал и, равнодушный, как он и сам сказал, к красотам Вечного города, потребовал, чтобы ему в полдень подали почтовых лошадей.
   Но Данглар не принял в расчёт придирчивости полицейских и лени станционного смотрителя.
   Лошадей подали только в два часа пополудни, а чичероне доставил визированный паспорт только в три.
   Все эти сборы привлекли к дверям маэстро Пастрини изрядное количество зевак.
   Не было также недостатка и в потомках Мифня и Гракхов.
   Барон победоносно проследовал сквозь толпу зрителей, кричавших его «сиятельством» в надежде получить на чай.
   Ввиду того что Данглар, человек, как известно, весьма демократических взглядов, всегда до сих пор довольствовался титулом барона и никогда ещё не слышал, чтобы его называли сиятельством, был этим очень польщён и роздал десяток серебряных монет всему этому сброду, которому за второй десяток величать его «высочеством».
   – По какой дороге мы поедем? – спросил по-итальянски кучер.
   – На Анкону, – ответил барон.
   Пастрини перевёл и вопрос и ответ, и лошади помчались галопом.
   Данглар намеревался заехать в Венецию и взять там часть своих денег, затем проехать из Венеции в Вену и там получить остальное.
   Он хотел обосноваться в этом городе, который ему хвалили как город веселья.
   Не успел он проехать и трех лье по римской равнине, как начало смеркаться; Данглар не предполагал, что он выедет в такой поздний час, иначе бы он остался; он осведомился у кучера, далеко ли до ближайшего города.
   – Non capisco!^[64] – ответил кучер.
   Данглар кивнул головой, что должно было означать: отлично!
   И карета покатила дальше.
   «На первой станции я остановлюсь», – сказал себе Данглар.
   Данглара ещё не покинуло вчерашнее хорошее расположение духа, к тому же он отлично выспался. Он развалился на мягких подушках превосходной, с двойными рессорами, английской кареты; его мчала пара добрых коней; он знал, что до ближайшей станции семь лье. Чем занять свои мысли банкиру, который только что весьма удачно обанкротился?
   Минут десять Данглар размышлял об оставшейся в Париже жене, ещё минут десять о дочери, странствующей по свету в обществе мадемуазель д'Армильи; затем он посвятил десять минут своим кредиторам и планам, как лучше употребить их деньги; наконец, за отсутствием каких-либо других мыслей, закрыл глаза и заснул.
   Впрочем, иногда, разбуженный особенно сильным толчком, Данглар на минуту открывал глаза; каждый раз он убеждался, что мчится всё с той же быстротой по римской равнине, усеянной развалинами акведуков, которые кажутся гранитными великанами, окаменевшими на бегу. Но ночь была холодная, тёмная, дождливая, и было гораздо приятнее дремать в углу кареты, чем высовывать голову в окно и спрашивать, скоро ли они приедут, у кучера, который только и умел отвечать, что: «Non capisco!»
   И Данглар снова засыпал, говоря себе, что он всегда успеет проснуться, когда доедет до почтовой станции.
   Карета остановилась; Данглар решил, что он, наконец, достиг желанной цели.
   Он открыл глаза и посмотрел в оконное стекло, предполагая, что приехал в какой-нибудь город или, по меньшей мере, деревню; по он увидел только одинокую хибарку и трех-четырех человек, бродивших около неё, как тени.
   Данглар ожидал, что доставивший его на эту станцию кучер подойдёт и спросит следуемую ему плату; он думал воспользоваться сменой кучеров, чтобы расспросить нового; но лошадей перепрягли, а за платой никто не явился. Очень удивлённый Данглар открыл дверцу; но чья-то сильная рука тут же её захлопнула, карета покатила дальше.
   Ошеломлённый банкир окончательно проснулся.
   – Эй! – крикнул он кучеру: – Эй! Mio caro.^[65]
   Эти слова Данглар помнил с тех времён, когда его дочь распевала дуэты с князем Кавальканти.
   Но mio саrо ничего не ответил.
   Тогда Данглар опустил окно.
   – Эй, приятель! Куда это мы едем? – сказал он, высовываясь.
   – Dentro la testa! – крикнул строгий и властный голос.
   Данглар понял, что Dentro la testa означает: убери голову. Как мы видим, он делал быстрые успехи в итальянском языке.
   Он повиновался, хоть и не без некоторого беспокойства; это беспокойство возрастало с минуты на минуту, и в скором времени в его мозгу вместо той пустоты, которую мы отметили в начале его путешествия и следствием которой явилась его дремота, зашевелилось множество мыслей, как нельзя более способных обострить внимание путника, а тем более путника в положении Данглара.
   В окружающем мраке глаза его приобрели ту зоркость, которая обычно сопровождает первые минуты сильных душевных волнений и которая от напряжения впоследствии притупляется. Раньше чем испугаться, человек видит ясно; от испуга у него в глазах двоится, а после испуга мутится.
   Данглар увидел, что у правой дверцы скачет человек, закутанный в плащ.
   «Должно быть, жандарм, – сказал он себе. – Неужели французская полиция сообщила обо мне по телеграфу папским властям?»
   Он решил положить конец неизвестности.
   – Куда вы меня везёте? – спросил он.
   – Dentio la testa! – угрожающе повторил тот же голос.
   Данглар обернулся к левому окну.
   И у левого окна скакал верховой.
   – Я попался, – вздрогнув, пробормотал Данглар.
   И он откинулся в глубь кареты, но уже не для того, чтобы вздремнуть, а чтобы собраться с мыслями.
   Немного погодя взошла луна.
   Из глубины кареты Данглар бросил взгляд на равнину и снова увидел те огромные акведуки, каменные призраки, которые он уже заметил раньше; но только теперь они были уже не с правой стороны, а с левой.
   Он понял, что карета повернула и что его везут обратно в Рим.
   – Я погиб! – прошептал он. – Они добились моей выдачи.
   Карета продолжала нестись с ужасающей скоростью. Прошёл томительный час, каждый новый призрак на его пути с несомненностью подтверждал беглецу, что его везут обратно. Наконец он увидел какую-то тёмную громаду, и ему показалось, что карета налетит на неё. Но лошади повернули и поехали вдоль этой тёмной громады; то была стена укреплений, опоясывающих Рим.
   – Что такое? – пробормотал Данглар, – мы не въезжаем в город; значит, это не полиция арестовала меня. Боже милостивый! Неужели…
   Волосы зашевелились у него на голове.
   Он вспомнил рассказы о римских разбойниках, которым не верили в Париже; вспомнил, как Альбер де Морсер развлекал ими г-жу Данглар и Эжени в те времена, когда он должен был стать зятем одной из них и мужем другой.
   – Неужели грабители! – пробормотал он.
   Вдруг колёса застучали по чему-то более твёрдому, чем песчаная дорога. Данглар собрался с духом и выглянул: его память, полная подробностей, которые описывал Альбер, подсказала ему, что он находится на Аппиевой дороге.
   Налево, в низине, виднелась круглая выемка.
   Это был цирк Каракаллы.
   По приказанию человека, скакавшего справа, карета остановилась.
   В то же время с левой стороны открылась дверца.
   – Scendi!^[66] – приказал чей-то голос.
   Данглар немедленно вышел из экипажа; он ещё не мог говорить по-итальянски, но уже понимал всё.
   Барон, ни жив ни мёртв, оглянулся по сторонам.
   Его окружали четыре человека, не считая кучера.
   – Die qua,^[67] – сказал один из этих четырех, спускаясь по тропинке, которая вела в сторону от Аппиевой дороги, среди неровных бугров римской равнины.
   Данглар беспрекословно последовал за своим вожатым и, даже не оборачиваясь, чувствовал, что остальные трое идут за ним по пятам.
   Однако ему показалось, что эти люди, подобно занимающим посты часовым, останавливаются, один за другим, через равные промежутки.
   Пройдя таким образом минут десять, в продолжение которых он не обменялся ни единым словом со своим вожатым, Данглар очутился между небольшим холмиком и зарослью высокой травы; три безмолвно стоящих человека образовали треугольник, в центре которого находился он сам.
   Он хотел заговорить, но язык не слушался его.
   – Avanti!^[68] – сказал тот же резкий и повелительный голос.
   На этот раз Данглар понял превосходно; ибо слово было подкреплено делом: шедший сзади него человек так сильно его толкнул, что он налетел на провожатого.
   Этим провожатым был наш друг Пеппино, который двинулся сквозь высокую траву по такой извилистой тропинке, что только куницы да ящерицы могли бы счесть её проторённой дорогой.
   Пеппино остановился перед невысокой скалой, поросшей густым кустарником; в расщелину этой скалы он скользнул в точности так же, как в феериях проваливаются в люки чертенята.
   Голос и жест человека, шедшего по пятам Данглара, вынудили банкира последовать этому примеру. Сомнений больше не было: парижский банкрот попал в руки римских разбойников.
   Данглар повиновался, как человек, не имеющий выбора и от страха ставший отважным. Невзирая на своё брюшко, плохо приспособленное для того, чтобы пролезать в расщелипы скал, он протиснулся вслед за Пеппино, зажмурив глаза, съехал на спине вниз и стал на ноги.
   Коснувшись земли, открыл глаза.
   Ход был широкий, по совершенно тёмный. Пеппино, уже не скрывавшийся теперь, когда он был у себя дома, высек огонь и зажёг факел.
   Вслед за Дангларом спустились ещё два человека, образовав арьергард, и, подталкивая его, если ему случалось остановиться, привели его по отлогому ходу к мрачному перекрёстку.
   Белые стены, с высеченными в них ярусами гробниц, словно глядели чёрными, бездонными провалами глаз, подобных глазницам черепа.
   Стоявший здесь часовой взял карабин наперевес.
   – Кто идёт? – спросил он.
   – Свой, свой! – сказал Пеппино. – Где атаман?
   – Там, – ответил часовой, показывая через плечо на высеченную в скале залу, свет из которой проникал в коридор сквозь широкие сводчатые отверстия.
   – Славная добыча, атаман, – сказал по-итальянски Пеппино.
   И, схватив Данглара за шиворот, он подвёл его к отверстию вроде двери, через которое проходили в залу, служившую, очевидно, жилищем атамана.
   – Это тот самый человек? – спросил атаман, погруженный в чтение жизнеописания Александра, составленное Плутархом.
   – Тот самый, атаман.
   – Отлично; покажи мне его.
   Исполняя это невежливое приказание, Пеппино так стремительно поднёс факел к лицу Данглара, что тот отшатнулся, опасаясь, как бы огонь не опалил ему брови.
   Отвратительный страх искажал черты этого смертельно бледного лица.
   – Он устал, – сказал атаман, – укажите ему постель.
   – Эта постель, наверно, просто гроб, высеченный в скале, – прошептал Данглар, сон, который ждёт меня, – это смерть от одного из кинжалов, что блестят там в темноте.
   В самом деле, в глубине огромной залы приподнимались со своих подстилок из сухих трав и волчьих шкур товарищи человека, которого Альбер де Морсер застал за чтением «Записок Цезаря», а Данглар – за жизнеописанием Александра.
   Банкир глухо застонал и последовал за своим проводником; он не пытался ни кричать, ни молить о пощаде. У него больше не было ни сил, ни воли, ни желаний, ни чувств; он шёл потому, что его заставляли идти.
   Он споткнулся о ступеньку, понял, что перед ним лестница, инстинктивно нагнулся, чтобы не удариться лбом, и очутился в какой-то келье, высеченной прямо в скале.
   Келья была чистая и притом сухая, хоть она и находилась глубоко под землёй.
   В одном углу была постлана постель из сухих трав, покрытых козьими шкурами.
   Данглар, увидев это ложе, почёл его за лучезарный символ спасения.
   – Слава тебе господи! – прошептал он. – Это в самом деле постель.
   Второй раз в течение часа он призывал имя божие, чего с ним не случалось уже лет десять.
   – Ессо,^[69] – сказал проводник.