Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Ну, а если бы вам вздумалось что-нибудь переменить в сигналах или передать другие?
   – Тогда другое дело; тогда меня сместили бы и я лишился бы пенсии.
   – В триста франков?
   – Да, сударь, в сто экю; так что, вы понимаете, я никогда не сделаю ничего подобного.
   – Даже за сумму, равную вашему пятнадцатилетнему жалованью? Ведь об этом стоит подумать, как вы находите?
   – За пятнадцать тысяч франков?
   – Да.
   – Сударь, вы меня пугаете.
   – Ну, вот ещё!
   – Сударь, вы хотите соблазнить меня?
   – Вот именно. Понимаете, пятнадцать тысяч франков!
   – Сударь, позвольте мне лучше смотреть на моего корреспондента справа.
   – Напротив, не смотрите на него, а посмотрите на это.
   – Что это?
   – Как? Вы не знаете этих бумажек?
   – Кредитные билеты!
   – Самые настоящие; и их здесь пятнадцать.
   – А чьи они?
   – Ваши, если вы пожелаете.
   – Мои! – воскликнул, задыхаясь, чиновник.
   – Ну да, ваши, в полную собственность.
   – Сударь, мой корреспондент справа задвигался.
   – Ну, и пусть себе.
   – Сударь, вы отвлекли меня, и меня оштрафуют.
   – Это вам обойдётся в сто франков; вы видите, что в ваших интересах взять эти пятнадцать тысяч франков.
   – Сударь, мой корреспондент справа теряет терпение, он повторяет свои сигналы.
   – Не обращайте на него внимания и берите.
   Граф сунул пачку в руку чиновника.
   – Но это ещё не всё, – сказал он. – Вы не сможете жить на пятнадцать тысяч франков.
   – За мной остаётся ещё моё место.
   – Нет, вы его потеряете; потому что сейчас вы дадите не тот сигнал, который вам дал ваш корреспондент.
   – О, сударь, что вы мне предлагаете?
   – Детскую шалость.
   – Сударь, если меня к этому не принудят…
   – Я именно и собираюсь вас принудить.
   И Монте-Кристо достал из кармана вторую пачку.
   – Тут ещё десять тысяч франков, – сказал он, – с теми пятнадцатью, которые у вас в кармане, это составит двадцать пять тысяч. За пять тысяч вы приобретёте хорошенький домик и две десятины земли; остальные двадцать тысяч дадут вам тысячу франков годового дохода.
   – Сад в две десятины!
   – И тысяча франков дохода.
   – Боже мой, боже мой!
   – Да берите же!
   И Монте-Кристо насильно вложил в руку чиновника эти десять тысяч франков.
   – Что я должен сделать?
   – Ничего особенного.
   – Но всё-таки?
   – Повторите вот эти сигналы.
   Монте-Кристо достал из кармана бумагу, на которой были изображены три сигнала и номера, указывавшие порядок, в котором их требовалось передать.
   – Как видите, это не займёт много времени.
   – Да, но…
   – Уж теперь у вас будут гладкокожие персики и всё что угодно.
   Удар попал в цель: красный от возбуждения и весь в поту, старичок проделал один за другим все три сигнала, данные ему графом, несмотря на отчаянные призывы корреспондента справа, который, ничего не понимая в происходящем, начинал думать, что любитель персиков сошёл с ума.
   Что касается корреспондента слева, то тот добросовестно повторил его сигналы, которые в конце концов были приняты министерством внутренних дел.
   – Теперь вы богаты, – сказал Монте-Кристо.
   – Да, – сказал чиновник, – но какой ценой?
   – Послушайте, друг мой, – сказал Монте-Кристо, – я не хочу, чтобы вас мучила совесть: поверьте, клянусь вам, вы никому не сделали вреда и только содействовали божьему промыслу.
   Чиновник разглядывал кредитные билеты, ощупывал их, считал; он то бледнел, то краснел; наконец, он побежал в свою комнату, чтобы выпить стакан воды, но, не успев добежать до рукомойника, потерял сознание среди своих сухих бобов.
   Через пять минут после того, как телеграфное сообщение достигло министерства внутренних дел, Дебрэ приказал запрячь лошадей в карету и помчался к Дангларам.
   – У вашего мужа есть облигации испанского займа? – спросил он у баронессы.
   – Ещё бы! Миллионов на шесть.
   – Пусть он продаёт их по любой цене.
   – Это почему?
   – Потому что Дон Карлос бежал из Буржа и вернулся в Испанию.
   – Откуда вам это известно?
   – Да оттуда, – сказал, пожимая плечами, Дебрэ, – откуда мне всё известно.
   Баронесса не заставила себя упрашивать, она бросилась к мужу; тот бросился к своему маклеру и велел ему продавать по какой бы то ни было цене.
   Когда увидели, что Данглар продаёт, испанские бумаги тотчас упали.
   Данглар потерял на этом пятьсот тысяч франков, но избавился от всех своих облигаций.
   Вечером в «Вестнике» было напечатано:

   «Телеграфное сообщение.
   Король Дон Карлос, несмотря на установленный за ним надзор, тайно скрылся из Буржа и вернулся в Испанию через каталонскую границу. Барселона восстала и перешла на его сторону».

   Весь вечер только и было разговоров, что о предусмотрительности Данглара, успевшего продать свои облигации, об удаче этого биржевика, потерявшего всего лишь пятьсот тысяч франков в такой катастрофе.
   А те, кто сохранил свои облигации или купил бумаги Данглара, считали себя разорёнными и провели прескверную ночь.
   На следующий день в «Официальной газете» было напечатано:

   «Вчерашнее сообщение „Вестника“ о бегстве Дон Карлоса и о восстании в Барселоне ни на чём не основано.
   Король Дон Карлос не покидал Буржа, и на полуострове царит полное спокойствие.
   Поводом к этой ошибке послужил телеграфный сигнал, неверно понятый вследствие тумана».

   Облигации поднялись вдвое против той цифры, на которую упали. В общей сложности, считая убыток и упущение возможной прибыли, это составило для Данглара потерю в миллион.
   – Однако! – сказал Монте-Кристо Моррелю, находившемуся у него в то время, когда пришло известие о странном повороте на бирже, жертвой которого оказался Данглар. – За двадцать пять тысяч франков я сделал открытие, за которое охотно заплатил бы сто тысяч.
   – В чём же заключается ваше открытие? – спросил Максимилиан.
   – Я нашёл способ избавить одного садовода от сонь, которые поедали его персики.

Глава 5.
Призраки

   По внешнему виду в отейльском доме не было никакой роскоши, ничего такого, чего можно было бы ожидать от жилища, предназначенного великолепному графу Монте-Кристо. Но эта простота объяснялась желанием самого хозяина: он строго распорядился ничего не менять снаружи; чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть на внутреннее убранство. В самом деле, стоило только переступить порог, как картина сразу менялась.
   Убранством комнат и той быстротой, с которой всё было сделано, Бертуччо превзошёл самого себя. Как некогда герцог Антенский приказал вырубить в одну ночь целую аллею, которая мешала взору Людовика XIV, так Бертуччо в три дня засадил совершенно голый двор, и прекрасные тополя и клёны, привезённые вместе с огромными глыбами корней, затеняли главный фасад дома, перед которым, на месте булыжника, заросшего травой, раскинулась лужайка, устланная дёрном; пласты его, положенные не далее как утром, образовали широкий ковёр; на нём ещё блестели после поливки капли воды.
   Впрочем, все распоряжения исходили от графа; он сам передал Бертуччо план, где были указаны количество и расположение деревьев, которые следовало посадить, и размеры и форма лужайки, которая должна была заменить булыжник.
   В таком виде дом стал неузнаваем, и сам Бертуччо уверял, что не узнаёт его в этой зелёной раме.
   Управляющий не прочь был бы кстати изменить кое-что и в саду, но граф строго запретил что бы то ни было там трогать. Бертуччо вознаградил себя тем, что обильно украсил цветами прихожую, лестницы и камины.
   Поистине управляющий был одарён необыкновенной способностью выполнять приказания, а хозяин – чудесным умением заставить себе служить. И вот дом, уже двадцать лет никем не обитаемый, ещё накануне такой мрачный и печальный, пропитанный тем затхлым запахом, который можно назвать запахом времени, в один день принял живой облик, наполнился теми ароматами, которые любил хозяин, и даже тем количеством света, которое он предпочитал; едва вступив в него, граф находил у себя под рукой свои книги и оружие, перед глазами – любимые картины, в прихожих – преданных ему собак и любимых певчих птиц; весь этот дом, проснувшийся от долгого сна, словно замок спящей красавицы, жил, пел и расцветал, подобно тем жилищам, которые давно нам милы и в которых, если мы имеем несчастье их покинуть, мы невольно оставляем частицу нашей души.
   По двору весело сновали слуги: одни – занятые в кухнях и бегавшие по только что починенным лестницам с таким видом, как будто они всегда жили в этом доме; другие – приставленные к сараям, где экипажи, размещённые по номерам, стояли словно уже полвека, и к конюшням, где лошади, жуя овёс, отвечали ржаньем своим конюхам, которые разговаривали с ними гораздо почтительнее, чем иные слуги со своими хозяевами.
   Библиотека помещалась в двух шкафах, вдоль двух стен, и содержала около двух тысяч томов; целое отделение было предназначено для новейших романов, – и появившийся накануне уже стоял на месте, красуясь в своём красном с золотом переплёте.
   По другую сторону дома, против библиотеки, была устроена оранжерея, полная редких растений в огромных японских вазах; посередине оранжереи, чарующей глаз и обоняние, стоял бильярд, словно час тому назад покинутый игроками, оставившими шары дремать на зелёном сукне.
   Только одной комнаты не коснулся волшебник Бертуччо. Она была расположена в левом углу второго этажа, и в неё можно было войти по главной лестнице, а выйти по потайной; мимо этой комнаты слуги проходили с любопытством, а Бертуччо с ужасом.
   Ровно в пять часов граф, в сопровождении Али, подъехал к отейльскому дому. Бертуччо ждал его прибытия с тревожным нетерпением; он надеялся услышать похвалу и в то же время опасался увидеть нахмуренные брови.
   Монте-Кристо вышел из экипажа, прошёл по всему дому и обошёл сад, не проронив ни слова и ничем не выказав ни одобрения, ни недовольства.
   Только войдя в свою спальню, помещавшуюся в конце, противоположном запертой комнате, он указал рукой на маленький шкафчик из розового дерева, на который обратил внимание уже в первое своё посещение.
   – Он годится только для перчаток, – заметил он.
   – Совершенно верно, ваше сиятельство, – ответил восхищённый Бертуччо, – откройте его: в нём перчатки.
   В других шкафчиках точно так же оказалось именно то, что граф и ожидал в них найти: флаконы с духами, сигары, драгоценности.
   – Хорошо! – сказал он наконец.
   И Бертуччо удалился, осчастливленный до глубины души, настолько велико и могущественно было влияние этого человека на всё окружающее.
   Ровно в шесть часов у подъезда раздался конский топот. Это прибыл верхом на Медеа наш капитан спаги.
   Монте-Кристо, приветливо улыбаясь, ждал его в дверях.
   – Я уверен, что я первый, – крикнул ему Моррель, – я нарочно спешил, чтобы побыть с вами хоть минуту вдвоём, пока не соберутся остальные. Жюли и Эмманюель просили меня передать вам тысячу приветствий. А знаете, у вас здесь великолепно! Скажите, граф, ваши люди хорошо присмотрят за моей лошадью?
   – Не беспокойтесь, дорогой Максимилиан, они знают своё дело.
   – Ведь её нужно хорошенько обтереть. Если бы вы видели, как она неслась! Настоящий вихрь!
   – Ещё бы, я думаю, лошадь, стоящая пять тысяч франков! – сказал Монте-Кристо тоном отца, говорящего со своим сыном.
   – Вы о них жалеете? – спросил Моррель со своей открытой улыбкой.
   – Я? Боже меня упаси! – ответил граф. – Нет. Мне было бы жаль только, если бы лошадь оказалась плоха.
   – Она так хороша, дорогой граф, что Шато-Рено, первый знаток во Франции, и Дебрэ, пользующийся арабскими конями министерства, гонятся за мной сейчас и, как видите, отстают, а за ними мчатся по пятам лошади баронессы Данглар, которые делают не более не менее как шесть лье в час.
   – Так, значит, они сейчас будут здесь? – спросил Монте-Кристо.
   – Да. Да вот и они.
   И действительно, у ворот, немедленно распахнувшихся, показались взмыленная пара и две тяжело дышащие верховые лошади. Карета, описав круг, остановилась у подъезда, в сопровождении обоих всадников.
   Дебрэ мигом соскочил с седла и открыл дверцу кареты. Он подал руку баронессе, которая, выходя, сделала движение, не замеченное никем, кроме Монте-Кристо. Но от взгляда графа ничто не могло укрыться; он заметил, как при этом движении мелькнула белая записочка, столь же незаметная, как и самый жест, и с лёгкостью, говорившей о привычке, перешла из руки г-жи Данглар в руку секретаря министра.
   Вслед за женой появился банкир, такой бледный, как будто он выходил не из кареты, а из могилы.
   Быстрым, пытливым взглядом, понятным одному только Монте-Кристо, г-жа Данглар окинула двор, подъезд и фасад дома; затем, подавляя лёгкое волнение, которое, несомненно, отразилось бы на её лице, если бы это лицо было способно бледнеть, она поднялась по ступеням, говоря Моррелю:
   – Сударь, если бы вы были моим другом, я спросила бы вас, не продадите ли вы вашу лошадь.
   Моррель изобразил улыбку, больше похожую на гримасу, и взглянул на Монте-Кристо, как бы умоляя выручить его из затруднительного положения.
   Граф понял его.
   – Ах, сударыня, – сказал он, – почему не ко мне относится ваш вопрос?
   – Когда имеешь дело с вами, граф, – отвечала баронесса, – чувствуешь себя не вправе что-либо желать, потому что тогда наверно это получишь. Вот почему я и обратилась к господину Моррелю.
   – К сожалению, – сказал граф, – я могу удостоверить, что господин Моррель не может уступить свою лошадь: оставить её у себя – для него вопрос чести.
   – Как так?
   – Он держал пари, что объездит Медеа в полгода. Вы понимаете, баронесса, если он расстанется с ней до истечения срока пари, то он не только проиграет его, но будут говорить ещё, что он испугался. А капитан спаги, даже ради прихоти хорошенькой женщины, – хотя это, на мой взгляд, одна из величайших святынь в нашем мире, – не может допустить, чтобы о нём пошли такие слухи.
   – Вы видите, баронесса, – сказал Моррель, с благодарностью улыбаясь графу.
   – Притом же, мне кажется, – сказал Данглар, с насильственной улыбкой, плохо скрывавшей его хмурый тон, – у вас и так достаточно лошадей.
   Было не в обычае г-жи Данглар безнаказанно спускать подобные выходки, однако, к немалому удивлению молодых людей, она сделала вид, что не слышит, и ничего не ответила.
   Монте-Кристо, у которого это молчание вызвало улыбку, ибо свидетельствовало о непривычном смирении, показывал баронессе две исполинские вазы китайского фарфора, на них извивались морские водоросли такой величины и такой работы, что, казалось, только сама природа могла создать их такими могучими, сочными и хитроумно сплетёнными.
   Баронесса была в восхищении.
   – Да в них можно посадить каштановое дерево из Тюильри! – сказала она. – Как только ухитрились обжечь эти громадины?
   – Сударыня, – сказал Монте-Кристо, – разве можем ответить на это мы, умеющие мастерить статуэтки и стекло тоньше кисеи? Это работа других веков, в некотором роде создание гениев земли и моря.
   – Вот как? И к какой примерно эпохе они относятся?
   – Этого я не знаю; я слышал только, что какой-то китайский император велел построить особую обжигательную печь; в этой печи обожгли, одну за другой, двенадцать таких ваз. Две из них лопнули в огне; десять остальных спустили в море на глубину трехсот саженей. Море, зная, что от него требуется, обволокло их своими водорослями, покрыло кораллами, врезало в них раковины; на невероятной глубине всё это спаяли вместе два столетия, потому что император, который хотел проделать этот опыт, был сметён революцией, и после него осталась только запись, свидетельствующая о том, что вазы были обожжены и спущены на морское дно. Через двести лет нашли эту запись и решили извлечь вазы. Водолазы в особо устроенных приспособлениях начали поиски в той бухте, куда их опустили; но из десяти ваз нашли только три; остальные были смыты и разбиты волнами. Я люблю эти вазы; я воображаю иногда, что в глубину их с удивлением бросали свой тусклый и холодный взгляд таинственные, наводящие ужас, бесформенные чудища, каких могут видеть только водолазы, и что мириады рыб укрывались в них от преследования врагов.
   Между тем Данглар, равнодушный к редкостям, машинально обрывал один за другим цветы великолепного померанцевого дерева; покончив с померанцевым деревом, он перешёл к кактусу, но кактус, не столь покладистый, жестоко уколол его.
   Тогда он вздрогнул и протёр глаза, словно просыпаясь от сна.
   – Барон, – сказал ему, улыбаясь, Монте-Кристо, – вам, любителю живописи и обладателю таких прекрасных произведений, я не смею хвалить свои картины. Но всё же вот два Гоббемы, Пауль Поттер, Мирис, два Герарда Доу, Рафаэль, Ван-Дейк, Сурбаран и два-три Мурильо, которые достойны быть вам представлены.
   – Позвольте! – сказал Дебрэ. – Вот этого Гоббему я узнаю.
   – В самом деле?
   – Да, его предлагали Музею.
   – Там, кажется, нет ни одного Гоббемы? – вставил Монте-Кристо.
   – Нет, и, несмотря на это, Музей отказался его приобрести.
   – Почему же? – спросил Шато-Рено.
   – Ваша наивность очаровательна; да потому, что у правительства нет для этого средств.
   – Прошу прощенья! – сказал Шато-Рено. – Я вот уже восемь лет слышу это каждый день и всё ещё не могу привыкнуть.
   – Со временем привыкнете, – сказал Дебрэ.
   – Не думаю, – ответил Шато-Рено.
   – Майор Бартоломео Кавальканти, виконт Андреа Кавальканти! – доложил Батистен.
   В высоком чёрном атласном галстуке только что из магазина, гладко выбритый, седоусый, с уверенным взглядом, в майорском мундире, украшенном тремя звёздами и пятью крестами, с безукоризненной выправкой старого солдата, – таким явился майор Бартоломео Кавальканти, уже знакомый нам нежный отец.
   Рядом с ним шёл, одетый с иголочки, с улыбкой на губах, виконт Андреа Кавальканти, точно так же знакомый нам почтительный сын.
   Моррель, Дебрэ и Шато-Рено разговаривали между собой: они поглядывали то на отца, то на сына и, естественно, задерживались на этом последнем, тщательнейшим образом изучая его.
   – Кавальканти! – проговорил Дебрэ.
   – Звучное имя, чёрт побери! – сказал Моррель.
   – Да, – сказал Шато-Рено, – это верно. Итальянцы именуют себя хорошо, но одеваются плохо.
   – Вы придираетесь, Шато-Рено, – возразил Дебрэ, – его костюм отлично сшит и совсем новый.
   – Именно это мне и не правится. У этого господина такой вид, будто он сегодня в первый раз оделся.
   – Кто такие эти господа? – спросил Данглар у Монте-Кристо.
   – Вы же слышали: Кавальканти.
   – Это только имя, оно ничего мне не говорит.
   – Да, вы ведь не разбираетесь в нашей итальянской знати; сказать «Кавальканти», значит сказать – вельможа.
   – Крупное состояние? – спросил банкир.
   – Сказочное.
   – Что они делают?
   – Безуспешно стараются его прожить. Кстати, они аккредитованы на ваш банк, они сказали мне это, когда были у меня третьего дня. Я даже ради вас и пригласил их. Я вам их представлю.
   – Мне кажется, они очень чисто говорят по-французски, – сказал Данглар.
   – Сын воспитывался в каком-то коллеже на юге Франции, в Марселе или его окрестностях как будто. Сейчас он в совершенном восторге.
   – От чего? – спросила баронесса.
   – От француженок, сударыня. Он непременно хочет жениться на парижанке.
   – Нечего сказать, остроумно придумал! – заявил Данглар, пожимая плечами.
   Госпожа Данглар бросила на мужа взгляд, который в другое время предвещал бы бурю, по и на этот раз она смолчала.
   – Барон сегодня как будто в очень мрачном настроении, – сказал Монте-Кристо г-же Данглар, – уж не хотят ли его сделать министром?
   – Пока нет, насколько я знаю. Я скорее склонна думать, что он играл на бирже и проиграл, и теперь не знает, на ком сорвать досаду.
   – Господин и госпожа де Вильфор! – возгласил Батистен.
   Королевский прокурор с супругой вошли в комнату.
   Вильфор, несмотря на всё своё самообладание, был явно взволнован. Пожимая его руку, Монте-Кристо заметил, что она дрожит.
   «Положительно, только женщины умеют притворяться», – сказал себе Монте-Кристо, глядя на г-жу Данглар, которая улыбалась королевскому прокурору и целовалась с его женой.
   После обмена приветствиями граф заметил, что Бертуччо, до того времени занятый в буфетной, проскользнул в маленькую гостиную, смежную с той, в которой находилось общество.
   Он вышел к нему.
   – Что вам нужно, Бертуччо? – спросил он.
   – Ваше сиятельство не сказали мне, сколько будет гостей.
   – Да, верно.
   – Сколько приборов?
   – Сосчитайте сами.
   – Все уже в сборе, ваше сиятельство?
   – Да.
   Бертуччо заглянул в полуоткрытую дверь.
   Монте-Кристо впился в него глазами.
   – О боже! – воскликнул Бертуччо.
   – В чём дело? – спросил граф.
   – Эта женщина!.. Эта женщина!..
   – Которая?
   – Та, в белом платье и вся в бриллиантах… блондинка!..
   – Госпожа Данглар?
   – Я не знаю, как её зовут. Но это она, сударь, это она!
   – Кто «она»?
   – Женщина из сада! Та, что была беременна! Та, что гуляла, поджидая… поджидая…
   Бертуччо замолк, с раскрытым ртом, весь бледный; волосы у него стали дыбом.
   – Поджидая кого?
   Бертуччо молча показал пальцем на Вильфора, почти таким жестом, каким Макбет указывает на Банке.
   – О боже, – прошептал он наконец. – Вы видите?
   – Что? Кого?
   – Его!
   – Его? Господина королевского прокурора де Вильфор? Разумеется, я его вижу.
   – Так, значит, я его не убил!
   – Послушайте, милейший Бертуччо, вы, кажется, сошли с ума, – сказал граф.
   – Так, значит, он не умер!
   – Да нет же! Он не умер, вы сами видите; вместо того чтобы всадить ему кинжал в левый бок между шестым и седьмым ребром, как это принято у – ваших соотечественников, вы всадили его немного ниже или немного выше; а эти судейские – народ живучий. Или, вернее, во всём, что вы мне рассказали, не было ни слова правды – это было лишь воображение, галлюцинация. Вы заснули, не переварив как следует вашего мщения, оно давило вам на желудок, и вам приснился кошмар, – вот и всё. Ну, придите в себя и сосчитайте: господин и госпожа де Вильфор – двое; господин и госпожа Данглар – четверо; Шато-Рено, Дебрэ, Моррель – семеро; майор Бартоломео Кавальканти – восемь.
   – Восемь, – повторил Бертуччо.
   – Да постойте же! Постойте! Куда вы так торопитесь, чёрт возьми! Вы пропустили ещё одного гостя. Посмотрите немного левей… вот там… господин Андреа Кавальканти, молодой человек в чёрном фраке, который рассматривает мадонну Мурильо; вот он обернулся.
   На этот раз Бертуччо едва не закричал, но под взглядом Монте-Кристо крик замер у него на губах.
   – Бенедетто! – прошептал он едва слышно. – Это судьба!
   – Бьёт половина седьмого, господин Бертуччо, – строго сказал граф, я распорядился, чтобы в это время был подан обед. Вы знаете, что я не люблю ждать.
   И Монте-Кристо вернулся в гостиную, где его ждали гости, тогда как Бертуччо, держась за стены, направился к столовой. Через пять минут распахнулись обе двери гостиной. Появился Бертуччо и, делая над собой, подобно Вателю^[48] в Шантильи, последнее героическое усилие, объявил:
   – Кушать подано, ваше сиятельство!
   Монте-Кристо подал руку г-же де Вильфор.
   – Господин де Вильфор, – сказал он, – будьте кавалером баронессы Данглар, прошу вас.
   Вильфор повиновался, и все перешли в столовую.

Глава 6.
Обед

   Было совершенно очевидно, что, идя в столовую, все гости испытывали одинаковое чувство. Они недоумевали, какая странная сила заставила их всех собраться в этом доме, – и всё же, как ни были некоторые из них удивлены и даже обеспокоены тем, что находятся здесь, им бы не хотелось здесь не быть.
   А между тем непродолжительность знакомства с графом, его эксцентричная и одинокая жизнь, его никому неведомое и почти сказочное богатство должны были бы заставить мужчин быть осмотрительными, а женщинам преградить доступ в этот дом, где не было женщин, чтобы их принять. Однако мужчины преступили законы осмотрительности, а женщины – правила приличия: неодолимое любопытство, их подстрекавшее, превозмогло всё.
   Даже оба Кавальканти – отец, несмотря на свою чопорность, сын, несмотря на свою развязность, – казались озабоченными тем, что сошлись в доме этого человека, чьи цели были им непонятны, с другими людьми, которых они видели впервые.
   Госпожа Данглар невольно вздрогнула, увидав, что Вильфор, по просьбе Монте-Кристо, предлагает ей руку, а у Вильфора помутнел взор за очками в золотой оправе, когда он почувствовал, как рука баронессы опёрлась на его руку.
   Ни один признак волнения не ускользнул от графа; одно лишь соприкосновение всех этих людей уже представляло для наблюдателя огромный интерес.
   По правую руку Вильфора села г-жа Данглар, а по левую – Моррель.
   Граф сидел между г-жой де Вильфор и Дангларом.
   Остальные места были заняты Дебрэ, сидевшим между отцом и сыном Кавальканти, и Шато-Рено, сидевшим между г-жой де Вильфор и Моррелем.
   Обед был великолепен; Монте-Кристо задался целью совершенно перевернуть все парижские привычки и утолить ещё более любопытство гостей, нежели их аппетит. Им был предложен восточный пир, но такой, какими могли быть только пиры арабских волшебниц.