Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Его звали Бенедетто; своего настоящего имени он сам не знает, потому что он никогда не знал своих родителей».
   – Подпишись! – продолжал граф.
   – Вы хотите погубить меня?
   – Если бы я хотел погубить тебя, глупец, я бы отправил тебя в полицию; к тому же, когда эта записка попадёт по адресу, тебе, по всей вероятности, уже нечего будет опасаться; подписывайся.
   Кадрусс подписался.
   – Пиши: Господину барону Данглару, банкиру, улица Шоссе-д'Антен.
   Кадрусс надписал адрес.
   Аббат взял записку в руки.
   – Теперь уходи, – сказал он.
   – Каким путём?
   – Каким пришёл.
   – Вы хотите, чтобы я вылез в это окно?
   – Ты же влез в него.
   – Вы замышляете что-то против меня, господин аббат?
   – Дурак, что же я могу замышлять?
   – Почему вам не выпустить меня через ворота?
   – Зачем будить привратника?
   – Господин аббат, скажите мне, что вы не желаете моей смерти.
   – Я хочу того, чего хочет господь.
   – Но поклянитесь, что вы не убьёте меня, пока я буду спускаться.
   – Какой же ты трусливый дурак!
   – Что вы со мной сделаете?
   – Об этом тебя надо спросить. Я пытался сделать из тебя счастливого человека, а ты стал убийцей!
   – Господин аббат, – сказал Кадрусс, – попытайтесь в последний раз.
   – Хорошо, – сказал граф – Ты знаешь, что я всегда держу своё слово?
   – Да, – сказал Кадрусс.
   – Если ты вернёшься к себе домой цел и невредим…
   – Кого же мне бояться, кроме вас?
   – Если ты вернёшься домой цел и невредим, покинь Париж, покинь Францию, и, где бы ты ни был, до тех пор, пока ты будешь вести честную жизнь, ты будешь получать от меня небольшое содержание; ибо, если ты вернёшься домой цел и невредим, то…
   – То?.. – спросил дрожащий Кадрусс.
   – То я буду считать, что господь простил тебя, и я тоже тебя прощу.
   – Вы меня до смерти пугаете – пробормотал, отступая, Кадрусс.
   – Теперь уходи! – сказал граф, указывая Кадруссу на окно.
   Кадрусс, ещё не вполне успокоенный этим обещанием, вылез в окно и поставил ногу на приставную лестницу. Там он замер, весь дрожа.
   – Теперь слезай, – сказал аббат, скрестив руки.
   Кадрусс, наконец, уразумел, что с этой стороны ему ничего не грозит, и стал спускаться.
   Тогда граф подошёл к окну со свечой в руке, так что с улицы можно было видеть, как человек спускается из окна, а другой ему светит.
   – Что вы делаете, господин аббат? – сказал Кадрусс. – А если патруль…
   И он задул свечу.
   Затем он продолжал спускаться; но совершенно успокоился лишь тогда, когда ступил на землю.
   Монте-Кристо вернулся в свою спальню и, окинув быстрым взглядом сад и улицу, увидел сначала Кадрусса, который, спустившись в сад, обошёл его и приставил лестницу в противоположном конце ограды, для того чтобы перелезть не там, где он влезал.
   Потом, взглянув опять на улицу, он увидал, как поджидавший человек побежал по улице в ту же сторону, что и Кадрусс, и остановился как раз за тем углом, где тот собрался перелезть.
   Кадрусс медленно поднялся по лестнице и, добравшись до последних перекладин, посмотрел через ограду, чтобы убедиться в том, что улица безлюдна.
   Не было видно ни души, не слышно было ни малейшего шума.
   Часы Дома Инвалидов пробили час.
   Тогда Кадрусс уселся верхом на ограду и, подтянув к себе лестницу, перекинул её через стену; затем принялся снова спускаться, или, вернее, стал съезжать по продольным брусьям с ловкостью, доказывающей, что это упражнение ему не внове.
   Но, начав съезжать вниз, он не мог уже остановиться. Хоть он и увидел, уже на полпути, как из-за тёмного угла выскочил человек; хоть он и увидел, уже касаясь земли, как тот замахнулся на него рукой, – но раньше, чем он успел принять оборонительное положение, эта рука с такой яростью ударила его в спину, что он выпустил лестницу с криком:
   – Помогите!
   Тут же он получил новый удар в бок и упал.
   – Убивают! – закричал он.
   Противник вцепился ему в волосы и нанёс ему третий удар в грудь.
   На этот раз Кадрусс хотел снова крикнуть, но издал только стон, истекая кровью, тремя потоками струившейся из трех ран.
   Убийца, увидав, что жертва больше не кричит, приподнял его голову за волосы; глаза Кадрусса были закрыты, рот перекошён. Убийца счёл его мёртвым, отпустил его голову и исчез.
   Тогда Кадрусс, поняв, что он ушёл, приподнялся на локте и из последних сил крикнул хриплым голосом:
   – Убили! Я умираю! Помогите, господин аббат, помогите!
   Этот жуткий крик прорезал ночную тьму. Открылась дверь потайной лестницы, затем калитка сада, и Али и его хозяин подбежали с фонарями.

Глава 6.
Десница Господня

   Кадрусс всё ещё звал жалобным голосом:
   – Господин аббат, помогите! помогите!
   – Что случилось? – спросил Монте-Кристо.
   – Помогите! – повторил Кадрусс. – Меня убили.
   – Мы идём, потерпите.
   – Всё кончено! Поздно! Вы пришли смотреть, как я умираю. Какие удары! Сколько крови!
   И он потерял сознание.
   Али и его хозяин подняли раненого и перенесли его в дом. Там Монте-Кристо велел Али раздеть его и увидел три страшные раны.
   – Боже, – сказал он, – иногда твоё мщение медлит; но тогда оно ещё более грозным нисходит с неба.
   Али посмотрел на своего господина, как бы спрашивая, что делать дальше.
   – Отправляйся в предместье Сент-Оноре к господину де Вильфор, королевскому прокурору, и привези его сюда. По дороге разбуди привратника и пошли его за доктором.
   Али повиновался и оставил мнимого аббата наедине с Кадруссом, всё ещё лежавшим без сознания.
   Когда несчастный снова открыл глаза, граф, сидя в нескольких шагах от него, смотрел на него с выражением угрюмого сострадания и, казалось, беззвучно шептал молитву.
   – Доктора, доктора, – простонал Кадрусс.
   – За ним уже пошли, – ответил аббат.
   – Я знаю, это бесполезно, меня не спасти, но, может быть, он подкрепит мои силы, и я успею сделать заявление.
   – О чём?
   – О моём убийце.
   – Так вы его знаете?
   – Ещё бы не знать! Это Бенедетто.
   – Тот самый молодой корсиканец?
   – Он самый.
   – Ваш товарищ?
   – Да. Он дал мне план графского дома, надеясь, должно быть, что я убью графа и он получит наследство или что граф меня убьёт и тогда он от меня избавится. А потом он подстерёг меня на улице и убил.
   – Я послал сразу и за доктором и за королевским прокурором.
   – Он опоздает, – сказал Кадрусс, – я чувствую, что вся кровь из меня уходит.
   – Постойте, – сказал Монте-Кристо.
   Он вышел из комнаты и вернулся с флаконом в руках.
   Глаза умирающего, страшные в своей неподвижности, во время его отсутствия ни на секунду не отрывались от двери, через которую, он чувствовал, должна была явиться помощь.
   – Скорее, господин аббат, скорее! – сказал он. – Я сейчас потеряю сознание.
   Монте-Кристо подошёл к раненому и влил в его синие губы три капли жидкости из флакона.
   Кадрусс глубоко вздохнул.
   – Ещё… ещё… – сказал он. – Вы возвращаете мне жизнь.
   – Ещё две капли, и вы умрёте, – ответил аббат.
   – Что же никто не идёт? Я хочу назвать убийцу!
   – Хотите, я напишу за вас заявление? Вы его подпишете.
   – Да… да… – сказал Кадрусс, и глаза его заблестели при мысли об этом посмертном мщении.
   Монте-Кристо написал:

   «Я умираю от руки убийцы, корсиканца Бенедетто, моего товарища по каторге в Тулоне, значившегося под № 59».

   – Скорее, скорее! – сказал Кадрусс. – А то я не успею подписать.
   Монте-Кристо подал Кадруссу перо, и тот, собрав все свои силы, подписал заявление и откинулся назад.
   – Остальное вы расскажете сами, господин аббат, – сказал он. – Вы скажете, что он называет себя Андреа Кавальканти, что он живёт в гостинице Принцев, что… боже мой, я умираю!
   И Кадрусс снова лишился чувств. Аббат поднёс к его лицу флакон, и раненый снова открыл глаза.
   Жажда мщения не оставила его, пока он лежал в обмороке.
   – Вы всё расскажете, правда, господин аббат?
   – Всё это, конечно, и ещё многое другое.
   – А что ещё?
   – Я скажу, что он, вероятно, дал вам план этого дома в надежде, что граф убьёт вас. Я скажу, что он предупредил графа письмом; я скажу, что, так как граф был в отлучке, это письмо получил я и что я ждал вас.
   – И его казнят, правда? – сказал Кадрусс. – Его казнят, вы обещаете? Я умираю с этой надеждой, так мне легче умереть.
   – Я скажу, – продолжал граф, – что он явился следом за вами, что он всё время вас подстерегал; что, увидав, как вы вылезли из окна, он забежал за угол и там спрятался.
   – Так вы всё это видели?
   – Вспомни мои слова: «Если ты вернёшься домой цел и невредим, я буду считать, что господь простил тебя, и я тоже тебе прощу».
   – И вы не предупредили меня? – воскликнул Кадрусс, пытаясь приподняться на локте. – Вы знали, что он меня убьёт, как только я выйду отсюда, и вы меня не предупредили?
   – Нет, потому что в руке Бенедетто я видел божье правосудие, и я считал кощунством противиться воле провидения.
   – Божье правосудие! Не говорите мне о нём, господин аббат. Вы лучше всех знаете, что, если бы оно существовало, некоторые люди были бы наказаны.
   – Терпение, – сказал аббат голосом, от которого умирающий затрепетал, – терпение!
   Кадрусс, поражённый, взглянул на графа.
   – К тому же, – сказал аббат, – господь милостив ко всем, он был милостив и к тебе. Он раньше всего отец, а затем уже судия.
   – Так вы верите в бога? – сказал Кадрусс.
   – Если бы я имел несчастье не верить в него до сих пор, – сказал Монте-Кристо, – то я поверил бы теперь, глядя на тебя.
   Кадрусс поднял к небу сжатые кулаки.
   – Слушай, – сказал аббат, простирая руку над раненым, словно повелевая ему верить, – вот, что сделал для тебя бог, которого ты отвергаешь в твой смертный час: он дал тебе здоровье, силы, обеспеченный труд, даже друзей – словом, такую жизнь, которая удовлетворила бы всякого человека со спокойной совестью в естественными желаниями. Что сделал ты, вместо того чтобы воспользоваться этими дарами, которые бог столь редко посылает с такой щедростью? Ты погряз в лености и пьянстве и, пьяный, предал одного из своих лучших друзей.
   – Помогите! – закричал Кадрусс. – Мне нужен не священник, а доктор; быть может, мои раны не смертельны, я не умру, меня можно спасти!
   – Ты ранен смертельно, и не дай я тебе этой жидкости, ты был бы уже мёртв. Слушай же!
   – Страшный вы священник! – прошептал Кадрусс. – Вместо того чтобы утешать умирающие вы лишаете их последней надежды!
   – Слушай, – продолжал аббат, – когда ты предал своего друга, бог, ещё не карая, предостерёг тебя; ты впал в нищету, ты познал голод. Половину той жизни, которую ты мог посвятить приобретению земных благ, ты предавался зависти. Уже тогда ты думал о преступлении, оправдывал себя в собственных глазах нуждою. Господь явил тебе чудо, из моих рук даровал тебе в твоей нищете богатство, несметное для такого бедняка, как ты. Но это богатство, нежданное, негаданное, неслыханное, кажется тебе уже недостаточным, как только оно у тебя в руках; тебе хочется удвоить его. Каким же способом? Убийством. Ты удвоил его, и господь отнял его у тебя и поставил тебя перед судом людей.
   – Это не я, – сказал Кадрусс, – не я хотел убить еврея, это Карконта.
   – Да, – сказал Монте-Кристо. – И господь в бесконечном своём милосердии не покарал тебя смертью, которой ты по справедливости заслуживал, но позволил, чтобы твои слова тронули судей, и они оставили тебе жизнь.
   – Как же! И отправили меня на вечную каторгу! Хороша милость!
   – Эту милость, несчастный, ты, однако, считал милостью, когда она была тебе оказана. Твоё подлое сердце, трепещущее в ожидании смерти, забилось от радости, услышав о твоём вечном позоре, потому что ты, как и все каторжники, сказал себе: с каторги можно уйти, а из могилы нельзя. И ты оказался прав; ворота тюрьмы неожиданно раскрылись для тебя. В Тулон приезжает англичанин, который дал обет избавить двух людей от бесчестия; его выбор падает на тебя и на твоего товарища; на тебя сваливается с неба новое счастье, у тебя есть и деньги и покой, ты можешь снова зажить человеческой жизнью, – ты, который был обречён на жизнь каторжника; тогда, несчастный, ты искушаешь господа в третий раз. Мне этого мало, говоришь ты, когда на самом деле у тебя было больше, чем когда-либо раньше, и ты совершаешь третье преступление, ничем не вызванное, ничем не оправданное. Терпение господне истощилось. Господь покарал тебя.
   Кадрусс слабел на глазах.
   – Пить, – сказал он, – дайте пить… я весь горю!
   Монте-Кристо подал ему стакан воды.
   – Подлец Бенедетто, – сказал Кадрусс, отдавая стакан, – он-то вывернется.
   – Никто не вывернется, говорю я тебе… Бенедетто будет наказан!
   – Тогда и вы тоже будете наказаны, – сказал Кадрусс, – потому что вы не исполнили свой долг священника… Вы должны были помешать Бенедетто убить меня.
   – Я! – сказал граф с улыбкой, от которой кровь застыла в жилах умирающего. – Я должен был помешать Бенедетто убить тебя, после того как ты сломал свой нож о кольчугу на моей груди!.. Да, если бы я увидел твоё смирение и раскаяние, я, быть может, и помешал бы Бенедетто убить тебя, но ты был дерзок и коварен, и я дал свершиться воле божьей.
   – Я не верю в бога! – закричал Кадрусс. – И ты тоже не веришь в него… ты лжёшь… лжёшь!..
   – Молчи, – сказал аббат, – ты теряешь последние капли крови, ещё оставшиеся в твоём теле… Ты не веришь в бога, а умираешь, поражённый его рукой! Ты не веришь в бога, а бог ждёт только одной молитвы, одного слова, одной слезы, чтобы простить… Бог, который мог так направить кинжал убийцы, чтобы ты умер на месте, бог дал тебе эти минуты, чтобы раскаяться… Загляни в свою душу и покайся!
   – Нет, – сказал Кадрусс, – нет, я ни в чём не раскаиваюсь. Бога нет, провидения нет, есть только случай.
   – Есть провидение, есть бог, – сказал Монте-Кристо. – Смотри: вот ты умираешь, в отчаянии отрицая бога, а я стою перед тобой, богатый, счастливый, в расцвете сил, и возношу молитвы к тому богу, в которого ты пытаешься не верить и всё же веришь в глубине души.
   – Но кто же вы? – сказал Кадрусс, устремив померкнувшие глаза на графа.
   – Смотри внимательно, – сказал Монте-Кристо, беря свечу и поднося её к своему лицу.
   – Вы аббат… аббат Бузони…
   Монте-Кристо сорвал парик и встряхнул длинными чёрными волосами, так красиво обрамлявшими его бледное лицо.
   – Боже, – с ужасом сказал Кадрусс, – если бы не чёрные волосы, я бы сказал, что вы тот англичанин, лорд Уилмор.
   – Я не аббат Бузони и не лорд Уилмор, – отвечал Монте-Кристо. – Вглядись внимательнее, вглядись в прошлое, в самые давние твои воспоминания.
   В этих словах графа была такая магнетическая сила, что слабеющие чувства несчастного ожили в последний раз.
   – В самом деле, – сказал он, – я словно уже где-то видел вас, я вас знал когда-то.
   – Да, Кадрусс, ты меня видел, ты меня знал.
   – Но кто же вы наконец? И почему, если вы меня знали, вы даёте мне умереть?
   – Потому что ничто не может тебя спасти, Кадрусс, раны твои смертельны. Если бы тебя можно было спасти, я увидел бы в этом последний знак милосердия господня, и я бы попытался, клянусь тебе могилой моего отца, вернуть тебя к жизни и раскаянию.
   – Могилой твоего отца! – сказал Кадрусс, в котором вспыхнула последняя искра жизни, и приподнялся, чтобы взглянуть поближе на человека, который произнёс эту священнейшую из клятв. – Да кто же ты?
   Граф не переставал следить за ходом агонии. Он понял, что эта вспышка – последняя; он наклонился над умирающим и остановил на нём спокойный и печальный взор.
   – Я… – сказал он ему на это, – я…
   И с его еле раскрытых губ слетело имя, произнесённое так тихо, словно он сам боялся услышать его.
   Кадрусс приподнялся на колени, вытянул руки, отшатнулся, потом сложил ладони и последним усилием воздел их к небу:
   – О боже мой, боже мой, – сказал он, – прости, что я отрицал тебя; ты существуешь, ты поистине отец небесный и судья земной! Господи боже мой, я долго не верил в тебя! Господи, прими душу мою!
   И Кадрусс, закрыв глаза, упал навзничь с последним криком и последним вздохом.
   Кровь сразу перестала течь из ран.
   Он был мёртв.
   – Один! – загадочно произнёс граф, устремив глаза на труп, обезображенный ужасной смертью.
   Десять минут спустя прибыл доктор и королевский прокурор, приведённые – один привратником, другой Али, и были встречены аббатом Бузони, молившимся у изголовья мертвеца.

Глава 7.
Бошан

   В Париже целых две недели только и говорили что об этой дерзкой попытке обокрасть графа. Умирающий подписал заявление, в котором указывал на некоего Бенедетто, как на своего убийцу. Полиции было предписано пустить по следам убийцы всех своих агентов.
   Нож Кадрусса, потайной фонарь, связка отмычек и вся его одежда, исключая жилет, которого нигде не нашли, были приобщены к делу; труп был отправлен в морг.
   Граф всем отвечал, что всё это произошло, пока он был у себя в Отейле, и что, таким образом, он знает об этом только со слов аббата Бузони, который, по странной случайности, попросил у него позволения провести эту ночь у него в доме, чтобы сделать выписки из некоторых редчайших книг, имеющихся в его библиотеке.
   Один только Бертуччо бледнел каждый раз, когда при нём произносили имя Бенедетто; но никто не интересовался цветом лица Бертуччо.
   Вильфор, призванный на место преступления, пожелал сам заняться делом и вёл следствие с тем страстным рвением, с каким он относился ко всем уголовным делам, которые вёл лично.
   Но прошло уже три недели, а самые тщательные розыски не привели ни к чему; в обществе уже начали забывать об этом покушении и об убийстве вора его сообщником и занялись предстоящей свадьбой мадемуазель Данглар и графа Андреа Кавальканти.
   Этот брак был почти уже официально объявлен, и Андреа бывал в доме банкира на правах жениха.
   Написали Кавальканти-отцу; тот весьма одобрил этот брак, очень жалел, что служба мешает ему покинуть Парму, где он сейчас находится, и изъявил согласие выделить капитал, приносящий полтораста тысяч ливров годового дохода.
   Было условленно, что три миллиона будут помещены у Данглара, который пустит их в оборот; правда, нашлись люди, выразившие молодому человеку свои сомнения в устойчивом положении дел его будущего тестя, который за последнее время терпел на бирже неудачу за неудачей; но Андреа, преисполненный высокого доверия и бескорыстия, отверг все эти пустые слухи и был даже настолько деликатен, что ни слова не сказал о них барону.
   Недаром барон был в восторге от графа Андреа Кавальканти.
   Что касается мадемуазель Эжени Данглар, – в своей инстинктивной ненависти к замужеству, она была рада появлению Андреа, как способу избавиться от Морсера; но когда Андреа сделался слишком близок, она начала относиться к нему с явным отвращением.
   Быть может, барон это и заметил: но так как он мог приписать это отвращение только капризу, то сделал вид, что не замечает его.
   Между тем выговоренная Бошаном отсрочка приходила к концу. Кстати, Морсер имел возможность оценить по достоинству совет Монте-Кристо, который убеждал его дать делу заглохнуть; никто не обратил внимания на газетную заметку, касавшуюся генерала, и никому не пришло в голову узнать в офицере, сдавшем Янинский замок, благородного графа, заседающего в Палате пэров.
   Тем не менее Альбер считал себя оскорблённым, ибо не подлежало сомнению, что оскорбительные для него строки были помещены в газете преднамеренно. Кроме того, поведение Бошана в конце их беседы оставило в его душе горький осадок. Поэтому он лелеял мысль о дуэли, настоящую причину которой, если только Бошан на это согласился бы, он надеялся скрыть даже от своих секундантов.
   Бошана никто не видел с тех пор, как Альбер был у него; всем, кто о нём осведомлялся, отвечали, что он на несколько дней уехал.
   Где же он был? Никто этого не знал.
   Однажды утром Альбера разбудил камердинер и доложил ему о приходе Бошана. Альбер протёр глаза, велел попросить Бошана подождать внизу, в курительной, быстро оделся и спустился вниз.
   Он застал Бошана шагающим из угла в угол. Увидав его, Бошан остановился.
   – То, что вы сами явились ко мне, не дожидаясь сегодняшнего моего посещения, кажется мне добрым знаком, – сказал Альбер. – Ну, говорите скорей, могу ли я протянуть вам руку и сказать: Бошан, признайтесь, что вы были неправы, и останьтесь моим другом. Или же я должен просто спросить вас: какое оружие вы выбираете?
   – Альбер, – сказал Бошан с печалью в голосе, изумившей Морсера, прежде всего сядем и поговорим.
   – Но мне казалось бы, сударь, что прежде чем сесть, вы должны дать мне ответ?
   – Альбер, – сказал журналист, – бывают обстоятельства, когда всего труднее – дать ответ.
   – Я вам это облегчу, сударь, повторив свой вопрос: берёте вы обратно свою заметку, да или нет?
   – Морсер, так просто не отвечают: да или нет, когда дело касается чести, общественного положения, самой жизни такого человека как генерал-лейтенант граф до Морсер, пэр Франции.
   – А что же в таком случае делают?
   – Делают то, что сделал я, Альбер. Говорят себе: деньги, время и усилия не играют роли, когда дело идёт о репутации и интересах целой семьи.
   Говорят себе: мало одной вероятности, нужна уверенность, когда идёшь биться на смерть с другом. Говорят себе: если мне придётся скрестить шпагу или обменяться выстрелом с человеком, которому я в течение трех лет дружески жал руку, то я по крайней мере должен знать, почему я это делаю, чтобы иметь возможность явиться к барьеру с чистым сердцем и спокойной совестью, которые необходимы человеку, когда он защищает свою жизнь.
   – Хорошо, хорошо, – нетерпеливо сказал Альбер, – но что всё это значит?
   – Это значит, что я только что вернулся из Янины.
   – Из Янины? Вы?
   – Да, я.
   – Не может быть!
   – Дорогой Альбер, вот мой паспорт; взгляните на визы: Женева, Милан, Венеция, Триест, Дельвино, Янина. Вы, надеюсь, поверите полиции одной республики, одного королевства и одной империи?
   Альбер бросил взгляд на паспорт и с изумлением посмотрел на Бошана.
   – Вы были в Янине? – переспросил он.
   – Альбер, если бы вы были мне чужой, незнакомец, какой-нибудь лорд, как тот англичанин, который явился несколько месяцев тому назад требовать у меня удовлетворения и которого я убил, чтобы избавиться от него, вы отлично понимаете, я не взял бы на себя такой труд; но мне казалось, что из уважения к вам я обязан это сделать. Мне потребовалась неделя, чтобы доехать туда, неделя на возвращение; четыре дня карантина и двое суток на месте, – это и составило ровно три недели. Сегодня ночью я вернулся, и вот я у вас.
   – Боже мой, сколько предисловий, Бошан! Почему вы медлите и не говорите того, чего я жду от вас!
   – По правде говоря, Альбер…
   – Можно подумать, что вы не решаетесь.
   – Да, я боюсь.
   – Вы боитесь признаться, что ваш корреспондент обманул вас? Бросьте самолюбие, Бошан, и признавайтесь; ведь в вашей храбрости никто не усомнится.
   – Совсем не так, – прошептал журналист, – как раз наоборот…
   Альбер смертельно побледнел; он хотел что-то сказать, но слова замерли у него на губах.
   – Друг мой, – сказал Бошан самым ласковым голосом, – поверьте, я был бы счастлив принести вам мои извинения и принёс бы их от всей души; но, увы…
   – Но что?
   – Заметка соответствовала истине, друг мой.
   – Как! Этот французский офицер…
   – Да.
   – Этот Фернан?
   – Да.
   – Изменник, который выдал замки паши, на службе у которою состоял…
   – Простите меня за то, что я должен вам сказать, мой друг; этот человек – ваш отец!
   Альбер сделал яростное движение, чтобы броситься на Бошана, но тот удержал его, не столько рукой, сколько ласковым взглядом.
   – Вот, друг мой, – сказал он, вынимая из кармана бумагу, – вот доказательство.
   Альбер развернул бумагу; это было заявление четырех именитых граждан Янины, удостоверяющее, что полковник Фернан Мондего, полковник-инструктор на службе у визиря Али-Тебелина, выдал янинский замок за две тысячи кошельков.
   Подписи были заверены консулом.
   Альбер пошатнулся и, сражённый, упал в кресло.
   Теперь уже не могло быть сомнений, фамилия значилась полностью.
   После минуты немого отчаяния он не выдержал, всё его тело напряглось, из глаз брызнули слёзы.
   Бошан, с глубокой скорбью глядевший на убитого горем друга, подошёл к нему.
   – Альбер, – сказал он, – теперь вы меня понимаете? Я хотел лично всё видеть, во всём убедиться, надеясь, что всё разъяснится в смысле, благоприятном для вашего отца, и что я смогу защитить его доброе имя. Но, наоборот, из собранных мною сведений явствует, что этот офицер-инструктор Фернан Мондего, возведённый Али-пашой в звание генерал-губернатора, не кто иной, как граф Фернан де Морсер; тогда я вернулся сюда, помня, что вы почтили меня своей дружбой, и бросился к вам.
   Альбер всё ещё полулежал в кресле, закрыв руками лицо, словно желая скрыться от дневного света.
   – Я бросился к вам, – продолжал Бошан, – чтобы сказать вам: Альбер, проступки наших отцов в наше беспокойное время но бросают тени на детей. Альбер, немногие прошли через все революции, среди которых мы родились, без того, чтобы их военный мундир или судейская мантия не оказались запятнаны грязью или кровью. Никто на свете теперь, когда у меня все доказательства, когда ваша тайна в моих руках, не может заставить меня принять вызов, который ваша собственная совесть, я в этом уверен, сочла бы преступлением; но то, чего вы больше не в праве от меня требовать, я вам добровольно предлагаю. Хотите, чтобы эти доказательства, эти разоблачения, свидетельства, которыми располагаю я один, исчезли навсегда? Хотите, чтобы эта страшная тайна осталась между вами и мной? Доверенная моей чести, она никогда не будет разглашена. Скажите, вы этого хотите, Альбер? Вы этого хотите, мой друг?