Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Доктор! Доктор! – воскликнул он, наконец, кидаясь к двери. – Идите сюда! Скорее!
   – Сударыня! – звала Валентина свою мачеху, цепляясь за перила лестницы. – Идите сюда! Идите скорее! Принесите вашу нюхательную соль!
   – Что случилось? – сдержанно спросил металлический голос г-жи де Вильфор.
   – Идите, идите!
   – Да где же доктор? – кричал Вильфор.
   Госпожа де Вильфор медленно сошла с лестницы; слышно было, как скрипели деревянные ступени. В одной руке она держала платок, которым вытирала лицо, в другой – флакон с нюхательной солью.
   Дойдя до двери, она прежде всего взглянула на Нуартье, который, если не считать вполне естественного при данных обстоятельствах волнения, казался совершенно здоровым; затем взгляд её упал на умирающего.
   Она побледнела, и её взгляд, если так можно выразиться, отпрянул от слуги и вновь устремился на господина.
   – Ради бога, сударыня, где же доктор? – повторил Вильфор. – Он прошёл к вам. Вы же видите, это апоплексический удар, его можно спасти, если пустить ему кровь.
   – Не съел ли он чего-нибудь? – спросила г-жа де Вильфор, уклоняясь от ответа.
   – Он не завтракал, – сказала Валентина, – но дедушка посылал его со спешным поручением. Он очень устал и, вернувшись, выпил только стакан лимонада.
   – Почему же не вина? – сказала г-жа де Вильфор. – Лимонад очень вреден.
   – Лимонад был здесь, в дедушкином графине. Бедному Барруа хотелось пить, и он выпил то, что было под рукой.
   Госпожа де Вильфор вздрогнула. Нуартье окинул её своим глубоким взглядом.
   – У него такая короткая шея! – сказала она.
   – Сударыня, – сказал Вильфор, – я спрашиваю вас, где д'Авриньи? Отвечайте, ради бога!
   – Он у Эдуарда; мальчик нездоров, – сказала г-жа де Вильфор, не смея дольше уклоняться от ответа.
   Вильфор бросился на лестницу, чтобы привести доктора.
   – Возьмите, – сказала г-жа де Вильфор, передавая Валентине флакон, ему, вероятно, пустят кровь. Я пойду к себе, я не выношу вида крови.
   И она ушла вслед за мужем.
   Моррель вышел из своего тёмного угла, среди общей тревоги его никто не заметил.
   – Уходите скорей, Максимилиан, – сказала ему Валентина, – и не приходите, пока я вас не позову. Идите.
   Моррель жестом посоветовался с Нуартье. Нуартье, сохранивший всё своё хладнокровие, сделал ему утвердительный знак.
   Он прижал к сердцу руку Валентины и вышел боковым коридором.
   В это время в противоположную дверь входили Вильфор и доктор.
   Барруа понемногу приходил в себя; припадок миновал, он начал стонать и приподнялся на одно колено.
   Д'Авриньи и Вильфор перенесли Барруа на кушетку.
   – Что нужно, доктор? – спросил Вильфор.
   – Пусть принесут воды и эфиру. У вас в доме найдётся эфир?
   – Да.
   – Пусть сбегают за скипидарным маслом и рвотным.
   – Бегите скорей! – приказал Вильфор.
   – А теперь пусть все выйдут.
   – И я тоже? – робко спросила Валентина.
   – Да, мадемуазель, прежде всего вы, – резко сказал доктор.
   Валентина удивлённо взглянула на д'Авриньи, поцеловала деда в лоб и вышла.
   Доктор с мрачным видом закрыл за ней дверь.
   – Смотрите, смотрите, доктор, он приходит в себя; это был просто припадок.
   Д'Авриньи мрачно улыбнулся.
   – Как вы себя чувствуете, Барруа? – спросил он.
   – Немного лучше, сударь.
   – Вы можете выпить стакан воды с эфиром?
   – Попробую, только не трогайте меня.
   – Почему?
   – Мне кажется, если вы дотронетесь до меня хотя бы пальцем, со мной опять будет припадок.
   – Выпейте.
   Барруа взял стакан, поднёс его к своим посиневшим губам и отпил около половины.
   – Где у вас болит? – спросил доктор.
   – Всюду; меня сводит судорога.
   – Голова кружится?
   – Да.
   – В ушах звенит?
   – Ужасно.
   – Когда это началось?
   – Только что.
   – Сразу?
   – Как громом ударило.
   – Вчера вы ничего не чувствовали? Позавчера ничего?
   – Ничего.
   – Ни сонливости? Ни тяжести в желудке?
   – Нет.
   – Что вы ели сегодня?
   – Я ничего ещё не ел; я только выпил стакан лимонада из графина господина Нуартье.
   И Барруа кивнул головой в сторону старика, который, неподвижный в своём кресле, следил за этой сценой, не упуская ни одного движения, ни одного слова.
   – Где этот лимонад? – живо спросил доктор.
   – В графине, внизу.
   – Где внизу?
   – На кухне.
   – Хотите, я принесу, доктор? – спросил Вильфор.
   – Нет, оставайтесь здесь и постарайтесь, чтобы больной выпил весь стакан.
   – А лимонад?..
   – Я пойду сам.
   Д'Авриньи бросился к двери, отворил её, побежал по чёрной лестнице и едва не сбил с ног г-жу де Вильфор, которая также спускалась на кухню.
   Она вскрикнула.
   Д'Авриньи даже не заметил этого; поглощённый одной мыслью, он перепрыгнул через последние ступеньки, вбежал в кухню и увидал на три четверти пустой графин, стоящий на подносе.
   Он ринулся на него, как орёл на добычу.
   С трудом дыша, он поднялся в первый этаж и вернулся в комнату Нуартье.
   Госпожа де Вильфор в это время медленно поднималась к себе.
   – Это тот самый графин? – спросил д'Авриньи.
   – Да, господин доктор.
   – Это тот самый лимонад, который вы пили?
   – Наверно.
   – Какой у него был вкус?
   – Горький.
   Доктор налил несколько капель на ладонь, втянул их губами и, подержав во рту, словно пробуя вино, выплюнул жидкость в камин.
   – Это он и есть, – сказал он. – Вы его тоже пили, господин Нуартье?
   – Да, – показал старик.
   – И вы тоже нашли, что у него горький вкус?
   – Да.
   – Господин доктор, – крикнул Барруа, – мне опять худо! Боже милостивый, сжалься надо мной!
   Доктор бросился к больному.
   – Где же рвотное, Вильфор?
   Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:
   – Где рвотное? Принесли?
   Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.
   – Если бы я мог ввести ему воздух в лёгкие, – сказал д'Авриньи, озираясь по сторонам, – может быть, это предотвратило бы удушье. Неужели ничего нет? Ничего!
   – Доктор, – кричал Барруа, – не дайте мне умереть! Я умираю, господи, умираю!
   – Перо! Нет ли пера? – спросил доктор.
   Вдруг он заметил на столе перо.
   Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах; но челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.
   У Барруа начался ещё более сильный припадок, чем первый. Он скатился с кушетки на пол и лежал неподвижно.
   Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не мог облегчить, и подошёл к Нуартье.
   – Как вы себя чувствуете? – быстро спросил он шёпотом. – Хорошо?
   – Да.
   – Тяжести в желудке нет?
   – Нет.
   – Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое воскресенье?
   – Да.
   – Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?
   – Да.
   – Это вы предложили ему выпить лимонаду?
   – Нет.
   – Господин де Вильфор?
   – Нет.
   – Госпожа де Вильфор?
   – Нет.
   – В таком случае, Валентина?
   – Да.
   Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, привлекли внимание д'Авриньи; он поспешил к больному.
   – Барруа, – сказал доктор, – в состоянии ли вы говорить?
   Барруа пробормотал несколько невнятных слов.
   – Сделайте над собой усилие, друг мой.
   Барруа открыл налитые кровью глаза.
   – Кто готовил этот лимонад?
   – Я сам.
   – Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?
   – Нет.
   – А где он оставался?
   – В буфетной; меня отозвали.
   – Кто его принёс сюда?
   – Мадемуазель Валентина.
   Д'Авриньи провёл рукой по лбу.
   – Господи! – прошептал он.
   – Доктор, доктор! – крикнул Барруа, чувствуя, что начинается новый припадок.
   – Почему не несут рвотное? – воскликнул доктор.
   – Вот оно, – сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.
   – Кто приготовил?
   – Аптекарь, он пришёл вместе со мной.
   – Выпейте.
   – Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце… голова… Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?
   – Нет, мой друг, – сказал доктор, – скоро ваши страдания кончатся.
   – Я понимаю! – воскликнул несчастный. – Господи, смилуйся надо мной!
   И, испустив вопль, он упал навзничь, как поражённый молнией.
   Д'Авриньи приложил руку к его сердцу, поднёс зеркало к его губам.
   – Ну, что? – спросил Вильфор.
   – Пусть мне принесут как можно скорее немного фиалкового сиропу.
   Вильфор немедленно спустился в кухню.
   – Не пугайтесь, господин Нуартье, – сказал Д'Авриньи, – я отнесу больного в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки – ужасное зрелище.
   И, взяв Барруа под мышки, он перетащил его в соседнюю комнату; но тотчас же вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.
   У Нуартье был закрыт правый глаз.
   – Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам её позвать.
   Вильфор поднимался обратно по лестнице; Д'Авриньи встретился с ним в коридоре.
   – Ну, что? – спросил Вильфор.
   – Идёмте, – сказал Д'Авриньи.
   И он увёл его в комнату, где лежал Барруа.
   – Он всё ещё в обмороке? – спросил королевский прокурор.
   – Он умер.
   Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с непритворным участием глядя на мёртвого:
   – Умер так внезапно!
   – Слишком внезапно, правда? – сказал Д'Авриньи. – Но вас это не должно удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да, в вашем доме умирают быстро, господин де Вильфор.
   – Как! – с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. – Вы снова возвращаетесь к этой ужасной мысли?
   – Да, сударь, – сказал торжественно д'Авриньи, – она ни на минуту не покидала меня. И чтобы ни убедились в моей правоте, я прошу вас внимательно выслушать меня, господин де Вильфор.
   Вильфор дрожал всем телом.
   – Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я хорошо знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми его последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного Барруа, как в своё время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться в присутствии этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, окрашенной какой-нибудь кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зелёный цвет фиалковый сироп. У нас нет под рукой лакмусовой бумаги, – но вот несут фиалковый сироп.
   В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук горничной сосуд, на дне которого были две-три ложки сиропа, и снова закрыл дверь.
   – Посмотрите, – сказал он королевскому прокурору, сердце которого неистово билось, – вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графине остатки того лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде нет никакой примеси и он безвреден, – цвет сиропа не изменится; если лимонад отравлен, – сироп станет зелёным. Смотрите!
   Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и в ту же секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался синим, как сапфир, потом стал опаловым, а из опалового – изумрудным и таким и остался.
   Произведённый опыт не оставлял сомнений.
   – Несчастный Барруа отравлен лжеангостурой или орехом святого Игнатия, – сказал д'Авриньи, – теперь я готов поклясться в этом перед богом и людьми.
   Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные ужаса глаза и, сражённый, упал в кресло.

Глава 3.
Обвинение

   Д'Авриньи довольно быстро привёл в чувство королевского прокурора, казавшегося в этой злополучной комнате вторым трупом.
   – Мой дом стал домом смерти! – простонал Вильфор.
   – И преступления, – сказал доктор.
   – Я не могу передать вам, что я сейчас испытываю, – воскликнул Вильфор, – ужас, боль, безумие.
   – Да, – сказал д'Авриньи спокойно и внушительно, – но нам пора действовать; мне кажется, пора преградить путь этому потоку смертей. Лично я больше не в силах скрывать такую тайну, не имея надежды, что попранные законы и невинные жертвы будут отмщены.
   Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.
   – В моём доме! – прошептал он. – В моём доме!
   – Послушайте, Вильфор, – сказал д'Авриньи, – будьте мужчиной. Блюститель закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.
   – Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!
   – Об этом и идёт речь.
   – Значит, вы кого-нибудь подозреваете?
   – Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь, она входит, она идёт, не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а я иду по её следу, вижу её путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь моя дружба к вашей семье и моё уважение к вам – это две повязки, закрывающие мне глаза; и вот…
   – Говорите, доктор, я готов выслушать вас.
   – В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех чудовищ, которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно время, но это исключительный случай, он доказывает, с какой Яростью провидение хотело истребить Римскую империю, запятнанную столькими злодеяниями. Брунгильда и Фредегонда – следствие мучительных усилий, с которыми нарождающаяся цивилизация стремилась к познанию Духа, хотя бы с помощью посланца тьмы. И все эти женщины были молоды и прекрасны. На их челе лежала когда-то та же печать невинности, которая лежит и на челе преступницы, живущей в вашем доме.
   Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.
   Но тот безжалостно продолжал:
   – Ищи, кому преступление выгодно, – гласит одна из аксиом юридической науки.
   – Доктор! – воскликнул Вильфор. – Сколько раз уже человеческое правосудие было обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но мне кажется, что это преступление…
   – Так вы признаёте, что это преступление?
   – Да, признаю. Что ещё мне остаётся? Но дайте мне досказать. Я чувствую, что я – главная жертва этого преступления. За всеми этими загадочными смертями таится моя собственная гибель.
   – Человек, – прошептал д'Авриньи, – самое эгоистичное из всех животных, самое себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для него одного светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, проклинающий бога, взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни? Маркиз де Сен-Меран, маркиза, господин Нуартье…
   – Как? Господин Нуартье?
   – Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного слугу? Нет, как Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье – вот кто должен был выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот выпил случайно; и хотя умер Барруа, но умереть должен был Нуартье.
   – Почему же не погиб мой отец?
   – Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце известно, да он убедился и на опыте, что бруцин – сильно действующий яд.
   – Боже! – прошептал Вильфор, ломая руки.
   – Проследите действия преступника: он убивает маркиза…
   – Доктор!
   – Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слишком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.
   Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.
   – Он убивает маркиза, – повторил доктор, – он убивает маркизу. Это сулит двойное наследство.
   Вильфор отёр пот, струившийся по его лбу.
   – Слушайте внимательно.
   – Я ловлю каждое ваше слово, – прошептал Вильфор.
   – Господин Нуартье, – безжалостно продолжал д'Авриньи, – в своём завещании отказал всё, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он уничтожил своё первое завещание, едва успел составить второе, как преступник, по-видимому опасаясь, что он может составить и третье, его отравляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как видите, времени не теряли.
   – Пощадите, д'Авриньи!
   – Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти. Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от преступника, долг врача сказать: это он!
   – Пощадите мою дочь! – прошептал Вильфор.
   – Вы сами назвали её – вы, отец.
   – Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!
   – Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики налицо: мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были посланы маркизу де Сен-Меран, и маркиз умер. Мадемуазель де Вильфор приготовляла питьё для маркизы де Сен-Меран, и маркиза умерла. Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом, который господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся только чудом. Мадемуазель де Вильфор – вот преступница, вот отравительница! Господин королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де Вильфор, исполняйте свой долг!
   – Доктор, я не спорю, не защищаюсь, я верю вам, но не губите меня, не губите мою честь!
   – Господин Вильфор, – продолжал доктор с возрастающей силой, – есть обстоятельства, в которых я отказываюсь считаться с глупыми условностями. Если бы ваша дочь совершила только одно преступление и я думал бы, что она замышляет второе, я сказал бы вам: предостерегите её, накажите, пусть она проведёт остаток жизни где-нибудь в монастыре, в слезах замаливая свой грех. Если бы она совершила второе преступление, я сказал бы вам: слушайте, Вильфор, вот вам яд, от которого нет противоядия, быстрый, как мысль, мгновенный, как молния, разящий, как гром; дайте ей этого яду, поручив душу её милости божьей, и таким образом спасите свою честь и свою жизнь, ибо она покушается на вас. Я вижу, как она подходит к вашему изголовью с лицемерной улыбкой и нежными словами! Горе вам, если вы не поразите её первый! Вот что сказал бы я вам, если бы она убила только двух человек. Но она присутствовала при трех агониях, она видела трех умирающих, она опускалась на колени около трех трупов. В руки палача отравительницу, в руки палача! Вы говорите о чести; сделайте то, что я вам говорю, и вы обессмертите своё имя!
   Вильфор упал на колени.
   – У меня нет вашей силы воли, – сказал он, – но и у вас её не было бы, если бы дело шло не о моей дочери, а о вашей.
   Д'Авриньи побледнел.
   – Доктор, всякий человек, рождённый женщиной, обречён на страдания и смерть; я буду страдать и, страдая, ждать смертного часа.
   – Берегитесь, – сказал д'Авриньи, – он не скоро наступит; он настанет только после того, как на ваших глазах погибнут ваш отец, ваша жена, ваш сын, быть может.
   Вильфор, задыхаясь, схватил доктора за руку.
   – Пожалейте меня, – воскликнул он, – помогите мне… Нет, моя дочь невиновна… Поставьте нас перед лицом суда, и я снова скажу: нет, моя дочь невиновна… В моём доме не было преступления… Я не хочу, вы слышите, чтобы в моём доме было преступление… Потому что если в чей-нибудь дом вошло преступление, то оно, как смерть, никогда не приходит одно. Послушайте, что вам до того, если я паду жертвою убийства?.. Разве вы мне друг? Разве вы человек? Разве у вас есть сердце?.. Нет, вы врач!.. И я вам говорю: нет, я не предам свою дочь в руки палача!.. Эта мысль гложет меня, я, как безумец, готов разрывать себе грудь ногтями!.. Что, если вы ошибаетесь, доктор? Если эго кто-нибудь другой, а не моя дочь? Если в один прекрасный день, бледный, как призрак, я приду к вам и скажу: убийца, ты убил мою дочь!.. Если бы это случилось… я христианин, д'Авриньи, но я убил бы себя.
   – Хорошо, – сказал доктор после краткого раздумья, – я подожду.
   Вильфор недоверчиво посмотрел на него.
   – Но только, – торжественно продолжал д'Авриньи, – если в вашем доме кто-нибудь заболеет, если вы сами почувствуете, что удар поразил вас, не посылайте за мной, я не приду. Я согласен делить с вами эту страшную тайну, но я не желаю, чтобы стыд и раскаяние поселились в моей душе, вырастали и множились в ней так же, как злодейство и горе в вашем доме.
   – Вы покидаете меня, доктор?
   – Да, ибо нам дальше не по пути, я дошёл с вами до подножья эшафота. Ещё одно разоблачение – и этой ужасной трагедии настанет конец. Прощайте.
   – Доктор, умоляю вас!
   – Всё, что я вижу здесь, оскверняет мой ум. Мне ненавистен ваш дом. Прощайте, сударь!
   – Ещё слово, одно только слово, доктор! Вы оставляете меня одного в этом ужасном положении, ещё более ужасном от того, что вы мне сказали. Но что скажут о внезапной смерти несчастного Барруа?
   – Вы правы, – сказал д'Авриньи, – проводите меня.
   Доктор вышел первым, Вильфор шёл следом за ним; встревоженные слуги толпились в коридоре и на лестнице, по которой должен был пройти доктор.
   – Сударь, – громко сказал д'Авриньи Вильфору, так, чтобы все слышали, – бедняга Барруа в последние годы вёл слишком сидячий образ жизни; он так привык разъезжать вместе со своим хозяином, то верхом, то в экипаже, по всей Европе, что уход за прикованным к креслу больным погубил его. Кровь застоялась, человек он был тучный, с короткой толстой шеей, его сразил апоплексический удар, а меня позвали слишком поздно. Кстати, прибавил он шёпотом, – не забудьте выплеснуть в печку фиалковый сироп.
   И доктор, не протянув Вильфору руки, ни словом не возвращаясь к сказанному, вышел из дома, провожаемый слезами и причитаниями слуг.
   В тот же вечер все слуги Вильфоров, собравшись на кухне и потолковав между собой, отправились к г-же де Вильфор с просьбой отпустить их. Ни уговоры, ни предложение увеличить жалованье не привели ни к чему; они твердили одно:
   – Мы хотим уйти, потому что в этом доме смерть.
   И они, невзирая на все просьбы, покинули дом, уверяя, что им очень жаль расставаться с такими добрыми хозяевами и особенно с мадемуазель Валентиной, такой доброй, такой отзывчивой и ласковой.
   Вильфор при этих словах взглянул на Валентину.
   Она плакала.
   И странно: несмотря на волнение, охватившее его при виде этих слёз, он взглянул также и на г-жу де Вильфор, и ему показалось, что на её тонких губах мелькнула мимолётная мрачная усмешка, подобно зловещему метеору, пролетающему среди туч в глубине грозового неба.

Глава 4.
Жилище булочника на покое

   Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приёмом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своём фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д'Антен.
   Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвёл Данглара к окну и там, после искусного вступления, завёл речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашёл всё, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести её в чудных глазах мадемуазель Данглар.
   Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно, наконец, произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
   Всё же раньше чем принять предложение молодого человека, он счёл нужным высказать ему некоторые сомнения.
   – Виконт, – сказал он, – не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке?
   – Нисколько, сударь, – возразил Кавальканти. – В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно даётся в руки.
   – Допустим, – сказал Данглар, – что ваше предложение, которым я очень польщён, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, – с кем мы будем обсуждать деловую сторону. По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям.
   – Мой отец человек мудрый и рассудительный, он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвёртую часть доходов моего отца.
   – А я, – сказал Данглар, – всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
   – Вот видите, – сказал Андреа, – как всё хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим ещё, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в моё распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесёт десять процентов.
   – Я никогда не плачу больше четырех процентов, – сказал банкир, или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам.
   – Ну и чудно, папаша, – развязно сказал Кавальканти: врождённая вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.