Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – А как вы получили депешу? – спросил король.
   Министр опустил голову и покраснел, как рак.
   – По телеграфу, ваше величество.
   Людовик XVIII сделал шаг вперёд и скрестил руки на груди, как Наполеон.
   – Итак, – сказал он, побледнев от гнева, – семь союзных армий ниспровергли этого человека; чудом возвратился я на престол моих предков после двадцатипятилетнего изгнания; все эти двадцать пять лет я изучал, обдумывал, узнавал людей и дела той Франции, которая была мне обещана, – и для чего? Для того чтобы в ту минуту, когда я достиг цели моих желаний, сила, которую я держал в руках, разразилась громом и разбила меня!
   – Ваше величество, это рок, – пробормотал министр, чувствуя, что такое бремя, невесомое для судьбы, достаточно, чтобы раздавить человека.
   – Стало быть, то, что говорили про нас ваши враги, справедливо: мы ничему не научились, ничего не забыли! Если бы меня предали, как его, я мог бы ещё утешиться. Но быть среди людей, которых я осыпал почестями, которые должны бы беречь меня больше, чем самих себя, ибо моё счастье их счастье: до меня они были ничем, после меня опять будут ничем – и погибнуть из-за их беспомощности, их глупости! Да, милостивый государь, вы правы, это – рок!
   Министр, не смея поднять голову, слушал эту грозную отповедь. Блакас отирал пот с лица; Вильфор внутренне улыбался, чувствуя, что значение его возрастает.
   – Пасть, – продолжал Людовик XVIII, который с первого взгляда измерил глубину пропасти, разверзшейся перед монархией, – пасть и узнать о своём падении по телеграфу! Мне было бы легче взойти на эшафот, как мой брат, Людовик XVI, чем спускаться по тюильрийской лестнице под бичом насмешек… Вы не знаете, милостивый государь, что значит во Франции стать посмешищем, а между тем вам следовало это знать.
   – Ваше величество, – бормотал министр, – пощадите!..
   – Подойдите, господин де Вильфор, – продолжал король, обращаясь к молодому человеку, который неподвижно стоял поодаль, следя за разговором, который касался судьбы целого государства, – подойдите и скажите ему, что можно было знать наперёд всё то, чего он не знал.
   – Ваше величество, физически невозможно было предугадать замыслы, которые узурпатор скрывал решительно от всех.
   – Физически невозможно! Какой веский довод! К сожалению, веские доводы то же, что и люди с весом, я узнаю им цену. Министру, имеющему в своём распоряжении целее управление, департаменты, агентов, сыщиков, шпионов и секретный фонд в полтора миллиона франков, невозможно знать, что делается в шестидесяти милях от берегов Франции? Вот молодей человек, у которого не было ни одного из этих средств, и он, простой судейский чиновник, знал больше, чем вы со всей вашей полицией, и он спас бы мою корону, если бы имел право, как вы, распоряжаться телеграфом.
   Взгляд министра полиции с выражением глубочайшей досады обратился на Вильфора, который склонил голову со скромностью победителя.
   – Про вас я не говорю, Блакас, – продолжал король, – если вы ничего и не открыли, то по крайней мере были настолько умны, что упорствовали в своих подозрениях; другой, может быть, отнёсся бы к сообщению господина де Вильфора, как к пустякам, или подумал бы, что оно внушено корыстным честолюбием.
   Это был намёк на те слова, которые министр полиции с такой уверенностью произнёс час тому назад.
   Вильфор понял игру короля. Другой, может быть, упоённый успехом, дал бы увлечь себя похвалами; но он боялся нажить смертельного врага в министре полиции, хотя и чувствовал, что тот погиб безвозвратно. Однако министр, не умевший, в дележе власти, предугадать замыслы Наполеона, мог, в судорогах своей агонии, проникнуть в тайну Вильфора: Для этого ему стоило только допросить Дантеса. Поэтому, вместо того чтобы добить министра, он пришёл ему на помощь.
   – Ваше величество, – сказал Вильфор, – стремительность событий доказывает, что только бог, послав бурю, мог остановить их. То, что вашему величеству угодно приписывать моей проницательности, всего-навсего дело случая; я только воспользовался этим случаем как преданный слуга. Не цените меня выше, чем я заслуживаю, сир, чтобы потом не разочароваться в вашем первом впечатлении.
   Министр полиции поблагодарил Вильфора красноречивым взглядом, а Вильфор понял, что успел в своём намерении и, не утратив благодарности короля, приобрёл друга, на которого в случае нужды мог надеяться.
   – Пусть будет так, – сказал король. – А теперь, господа, – продолжал он, обращаясь к де Блакасу и министру полиции, – вы мне более не нужны, можете идти… То, что теперь остаётся делать, относится к ведению военного министра.
   – К счастью, – сказал герцог, – мы можем надеяться на армию: вашему величеству известно, что все донесения свидетельствуют об её преданности вашей короне.
   – Не говорите мне о донесениях; теперь я знаю, как им можно верить. Да, кстати о донесениях, барон: какие новости об улице Сен-Жак?
   – Об улице Сен-Жак! – невольно воскликнул Вильфор, но тотчас спохватился:
   – Простите, сир, преданность вашему величеству то и дело заставляет меня забывать, – не о моём уважении, оно слишком глубоко запечатлено в моём сердце, – но о правилах этикета.
   – Прошу вас, – отвечал король, – сегодня вы приобрели право спрашивать.
   – Сир, – начал министр полиции, – я как раз хотел доложить сегодня вашему величеству о новых сведениях, собранных по этому делу, но внимание вашего величества было отвлечено грозным событием в заливе Жуан; теперь эти сведения уже не могут представлять для вашего величества никакого интереса.
   – Напротив, – отвечал король, – это дело имеет, мне кажется, прямую связь с тем, которое теперь занимает нас, и смерть генерала Кенель, может быть, наведёт нас на след большого внутреннего заговора.
   Услышав имя Кенель, Вильфор вздрогнул.
   – Действительно, ваше величество, – продолжал министр полиции, – судя по всему, это не самоубийство, как полагали сначала, а убийство. Генерал Кенель, по-видимому, исчез по выходе из бонапартистского клуба. Какой-то неизвестный приходил к нему в то утро и назначил ему свидание на улице Сен-Жак. К сожалению, камердинер, который причёсывал генерала, когда незнакомца ввели в кабинет, и слышал, как он назначил свидание на улице Сен-Жак, не запомнил номера дома.
   Пока министр полиции сообщал королю эти сведения, Вильфор, ловивший каждое слово, то краснел, то бледнел.
   Король повернулся к нему:
   – Не думаете ли вы, господин де Вильфор, что генерал Кенель, которого почитали приверженцем узурпатора, между тем как на самом деле он был всецело предан мне, мог погибнуть от руки бонапартистов?
   – Это возможно, ваше величество; но неужели больше ничего не известно?
   – Уже напали на след человека, назначившего свидание.
   – Напали на след? – повторил Вильфор.
   – Да, камердинер сообщил его приметы: это человек лет пятидесяти или пятидесяти двух, черноволосый, глаза чёрные, брови густые, с усами, носит синий сюртук, застёгнутый доверху; в петлице – ленточка Почётного легиона. Вчера выследили человека, который в точности отвечает приметам, но он скрылся на углу улиц ла-Жюсьен и Кок-Эрон.
   Вильфор с первых слов министра опёрся на спинку кресла, ноги у него подкашивались, но когда он услышал, что незнакомец ушёл от полиции, он облегчённо вздохнул.
   – Найдите этого человека, – сказал король министру полиции, – потому что, если генерал Кенель, который был бы нам сейчас так нужен, пал от руки убийц, будь то бонапартисты или кто иной, я хочу, чтобы его убийцы были жестоко наказаны.
   Вильфору понадобилось всё его хладнокровие, чтобы не выдать ужаса, в который повергли его последние слова короля.
   – Странное дело! – продолжал король с досадой. – Полиция считает, что всё сказано, когда она говорит: совершено убийство, и что всё сделано, когда она прибавляет: напали на след виновных.
   – В этом случае, я надеюсь, ваше величество останетесь довольны.
   – Хорошо, увидим; не задерживаю вас, барон. Господин де Вильфор, вы устали после долгого пути, стукайте отдохните. Вы, верно, остановились у вашего отца?
   У Вильфора потемнело в глазах.
   – Нет, ваше величество, я остановился на улице Турнон, в гостинице «Мадрид».
   – Но вы его видели?
   – Ваше величество, я прямо поехал к герцогу Блакас.
   – Но вы его увидите?
   – Не думаю, ваше величество!
   – Да, правда, – сказал король, и по его улыбке видно было, что все эти вопросы заданы не без умысла. – Я забыл, что вы не в дружбе с господином Нуартье и что это также жертва, принесённая моему трону, за которую я должен вас вознаградить.
   – Милость ко мне вашего величества – награда, настолько превышающая все мои желания, что мне нечего больше просить у короля.
   – Всё равно, мы вас не забудем, будьте спокойны; а пока (король снял с груди крест Почётного легиона, который всегда носил на своём синем фраке, возле креста св. Людовика, над звездой Кармильской богоматери и св. Лазаря, и подал Вильфору), пока возьмите этот крест.
   – Ваше величество ошибаетесь, – сказал Вильфор, – этот крест офицерский.
   – Неважно, возьмите его; у меня нет времени потребовать другой. Блакас, позаботьтесь о том, чтобы господину де Вильфор была выдана грамота.
   На глазах Вильфора блеснули слёзы горделивой радости; он принял крест и поцеловал его.
   – Какие ещё приказания угодно вашему величеству дать мне? – спросил Вильфор.
   – Отдохните, а потом не забывайте, что если в Париже вы не в силах служить мне, то в Марселе вы можете оказать мне большие услуги.
   – Ваше величество, – отвечал Вильфор, кланяясь, – через час я покину Париж.
   – Ступайте, – сказал король, – и если бы я вас забыл (у королей короткая память), то не бойтесь напомнить о себе… Барон, прикажите позвать ко мне военного министра. Блакас, останьтесь.
   – Да, сударь, – сказал министр полиции Вильфору, выходя из Тюильри. – Вы не ошиблись дверью, и карьера ваша обеспечена.
   – Надолго ли? – прошептал Вильфор, раскланиваясь с министром, карьера которого была кончена, и стал искать глазами карету.
   По набережной проезжал фиакр, Вильфор подозвал его, фиакр подъехал; Вильфор сказал адрес, бросился в карету и предался честолюбивым мечтам.
   Через десять минут он уже был у себя, велел подать лошадей через два часа и спросил завтрак.
   Он уже садился за стол, когда чья-то уверенная и сильная рука дёрнула звонок. Слуга пошёл отворять, и Вильфор услышал голос, называвший его имя.
   «Кто может знать, что я в Париже?» – подумал помощник королевского прокурора.
   Слуга воротился.
   – Что там такое? – спросил Вильфор. – Кто звонил? Кто меня спрашивает?
   – Незнакомый господин и не хочет сказать своего имени.
   – Как? Не хочет сказать своего имени? А что ему нужно от меня?
   – Он хочет переговорить с вами.
   – Со мной?
   – Да.
   – Он назвал меня по имени?
   – Да.
   – А каков он собой?
   – Да человек лет пятидесяти.
   – Маленький? Высокий?
   – С вас ростом.
   – Брюнет или блондин?
   – Брюнет, тёмный брюнет; чёрные волосы, чёрные глаза, чёрные брови.
   – А одет? – с живостью спросил Вильфор. – Как он одет?
   – В синем сюртуке, застёгнутом доверху, с лентой Почётного легиона.
   – Это он! – прошептал Вильфор бледнея.
   – Чёрт возьми! – сказал, появляясь в дверях, человек, приметы которого мы описывали уже дважды. – Сколько церемоний! Или в Марселе сыновья имеют обыкновение заставлять отцов дожидаться в передней?
   – Отец! – вскричал Вильфор. – Так я не ошибся… Я так и думал, что это вы…
   – А если ты думал, что это я, – продолжал гость, ставя в угол палку и кладя шляпу на стул, – то позволь тебе сказать, милый Жерар, что с твоей стороны не очень-то любезно заставлять меня дожидаться.
   – Идите, Жермен, – сказал Вильфор.
   Слуга удалился с выражением явного удивления.

Глава 12.
Отец и сын

   Господин Нуартье, – ибо это действительно был он, – следил глазами за слугою, пока дверь не закрылась за ним; потом, опасаясь, вероятно, чтобы слуга не стал подслушивать из передней, он снова приотворил дверь: предосторожность оказалась не лишней, и проворство, с которым Жермен ретировался, не оставляло сомнений, что и он не чужд пороку, погубившему наших праотцев. Тогда г-н Нуартье собственноручно затворил дверь из передней, потом запер на задвижку дверь в спальню и, наконец, подал руку Вильфору, глядевшему на него с изумлением.
   – Знаешь, Жерар, – сказал он сыну с улыбкой, истинный смысл которой трудно было определить, – нельзя сказать, чтобы ты был в восторге от встречи со мной.
   – Что вы, отец, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило.
   – Но, мой друг, – продолжал г-н Нуартье, садясь в кресло, – я мог бы сказать вам то же самое. Как? Вы мне пишете, что ваша помолвка назначена в Марселе на двадцать восьмое февраля, а третьего марта вы в Париже?
   – Да, я здесь, – сказал Жерар, придвигаясь к г-ну Нуартье, – но вы на меня не сетуйте; я приехал сюда ради вас, и мой приезд спасёт вас, быть может.
   – Вот как! – отвечал г-н Нуартье, небрежно развалившись в кресле. Расскажите же мне, господин прокурор, в чём дело; это очень любопытно.
   – Вы слыхали о некоем бонапартистском клубе на улице Сен-Жак?
   – В номере пятьдесят третьем? Да; я его вице-президент.
   – Отец, ваше хладнокровие меня ужасает!
   – Что ты хочешь, милый? Человек, который был приговорён к смерти монтаньярами, бежал из Парижа в возе сена, прятался в бордоских равнинах от ищеек Робеспьера, успел привыкнуть ко многому. Итак, продолжай. Что же случилось в этом клубе на улице Сен-Жак?
   – Случилось то, что туда пригласили генерала Кенеля и что генерал Кенель, выйдя из дому в девять часов вечера, через двое суток был найден в Сене.
   – И кто вам рассказал об этом занятном случае?
   – Сам король.
   – Ну, а я, – сказал Нуартье, – в ответ на ваш рассказ сообщу вам новость.
   – Мне кажется, что я уже знаю её.
   – Так вы знаете о высадке его величества императора?
   – Молчите, отец, умоляю вас; во-первых, ради вас самих, а потом и ради меня. Да, я знал эту новость, и знал даже раньше, чем вы, потому что я три дня скакал из Марселя в Париж и рвал на себе волосы, что не могу перебросить через двести лье ту мысль, которая жжёт мне мозг.
   – Три дня? Вы с ума сошли? Три дня тому назад император ещё не высаживался.
   – Да, но я уже знал о его намерении.
   – Каким это образом?
   – Из письма с острова Эльба, адресованного вам.
   – Мне?
   – Да, вам; и я его перехватил у гонца. Если бы это письмо попало в руки другого, быть может, вы были бы уже расстреляны.
   Отец Вильфора рассмеялся.
   – По-видимому, – сказал он, – Бурбоны научились у императора действовать без проволочек… Расстрелян! Друг мой, как вы спешите! А где это письмо? Зная вас, я уверен, что вы его тщательно припрятали.
   – Я сжёг его до последнего клочка, ибо это письмо – ваш смертный приговор.
   – И конец вашей карьеры, – холодно отвечал Нуартье. – Да, вы правы, но мне нечего бояться, раз вы мне покровительствуете.
   – Мало того: я вас спасаю.
   – Вот как? Это становится интересно! Объяснитесь.
   – Вернёмся к клубу на улице Сен-Жак.
   – Видно, этот клуб не на шутку волнует господ полицейских. Что же они так плохо ищут его? Давно бы нашли!
   – Они его не нашли, но напали на след.
   – Это сакраментальные слова, я знаю; когда полиция бессильна, она говорит, что напала на след, и правительство спокойно ждёт, пока она не явится с виноватым видом и не доложит, что след утерян.
   – Да, но найден труп; генерал Кенель мёртв, а во всех странах мира это называется убийством.
   – Убийством? Но нет никаких доказательств, что генерал стал жертвою убийства. В Сене каждый день находят людей, которые бросились в воду с отчаяния или утонули, потому что не умели плавать.
   – Вы очень хорошо знаете, что генерал не утопился с отчаяния и что в январе месяце в Сене не купаются. Нет, нет, не обольщайтесь: эту смерть называют убийством.
   – А кто её так называет?
   – Сам король.
   – Король? Я думал, он философ и понимает, что в политике нет убийств. В политике, мой милый, – вам это известно, как и мне, – нет людей, а есть идеи; нет чувств, а есть интересы. В политике не убивают человека, а устраняют препятствие, только и всего. Хотите знать, как всё это произошло? Я вам расскажу. Мы думали, что на генерала Кенель можно положиться, нам рекомендовали его с острова Эльба. Один из нас отправился к нему и пригласил его на собрание на улицу Сен-Жак; он приходит, ему открывают весь план, отъезд с острова Эльба и высадку на французский берег; потом, всё выслушав, всё узнав, он заявляет, что он роялист; все переглядываются; с него берут клятву, он её даёт, но с такой неохотой, что поистине уж лучше бы он не искушал господа бога; и всё же генералу дали спокойно уйти. Он не вернулся домой. Что ж вы хотите? Он, верно, сбился с дороги, когда вышел от нас, только и всего. Убийство! Вы меня удивляете, Вильфор; помощник королевского прокурора хочет построить обвинение на таких шатких уликах. Разве мне когда-нибудь придёт в голову сказать вам, когда вы как преданный роялист отправляете на тот свет одного из наших: «Сын мой, вы совершили убийство!» Нет, я скажу: «Отлично, милостивый государь, вы победили; очередь за нами».
   – Берегитесь, отец; когда придёт наша очередь, мы будем безжалостны.
   – Я вас не понимаю.
   – Вы рассчитываете на возвращение узурпатора?
   – Не скрою.
   – Вы ошибаетесь, он не сделает и десяти лье в глубь Франции; его выследят, догонят и затравят, как дикого зверя.
   – Дорогой друг, император сейчас на пути в Гренобль; десятого или двенадцатою он будет в Лионе, а двадцатого или двадцать пятого в Париже.
   – Население подымется…
   – Чтобы приветствовать его.
   – У него горсточка людей, а против него вышлют целые армии.
   – Которые с кликами проводят его до столицы; поверьте мне, Жерар, вы ещё ребёнок; вам кажется, что вы всё знаете, когда телеграф, через три дня после высадки, сообщает вам: «Узурпатор высадился в Каннах с горстью людей, за ним выслана погоня». Но где он? Что он делает? Вы ничего не знаете. Вы только знаете, что выслана погоня. И так за ним будут гнаться до самого Парижа без единого выстрела.
   – Гренобль и Лион – роялистские города, они воздвигнут перед ним непреодолимую преграду.
   – Гренобль с радостью распахнёт перед ним ворота; весь Лион выйдет ему навстречу. Поверьте мне, мы осведомлены не хуже вас, и наша полиция стоит вашей. Угодно вам доказательство: вы хотели скрыть от меня свой приезд, а я узнал о нём через полчаса после того, как вы миновали заставу. Вы дали свой адрес только кучеру почтовой кареты, а мне он известен, как явствует из того, что я явился к вам в ту самую минуту, когда вы садились за стол. Поэтому позвоните и спросите ещё прибор; мы пообедаем вместе.
   – В самом деле, – отвечал Вильфор, глядя на отца с удивлением, – вы располагаете самыми точными сведениями.
   – Да это очень просто; вы, стоящие у власти, владеете только теми средствами, которые можно купить за деньги; а мы, ожидающие власти, располагаем всеми средствами, которые даёт нам в руки преданность, которые нам дарит самоотвержение.
   – Преданность? – повторил Вильфор с улыбкой.
   – Да, преданность; так для приличия называют честолюбие, питающее надежды на будущее.
   И отец Вильфора, видя, что тот не зовёт слугу, сам протянул руку к звонку.
   Вильфор удержал его.
   – Подождите, отец, ещё одно слово.
   – Говорите.
   – Как наша полиция ни плоха, она знает одну страшную тайну.
   – Какую?
   – Приметы того человека, который приходил за генералом Кенелем в тот день, когда он исчез.
   – Вот как! Она их знает? Да неужели? И какие же это приметы?
   – Смуглая кожа, волосы, бакенбарды и глаза чёрные, синий сюртук, застёгнутый доверху, ленточка Почётного легиона в петлице, широкополая шляпа и камышовая трость.
   – Ага! Полиция это знает? – сказал Нуартье. – Почему же в таком случае она не задержала этого человека?
   – Потому что он ускользнул от неё вчера или третьего дня на углу улицы Кок-Эрон.
   – Недаром я вам говорил, что ваша полиция – дура.
   – Да, но она в любую минуту может найти его.
   – Разумеется, – сказал Нуартье, беспечно поглядывая кругом. – Если этот человек не будет предупреждён, но его предупредили. Поэтому, – прибавил он с улыбкой, – он изменит лицо и платье.
   При этих словах он встал, снял сюртук и галстук, подошёл к столу, на котором лежали вещи из дорожного несессера Вильфора, взял бритву, намылил себе щёки и твёрдой рукой сбрил уличающие его бакенбарды, имевшие столь важное значение для полиции.
   Вильфор смотрел на него с ужасом, не лишённым восхищения.
   Сбрив бакенбарды, Нуартье изменил причёску; вместо чёрного галстука повязал цветной, взяв его из раскрытого чемодана; снял свой синий двубортный сюртук и надел коричневый однобортный сюртук Вильфора; примерил перед зеркалом его шляпу с загнутыми полями и, видимо, остался ею доволен; свою палку он оставил в углу за камином, а вместо неё в руке его засвистала лёгкая бамбуковая тросточка, сообщавшая походке изящного помощника королевского прокурора ту непринуждённость, которая являлась его главным достоинством.
   – Ну, что? – сказал он, оборачиваясь к ошеломлённому Вильфору. – Как ты думаешь, опознает меня теперь полиция?
   – Нет, отец, – пробормотал Вильфор, – по крайней мере надеюсь.
   – А что касается этих вещей, которые я оставляю на твоё попечение, то я полагаюсь на твою осмотрительность. Ты сумеешь припрятать их.
   – Будьте покойны! – сказал Вильфор.
   – И скажу тебе, что ты, пожалуй, прав; может быть, ты и в самом деле спас мне жизнь, но не беспокойся, мы скоро поквитаемся.
   Вильфор покачал головой.
   – Не веришь?
   – По крайней мере надеюсь, что вы ошибаетесь.
   – Ты ещё увидишь короля?
   – Может быть.
   – Хочешь прослыть у него пророком?
   – Пророков, предсказывающих несчастье, плохо принимают при дворе.
   – Да, но рано или поздно им отдают должное; допустим, что будет вторичная реставрация; тогда ты прослывёшь великим человеком.
   – Что же я должен сказать королю?
   – Скажи ему вот что: «Ваше величество, вас обманывают относительно состояния Франции, настроения городов, духа армии; тот, кого в Париже вы называете корсиканским людоедом, кого ещё зовут узурпатором в Неверс, именуется уже Бонапартом в Лионе и императором в Гренобле. Вы считаете, что его преследуют, гонят, что он бежит; а он летит, как орёл, которого он нам возвращает. Вы считаете, что его войско умирает с голоду, истощено походом, готово разбежаться; оно растёт, как снежный ком. Ваше величество, уезжайте, оставьте Францию её истинному владыке, тому, кто не купил её, а завоевал; уезжайте, не потому, чтобы вам грозила опасность: ваш противник достаточно силён, чтобы проявить милость, а потому, что потомку Людовика Святого унизительно быть обязанным жизнью победителю Арколи, Маренго и Аустерлица». Скажи всё это королю, Жерар, или, лучше, не говори ему ничего, скрой от всех, что ты был в Париже, не говори, зачем сюда ездил и что здесь делал; найми лошадей, и если сюда ты скакал, то обратно лети; вернись в Марсель ночью; войди в свой дом с заднего крыльца и сиди там, тихо, скромно, никуда не показываясь, а главное сиди смирно, потому что на этот раз, клянусь тебе, мы будем действовать, как люди сильные, знающие своих врагов. Уезжайте, сын мой, уезжайте, и в награду за послушание отцовскому велению, или, если вам угодно, за уважение к советам друга, мы сохраним за вами ваше место. Это позволит вам, – добавил Нуартье с улыбкой, – спасти меня в другой раз, если когда-нибудь на политических качелях вы окажетесь наверху, а я внизу. Прощайте, Жерар; в следующий приезд остановитесь у меня.
   И Нуартье вышел с тем спокойствием, которое ни на минуту не покидало его во всё продолжение этого нелёгкого разговора.
   Вильфор, бледный и встревоженный, подбежал к окну и, раздвинув занавески, увидел, как отец его невозмутимо прошёл мимо двух-трех подозрительных личностей, стоявших на улице, вероятно для того, чтобы задержать человека с чёрными бакенбардами, в синем сюртуке и в широкополой шляпе.
   Вильфор, весь дрожа, не отходил от окна, пока отец его не исчез за углом. Потом он схватил оставленные отцом вещи, засунул на самое дно чемодана чёрный галстук и синий сюртук, скомкал шляпу и бросил её в нижний ящик шкафа, изломал трость и кинул обломки в камин, надел дорожный картуз, позвал слугу, взглядом пресёк все вопросы, расплатился, вскочил в ожидавшую его карету, узнал в Лионе, что Бонапарт уже вступил в Гренобль, и среди возбуждения, царившего по всей дороге, приехал в Марсель, терзаемый всеми муками, какие проникают в сердце человека вместе с честолюбием и первыми успехами.

Глава 13.
Сто дней

   Нуартье оказался хорошим пророком, и всё совершилось так, как он предсказывал. Всем известно возвращение с острова Эльба, возвращение странное, чудесное, без примера в прошлом и, вероятно, без повторения в будущем.
   Людовик XVIII сделал лишь слабую попытку отразить жестокий удар; не доверяя людям, он не доверял и событиям. Только что восстановленная им королевская или, вернее, монархическая власть зашаталась в своих ещё не окрепших устоях, и по первому мановению императора рухнуло всё здание – нестройная смесь старых предрассудков и новых идей. Поэтому награда, которую Вильфор получил от своего короля, была не только бесполезна, но и опасна, и он никому не показал своего ордена Почётного легиона, хотя герцог Блакас, во исполнение воли короля, и озаботился выслать ему грамоту.