Дюма Александр. Сальватор

   Ваша жизнь никому не нужна, зато нужна его смерть, а от него можно отделаться лишь оставив вас в живых.
   - А-а, да, да, - промямлил г-н Жерар, - по-моему, я вас понимаю.
   - В таком случае, - заметил г-н Жакаль, - постарайтесь сделать так, чтобы ваши зубы не стучали - это мешает вам говорить, - и расскажите мне все дело в мельчайших подробностях.
   - Зачем? - спросил г-н Жерар.
   - Я мог бы вам не отвечать на этот вопрос, но вы попытаетесь солгать. Хорошо, я скажу: чтобы уничтожить следы.
   - Следы!.. Так остались следы? - спросил г-н Жерар, широко раскрывая глаза.
   - Ну еще бы!
   - Какие следы?
   - Какие!.. Прежде всего - ваша племянница...
   - Так она не умерла?
   - Нет Похоже, госпожа Жерар ее не дорезала.
   - Моя племянница! Вы уверены, что она жива?
   - Я только что от нее и должен вам признаться,, что ваше имя, дражайший господин Жерар, а в особенности упоминание о вашей "жене", производят на нее довольно жуткое действие.
   - Она, стало быть, все знает?
   - Вероятно, да, если отчаянно вопит при одном упоминании о тетушке Урсуле
   - Урсуле?.. - переспросил г-н Жерар, вздрогнув как от электрического удара.
   - Вот видите! - заметил г-н Жакаль. - Даже на вас ее имя производит некоторое впечатление Посудите сами, что должна испытывать несчастная девочка! Надо любой ценой заставить девчонку молчать, как необходимо уничтожить компрометирующие вас следы. Итак, господин Жерар, я врач, и довольно хороший врач. Я умею правильно подбирать лекарства, если знаю, чем болеют люди, с которыми я имею дело. Расскажите же мне эту печальную историю до мелочей самая ничтожная подробность, незначительная по виду, забытая вами, может погубить весь наш план. Говорите так, словно перед вами врач или священник.
   Как у всех хитрых тварей, у г-на Жерара был высоко развит инстинкт самосохранения. Он прилежно читал все политические листки, с жадностью прочитывал в роялистских газетах самые гневные статьи, помещенные "по приказу" против г-на Сарранти.
   С тех пор он понял, что его защищает невидимая десница; подобно царям, покровительствуемым Минервой, он сражался под эгидой. Г-н Жакаль только что укрепил его в этой вере.
   И он понял, что перед полицейским, который пришел к нему как союзник, у него нет никакого интереса что-либо скрывать, напротив, для его же пользы необходимо открыть правду. И он все рассказал, как прежде - аббату Доминику, начиная со смерти его брата и вплоть до той минуты, как, узнав об аресте г-на Сарранти, потребовал у исповедника вернуть записанные признания.
   - Наконец-то! - вскричал г-н Жакаль. - Теперь я все понял!
   - Как?! - переспросил г-н Жерар, трясясь от страха. - Вы все поняли? Значит, придя сюда, вы еще ничего не знали?
   - Я знал не очень много, сознаюсь. Однако теперь все сходится.
   Он оперся на подлокотник, схватился рукой за подбородок, ненадолго задумался и неожиданно опечалился, что было для него совсем несвойственно.
   - Несчастный парень этот аббат! - пробормотал он. - Теперь я понимаю, почему он божился всеми святыми, что его отец не виноват; теперь мне ясно, что он имел в виду, говоря о доказательствах, которые он не может представить; теперь я вижу, зачем он отправился в Рим - Как?! Он отправился в Рим? - ужаснулся г-н Жерар. - Аббат Доминик отправился в Рим?
   - Ну да, Бог мой!
   - Зачем ему понадобился Рим?
   - Дорогой мой господин Жерар! Существует только один человек, который может разрешить аббату Доминику нарушить тайну исповеди.
   - Да, папа!
   - За этим он и пошел к папе.
   - О Боже!
   - С этой целью он попросил и добился у короля отсрочки.
   - Я, стало быть, пропал?
   - Почему?
   - Папа удовлетворит его просьбу.
   Господин Жакаль покачал головой - Нет? Вы думаете, не удовлетворит?
   - Я в этом уверен, господин Жерар.
   - Как - уверены?
   - Я знаю его святейшество.
   - Вы имеете честь быть знакомым с папой?
   - Так же как полиция имеет честь все знать, господин Жерар; как она знает, что господин Сарранти невиновен, а вы - преступник.
   - И что же?
   - Папа ему откажет.
   - Неужели?
   - Да. Это жизнерадостный и упрямый монах, он очень хочет передать свою мирскую и духовную власть своему последователю в том же виде, в каком получил ее от своего предшественника. Он найдет, в какие слова облечь свой отказ, но откажет непременно.
   - Ах, господин Жакаль! - запричитал г-н Жерар и снова затрясся. - Если вы ошибетесь...
   - Повторяю вам, дражайший господин Жерар, что ваше спасение мне просто необходимо. Ничего не бойтесь и продолжайте свои филантропические подвиги, но запомните, что я вам скажу: завтра, послезавтра, сегодня, через час может явиться имярек, который захочет вас разговорить. Он будет утверждать, что имеет на это право, он вам скажет, как я: "Мне все известно!"
   Ничего ему не отвечайте, господин Жерар, не признавайтесь даже в юношеских грехах, можете смеяться ему в лицо, потому что он ничего не знает. На свете существуют только четверо, которым известно о вашем преступлении: вы, я, ваша племянница и аббат Доминик...
   Господин Жерар сделал нетерпеливое движение, полицейский его остановил.
   - И никто, кроме нас, не должен о нем знать, - прибавил он. - Будьте осторожны, не выдайте себя. Отрицайте, упорно отрицайте все, хотя бы вопросы вам задавал королевский прокурор; отрицайте в любом случае, если понадобится - я приду вам на помощь, это мой долг!
   Невозможно передать, с каким выражением г-н Жакаль произнес последние три слова.
   Можно было подумать, что себя он презирает не меньше, чем г-на Жерара.
   - А что если я уеду, сударь? - поспешил вставить г-н Жерар.
   - Вы за этим хотели меня недавно перебить, верно?
   - Так что вы об этом думаете?
   - Вы совершите глупость.
   - Не отправиться ли мне за границу?
   - Что?! Покинуть Францию, неблагодарный сын! Оставить целое стадо бедняков, которых вы кормите в этой деревне, дурной пастырь? И вы не шутите? Дорогой господин Жерар!
   Несчастные этого местечка нуждаются в вас, а я сам намереваюсь в ближайшие дни или, скорее, в одну из ночей прогуляться в знаменитый замок Вири. Мне понадобятся попутчики - любезные, веселые, добродетельные люди вроде вас! И я рассчитываю пригласить вас на прогулку; для меня это будет настоящий праздник, потому что такое путешествие сулит для меня во всяком случае немало удовольствий. Вы согласны, дражайший?
   - Як вашим услугам, - тихо проговорил г-н Жерар.
   - Тысячу раз благодарю! - отозвался г-н Жакаль.
   Вынув из кармана табакерку, он запустил в нее пальцы
   и с наслаждением поднес к носу табак.
   Господин Жерар решил, что разговор окончен, и встал. Он был бледен, но на его губах играла улыбка.
   Он приготовился проводить г-на Жакаля, но тот угадал его намерения и покачал головой:
   - Нет, нет, господин Жерар. Я еще не все сказал. Садитесь и слушайте.
   XVIII
   Что господин Жакаль предлагает господину Жерару вместо ордена Почетного легиона
   Господин Жерар вздохнул и снова сел, вернее, упал на стул.
   Он не сводил с г-на Жакаля остекленевшего взгляда. - А теперь, - сказал тот, отвечая на молчаливый вопрос г-на Жерара, - в обмен на ваше спасение, за которое я ручаюсь, я вас попрошу не в качестве платы, а в виде дружеского return [возврат (англ )], как говорят англичане, о небольшой услуге. У меня сейчас много дел, и я не смогу навещать вас так часто, как мне бы того хотелось...
   - Так я буду иметь честь снова вас увидеть? - робко спросил г-н Жерар.
   - А как же, дорогой мой господин Жерар? Я питаю к вам, сам не знаю отчего, настоящую нежность: чувства бывают необъяснимы. И вот, не имея возможности, как я уже сказал, видеть вас столько, сколько хотел бы, я вынужден просить вас оказать мне честь своим посещением хотя бы дважды в неделю. Надеюсь, это будет вам не очень неприятно, дорогой господин Жерар?
   - Где же я буду иметь честь навещать вас, сударь? - неуверенно спросил г-н Жерар.
   - В моем кабинете, если угодно.
   - А ваш кабинет находится?.
   - ...в префектуре полиции.
   При словах "в префектуре полиции" г-н Жерар откинул голову назад, словно не расслышал, и переспросил:
   - В префектуре полиции?..
   - Ну разумеется, на Иерусалимской улице... Что вас в этом удивляет?
   - В префектуре полиции! - с обеспокоенным видом тихо повторил г-н Жерар.
   - Как туго до вас доходит, господин Жерар.
   - Нет, нет, я понимаю. Вы хотите быть уверены, что я не уеду из Франции.
   - Не то! Можете быть уверены, что за вами есть кому присмотреть, и если вам вздумается покинуть Францию, я найду способ вам помешать.
   - Но если я дам вам честное слово...
   - Это было бы, безусловно, твердой гарантией, однако я очень хочу вас видеть, таково уж мое желание. Какого черта! Я, дорогой господин Жерар, тружусь для вас предостаточно, сделайте же и вы хоть что-нибудь для меня!
   - Я приду, сударь, - опустив голову, отвечал честнейший филантроп.
   - Нам остается условиться о днях и времени встречи.
   - Да, - как во сне повторил г-н Жерар, - нам остается договориться лишь об этом.
   - Что вы, к примеру, скажете о среде, дне Меркурия, и пятяице, дне Венеры? Нравятся вам эти дни?
   Господин Жерар кивнул.
   - Теперь обсудим время... Что вы скажете, если мы будем встречаться в семь часов утра?
   - Семь часов утра?.. По-моему, это очень рано.
   - Дорогой господин Жерар! Неужели вы не видели очень модную драму, прекрасно исполненную Фредериком, под названием "Кабачок Адре", в которой исполняют романс с таким припевом:
   Кто всегда был чист душою,
   Любит наблюдать рассвет
   Наступает лето, рассвет приходит в три часа, и я не считаю со своей стороны неприличным назначить вам свидание на семь утра...
   - Хорошо, в семь часов утра! - согласился г-н Жерар.
   - Очень хорошо, очень хорошо! - обрадовался г-н Жакаль. - Перейдем теперь к распорядку остального вашего времени, дражайший господин Жерар.
   - Какому еще распорядку? - не понял г-н Жерар.
   - Сейчас поясню.
   Господин Жерар подавил вздох. Он почувствовал себя мышкой, угодившей в лапы к коту, или человеком в лапах у тигра.
   - Вы еще очень крепки, господин Жерар.
   - Хм! - обронил честнейший человек с таким видом, словно хотел сказать: "Да так себе!"
   - Люди вашего сдержанного темперамента обыкновенно любят прогулки.
   - Это верно, сударь, я люблю гулять.
   - Вот видите! Я даже уверен, что вы способны пройти в день четыре-пять часов и ничуть не устанете.
   - Пожалуй, многовато!
   - Это с непривычки, дорогой господин Жерар... Возможно, поначалу будет тяжело, зато потом вы не сможете без этого обходиться.
   - Вполне возможно, - не стал возражать г-н Жерар, еще не понимая, куда клонит полицейский.
   - Совершенно точно!
   - Пусть так.
   - Вам придется начать прогулки, господин Жерар.
   - Я и так гуляю, господин Жакаль.
   - Да, да, в своем саду, в лесах Севра, Бальвю, Вильд'Аврея... Прогулки ваши совершенно бесполезны, господин Жерар, потому что не обращают ваших ближних к добру и не приносят пользу правительству.
   - Это так! - отвечал г-н Жерар, чтобы хоть что-нибудь сказать.
   - Не стоит попусту терять свое время, дражайший господин Жерар. Я укажу вам цель ваших прогулок.
   - Да?
   - И постараюсь их по возможности разнообразить.
   - К чему эти прогулки?
   - К чему? Да для вашего же здоровья прежде всего. Прогулка - это спасительное упражнение.
   - Разве я не могу его проделывать вокруг своего дома?
   - Вокруг своего дома? Все здешние места до смерти вам надоели. За семь лет вы истоптали здесь все тропинки. Должно быть, вы пресытились Ванвром и его окрестностями. Необходимо непременно - слышите? - прервать однообразие этих прогулок по полям; я хочу, чтобы вы гуляли по парижским улицам.
   - По правде говоря, я вас не понимаю, - признался г-н Жерар.
   - Я постараюсь как можно яснее выразить свою мысль.
   - Слушаю вас, сударь.
   - Дорогой господин Жерар! Вы верный слуга короля, не так ли?
   - Великий Боже! Я чту его величество!
   - Согласны ли вы послужить ему во искупление ваших слабостей и, простите мне это слово, заблуждений?
   - Каким образом я мог бы послужить королю, сударь?
   - Его величество со всех сторон окружают враги...
   - Увы!
   - И он не может справиться с ними в одиночку. Он поручает самым верным своим слугам защитить его, сразиться за него, победить злых людей. На языке роялистов, господин Жерар, злыми людьми, моавитянами, амаликитянами называются все, кто из тех или иных соображений принадлежат к той же партии, что и этот негодяй Сарранти, а также те, что не жалуют короля, зато обожают герцога Орлеанского, и, наконец, те, что не признают ни того, ни другого и помнят только об этой чертовой революции восемьдесят девятого года, о которой вы, дорогой господин Жерар, несомненно, знаете, ведь с нее-то и начались во Франции все несчастья. Вот злые люди, господин Жерар, вот враги короля, вот гидры, которых я предлагаю вам победить, и это благородное дело, не так ли?
   - Признаться, сударь, - заговорил честнейший г-н Жерар и махнул рукой с безнадежным видом, - я ничего не понимаю из того, что вы говорите.
   - Однако ничего мудреного в этом нет, и сейчас вы сами в этом убедитесь.
   - Посмотрим!
   Господин Жерар стал слушать с удвоенным вниманием, зато и беспокойство его возросло.
   - Представьте, например, что вы гуляете под каштанами Тюльрийского парка или под липами Пале-Рояля. Мимо проходят два господина, беседующие о Россини или Моцарте; их разговор вас не интересует, и вы не обращаете на них внимания. Вот идут другие гуляющие, они разговаривают о лошадях, живописи или танцах; вы не любите ни того, ни другого, ни третьего и пропускаете этих господ мимо. Еще прохожие, обсуждающие христианство, магометанство, буддизм или пантеизм; философские дискуссии - это ловушки, расставляемые одними в расчете на глупость других, и вы оставляете спорщиков в покое, поступая как истинный философ. Но могу себе представить, как появляются еще двое, рассуждающие о республике, орлеанизме или бонапартизме.
   Представляю также, что они помянут и королевскую власть!
   В этом случае, дорогой господин Жерар, поскольку королевскую власть вы любите, зато ненавидите республику, империю, младшую ветвь и заинтересованы прежде всего в том, чтобы послужить правительству и его величеству, вы выслушаете все внимательно, с благоговением, не упустив ни единого слова, а если еще изыщете возможность вмешаться в разговор - тем лучше!
   - Однако, если я вмешаюсь в разговор, - сделав над собой усилие, заметил г-н Жерар, начинавший понимать, что от него хотят, - я стану выступать против того, что ненавижу.
   - Кажется, мы перестали друг друга понимать, дражайший господин Жерар.
   - То есть?..
   - Наоборот! Вы должны поддерживать говорунов обеими щуками, поддакивать им; вы даже постараетесь расположить их к себе. Впрочем, это дело нехитрое, достаточно будет представиться: господин Жерар, честный человек. Кому придет в голову вас опасаться? А как только вам удастся завязать знакомство, вы дадите мне знать об этой удаче, и я буду рад с ними познакомиться. Друзья наших друзей - наши друзья, верно? Теперь вам все понятно? Отвечайте!
   - Да, - глухо произнес г-н Жерар.
   - Ага! Ну, после того как я разъяснил вам этот первый пункт, вы, вероятно, догадались, что это лишь одна из целей вашей прогулки. Постепенно я расскажу вам и о других; не пройдет и года, как, слово Жакаля, вы станете одним из самых верных, надежных, ловких и, значит, полезных слуг короля.
   - Стало быть, вы предлагаете мне, сударь, стать вашим шпионом? пролепетал г-н Жерар, изменившись в лице.
   - Раз уж вы сами выговорили это слово, я не стану вам противоречить, господин Жерар.
   - Шпион!.. - повторил г-н Жерар.
   - Да что уж такого унизительного в этой профессии! Разве я сам не являюсь первым шпионом его величества?
   - Вы? - пробормотал г-н Жерар.
   - Ну да, я! Неужели вы полагаете, что я считаю себя менее честным человеком, чем какое-нибудь частное лицо - я ни на кого не намекаю, дорогой господин Жерар, - какой-нибудь убийца, разделавшийся со своими племянниками ради наследства, а потом подставивший вместо себя невиновного?
   В словах г-на Жакаля прозвучала такая насмешка, что г-н Жерар склонил голову и прошептал едва слышно, однако тонкий слух полицейского уловил его ответ:
   - Я сделаю все, что вам будет угодно!
   - В таком случае все идет отлично! - обрадовался г-н Жакаль.
   Он поднял с пола свою шляпу и встал.
   - Кстати, само собой разумеется, - продолжал полицейский, - что о вашей службе никто не должен знать, дорогой господин Жерар, и это важно не только для меня, но и для вас самого. Вот почему я вам предлагаю навещать меня в столь ранний час. В это время вы можете быть почти уверены, что не застанете у меня никого из своих знакомых. Никто не будет вправе - и вы заинтересованы в этом не меньше нашего - назвать вас словом "шпион", от которого вы буквально зеленеете.
   Теперь вот еще что. Если за полгода вы заслужите мою благодарность при условии, разумеется, что мы избавимся от господина Сарранти, - я испрошу для вас у его величества право носить клочок красной ленты, раз уж вам, как большому ребенку, не терпится прицепить его к петлице!
   С этими словами г-н Жакаль направился к двери. Г-н Жерар последовал за ним.
   - Не беспокойтесь, - остановил его г-н Жакаль. - Судя по испарине на вашем лице, я вижу, что вам очень жарко; не стоит рисковать своим здоровьем и выходить на сквозняк. Я был бы в отчаянии, если бы вы подхватили воспаление легких или плеврит накануне своего вступления в должность. Оставайтесь в своем кресле, придите в себя после пережитых волнений, но в ближайшую среду вы должны быть в Париже. Я прикажу, чтобы вас не томили в приемной.
   - Но... - попробовал возразить г-н Жерар.
   - Что еще за "но"? - удивился г-н Жакаль. - Я полагал, что мы обо всем договорились.
   - А как же аббат Доминик, сударь?
   - Аббат Доминик? Он вернется через две недели, самое позднее - через три... Что это с вами?
   Господин Жакаль был вынужден подхватить г-на Жерара, готового вот-вот лишиться чувств.
   - Я... - пролепетал г-н Жерар, - я... если он вернется...
   - Я же вам сказал, что папа не позволит ему открыть вашу тайну!
   - А что если он откроет ее самовольно? - умоляюще сложив руки, вымолвил г-н Жерар.
   Полицейский смерил его презрительным взглядом.
   - Сударь! - заметил он. - Не вы ли мне сказали, что аббат Доминик дал клятву?
   - Так точно.
   - Какую же?
   - Он обещал не пускать в ход этот документ, пока я жив.
   - Ну вот что, господин Жерар! - сказал начальник полиции. - Если аббат Доминик поклялся, то, так как он по-настоящему честный человек, он сдержит слово. Только вот...
   - Что?
   - Не умирайте! Если вы умрете и аббат Доминик окажется свободен от данного слова, тут уж я ни за что поручиться не могу.
   - А пока...
   - Можете спать спокойно, господин Жерар, если вы вообще способны заснуть.
   Эти слова заставили г-на Жерара вздрогнуть, а полицейский сел в карету, пробормотав себе под нос:
   - Надобно признать, что этот господин - величайший негодяй, и если бы я верил в людскую справедливость, я бы усомнился в своей правоте.
   Потом со вздохом прибавил:
   - Несчастный парень этот аббат! Вот кто заслуживает жалости. Отец-то его - старый псих, он меня нимало не интересует.
   - Куда едем, сударь? - захлопнув дверь, спросил лакей.
   - В гостиницу.
   - Господин не отдает предпочтения какой-нибудь заставе?
   Ему все равно, по какой улице ехать?
   - Отчего же? Возвращайтесь через заставу Вожирар, поедете по улице О-Фер. Сегодня дивная погода, и я должен убедиться, на месте ли этот лаццарони Сальватор. Если предчувствие меня не обманывает, этот чудак еще доставит нам хлопот в деле Сарранти... Трогай!
   И лошади понесли во весь дух.
   XIX
   Метаморфозы любви
   Оставим на время Жюстена и Мину, генерала Лебастара, Доминика, г-на Сарранти, г-на Жакаля, г-на Жерара и вернемся в мастерскую нашего могиканина-художника, знакомого нам под именем Петрус.
   Прошел день или два после того, как г-н Жакаль побывал у г-на Жерара, читатели понимают, что мы не в силах следить за событиями с точностью до одного дня, мы просто пересказываем их в хронологическом порядке. Было половина одиннадцатого утра. Петрус, Людовик и Жан Робер сидели: Петрус в глубоком кресле, Людовик - в рубенсовском кресле, Жан Робер - в огромном вольтеровском. У каждого под рукой стояла чашка с чаем, более или менее опустевшая, а посреди мастерской - накрытый стол, свидетельствовавший о том, что чай был не единственным угощением в то утро.
   Листы, испещренные строчками разной длины (значит, это были стихи), лежали пятью стопками справа от Жана Робера: поэт только что прочел друзьям новую драму в пяти частях и по мере того, как заканчивал каждый акт, откладывал их на пол. Чтение последнего, пятого акта было окончено несколько минут назад.
   Драма называлась "Гвельфы и гибеллины".
   Прежде чем отдать ее на суд директору театра "У заставы Сен-Мартен", где Жан Робер надеялся получить разрешение поставить пьесу в стихах, он прочел ее двум своим друзьям.
   Людовику и Петрусу она очень понравилась. Они оба были художественные натуры, и их глубоко взволновал мрачный образ еще молодого Данте, ловко управлявшегося со шпагой, перед тем как взяться за перо, и без страха отстаивавшего свою любовь, свое искусство, свою свободу. Они оба любили и потому с особенным вниманием слушали произведение третьего влюбленного; Людовик вспоминал при этом свою только-только нарождавшуюся любовь, Петрус же упивался своей пышно распустившейся любовью.
   В их ушах звенел нежный голос Беатриче, и все трое, побратски обнявшись, расселись и затихли: Жан Робер мечтал о Беатриче - Маранд, Петрус думал о Беатриче - Ламот-Гудан, Людовик представлял себе Беатриче Розочку.
   Беатриче воплощала собой звезду, мечту.
   Сила настоящих произведений заключается в том, что они заставляют задуматься великодушных и сильных людей, но в зависимости от обстоятельств одни думают о прошлом, другие размышляют о настоящем, третьи мечтают о будущем.
   Первым молчание нарушил Жан Робер.
   - Прежде всего, я хочу поблагодарить вас за теплые слова.
   Не знаю, Петрус, испытываешь ли ты то же, создавая картину, что и я, когда пишу драму: когда я намечаю тему и сюжет еще только-только вырисовывается, сцены выстраиваются одна за другой, акты укладываются у меня в голове; пусть хоть все друзья мне скажут, что драма плоха, я ни за что не поверю. Зато когда она готова, когда я три месяца ее сочинял, а потом еще месяц писал, вот тут-то мне нужно одобрение всех моих друзей, чтобы я поверил, что она чего-то стоит.
   - С моими картинами происходит то же, что с твоими драмами, - отвечал Петрус. - Пока полотно чистое, я представляю на нем шедевр, достойный Рафаэля, Рубенса, Ван-Дейка, Мурильо или Веласкеса. Когда картина готова это всего-навсего мазня Петруса, которую сам автор считает весьма посредственной. Что ж ты хочешь, дорогой мой! Между идеалом и реальностью всегда бездна.
   - А по-моему, тебе прекрасно удался образ Беатриче, - вмешался Людовик.
   - Правда? - улыбнулся Жан Робер.
   - Сколько ей, по-твоему, лет? Она совсем девочка!
   - В моей драме ей четырнадцать, хотя на самом деле она умерла в десятилетнем возрасте.
   - История лжива, и на сей раз она, как обычно, все перепутала, возразил Людовик. - Десятилетняя девочка не могла оставить столь заметный след в душе Данте. Я с тобой согласен, Жан Робер: Беатриче, должно быть, около пятнадцати лет; это возраст Джульетты, в этом возрасте люди влюбляются и способны пробудить любовь в другом сердце.
   - Дорогой Людовик! Я должен тебе кое-что сказать.
   - Что именно? - спросил Людовик.
   - Я ожидал, что тебя, человека серьезного, человека науки, материалиста, наконец, поразит в моей драме описание Италии тринадцатого века, нравов, флорентийской политики. Не тут-то было! По-настоящему тебя тронула любовь Данте к девочке, ты следишь за тем, как развивается эта любовь и влияет на жизнь моего героя, больше всего тебя занимает катастрофа, в результате которой Данте лишается Беатриче. Не узнаю тебя, Людовик. Уж не влюбился ли ты случаем?
   - Точно! Влюбился! - вскричал Петрус. - Ты только посмотри на него!
   Людовик рассмеялся.
   - А если и так, - сказал он, - уж не вам двоим упрекать меня в этом!
   - Я тебя упрекать и не собираюсь, наоборот! - возразил Петрус.
   - И я тоже! - подхватил Жан Робер.
   - Но должен тебе сказать, дорогой Людовик, - продолжал Петрус, - что дурно с твоей стороны таиться от друзей, у которых нет от тебя секретов.
   - Если бы и была тайна, я едва успел признаться в ней самому себе! воскликнул Людовик. - Как же, по-вашему, я мог поделиться ею с вами?
   - Это весомое оправдание, - согласился Петрус.
   - Кроме того, он, очевидно, не может открыть ее имя, - предположил Жан Робер.
   - Нам? - возразил Петрус. - Сказать нам - все равно что похоронить тайну в могиле.
   - Да я еще не знаю, как я ее люблю: как сестру или как возлюбленную, признался Людовик.
   - Так начинаются все великие страсти! - заверил Жан Робер.
   - Тогда признайся, дорогой, что влюблен как безумный! - настаивал Петрус.
   - Возможно, ты прав! - кивнул Людовик. - Вот как раз сейчас твоя живопись, Петрус, словно открыла мне глаза. Твои стихи, Жан Робер, заставили меня прислушаться к собственному сердцу. Я не удивлюсь, если завтра сам возьмусь за кисть, чтобы написать ее портрет, или за перо, чтобы сочинить в ее честь мадригал. Эх, Боже ты мой! Это вечная история любви, которую принимают за сказку, за легенду, за роман, пока сами не прочтут ее влюбленными глазами! Что такое философия? Искусство?
   Наука? Даже рядом с любовью наука, философия и искусство лишь формы красоты, истины, величия. А красота, истина, величие и есть любовь!