Дюма Александр. Сальватор

   - Ага! Мне кажется, я вижу вас не в первый раз.
   - Совершенно верно, сир, в третий.
   - А впервые это было?..
   Император напряг память.
   - ...впервые... - подхватил моряк, желая помочь слабеющей памяти прославленного собеседника.
   - Нет, я хочу вспомнить сам, - остановил его Наполеон. - Вы - часть моих приятных воспоминаний, и мне приятно вновь оказаться в окружении добрых друзей. В первый раз я видел вас в тысяча восьмисотом году: я хотел назначить вас капитаном, а вы отказались, верно?
   - Так точно, государь, я всегда отдавал предпочтение свободе.
   - Во второй раз мы встретились во время моего возвращения с острова Эльба; я воззвал к патриотам Франции: вы предложили мне три миллиона, и я согласился.
   - Иными словами, сир, в обмен на деньги, с которыми я не знал что делать, вы дали мне акции каналов и полномочий на вырубку леса.
   - Наконец, в третий раз - сегодня. Как всегда, вы явились в трудную для меня минуту. Что же вам угодно, капитан Пьер Эрбель?
   Капитан вздрогнул от радости. Император помнил все, даже его имя!
   - Что мне угодно, сир? Я хочу попытаться вас спасти.
   - Прежде всего, скажите, какая опасность мне угрожает.
   - Вас могут захватить англичане.
   - Значит, Сарранти сказал мне правду? Рошфорская гавань блокирована?
   - Пока нет, ваше величество. Но через час так и будет.
   Император ненадолго задумался.
   - С минуты на минуту мне должны доставить охранное свидетельство, сказал он.
   Эрбель покачал головой.
   - Вы полагаете, я его не получу?
   - Нет, государь.
   - Каковы же, по-вашему, намерения монархов союзных держав?
   - Захватить вас в плен, ваше величество.
   - Они же все были у меня в руках, но я их отпустил и вернул им троны!
   - Возможно, вы допустили ошибку, сир.
   - И вы пришли предупредить меня об опасности?
   - Я предоставляю в распоряжение вашего величества свою жизнь, если только она может быть вам полезна.
   Император посмотрел на человека, говорившего так просто, что не оставалось никаких сомнений в его искренности.
   - Я считал вас республиканцем, - заметил Наполеон.
   - А я и есть республиканец, сир.
   - Почему же вы не видите во мне врага?
   - Потому что я прежде всего патриот. О да, сир, я глубоко сожалею, что вы, подобно Вашингтону, не предоставили нации полную свободу. Зато вы сделали Францию великой державой, вот почему я пришел вам сказать: "Будь вы счастливы и на вершине славы, государь, вы бы меня не увидели".
   - Да, а когда я несчастен и лишен всего, вы, отдав мне свое состояние, пришли " предложить и жизнь. Вашу руку, капитан Эрбель! За вашу преданность я могу заплатить лишь признательностью.
   - Вы ее принимаете, сир?
   - Да, однако что вы намерены мне предложить?
   - У меня к вам три предложения, государь. Угодно ли вам отправиться в Париж по Луаре? Армия Вандеи под предводительством генерала Ламарка, а также армия Жиронды с генералом Клозелем во главе - в вашем распоряжении. Нет ничего проще, как обвинить временное-правительство в измене и двинуться против него во главе двадцати пяти тысяч солдат и ста тысяч фанатично преданных вам крестьян.
   - Это было бы вторым возвращением с острова Эльба, а мне бы не хотелось начинать все сначала. Кроме того, я устал, сударь. Я хочу отдохнуть и посмотреть, чем мир меня заменит, когда самого меня здесь уже не будет. Перейдем ко второму вашему предложению.
   - Ваше величество! Человек, за которого я ручаюсь головой, мой помощник Пьер Берто; его корвет стоит в устье Седры.
   Вы сядете на коня, переправитесь через солончаковые болота, потом на фелуке выйдете через Момассонский проход, обойдете таким образом англичан и встретитесь в море с американским судном "Орел". Как видите, его название - добрый знак.
   - Это бегство, сударь, словно я преступник, а я бы хотел покинуть Францию как император, сходящий с трона!.. Ваше третье предложение?
   - Третий способ - наиболее рискованный, однако я за него отвечаю.
   - Посмотрим.
   - Два французских фрегата - "Ива" и "Медуза", - стоящие на якоре под прикрытием батарей на острове Экс, предоставлены в распоряжение вашего величества французским правительством, не так ли?
   - Да, сударь, однако, если гавань блокирована?..
   - Погодите, ваше величество... Я знаком с командирами этих фрегатов, это храбрые офицеры: капитан Филибер и капитан Поне.
   - Что же?
   - Выбирайте сами, на какой из этих двух фрегатов вы сядете. "Медуза", например, самая быстроходная посудина. Блокада состоит из двух кораблей: шестидесятичетырехпушечного "Беллерофона" и восьмидесятипушечного "Великолепного". Я на своем бриге буду отвлекать "Беллерофона", капитан Филибер сядет со своей "Ивой" на хвост "Великолепному". Пройдет больше часа, прежде чем они нас потопят! За это время вы пройдете на "Медузе", и не как беглец, а как победитель, под огненной триумфальной аркой.
   - Чтобы я упрекал себя в гибели двух кораблей вместе с экипажами?! Никогда!
   Капитан Эрбель удивленно посмотрел на Наполеона.
   - А Березина, ваше величество? А Лейпциг, сир? А Ватерлоо, государь?
   - Это было сделано ради Франции, а ради нее я имел право пролить кровь французов. Теперь же я сделал бы это для себя лично.
   Наполеон покачал головой и еще тверже повторил:
   - Никогда.
   Тринадцатого числа того же месяца он обратился к принцурегенту со знаменитым письмом, ставшим, увы, достоянием истории
   "Ваше Королевское Высочество!
   Будучи мишенью заговорщиков, раздирающих мою страну, а также подвергаясь враждебным выпадам со стороны великих европейских держав, я завершил свою политическую карьеру и отправляюсь, как Фемистокл, к очагу британского народа. Я отдаю себя под покровительство его законов, которого настоятельно прошу у Вашего Королевского Высочества как у более могущественного, надежного и великодушного из моих недругов.
   Наполеон".
   На следующий день, 15 июля, император поднялся на борт "Беллерофона".
   Пятнадцатого октября он высадился на острове Святой Елены.
   Ступив на проклятый остров, он оперся на руку г-на Сарранти и шепнул ему на ухо- И почему я не принял предложение капитана Эрбеля?!
   XXIX
   Видение
   Конец истории капитана Эрбеля прост и много времени не займет.
   Как и все, кто принимал участие в возвращении 1815 года, Пьер Эрбель претерпел гонения.
   Его не расстреляли, как Нея или Лабедуайера, только потому, что он не давал клятву верности Бурбонам и его преследователи не знали, какое обвинение против него выдвинуть. Но акции каналов, которые дал ему император в обмен на его деньги, обесценились; подряд на вырубку леса не был подтвержден; "Прекрасную Терезу" арестовали как контрабандное судно и конфисковали; наконец, банкир, у которого хранилось остальное состояние капитана, разорился, был вынужден объявить себя несостоятельным и заплатил десять против ста.
   Пьер Берто оказался более удачлив или ловок, чем он:
   наученный реакцией 1814 года, он не стал дожидаться повторения и ушел на своем корвете, погрузив все свое добро.
   Однако что сталось с ним и его экипажем? Никто так ничего с тех пор о нем и не слыхал. Полагали, что корабль сгинул со всем экипажем и имуществом во время какого-нибудь шторма.
   Если так и случилось, значит, Пьер Берто умер, как и подобает моряку, и Тереза стала поминать его в молитвах, а Пьер Эрбель заказал по нему обедню; и тот, и другая рассказывали о Пьере Берто его крестнику как о замечательном человеке и втором его отце, если бы он когда-нибудь мог вернуться. Потом все успокоилось - так бывает с рекой: ее воды замутятся на время, когда в нее ворвется поток или обрушится лавина, а потом она снова неспешно несет свои волны. Так прошло три года, и когда кто-нибудь заговаривал о Пьере Берто, Эрбель со вздохом отвечал: "Бедный Пьер!" Тереза смахивала слезу и начинала молиться, а их сын говорил: "Он был моим крестным, да, папа?
   Я очень люблю крестного!"
   И этим все было сказано.
   Сверх того, Пьер Эрбель перенес собственное разорение философски. Теперь его состояние не превышало того, что он унаследовал от отца.
   Когда его брат вернулся во Францию, он предложил продать ферму и разделить деньги.
   Генерал Эрбель отказался, называя брата пиратом; позднее и он получил огромный куш в миллиард - вознаграждение за убытки, понесенные эмигрантами, но не предложил Пьеру половину - Пьер, разумеется, отказался бы, даже если бы и получил от него такое предложение, - и оба брата продолжали любить друг друга каждый по-своему: капитан - от всего сердца, генерал - вполне рассудочно.
   Что же касается мальчика, то читатели уже в общих чертах знают, как он воспитывался.
   Он взрослел.
   Его послали в Париж, в один из лучших столичных коллежей. Отец и мать из экономии переехали из Сен-Мало на ферму, дававшую от тысячи двухсот до тысячи четырехсот франков дохода; на образование Петруса уходили все остальные не очень большие их деньги.
   В 1820 году капитан Эрбель (ему в те времена было не больше пятидесяти лет, и он умирал от скуки, наблюдая за тем, как зарастает травой ферма) сообщил однажды мне, что один гаврский судовладелец предлагает ему отправиться в Западную Индию.
   Супруги решили, что Пьеру необходимо принять участие в этом предприятии и попытаться удвоить свое состояние.
   Капитан вложил в это дело тридцать тысяч франков.
   Однако счастливые дни миновали! В Мексиканском заливе трехмачтовое судно попало в страшный шторм и разбилось об Алакранские скалы, не менее коварные, чем античная Скилла.
   Корабль затонул; капитан и самые выносливые пловцы выбрались на коралловые рифы, выступавшие из воды, уцепились за них, а на третий день несчастных моряков, умиравших от голода и разбитых усталостью, подобрал испанский корабль.
   Эрбелю оставалось лишь вернуться домой. Капитан испанского судна, державший курс на Гавану, высадил его в этом порту, а там помог пересесть на корабль, готовившийся к отплытию во Францию.
   Старый корсар приехал домой опечаленный, с понурой головой, и никто не хотел верить, что крушение его судна могло до такой степени огорчить человека, испытавшего на себе все превратности судьбы.
   Нет, не это его огорчало, но истинную причину своей печали он открыть не смел.
   В последнюю ночь, которую Эрбель провел, уцепившись за риф, когда силы покидали его, живот был пуст, а в голове шумело от оглушительного рева, когда море разбивалось вокруг него о рифы, с капитаном произошло то, что недоверчивый человек назвал бы бредом, а легковерный - видением.
   Около полуночи - капитан лучше других умел определять время по звездам - луна спряталась в облаках и сразу сделалось темнее; потом капитану почудился шум крыльев над головой и голос, приказавший волнам: "Уймитесь!"
   Голос принадлежал морским духам.
   И, как бывает в фантасмагориях, когда издалека появляется силуэт сначала едва различимый, а потом становится все больше и наконец достигает нормальных размеров, капитан увидел, как к нему подходит или, точнее, плывет по волнам женщина, закутанная в вуаль, и останавливается перед ним. По всему его телу пробежала дрожь: несмотря на вуаль, он сейчас же узнал Терезу.
   Но даже если бы у него и оставалось хоть малейшее сомнение, оно вскоре все равно рассеялось бы.
   Подойдя к нему, женщина подняла вуаль.
   Капитан хотел было крикнуть или заговорить с тенью, но она приложила палец к бескровным губам, будто приказывая ему молчать, и прошептала едва слышно, так что капитан сразу смекнул, что имеет дело не с живым существом
   - Возвращайся скорее, Пьер! Я только и жду тебя, чтобы умереть!
   И, будто внезапно лишившись магической власти, поддерживавшей ее на волнах, тень медленно погрузилась в воду, сначала по щиколотку, потом по колено, по пояс, по шею и, наконец, с головой: видение исчезло... Успокоившееся на время море снова вздыбилось, закоченевшего капитана снова обдало холодными брызгами, все вернулось на круги своя.
   Эрбель обратился с расспросами к товарищам, однако те, поглощенные своими страданиями и страхом, ничего не видели:
   все будто происходило для одного капитана.
   Видение это придало ему сил. Он решил, что не имеет права умереть, не повидавшись с Терезой, раз Тереза ждет его возвращения, чтобы проститься перед близкой кончиной.
   Как мы уже сказали, на следующий день несчастных подобрало испанское судно. И по мере того, как они приближались к берегам Франции, видение это становилось все более отчетливым, ярким, осязаемым.
   Наконец Эрбель высадился в Сен-Мало, где отсутствовал два с лишним года.
   Первый же знакомый, которого он встретил в гавани, от него отвернулся.
   Он догнал того, кто, как ему показалось, его избегал.
   - Так Тереза очень больна? - спросил капитан.
   - Вы, стало быть, знаете? - обернулся к нему знакомый.
   - Да, - кивнул Эрбель. - Скажите же, что с ней!
   - Мужайтесь, капитан!
   Эрбель побледнел.
   - Вчера я слышал, что она при смерти.
   - Не может быть! - воскликнул капитан.
   - Почему? - удивился его собеседник.
   - Она сама недавно сказала, что дождется моего возвращения Знакомый капитана решил, что тот сошел с ума, но не успел расспросить его об этом новом несчастье: Пьер заметил другого своего знакомого, проезжавшего мимо на лошади, бросился к нему и попросил одолжить коня. Тот не стал возражать, испугавшись того, как Эрбель побледнел и изменился в лице.
   Капитан прыгнул в седло и пустил лошадь в галоп, а через двадцать минут уже отворял дверь в спальню жены.
   Несчастная Тереза приподнялась на постели, словно чего-то ожидая. Петрус, с трудом сдерживая рыдания, стоял у ее изголовья. Вот уже целый час он думал, что мать бредит: она всем своим существом обратилась в сторону Сен-Мало и приговаривала:
   - Сейчас твой отец сходит на берег... вот он о нас справляется... теперь садится на лошадь... подъезжает к дому...
   И действительно, как только умирающая произнесла последние слова, послышался топот копыт, потом дверь распахнулась, и на пороге появился капитан.
   Души и тела супругов слились воедино, так что даже смерть не решалась их разлучить; слова были излишни, они просто соединились в последнем поцелуе.
   Поцелуй был долгим и мучительным, а когда капитан разжал объятия, Тереза уже была мертва.
   Ребенок занял в отцовском сердце место матери.
   Потом могила потребовала отдать ей тело. Париж потребовал возвращения мальчика. Капитан остался один.
   С этого времени Пьер Эрбель стал жить уединенно на своей ферме, предаваясь воспоминаниям о славном прошлом, о приключениях, страданиях, счастье.
   Из всего его прошлого ему оставался только Петрус; мальчик мог у него просить чего угодно и немедленно получал все, что хотел.
   Петрус, избалованный юноша в полном смысле этого слова, представлял собой для капитана и сына, и мать в одном лице.
   Петрус никогда не вел счет своему небольшому состоянию.
   В течение трех лет - с 1824-го по 1827 год - ему не о чем было просить отца: вместе с известностью к нему пришли и заказы, а с ними и деньги, которых ему вполне хватало на жизнь.
   Но вдруг молодой человек влюбился в прекрасную аристократку Регину, и его потребности удвоились, потом утроились.
   Зато заказов поубавилось.
   Сначала Петрус стеснялся давать уроки и отказывался от них. Потом ему показалось унизительным и выставлять свои работы у торговцев картинами: любители могли прийти и к нему, торговцы картинами могли и сами зайти в его мастерскую.
   Доходы прекратились, зато расходы выросли неимоверно.
   Читатели видели, на какую широкую ногу жил теперь Петрус: карета, лошадь тягловая и верховая, ливрейный лакей, редкие цветы, вольер, мастерская, обставленная фландрской мебелью, украшенная китайскими вазами и богемским стеклом.
   Петрус не забыл об источнике, в котором черпал когда-то, и решил к нему вернуться. Источник был неиссякаемый - отцовское сердце.
   Петрус трижды за последние полгода обращался к отцу, причем просил все большие суммы: две тысячи, потом пять, потом еще десять. И безотказно получал все, что просил.
   Наконец, мучимый угрызениями совести, краснея, но не в силах устоять перед подчинившей его себе и неотразимой любовью, он в четвертый раз обратился к отцу.
   На сей раз тот ответил не сразу; это объяснялось тем, что капитан сначала написал к генералу Эрбелю, результатом чего явилась уже знакомая читателю сцена, а затем сам привез ответ сыну.
   Вы помните, какой урок преподал генерал своему племяннику, когда Пьер Эрбель вышиб дверь, спустив лакея с лестницы.
   Вот с этого времени мы и продолжим наш рассказ, прерванный - и читатели нас за это извинят - ради того, чтобы дать представление о достойном и прекрасном человеке, который мог показаться нам совсем в другом свете, если бы мы взяли на веру лишь те существительные, которыми награждал его генерал Эрбель, а также эпитеты, которыми он эти существительные сопровождал.
   Но мы заметим, что, несмотря на свое многословие в описании морального облика капитана Пьера Эрбеля, мы совершенно упустили из виду его внешность.
   Поспешим исправить этот недостаток.
   XXX
   Санкюлот
   Капитану Пьеру Эрбелю по прозвищу Санкюлот было в те времена пятьдесят семь лет.
   Это был человек невысокого роста, широкоплечий, мускулистый, с квадратной головой и курчавыми волосами, когда-то рыжеватыми, а теперь седеющими - словом, бретонский геркулес.
   Его брови, более темные, чем волосы, и не тронутые сединой, придавали лицу грозный вид. Зато небесно-голубые чистые глаза и рот, открывавший в улыбке белоснежные зубы, наводили на мысль об изумительной доброте и бесконечной нежности.
   Он мог быть резок и стремителен, каким мы видели его на борту судна, в Тюильрийском дворце, в гостях у сына. Но под этой резкостью, под этой стремительностью скрывались чувствительное сердце и сострадательная душа.
   Он давно привык повелевать людьми в ситуациях, когда опасность не позволяла проявлять слабость, а потому и лицо у него было волевое и решительное. Лишившись "Прекрасной Терезы" и всего состояния и живя в деревне, он и там умел заставить себя слушать, да не только крестьян, живших с ним дверь в дверь, но и богатых землевладельцев, проживавших неподалеку.
   Страдая от вынужденного безделья после объявления мира в Европе и не имея возможности сразиться с людьми, капитан объявил войну животным. Отдавая этому занятию всего себя, он стал страстным охотником и жалел об одном: что имеет дело не с крупными животными вроде слонов, носорогов, львов, тигров леопардов, а воюет с такими жалкими зверушками, как волки и кабаны.
   Потеряв Терезу и находясь вдали от Петруса, капитан Эрбель почти три четверти года проводил в лесах и на песчаных равнинах, раскинувшихся на десять - двенадцать лье в округе, с ружьем на плече и в компании двух собак.
   Иногда он не бывал дома неделю, полторы, две, давая о себе знать лишь повозками с дичью, которые присылал в деревню, как правило, самым нуждающимся. Таким образом, лишившись возможности раздавать нищим милостыню, он кормил их с помощью своего ружья.
   Итак, капитан был в большей даже степени, чем Немврод, настоящим охотником в глазах Бога.
   Однако эта страстная охота имела иногда свои неудобства.
   Читателям, вероятно, известно, что законный порядок вещей таков: самый заядлый охотник вешает, как правило, над камином свое ружье, и висит оно там с февраля по сентябрь. Не то было с ружьем нашего капитана: его "леклер" - он выбрал стволы, вышедшие из мастерской знаменитого оружейника, носящего это имя, - не отдыхал никогда, гремел без перерыва по всей округе и был хорошо знаком местным жителям.
   Правду сказать, все сельские полицейские, лесники и жандармы департамента знали, в каких целях капитан охотится и на что идет его добыча, а потому, заслышав выстрел в одной стороне, уходили в другую. Но уж если капитан слишком бесцеремонно вторгался в чужие владения и уводил дичь из-под носа у хозяина земельных угодий, на которых охотился, тут уж полицейский решался составить протокол и препроводить нарушителя в суд.
   Как бы строго ни относился суд к нарушениям лесного закона в период Реставрации, но когда судьи узнавали, что это нарушение допустил Санкюлот Эрбель, они смягчали наказание и назначали минимальный штраф. Таким образом за сотню франков штрафа в год капитан раздавал более двух тысяч франков милостыни, кормился сам, посылал восхитительные корзины с дичью своему сыну Петрусу, делившемуся этой добычей в особенности с теми из своих собратьев, кто писал натюрморты, - все это лишний раз доказывало, что браконьерство, как и добродетель, всегда вознаграждается.
   Во всем остальном капитан оставался истинным сыном моря. Он не только не знал, как живут в городе, но понятия не имел и о светской жизни.
   Одиночество, которое переживает моряк, потерявшийся в огромном Океане, величественное зрелище, постоянно открывающееся его взору, легкость, с которой он каждую минуту рискует жизнью, беззаботность, с какой он ждет смерти, - жизнь моряка, а потом охотника свели к минимуму его общение с людьми, и, за исключением англичан, которых капитан, сам не зная почему, считал своими естественными врагами, ко всем остальным себе подобным - что может обсуждаться и что мы обсудим при первой же возможности - он испытывал симпатию и дружеские чувства.
   Единственной трещиной в его гранитном или даже золотом сердце была незаживающая рана, причиненная смертью жены, несчастной Терезы, прелестной женщины, чистой души, беззаветно любившей своего капитана.
   И вот, переступив порог мастерской и обняв Петруса, он по-отцовски его оглядел, и у него из глаз скатились две крупные слезы. Протянув руку в сторону генерала, он сказал:
   - Посмотри на него, брат: он - вылитая мать!
   - Возможно, ты и прав, - отозвался генерал, - но тебе бы следовало помнить, пират ты этакий, что я никогда не имел чести знать его уважаемую мать.
   - Верно, - подтвердил капитан ласково, со слезой в голосе, как бывало обычно, когда он говорил о жене, - она умерла в тысяча восемьсот двадцать третьем, а мы с тобой еще были тогда в ссоре.
   - Ах так?! - вскричал генерал. - Ты что же думаешь, мы сейчас помирились?
   Капитан улыбнулся.
   - Мне кажется, - заметил он, - что, когда два брата обнимаются, как обнялись мы после тридцатитрехлетней разлуки...
   - Это ни о чем не говорит, мэтр Пьер. Ах, ты думаешь, я помирюсь с таким бандитом, как ты! Я подаю ему руку - ладно! Я его обнимаю - пускай! Но мой внутренний голос говорит: "Я тебя не прощаю, Санкюлот! Не прощаю я тебя, пират!
   Нет тебе прощения, разбойник!"
   Капитан с улыбкой наблюдал за братом, потому что знал:
   в глубине души тот нежно его любит.
   Когда генерал перестал браниться, он продолжал:
   - Ба! Да я же на тебя не сержусь за то, что ты воевал против Франции!
   - Можно подумать, что Франция была когда-нибудь гражданкой Республикой или господином Брнапартом! Я воевал против тысяча семьсот девяносто третьего года, да, против восемьсот пятого, понятно, браконьер? А вовсе не против Франции!
   - Не сердись, брат, - добродушно проговорил капитан. - Я всегда полагал, что это одно и то же.
   - Отец всегда так думал и будет думать, - вмешался Петрус, - вы же, дядя, придерживались и будете придерживаться противоположного мнения. Не лучше ли сменить тему?
   - Да, пожалуй, - согласился генерал. - Как долго ты почтишь нас своим присутствием?
   - Увы, дорогой Куртеней, у меня мало времени.
   Сам Пьер Эрбель отказался от имени Куртенеев, но продолжал называть им брата как старшего в семье.
   - Как это - мало времени? - в один голос переспросили генерал и Петрус.
   - Я рассчитываю отправиться в обратный путь сегодня же, дорогие мои, отвечал капитан.
   - Сегодня, отец?
   - Да ты совсем рехнулся, старый пират! - подхватил генерал. - Хочешь уехать, не успев приехать?
   - Это будет зависеть от моего разговора с Петрусом, - признался капитан.
   - Да, и еще от какой-нибудь охоты с браконьерами департамента Иль-де-Вилен, верно?
   - Нет, брат, у меня там остался старый друг, он при смерти...
   Он сказал, что ему будет спокойнее, если я закрою ему глаза.
   - Может, он тоже тебе являлся, как и Тереза? - скептически, как обычно, заметил генерал.
   - Дядюшка!.. - остановил его Петрус.
   - Да, я знаю, что мой брат-пират верит в Бога и в привидения. Однако тебе, старому морскому волку, очень повезло, что если Бог и существует, то Он не видел, как ты разбойничал, иначе не было бы тебе спасения ни на этом, ни на том свете.
   - Если так, брат, - ласково возразил капитан и покачал головой, - то моему несчастному другу Сюркуфу не повезло, и это лишняя причина, чтобы я к нему возвратился как можно скорее.
   - А-а, так вот кто умирает: Сюркуф! - вскричал генерал.
   - Увы, да, - подтвердил Пьер Эрбель.
   - Одним славным разбойником будет меньше!
   Пьер огорченно посмотрел на генерала.
   - Что ты на меня так смотришь? - смутившись, спросил тот.
   Капитан покачал головой и лишь вздохнул в ответ.
   - Нет, ты скажи! - продолжал настаивать генерал. - Я не люблю людей, которые молчат, когда им велено говорить. - О чем ты думаешь? Это секрет?
   - Я подумал, что, когда я умру, мой старший брат помянет меня такими же словами.
   - Какими? Что я такого сказал?
   - Одним славным разбойником меньше...
   - Отец! Отец! - прошептал Петрус.
   Он повернулся к генералу и продолжал:
   - Дядя! Вы недавно меня ругали, и были совершенно правы.
   Если теперь поругаю вас я, так уж ли я буду не прав? Отвечайте!
   Генерал смущенно кашлянул:, не находя что ответить.
   - Неужели твой Сюркуф так плох? Черт подери! Я отлично знаю, что в нем было немало хорошего и что он был храбрец под стать Жану Барту. Только надо было ему посвятить себя какойнибудь другой цели!