Дюма Александр. Сальватор

   Он повернулся к префекту полиции:
   - Вы мне сказали, сударь, что, если похороны Манюэля будут проходить не в один день с казнью господина Сарранти, вы сумеете справиться с ситуацией без единого выстрела - Да, ваше величество.
   - Вы можете не опасаться осложнений. С этой минуты господин Сарранти свободен. У меня в руках доказательства его невиновности.
   - Но... - растерянно начал префект.
   - Вы возьмете с собой в карету вот этого господина, - сказал король, указав на аббата Доминика, - поедете с ним в Консьержери и там немедленно освободите господина Сарранти. Повторяю вам, что он невиновен, а я не хочу, чтобы невиновный оставался хоть на минуту под замком с того момента, как его невиновность доказана.
   - Ах, ваше величество! - воскликнул благодарный монах и протянул к королю руки.
   - Ступайте, сударь, - сказал король, - и не теряйте ни минуты.
   Король повернулся к монаху:
   - Я вам даю неделю на то, чтобы вы оправились после нелегкого путешествия. Затем вы сдадитесь властям.
   - О да, государь! - воскликнул монах. - Должен ли я вам поклясться?
   - Я не прошу от вас никакой клятвы, мне довольно вашего слова. - И, обратившись к префекту полиции, добавил: - Идите, сударь, и пусть моя воля будет исполнена.
   Префект полиции поклонился и вышел в сопровождении монаха.
   - Не откажет ли мне ваше величество объяснить... - отважился заговорить министр юстиции.
   - Объяснение будет кратким, сударь, - бросил король. - Возьмите этот документ: в нем заключено доказательство невиновности господина Сарранти. Поручаю вам передать его господину министру внутренних дел. По всей вероятности, он испытает унижение, когда прочтет имя настоящего убийцы и признает в нем того, чью кандидатуру он сам поддерживал. Что касается монаха, то справедливость должна восторжествовать: позаботьтесь о том, чтобы его дело было рассмотрено на ближайшем заседании суда... И возьмите этот нож, сударь: это вещественное доказательство.
   Предоставив министру юстиции самому сделать выбор: удалиться или последовать за королем, его величество в прекрасном расположении духа вернулся в гостиную, где его ожидал оберегермейстер.
   - Ну что, государь? - спросил тот.
   - Охота состоится завтра, дорогой граф, - сказал король, - и постарайтесь, чтобы она прошла удачно!
   - Позволю себе заметить, - ответил обер-егермейстер, - что я еще никогда не видел ваше величество таким веселым.
   - - Вы правы, дорогой граф, - подтвердил Карл X, - вот уже четверть часа, как я помолодел на двадцать лет.
   Затем он обратился к застывшим в изумлении министрам с такими словами:
   - Господа! Префект полиции только что получил известия, после чего ручается на завтра за спокойствие города Парижа.
   Взмахнув рукой, он в последний раз обошел гостиные, предупредил дофина, что охота состоится, сказал комплимент герцогине Ангулемской, поцеловал графиню Беррийскую, потрепал за щечку своего внука, герцога Бордоского, точь-в-точь как сделал бы буржуа с улицы Сен-Дени или с бульвара Тампль, и вернулся в спальню.
   Там он подошел к барометру, висевшему против кровати, радостно вскрикнул, увидев, что он предвещает ясную погоду, прочел молитву, лег и уснул, успокоив себя перед сном такими словами:
   - Слава Богу! Завтра будет прекрасная погода для охоты!
   Вот как вышло, что Сальватор, проникнув в камеру г-на Сарранти, не застал там пленника.
   XXXII
   Разглагольствования о политике
   Среди персонажей, сыгравших страшную роль в драме, которую мы представляем вниманию наших читателей, есть такой, что еще окончательно не забыт.
   Мы говорим о графе Рапте, отце и муже Регины де Ламот-Гудан.
   Само собой разумеется, что благодаря займу у мэтра Баратто, а также возврату Жибасье, дело о письмах не получило огласки.
   Тем не менее, чтобы последующие сцены были лучше поняты, мы просим у читателей позволения в нескольких словах повторить то, что мы уже рассказывали о графе Рапте.
   Петрус так описал его внешность:
   "Все в этом человеке холодно и неподвижно, будто он каменный. И потом, он слишком приземлен. У него тусклые глаза, тонкие и плотно сжатые губы, круглый нос, землистый цвет лица.
   Он вертит головой, а черты лица остаются неподвижны! Если бы можно было холодную маску обтянуть человеческой кожей, в которой перестала циркулировать кровь, этот шедевр анатомии дал бы представление об этом человеке".
   Регина тоже дала его моральный или, точнее, аморальный портрет.
   В день свадьбы она сказала ему во время уже описанной нами ужасной сцены:
   "Вы честолюбивы и вместе с тем расточительны. У вас немалые запросы, и они толкают вас на преступления. Перед этими преступлениями другой, может быть, отступил бы, вы - нет! Вы женитесь на собственной дочери за два миллиона; вы продадите свою жену за министерское кресло..."
   Еще она прибавила:
   "Угодно ли вам, сударь, знать, что я обо всем этом думаю?
   Хотите узнать, раз уж выдался такой случай, что я питаю к вам в глубине души? Я чувствую к вам то же, что вы сами испытываете к целому свету, а я не испытывала никогда и ни к кому:
   ненависть. Я ненавижу ваше честолюбие, вашу гордыню, вашу трусость. Я ненавижу вас с головы до ног, потому что вы насквозь лживы!"
   Перед отъездом в Санкт-Петербург, куда, как помнят читатели, граф Рапт был отправлен с чрезвычайным поручением, он в физическом смысле имел мраморное лицо, а в нравственном отношении - каменное сердце.
   Посмотрим, изменила ли, оживила ли его поездка к Северному полюсу.
   Дело происходило в пятницу, 16 ноября, то есть накануне выборов, около двух месяцев спустя после событий, послуживших сюжетом для наших предыдущих глав.
   Шестнадцатого ноября в "Мониторе" появился ордонанс о роспуске палаты и созыве избирателей округа на 27-е число того же месяца.
   Итак, избирателям предоставлялось всего десять дней, чтобы собраться, договориться, выбрать своих кандидатов. Этот поспешный созыв неизбежно должен был привести к тому, о чем мечтал г-н де Виллель: внести раскол в ряды избирателей оппозиции, ведь, захваченные врасплох, они потеряют время на обсуждение кандидатур, тогда как сторонники кабинета министров сплоченные, выступающие единым фронтом, дисциплинированные, пассивные проголосуют как один человек.
   Но весь Париж уже давно ждал роспуска палаты и готовился к тому, чтобы мечта г-на де Виллеля не осуществилась. Пытаться ослепить этот великий город Париж - напрасный труд: у него, как у Аргуса, сто глаз, он видит в темноте; его, как и Антея, не испугать: подобно Антею, он черпает новые силы, едва коснувшись земли; а когда его считают мертвым, не стоит, как и Анкелада, пытаться его закопать: всякий раз, как он переворачивается в могиле, он, подобно Анкеладу, переворачивает весь мир.
   Весь Париж, ни слова не говоря - в молчании кроется его красноречие, его дипломатия, - ожидал, краснея от стыда, с разбитым кровоточащим сердцем; весь Париж, угнетенный, униженный, порабощенный, как могло бы показаться на первый взгляд, изготовился к бою и молча, со знанием дела выбрал своих депутатов.
   Один из них - нельзя сказать, чтобы он произвел впечатление на население, - оказался полковником графом Раптом.
   Читатели не забыли, что он был официальным владельцем газеты, рьяно защищавшей легитимную монархию, а тайно он являлся главным редактором журнала, беспощадно нападавшего на правительство и замышлявшего против него в пользу герцога Орлеанского.
   В газете он неуклонно поддерживал, превозносил, защищал закон против свободы печати, зато в следующем номере журнала воспроизводил речь Руайе-Коллара, где, между прочим, можно было прочесть такие строки, красноречивые и в то же время насмешливые:
   "Вторжение направлено не только против свободы печати, но и против любой естественной свободы, политической и гражданской, так как оно абсолютно вредно, губительно. Глубокий смысл закона заключается в том, что была допущена неосторожность в великий день Создания, когда человеку позволили ускользнуть свободным и умным и очутиться в центре Вселенной; вот откуда проистекают зло и заблуждение. Но высшая мудрость исправит ошибку Провидения, ограничит наглую свободу и окажет усмиренному человечеству услугу, поднимет его наконец до уровня счастливого неведения скотов".
   Шла ли речь об экспроприации, о насильственных, жульнических, тиранических мерах, имевших целью разорить полезное предприятие, журнал вовсю осуждал произвол и аморальность этих мер, которые, в свою очередь, газета яростно защищала.
   Не раз г-н Рапт с гордостью откладывал перо, нападавшее в журнале, но защищавшее в газете, и мысленно поздравлял себя с изворотливостью таланта и ума, позволявших ему приводить блестящие доводы в защиту двух противоположных мнений.
   Таков был полковник Рапт во все времена, но в особенности накануне выборов.
   В день своего прибытия он отправился к королю с отчетом о результатах своих переговоров, и король, воодушевленный проворством и ловкостью, с какими граф выполнил поручение, намекнул ему на портфель министра.
   Граф Рапт вернулся на бульвар Инвалидов, очарованный своим визитом в Тюильри.
   Он сейчас же принялся обдумывать предвыборный циркуляр, который самый старый дипломатический эксперт вряд ли смог бы растолковать.
   Циркуляр получился донельзя неопределенный, двусмысленный, расплывчатый. Король, вероятно, был от него в восхищении, участники конгрегации довольны, а избиратели оппозиции приятно удивлены.
   Наши читатели оценят этот шедевр двусмысленности, если пожелают присутствовать во время различных сцен-, разыгранных этим великим актером перед некоторыми своими избирателями.
   Театр представляет собой рабочий кабинет г-на Рапта.
   В центре - стол, покрытый зеленым сукном и заваленный бумагами, за столом сидит полковник. Справа от входа, у окна, - другой стол, за которым сидит секретарь будущего депутата, г-н Бордье.
   Скажем несколько слов о г-не Бордье.
   Это тридцатипятилетний господин, худой, бледный, с запавшими глазами, как у Базиля, - так он выглядел внешне. В нравственном отношении он воплощал собой лицемерие, коварство, злобу - второй Тартюф.
   Господин Рапт долго искал, как Диоген, но не просто человека, а именно этого человека. Наконец он его нашел: есть такие люди, которым везет.
   Мы поднимаем занавес, когда часы показывают около трех пополудни. Один из этих двух персонажей хорошо знаком нашим читателям, а второму мы просим уделить внимания не больше, чем он того заслуживает.
   С самого утра г-н Рапт принимал избирателей: в 1848 году кандидат ходил в поисках избирателей, а вот двадцатью годами раньше они сами приходили к кандидату.
   По лицу г-на Рапта струился пот, он выглядел усталым, словно актер, отыгравший пятнадцать картин драмы.
   - В приемной еще много народу, господин Бордье? - отчаявшись, спросил он у секретаря.
   - Не знаю, ваше сиятельство, но это можно выяснить, - ответил тот.
   Он подошел к двери и приоткрыл ее.
   - По меньшей мере человек двадцать, - доложил секретарь, отчаиваясь не меньше хозяина.
   - Никогда у меня не хватит терпения выслушать все эти глупости! вытирая лоб, сказал полковник. - С ума можно сойти! Клянусь честью, у меня одно желание: никого больше не принимать!
   - Мужайтесь, ваше сиятельство! - томно проговорил секретарь. - Поймите, что среди этих избирателей есть такие, что располагают двадцатью пятью, тридцатью и даже сорока голосами!
   - А вы уверены, Бордье, что среди них нет избирателейбандитов? Заметьте, ни один из этих типов не предложил свой голос просто так, каждый норовит приставить мне нож к горлу, иными словами - непременно просит что-нибудь для себя или своих людей!
   - Я полагаю, вы, ваше сиятельство, не сегодня научились ценить бескорыстие рода человеческого? - сказал Бордье тоном Лорана, отвечающего Тартюфу, или Базена - Арамису.
   - Вы знаете этих избирателей, Бордье? - делая над собой усилие, спросил граф.
   - Я знаком с большинством из них, ваше сиятельство. Во всяком случае, у меня есть сведения о каждом из них.
   - В таком случае продолжим. Позвоните Батисту.
   Бордье позвонил в колокольчик, лакей явился на зов.
   - Кто следующий, Батист? - спросил секретарь.
   - Господин Морен.
   - Подождите.
   Секретарь стал читать то, что ему удалось разузнать о г-не Морене.
   "Господин Морен, оптовый торговец сукном, имеет фабрику в Лувъе. Очень влиятелен, располагает лично двадцатью голосами.
   Слабохарактерный, мечется от красного знамени к трехцветному, от трехцветного - к белому. В поисках личной выгоды готов отражать все цвета призмы. Имеет сына, негодяя, невежу и лентяя, до времени транжирящего отцовское наследство. Несколько дней назад обратился к его сиятельству с просьбой пристроить этого сына".
   - Это все, Бордье?
   - Да, ваше сиятельство.
   - Какой из двух Моренов здесь, Батист?
   - Молодой человек лет тридцати.
   - Значит, это сын.
   - Пришел за ответом на письмо отца, - лукаво заметил Бордье.
   - Просите! - упав духом, приказал граф Рапт Батист отворил дверь и доложил о г-не Морене.
   Еще не успело отзвучать имя посетителя, как в кабинет с независимым видом вошел тридцатилетний господин.
   - Сударь! - начал молодой человек, не дожидаясь, пока с ним заговорят г-н Рапт или его секретарь. - Я сын господина Морена, торговца полотном, избирателя и подлежащего избранию в вашем округе Мой отец обратился к вам недавно с письменной просьбой...
   Господин Рапт не хотел показаться забывчивым и перебил его:
   - Да, сударь, я получил письмо вашего уважаемого отца.
   Он обратился ко мне с просьбой найти вам место. Он мне обещает, что, если я буду иметь счастье оказаться вам полезным, я могу рассчитывать на его голос, а также голоса его друзей.
   - Мой отец, сударь, самый влиятельный человек в квартале. Весь округ считает его самым горячим защитником трона и алтаря... да, хотя он редко ходит к обедне: он очень занят.
   Однако, как вы знаете, внешние приличия, кривляния!.. Не так ли?
   Не считая этого, он - воплощение порядка. Он готов умереть за своего избранника. И раз он выбрал вас, ваше сиятельство, он будет настойчиво бороться с вашими противниками.
   - Я счастлив узнать, сударь, что ваш уважаемый отец составил обо мне столь лестное мнение, и от всей души желаю оправдать его ожидания. Но вернемся к вам: какое место вы желали бы получить?
   - Откровенно говоря, ваше сиятельство, - проговорил молодой человек, с вызывающим видом похлопывая себя тросточкой по ноге, - я затрудняюсь ответить на этот вопрос.
   - Что вы умеете делать?
   - Не много.
   - Вы учились праву?
   - Нет, я ненавижу адвокатов.
   - Вы изучали медицину?
   - Нет, мой отец терпеть не может врачей.
   - Вы, может быть, занимаетесь искусством?
   - В детстве я учился играть на флажолете и рисовать пейзаж, да бросил. Отец оставит мне после себя тридцать тысяч ливров ренты, сударь.
   - Вы хотя бы получили образование, как все?
   - Несколько меньше, чем все, сударь.
   - Вы посещали коллеж?
   - У всех этих торговцев похлебкой так неуютно! А у меня слабое здоровье, и отец забрал меня из коллежа.
   - Чем же вы занимаетесь в настоящее время?
   - Я?
   - Да, сударь, вы.
   - Абсолютно ничем... Вот почему дорогой папочка хочет, чтобы я занялся чем-нибудь.
   - Вы, стало быть, продолжаете учебу? - усмехнулся г-н Рапт.
   - Ах, прелестно сказано! - воскликнул г-н Морен-младший, откинувшись назад, чтобы вволю посмеяться. - Да, я продолжаю учебу. Ну, ваше сиятельство, я повторю вашу шутку нынче же вечером в Кружке.
   Господин Рапт окинул молодого человека презрительным взглядом и задумался.
   - Вы любите путешествовать? - спросил он наконец.
   - Страстно!
   - Значит, вы уже путешествовали?
   - Никогда, иначе мне бы уже опротивели путешествия.
   - В таком случае я отправлю вас с поручением в Тибет.
   - И должность мне какую-нибудь определите?
   - Черт возьми! Что же за место без должности?
   - Так я и думал. И что вы из меня сделаете? Ну-ка! - смущенно проговорил г-н Морен-младший.
   - Вы получите назначение главного инспектора за метеорологическими явлениями на Тибете. Вы знаете, что Тибет знаменит своими феноменами?
   - Нет. Я знаю только о существовании тибетских коз, из шерсти которых делают кашемир. Но я даже никогда не дал себе труда посмотреть на них в Зоологическом саду.
   - Ничего! Вы увидите их в естественных условиях, что гораздо интереснее.
   - Несомненно! Прежде всего потому, что так можно увидеть много больше. Однако вам придется кого-нибудь сместить ради меня?
   - Не волнуйтесь, этого места пока не существует.
   - Если так, сударь, - вскричал молодой человек, полагая, что его мистифицировали, как же я смогу занять это место?
   - Его создадут нарочно для вас, - ответил граф Рапт, поднимаясь и тем давая понять г-ну Морену, что аудиенция закончена.
   Граф произнес последние слова так серьезно, что молодой человек успокоился.
   - Будьте уверены, сударь, - сказал он, прижав руку к груди, - в моей личной признательности, а также, что гораздо важнее, в благодарности моего отца.
   - Буду рад новой встрече, сударь, - кивнул граф Рапт, в то время как Бордье позвонил.
   Вошел лакей. В дверях он почти столкнулся с г-ном Мореном-младшим, который выходил, восклицая:
   - Какой великий человек!
   - Какой идиот! - заметил граф Раит. - И такой человек, как я, вынужден обхаживать подобных людей!
   - Кто следующий, Батист? - спросил секретарь.
   - Господин Луи Рено, аптекарь.
   Наши читатели, несомненно, помнят славного фармацевта из пригорода Сен-Жак, старательно помогавшего Сальватору и Жану Роберу, когда они пускали кровь Бартелеми Лелонгу (ему угрожал апоплексический удар, после того как Сальватор спустил его с лестницы в ночь с последнего вторника масленицы на первый день поста).
   Именно из его двора двое молодых людей услышали нежные аккорды виолончели, которые привели их к нашему другу Жюстену. Мы рано или поздно встретимся с ним в укромном месте, где он прячется вместе с Миной.
   - Кто такой господин Луи Рено? - спросил граф Рапт, в то время как слуга пошел за аптекарем.
   XXXIII
   Вольтерьянец
   Секретарь взял досье на г-на Луи Рено и прочел:
   "Господин Луи Рено, фармацевт, пригород Сен-Жак, владелец нескольких домов, один из которых расположен по улице Ванно, где он провел личные выборы и где проживают двенадцать подчиняющихся ему избирателей, потомственный буржуа, бывший жирондист, ненавидит самое имя Наполеона, которого зовет не иначе как г-ном де Буонапарте, и не может видеть священников, которых называет собирательным именем "попы", человек опасный, классический вольтерьянец, подписывающийся на все либеральные публикации, на Вольтера в издании Туке, держит табак в табакерке с Хартией".
   - Какого черта этому-то здесь понадобилось? - спросил граф Рапт.
   - Узнать не удалось, - отвечал Бордье, - однако.
   - Тсс! Вот он! - шепнул граф.
   Аптекарь появился в дверях.
   - Входите, входите, господин Рено, - любезно пригласил депутат, видя, что аптекарь робко остановился на пороге.
   Господин Рапт подошел к нему, взял его за руку и почти силой заставил войти.
   Притянув аптекаря к себе, граф Рапт с чувством пожал ему руку.
   - Слишком много чести, сударь, - смущенно пробормотал фармацевт. Правда, много чести!
   - Как это - слишком много чести?! Такие порядочные люди, как вы, большая редкость, господин Рено. Очень приятно при встрече пожать им руку. Разве не сказал великий поэт:
   Все смертные равны, и вовсе не рожденьем, А добродетелью должны гордиться люди.
   Вы знаете этого великого поэта, не правда ли господин Луи Рено?
   - Да, ваше сиятельство, это бессмертный Аруэ де Вольтер.
   Но в том, что я восхищаюсь господином Аруэ де Вольтером, нет ничего странного. Меня удивляет, откуда меня знаете вы.
   - Знаю ли я вас, дорогой господин Рено! - произнес граф Рапт тем же тоном, каким Дон-Жуан говорит: "Дорогой господин Диманш, знаю ли я вас! Еще бы! И давно!" - Я был очень рад, когда узнал, что вы покидаете улицу Сен-Жак, чтобы быть поближе к нам. Ведь, если не ошибаюсь, вы теперь живете на улице Ванно?
   - Да, сударь, - все больше изумляясь, молвил фармацевт.
   - Какому обстоятельству я обязан счастьем видеть вас, дорогой господин Рено?
   - Я видел ваш циркуляр, ваше сиятельство.
   Граф поклонился.
   - Да, я его прочел, потом перечитал, - подчеркнул аптекарь последние слова, - и фраза, в которой вы говорите о несправедливостях, совершающихся под покровом религии, вынудила меня, несмотря на мое отвращение, выйти из моей сферы - ведь я философ, ваше сиятельство, - прийти к вам с визитом и представить некоторые факты в поддержку вашего заявления.
   - Говорите, дорогой господин Рено, и поверьте, что я буду вам как нельзя более признателен за сведения, которые вы хотите мне сообщить. Ах, дорогой господин Рено, мы живем в печальное время!
   - Время лицемерия и ханжества, сударь, - тихо проговорил аптекарь, когда властвуют попы! Вы знаете, что недавно произошло в Сент-Ахеле?
   - Да, сударь, да.
   - Должностные лица, маршалы у всех на виду участвовали в процессиях со свечами.
   - Это прискорбно. Но я полагаю, что вы хотели со мной поговорить не о Сент-Ахеле.
   - Нет, сударь, нет.
   - Ну что же, поговорим о наших делах. Ведь у нас с вами дела общие, дорогой сосед. Да вы садитесь.
   - Никогда, сударь.
   - Как это - никогда?
   - Просите у меня все, что хотите, ваше сиятельство, только не садиться в вашем присутствии. Я слишком хорошо знаю, чем вам обязан.
   - Не стану возражать. Скажите, чему я обязан вашим визитом, но как товарищу, как другу.
   - Сударь! Я домовладелец и фармацевт и достойно совмещаю оба эти занятия, о чем вы, похоже, догадываетесь.
   - Да, сударь, знаю.
   - Я служу аптекарем вот уже тридцать лет.
   - Да, понимаю: вы начали с одного, а оно постепенно привело вас к другому.
   - От вас ничего не скроешь, сударь. Осмелюсь сказать, что вот уже тридцать лет, хотя мы пережили консулат и империю господина Буонапарте, я не видел ничего подобного.
   - Что вы имеете в виду? Вы меня пугаете, дорогой господин Рено!
   - Торговля не идет. Я едва зарабатываю на жизнь, сударь.
   - Чем объясняется подобный застой, особенно в вашем деле, дорогой господин Рено?
   - Это больше не мое дело, ваше сиятельство, и именно это должно вам доказать, насколько я бескорыстен в данном вопросе. Это дело моего племянника: вот уже три месяца, как я передал ему свое предприятие.
   - И на хороших условиях, по-родственному?
   - Вот именно по-родственному: в рассрочку. И вот, ваше сиятельство, дело моего племянника на время приостановилось. Когда я говорю "на время", я выражаю скорее надежду, нежели уверенность. Вообразите, сударь, что все стоит на месте.
   - Дьявольщина! - смущенно пробормотал будущий депутат - Кто же может препятствовать торговле вашего уважаемого племянника, спрошу я вас, дорогой господин Рено? Его политические воззрения или ваши, может быть, слишком, так сказать, передовые?
   - Нисколько, сударь, нисколько. Политические воззрения здесь ни при чем.
   - Ах! - воскликнул граф с лукавым видом, придав в то же время своим словам и интонации простонародный характер, что было, надо заметить, не в его привычках; но теперь он счел своим долгом это сделать, чтобы быть ближе к своему клиенту. - Вот ведь есть у нас фармацевты-кадеты...
   - Да, господин Кадет-Тассикур, фармацевт так называемого императора, господина де Буонапарте! Знаете, я всегда зову его именно Буонапарте.
   - Его величество Людовик Восемнадцатый тоже признавал за ним исключительно это имя.
   - А я и не знал: король-философ, которому мы обязаны Хартией. Но вернемся к торговле моего племянника...
   - Я не смел вам это предложить, дорогой господин Рено Однако, раз уж вы сами это предлагаете, мне это только доставит удовольствие.
   - Итак, я говорил, что, кем бы ни был человек: жирондистом или якобинцем, роялистом или сторонником империи, а именно так я определяю наполеонистов, сударь...
   - Определение кажется мне весьма живописным.
   - ...я говорил, что, каковы бы ни были мнения, они не мешали ни катарам, ни насморкам.
   - Тогда, позвольте вам заметить, дорогой господин Рено, я не понимаю, что может остановить расход медикаментов, предназначенных для простудившихся людей.
   - Тем не менее, - в задумчивости пробормотал себе под нос фармацевт, я прочел ваш циркуляр; мне кажется, я понял его тайный смысл и с тех пор убежден, что мы поймем друг друга с полуслова.
   - Объясните, пожалуйста, вашу мысль, дорогой господин Рено, - попросил граф Рапт, начиная терять терпение, - сказать по правде, я не очень хорошо понимаю, какое отношение мой циркуляр имеет к застою в делах вашего уважаемого племянника.
   - Неужели не понимаете? - удивился фармацевт.
   - По правде говоря, нет, - довольно сухо проговорил в ответ будущий депутат.
   - Да вы же довольно прозрачно намекнули на гнусности попов, не правда ли? Именно так я называю всех священников.
   - Давайте договоримся, сударь, - перебил его граф Рапт и покраснел; он не хотел оказаться слишком сильно втянутым на путь либерализма, как понимал это "Конститюсьонель". - Я говорил, несомненно, о несправедливостях, совершенных некоторыми лицами под покровом Церкви. Однако я не употреблял выражения столь крепкие, какие выбираете вы.
   - Простите мне выражение, ваше сиятельство; как сказал господин де Вольтер:
   Я называю кошку - кошкой,
   Роле - мошенником