Дюма Александр. Сальватор

   Да и что, в самом деле, могло быть восхитительнее, чем это слияние двух чистых душ, этих невинных сердец, ждущих от любви лишь таинственного очарования и поэтического вдохновения. В этом и заключалось все самое прекрасное, созданное поэтами или художниками, от влюбленной Евы в цветущем раю до гетевской Миньон, этой второй Евы, рожденной на окраине вселенной, но не в Эдеме на Араратской горе, а в садах Богемии.
   Который был час? Они не могли этого сказать, несчастные дети! Быстрокрылые минуты пролетали незаметно, и ни тот, ни другая не выходили из восторженного состояния под шелест их крыльев.
   Валь-де-Грас, Сен-Жак-дю-О-Па и Сент-Этьен-дю-Мон вызванивали четверть часа, полчаса, час за часом, но влюбленные не слышали их боя, и даже если бы поблизости грянул гром, они обратили бы на него внимания не больше, чем на падающие с неведомой целью звезды с неба.
   Вдруг Людовик вздрогнул: Розочка кашлянула.
   У молодого человека выступила на лбу испарина.
   Людовик узнал этот кашель: доктор сражался с ним и победил его с таким трудом!
   - Прости, прости меня, дорогая Розочка! - воскликнул он.
   - Что я должна вам простить, дорогой друг? - спросила она.
   - Ты озябла, девочка моя родная.
   - Озябла? - удивилась Розочка; внимание Людовика льстило ее самолюбию.
   Несчастная девочка не была избалована заботой, если не считать Сальватора.
   - Да, Розочка, тебе холодно, вот ты и кашляешь. Уже поздно, пора прощаться, Розочка.
   - Прощаться! - разочарованно протянула она, словно хотела сказать: "А я думала, что мы останемся здесь навсегда".
   Людовик будто угадал ее мысли и проговорил:
   - Нет, дорогая Розочка, нет, нельзя! Пора расходиться. Это приказывает тебе не друг, но доктор.
   - Прощай, злой доктор! - грустно вымолвила она.
   Ласково улыбнувшись, она прибавила:
   - До свидания, милый друг!
   С этими словами она склонилась к Людовику, так что коснулась локонами лица молодого человека.
   - Ах, Розочка!.. Розочка! - с любовью в голосе прошептал он.
   Он снова приподнялся на цыпочки, вытянул шею и дотянулся губами до гладкого белого лба девушки.
   - Я люблю тебя, Розочка! - целуя ее, шепнул он.
   - Я люблю тебя! - повторила девушка, подставив ему лоб.
   Она скрылась в своей клетке поспешно, словно спугнутая пташка.
   Людовик спрыгнул на землю. Но не успел он сделать и трех шагов - он отступал, пятясь, так как не хотел ни на мгновение упустить из виду окно Розочки, - как окно снова распахнулось.
   - Людовик! - окликнула его Розочка.
   Молодой человек одним махом снова взлетел на тумбу, не понимая, как это у него получилось.
   - Розочка, тебе плохо? - испугался он.
   - Нет, - возразила девушка и покачала головой? - просто я вспомнила...
   - Что ты вспомнила?
   - Свою прошлую жизнь, - призналась она.
   - Боже мой! Ты бредишь! - испугался Людовик.
   - Нет. Знаешь, в прекрасной стране, пригрезившейся мне недавно, я была маленькой девочкой, лежащей, как Виргиния, в гамаке, а моя кормилица, добрая негритянка по имени... погоди-ка! Ой, у нее было смешное имя!.. Ее звали... Даная!.. Добрая негритянка по имени Даная пела, качая мой гамак.
   И Розочка затянула колыбельную, с усилием вспоминая первые слова:
   Баю-бай, усни, дитя! Слушай мамочку свою!
   Каши я тебе сварила: колыбельную спою.
   Людовик бросил на Розочку изумленный взгляд.
   - Подожди, подожди, - остановила она его, а сама продолжала:
   В море парусник плывет и забрасывает сети.
   Ждет детей не только рыба, лишь бы только спали дети.
   - Розочка! Розочка! - закричал Людовик. - Ты меня пугаешь!
   - Да подожди же, - снова остановила его Розочка.__А ребенок отвечает:
   Мам, да не хочу я спать,
   Мне б сейчас потанцевать
   Боже! Что ты говоришь мне,
   Ты упрямишься опять
   Дочка! Дай покоя мне Что болтать! Ну, хватит, полно
   Закрывай глаза и слушай, как шумят на воле волны
   - Розочка! Розочка!
   Это не все; ребенок продолжает:
   Мам, да не хочу я спать,
   Мне б сейчас потанцевать
   Ты упрямишься опять
   Спрячь-ка голову в цветах, руки в травах спрячь зеленых
   Спрячься, ведь мою дочурку всюду ищет злой волчонок
   Бродит этот зверь в лесах, у него зубов не счесть
   Лучше, детка, маму слушать,
   Лучше спать и кашу есть
   Дочка! Дай покоя мне. Что болтать! Ну, хватит, полно
   Закрывай глаза и слушай, как шумят на воле волны
   Мам, да не хочу я спать,
   Мне б сейчас потанцевать
   Лучше, детка, маму слушать,
   Лучше спать и кашу есть!
   [Стихи в переводе Ю Денисова]
   Розочка замолчала.
   Людовик задыхался.
   - Все, - доложила девочка
   - Ступай, возвращайся к себе, - попросил Людовик - Поговорим обо всем этом потом. - Да, да, ты помнишь, любимая Розочка Да, как ты недавно говорила, мы уже жили в другой жизни, до того как появились на свет
   И Людовик спрыгнул с тумбы.
   - Я люблю тебя! - бросила ему Розочка, притворяя окно.
   - Я люблю тебя! - ответил Людовик достаточно громко, чтобы сладкие слова могли проникнуть сквозь щель в окне.
   "Странно! - подумал он - Она пела креольскую песню. Откуда же взялась эта девочка, найденная Брокантой? . Завтра же справлюсь о ней у Сальватора . Или я ошибаюсь, или Сальватор знает о Розочке больше, чем говорит"
   В это время часы пробили трижды, а белесый свет, появившийся на востоке, предвещал скорое наступление утра
   - Спи сладко, девочка моя любимая, - сказал Людовик. - До завтра!
   Розочка будто услышала эти слова, отозвавшиеся эхом в ее душе: ее окно снова приотворилось, и девочка бросила на прощание Людовику
   - До завтра!
   XXXVIII
   Бульвар Инвалидов
   Сцена, происходившая в тот же час на бульваре Инвалидов, в особняке Ламот-Гуданов, хотя и была похожа по сути на две только что описанные нами, но по форме значительно от них отличалась.
   Любовь Розочки была похожа на бутон.
   Любовь Регины показала свой венчик.
   У г-жи Маранд она расцвела пышным цветом.
   Какой период в любви самый сладостный? Я всю жизнь пытался разгадать эту загадку, но так и не смог. Может быть, любовь хороша лишь в тот момент, когда только зарождается? Или когда она развивается? Или когда, готовая вот-вот остановиться в своем развитии, она, сочный и сладкий плод, готова сорваться в золотом одеянии зрелости?
   Когда солнце краше всего? На восходе? В зените? В закатные часы, когда, клонясь к закату, погружает свой пламенеющий диск в теплые морские волны?
   Пусть кто-нибудь другой попытается ответить на этот вопрос, мы же боимся ошибиться в поисках решения этой непосильной задачи.
   Поэтому-то мы и не беремся сказать, кто был счастливее всех: Жан Робер, Людовик или Петрус, и кто больше других наслаждался радостями любви: г-жа де Маранд, Розочка или Регина.
   Но чтобы читатели завидовали и могли сравнивать, скажем, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками двое любовников или, вернее, двое влюбленных... - подберите сами слово, дорогие читатели или прекрасные читательницы, передающее мою мысль - двух влюбленных? Нет, двух любящих сердец! - обменивались в эту светлую звездную ночь.
   Петрус прибыл к воротам особняка около половины первого.
   Он несколько раз прошелся взад и вперед по бульвару Инвалидов, желая убедиться, не следит ли за ним кто-нибудь, а затем забился в угол, образованный каменной стеной и вделанными в нее воротами.
   Так он простоял минут десять, не сводя печального взгляда с запертых ставней, сквозь которые не пробивалось ни единого лучика. Он стал опасаться, что Регина не сможет прийти на свидание, как вдруг услышал негромкое "хм, хм", свидетельствовавшее о том, что по другую сторону стены есть еще кто-то.
   Петрус ответил таким же "хм, хм".
   И, словно короткое это словечко обладало магическим действием, как "сезам", небольшая калитка в десяти шагах от ворот распахнулась как по волшебству.
   Петрус скользнул вдоль стены к калитке.
   - Это вы, добрая моя Нанон? - тихо спросил Петрус, разглядев в темной липовой аллее, проходившей от калитки к дому, старую служанку, которую любой другой принял бы за привидение.
   - Я, - так же тихо отозвалась Нанон, бывшая кормилица Регины.
   Ох уж эти кормилицы! От кормилицы Федры и Джульетты до кормилицы Регины!
   - А где княжна? - полюбопытствовал Петрус.
   - Здесь.
   - Она ждет нас?
   - Да.
   - Но света нет ни в спальне, ни в оранжерее.
   - Она на круглой садовой поляне.
   Нет, Регины там уже не было: она появилась в конце аллеи, похожая на белое видение.
   Петрус полетел ей навстречу.
   Их губы встретились, выговаривая четыре слова:
   - Дорогая Регина!
   - Дорогой Петрус!
   - Вы слышали, как я вошел?
   - Я догадалась.
   - Регина!
   - Петрус!
   За первым поцелуем последовал второй.
   Регина увлекла Петруса за собой.
   - На круглую поляну! - шепнула она.
   - Куда прикажете, любовь моя.
   И молодые люди, стремительные, словно Гиппомен и Атланта, и бесшумные, будто сильфы и ундины, проходящие, не приминая их, по высоким травам Брюменталя, в одно мгновение очутились в той части сада, что звалась круглой поляной.
   Это было прелестное гнездышко для влюбленных, какое только было можно вообразить: скрытое со всех сторон грабовым питомником, словно пятачок настоящего лабиринта, оно казалось неприступным извне; если же кому-нибудь удавалось проникнуть внутрь, было непонятно, как оттуда выбраться. Тесно посаженные деревья настолько переплелись вверху, что их кроны напоминали зеленые шелковые сети, и когда двое влюбленных находились внутри, они чувствовали себя мотыльками, попавшими в сачок.
   Однако сквозь густую листву все-таки можно было рассмотреть звезды. Но до чего же робко сами звезды заглядывали в этот зеленый шатер! С какой необыкновенной предосторожностью они играли изумрудами на золотом песке!
   На поляне было еще темнее, чем среди деревьев.
   Регина в восхитительном белом одеянии походила на невесту.
   В особняке был вечер, но Регина успела сменить вечернее платье на пеньюар из расшитого батиста с широкими рукавами, из которых выглядывали ее восхитительные обнаженные руки.
   Чтобы не слишком долго заставлять Петруса ждать, она не стала снимать драгоценности.
   Шею украшала нитка мелкого жемчуга, похожего на застывшие капли молока; два бриллианта величиной с горошину сверкали у нее в ушах; бриллиантовое ожерелье поблескивало в волосах Регины; наконец, изумрудные, рубиновые и сапфировые браслеты самых разных видов - цепочки, цветы, змейки унизывали ее руки.
   Она была просто обворожительна и напоминала луну: так же сияла белизной и чистотой и, как она, ослепительно сверкала!
   Когда Петрус наконец остановился, вздохнул свободнее и вгляделся в нее, он был поражен. Никто лучше, чем молодой человек - художник, поэт и влюбленный, - не мог по достоинству оценить сказочное зрелище, которое было у него перед глазами:
   освещенный и трепещущий лес, мшистая почва, устланная фиалками и блестящей травой, душистой и сверкающей в лунном свете!
   Сидевший неподалеку на ветке соловей выводил свою ночную кантилену, перебирая одну за другой звонкие ноты. А она, Регина, стояла, опираясь на его руку, пьянящая и опьяненная - центр этой восхитительной картины, статуя розового мрамора!
   Несомненно, в нее влюбился бы даже самый равнодушный мужчина, влюбленный же был способен потерять голову. Она была поистине сном в летнюю ночь, грезой любви и счастья.
   Петрус испытал ее очарование на себе.
   Но самое страшное для нищего Петруса состояло в том, что больше всего его потрясло богатство Регины.
   Разумеется, без жемчугов, бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров Регина оставалась бы все той же красавицей. Но ее звали Региной - разве могла она быть простой смертной? Разве не следовало ей показать себя хоть немножко королевой?
   Увы! Об этом и подумал влюбленный Петрус и печально вздохнул; он вспомнил, какое признание ему надлежало сделать своей любимой.
   Он открыл было рот, чтобы все сказать, но почувствовал, что с его губ вот-вот сорвутся совсем другие слова, переполнявшие его душу.
   - Потом, потом! - пробормотал он едва слышно.
   Регина опустилась на поросшую мхом скамейку, Петрус лег у ее ног и стал осыпать поцелуями ее руки, отыскивая среди драгоценных камней, куда приложить губы.
   Регина увидела, что браслеты мешают Петрусу.
   - Простите, друг мой, - извинилась она. - Я пришла в чем была. Мне очень не хотелось заставлять вас ждать. И потом, я торопилась вас увидеть. Помогите мне снять все эти драгоценности.
   Она стала один за другим расстегивать браслеты, и на землю полились, будто сверкающий дождь, все эти рубины, изумруды и сапфиры, оправленные в золото.
   Петрус хотел их собрать.
   - О, оставь, оставь, - сказала она с беззаботностью богатой аристократки, - Нанон подберет. Вот тебе, любимый Петрус, мои руки, теперь они в полной твоей власти: нет больше цепей, пусть даже золотых; нет препятствий, даже если это только бриллианты!
   Что на это скажешь? Остается лишь преклонить колени и обожать!
   Молодой человек так и сделал. Подобно индусу во власти восхитительного сна, молчаливого созерцания красоты или наркотического опьянения, Петрус обожал!
   Влюбленные, не произнося ни слова, не сводили друг с друга глаз, и душа Петруса будто оживала.
   - Ах, Регина, любимая! - вскричал он в порыве страсти. - Господь может призвать меня теперь к себе, потому что я прикоснулся руками и губами к неведомому цветку, зовущемуся блаженством, и не умер. Никогда, даже в мыслях, самая моя сокровенная мечта не приносила мне и частицу той радости, какую я испытываю рядом с вами как с настоящим божеством. Я вас люблю, Регина, несказанно! Для меня не существует времени, я целую вечность и готов повторять: я люблю тебя, Регина! Я люблю тебя!
   Молодая женщина уронила руку ему на губы.
   Как мы уже сказали, Регина сидела, а Петрус лежал у ее ног.
   Но, целуя руку Регины, он приподнялся на локте. Однако обхватив другой рукой шею Регины, он вдруг поднялся на ноги.
   Так получилось, что он теперь стоял, а она сидела.
   Он вспомнил о своей бедности и вздохнул.
   Регина вздрогнула: она поняла, что мысли его заняты не ей.
   - Что с вами, друг мой? - испуганно спросила она.
   - Со мной? Ничего, - ответил Петрус и покачал головой.
   - Да нет же, Петрус, вы печальны. Говорите, я приказываю.
   - У меня были большие неприятности, дорогая.
   - У вас?
   - Да.
   - Когда?
   - В последнее время.
   - И вы ничего мне не сказали, Петрус? Что случилось?
   Рассказывайте! Да говорите же!
   Регина подняла голову, чтобы лучше видеть Петруса.
   В ее глазах была написана любовь, они сияли не хуже бриллиантов, украшавших ее волосы.
   Если бы Петрус видел лишь глаза Регины, он бы, возможно, заговорил.
   Но были еще бриллианты.
   Бриллианты его завораживали.
   Разве не жестоко было открыть этой светской даме, столь же богатой, как и красивой, что ее возлюбленный - нищий художник, до такой степени бедный, что через несколько дней всю его мебель пустят с молотка?
   Кроме того, признаваясь в своей бедности перед богатой дамой, он был вынужден в то же время признаться своей безупречной подруге в том, что едва не предал отца.
   И мужество ему изменило.
   - Коварная! - сказал он. - Еще бы я не был печален, когда мне пришлось покинуть Париж и не видеться с вами целых шесть дней!
   Регина потянула его к себе и подставила лоб для поцелуя.
   Петрус задрожал от радости и прижался к нему губами:
   молодой человек светился счастьем.
   В это мгновение свет нарождавшейся луны упал Петрусу прямо на лицо.
   Регина восхищенно вскрикнула:
   - Вы мне иногда говорите, что я красива, Петрус.
   Молодой человек ее перебил.
   - Я говорю это всегда, Регина! - вскричал он. - Если не говорю, так думаю!
   - Позвольте и мне сказать вам, что вы прекрасны.
   - Я? - удивился Петрус.
   - Разрешите вам сказать, что вы красивы и я вас люблю, мой благородный Ван-Дейк! Знаете, я видела вчера в Лувре портрет великого художника; его талантом наделил вас Господь, а его именем называю вас я сейчас. Вспоминая историю, слышанную в Генуе об отношениях Ван-Дейка и графини Бриньольской, я чуть было не сказала вам - какое счастье, Петрус, чго мы не встретились в то время: "Я принадлежу вам, как она принадлежала ему, потому что вы так же хороши собой, как он, а тебя я люблю, несомненно, еще сильнее, чем она - его".
   Петрус не сдержал радостного крика.
   Он упал рядом с ней и, обняв за талию, нежно привлек к себе.
   Регина склонилась, словно пальма под вечерним ветерком; положив голову Петрусу на грудь, она стала с улыбкой прислушиваться к учащенному биению его сердца, и каждый удар словно говорил ей: "Регина, я люблю тебя!"
   Эта красивая пара смотрелась изумительно: ангелу счастья следовало бы превратить их в камень.
   Слова замерли у них на губах. Что они могли сказать друг ДРУГУ? Девушка ощущала на своих волосах дыхание Петруса и вздрагивала, будто мимоза от дыхания пташки.
   Она закрыла глаза, испытывая несказанное наслаждение, даруемое умирающему верой, что они проснутся в другом мире под взглядом Всевышнего.
   Так они провели целый час в состоянии дурманящего оцепенения, и каждый из них упивался счастьем, дарил этим счастьем другого и молча им наслаждался, словно слишком явное свидетельство подобного блаженства должно было пробудить ревность в наблюдавших за ними звездах.
   Но ни тот, ни другая не сумели справиться с охватившим их волнением: дыхание обоих участилось, их взгляды увлажнились, они жалобно постанывали; кровь, будто море во время прилива, затопила их сердца и стучала в висках.
   Регина очнулась первой, вздрогнув, словно ребенок, которому привиделся страшный сон, и, дрожа всем телом, прильнула губами к губам Петруса, прошептав:
   - Уходи... Ступай... Оставь меня, Петрус!
   - Уже?.. - не поверил молодой человек. - Так скоро?.. Почему я должен тебя оставить, Боже мой?!.
   - Ступай же, любимый! Уходи... Уходи!
   - Нам грозит опасность, о ангел мой?
   - Да, большая, смертельная опасность!
   Петрус встал и огляделся.
   Регина заставила его снова сесть и, испуганно улыбаясь, продолжала:
   - Нет, опасность грозит не оттуда, откуда ты думаешь.
   - Где же она?
   - В нас самих, в наших сердцах, у нас на губах, в наших объятиях... Сжалься надо мной, Петрус... Я слишком сильно тебя люблю.
   - Регина! Регина! - вскричал Петрус, сжал в руках голову девушки и страстно припал к ее губам.
   Неизвестно, сколько длился их ангельски чистый поцелуй; их души словно слились воедино. С неба сорвалась звезда и, казалось, упала неподалеку.
   Регина собралась с силами и вырвалась из объятий молодого человека.
   - Давай постараемся не свалиться с небес, как эта звезда, любимый мой, - проговорила Регина, с любовью глядя на Петруса.
   Тот взял ее за руку, привлек к себе и по-братски поцеловал ее в лоб.
   - Перед лицом Бога, который нас видит, - сказал он, - перед звездами, Его очами, целую вас в знак высочайшего уважения и самого глубокого почтения.
   - Благодарю вас, друг мой! - отозвалась Регина. - Подставь свой лоб.
   Петрус повиновался, и молодая женщина вернула ему поцелуй.
   В это мгновение часы пробили трижды и появилась Нанон.
   - Через полчаса начнет светать, - сказала она.
   - Как видишь, Нанон, мы прощаемся, - отозвалась Регина.
   И они расстались.
   Но прежде чем уйти, Регина удержала руку Петруса.
   - Друг мой, - сказала она, - завтра, надеюсь, ты получишь от меня письмо.
   - Я тоже надеюсь, - сказал молодой человек.
   - Хорошее письмо! - пообещала Регина.
   - Все твои письма хороши, Регина, а последнее - в особенности.
   - Это будет лучшее из лучших.
   - Ах, Господи, я так счастлив, что мне даже страшно.
   - Не бойся и будь счастлив, - успокоила его Регина.
   - О чем же ты рассказываешь мне в этом письме, любовь моя?
   - Потерпи! Не следует ли нам оставлять немножко радости на те дни, когда мы не видимся?
   - Спасибо, Регина, ты - ангел.
   - До свидания, Петрус.
   - До скорого свидания, верно?
   - Вы только поглядите, - вмешалась Нанон, - я же говорила: вот и рассвет.
   Петрус горестно покачал головой и пошел прочь, непрестанно оборачиваясь.
   Что говорила Нанон о рассвете?
   В эту минуту влюбленным, напротив, показалось, что небо затянули черные тучи, соловей умолк, звезды погасли: весь этот сказочный мир, созданный для них одних, исчез с их последним поцелуем.
   XXXIX
   Иерусалимская улица
   Покидая трех друзей, Сальватор сказал: "Я постараюсь спасти господина Сарранти, которого через неделю ждет казнь".
   Когда молодые люди разошлись по своим делам, Сальватор торопливо спустился по улице Анфер, свернул на улицу Лагарп, миновал мост Сен-Мишель, пошел вдоль набережной и примерно в то же время, когда каждый из трех его друзей прибыл на место встречи, сам он стоял перед Префектурой.
   Как и раньше, привратник остановил Сальватора и спросил:
   - Что вам угодно?
   Как и раньше, Сальватор представился.
   - Простите, сударь, - извинился привратник, - я вас не сразу узнал.
   Сальватор прошел мимо него.
   Потом он пересек двор, вошел в полуарочную дверь, поднялся на третий этаж и очутился в приемной, где сидел дежурный.
   - Что господин Жакаль? - спросил Сальватор.
   - Он вас ждет, - доложил полицейский, распахнув дверь в кабинет г-на Жака ля.
   Сальватор вошел и заметил начальника полиции в огромном вольтеровском кресле.
   При появлении молодого человека г-н Жакаль поднялся и предупреительно пошел ему навстречу.
   - Как видите, я вас ждал, дорогой господин Сальватор, - сказал он.
   - Благодарю вас, сударь, - проговорил Сальватор свысока, как обычно, когда он говорил с начальником полиции.
   - Не вы ли сами предупредили, что нам предстоит небольшая загородная прогулка? - заметил г-н Жака ль.
   - Вы правы, - согласился Сальватор.
   - Прикажите заложить коляску, - приказал г-н Жакаль дежурному полицейскому.
   Тот вышел.
   - Садитесь, дорогой господин Сальватор, - пригласил г-н Жакаль, указывая молодому человеку на стул. - Через пять минут мы сможем отправиться в путь. Я приказал держать лошадей наготове.
   Сальватор сел, но не туда, куда указывал г-н Жакаль, а подальше от начальника полиции.
   Можно было подумать, что честный молодой человек избегал соприкосновения с полицейской ищейкой.
   От внимания г-на Жакаля не укрылось это движение, однако он лишь едва заметно сдвинул брови.
   Он вынул из кармана табакерку, поднес к носу табак, потом откинулся в кресле и поднял очки на лоб.
   - Знаете ли, о чем я думал, когда вы вошли, господин Сальватор?
   - Нет, сударь, я не умею читать чужие мысли, это не входит в мои обязанности.
   - Я спрашивал себя, где вы черпаете силы любить ближних?
   - В собственной совести, сударь, - отвечал Сальватор. - Я всегда восхищался даже больше, чем Вергилием, стихами карфагенского поэта, сказавшего так, может быть, именно потому, что он был рабом:
   Homo sum, et nil humano a me alienum puto ["Я человек и считаю, что ничто человеческое мне не чуждо" (латин )].
   - Да, да, - кивнул г-н Жакаль, - я знаю эти стихи: они принадлежат Теренцию, не правда ли?
   Сальватор утвердительно кивнул.
   Господин Жакаль продолжал:
   - По правде говоря, господин Сальватор, если бы еще не существовало слова "филантроп", пришлось бы его создать ради вас. Пусть самый честный журналист на земле - если только журналист может быть честным - завтра напишет, что вы зашли за мной в полночь и пригласили участвовать в благородном деле - ему никто не поверит! Более того, вас заподозрили бы в том, что вы ищете выгоду в этом начинании. Ваши политические единомышленники не преминут от вас отречься и заявят во всеуслышание, что вы продались бонапартистам; ведь стремиться во что бы то ни стало спасти жизнь господину Сарранти, прибывшему с другого конца света, когда вы его, может быть, видели-то всего раз во время ареста на площади Успения; стремиться доказать любой ценой суду, что он ошибся и осудил невиновного, значило бы доказать, что осужденный - бонапартист, не так ли сказали бы ваши политические единомышленники?
   - Спасти невиновного, господин Жакаль, значит доказать, что осужденный - честный человек. Невиновный не принадлежит ни к какой партии, или, вернее, он примыкает к партии Господа.
   - Да, да, несомненно, и этого достаточно для меня, потому что я давно и хорошо вас знаю и для меня не секрет, что вы уже давно то, что называется "свободный мыслитель". Да, я знаю, что было бы неуместно даже пытаться поколебать столь глубоко укоренившиеся мнения. Я и не стал бы предпринимать такую попытку. Но вдруг кто-нибудь пожелает это сделать? Вдруг кто-нибудь попытается вас оболгать?
   - Напрасный труд, сударь: никто в это не поверит.
   - Когда-то я был так же молод, - с легкой грустью заметил г-н Жакаль, я думал о ближних так же, как и вы. С тех пор я горько в этом раскаялся и воскликнул вслед за Мефистофелем...
   Вот вы, дорогой господин Сальватор, привели свою цитату, позвольте и мне привести свою! Итак, вслед за Мефистофелем я повторил: "Поверь одному из наших мыслителей: это великое целое создано лишь для одного Бога; для Него существуют негасимые огни! Нас же Он создал и обрек на тьму..."
   - Пусть так! - отвечал Сальватор. - Тогда и я отвечу вам, как доктор Фауст: "Но я так хочу!"
   - "Время быстротечно, искусство - вечно!" - закончил г-н Жакаль цитату.
   - Что ж поделать! - отозвался Сальватор. - Небо создало меня таким. Одни естественно стремятся к злу, я же, напротив, подчиняясь инстинкту, уступая необоримой силе, иду к добру.