Ордубади Мамед. Тавриз туманный

   ______________ * Хафиз, Баба-Фагани, Туей - знаменитые иранские поэты.
   Послушав пение, гости снова начали пить. Они старались соблюдать приличие, но хмель делал свое дело.
   Молодой муджахид по имени Мамед-ага сидел между двумя закутанными в чадру женщинами. Он был сильно пьян, болтал много лишнего и вел себя беспокойно. Вдруг он протянул руку и сорвал с одной из женщин покрывало.
   Из-под покрывала выглянуло белое лицо тавризянки, похожее на залитое лучами заходящего солнца белое облако.
   Женщина была пьяна и, нисколько не смущаясь, смеялась.
   Взглянув на лицо женщины, Мамед-ага выхватил кинжал.
   - Ах, ты... твою!.. Тути! Это ты?
   Он замахнулся кинжалом, но не успел опустить его, Саллах-Сулейман, ловко выхватил у него кинжал и стал избивать его.
   Выяснилось, что жена Мамед-ага Тути пришла развлекаться с Саллах-Сулейманом, а Мамед-ага ничего не подозревая, привел с собой другую женщину.
   Некоторые муджахиды, вскочив с мест, поспешили на помощь Мамед-аге, и началась общая свалка.
   Я встал, чтобы вмешаться в дело и прекратить драку, но, увидя, как Саллах-Сулейман бросился к тому углу, где было сложено оружие, я одним ударом распахнул окно и, встав перед ним с гранатами в руках, крикнул:
   - Руки вверх! Не то взорву весь дом.
   Все замерли на местах.
   - Вы сами можете защитить себя, не так ли? - пробормотал Саллах-Сулейман, повторяя слова, сказанные мною у ворот.
   Фарханг-заде обезоружил всех. У Саллах-Сулеймана оказались австрийская винтовка и револьвер маузер. Забрав все оружие, мы понесли его в мою квартиру.
   Муджахиды, до самого дома провожали нас, умоляя вернуть им оружие, но все было безрезультатно. Даже слова Саллах-Сулеймана: "Герой так не поступает с героем" не оказали никакого воздействия.
   ПОРАЖЕНИЕ ЭЙНУДДОВЛЕ
   Нина ехала в фаэтоне. Ее сопровождал один из слуг консульства. Я почувствовал недоброе, так как Нину без причины не стали бы сопровождать.
   Я пошел за фаэтоном.
   Не успел я войти за ней в комнату, как она взволнованно бросилась ко мне.
   - Сегодня всему конец! Эйнуддовле вступает в Тавриз!
   - Не волнуйся, - сказал я. - Расскажи спокойно, в чем дело?
   - Дело в том, что Эйнуддовле вступает в Тавриз! - повторила она.
   - Ну, что же? Пусть попробует. Революция еще живет. Не бойся, милая, бомбы наши готовы заговорить снова.
   - Как? Вы приготовились? Ведь сегодня начнется общее наступление. Девечинские контрреволюционеры, и те, кому покровительствует русское консульство, устраивают в честь Эйнуддовле банкет. В консульстве составляли список приглашаемых гостей.
   Выслушав Нину, я попросил ее пойти к Мирза-Алекбер-хану и узнать последние новости, а сам поспешил в военно-революционный совет, чтобы рассказать о случившемся.
   Саттар-хан тотчас же затребовал сведения о расположении наших сил, еще раз проверил по телефону, где и как расставлены военные отряды. От Хиябана и Гёй-мечети до Амрахиза на протяжении семи километров были устроены окопы и траншеи.
   Вокруг Стамбул-дарвазаси были установлены шесть крупных и мелких орудий. У сада Гаджи-Мир-Багира были поставлены две пушки последней системы, а далеко впереди еще два легких орудия.
   Чтобы обеспечить свой фронт, Багир-хан выставил пять орудий на линии Маралан и Гёй-мечети.
   На башне арсенала также были поставлены тяжелые и легкие орудия. Таким образом, все пути наступления Эйнуддовле были поставлены под обстрел из орудий.
   Проверка сил еще продолжалась, когда зазвонил телефон.
   Говорил Багир-хан. Кончив с ним беседу, Саттар-хан повесил трубку и обратился ко мне:
   - Не будь серьезной опасности Багир-хан не просил бы бомбометчика. Вы знаете, дорогой товарищ, что фронт Багир-хана самое опасное и уязвимое для нас место. Туда надо послать самого опытного товарища-бомбометчика.
   Саттар-хан не решался прямо предложить мне идти к Багир-хану; в опасные моменты я сам без приглашений ходил на передовые позиции и участвовал в сражениях. Саттар-хан не раз говорил:
   - Мы не хотим, чтобы вы подвергали себя риску. Вы нужны нам в более серьезных делах.
   Сегодня же он явно хотел, чтобы я пошел на позиции к Багир-хану, но стеснялся прямо сказать мне об этом.
   - Как-то я был в сражении вместе с господином сардаром и видел его героизм. Теперь же я хочу повоевать вместе с господином Багир-ханом. Если господин сардар не будет возражать, я пойду сам.
   Сардар был растроган.
   - Да не разлучит нас аллах! - сказал он, целуя меня.
   - Это лучше русской винтовки, - продолжал он, передавая мне австрийское ружье, стоявшее в углу. - Если нужно взять ружье - берите это.
   Я взял ружье и пояс с патронами.
   - А кто будет с вами из бомбометчиков? - спросил сардар.
   - Никого не надо, я возьму своих учеников.
   - Кто ваши ученики?
   - Гасан-ага и Тутунчи-оглы.
   - Как, они умеют метать бомбы? - спросил сардар с удивлением. - Смогут ли они усидеть в окопе, пока неприятель подойдет достаточно близко?
   - Они искусные бомбометчики и очень славные ребята.
   - Тогда их надо взять, - сказал сардар и тихо добавил - это понравится Багир-хану.
   Когда мы прибыли на фронт, Багир-хан находился на позициях между Мараланом и Гёй-мечетью. Резервные части были расположены слишком близко к окопам. Я обратил на это внимание Багир-хана и посоветовал отодвинуть их подальше, чтобы перелетающие через окопы неприятельские снаряды не попадали в них.
   Затем мы вместе обошли все близлежащие бойницы и решили установить между ними телефонную связь. Багир-хан дал распоряжение, и через час все бойницы имели телефонную связь. Кроме того, между ними стали рыть траншеи.
   Тутунчи-оглы я посадил в бойнице Маралан и сказал ему на прощание:
   - Следи, чтобы никто из муджахидов при приближении врага не оставлял своего места. Если увидишь, что не слушают тебя и хотят бежать, бросай бомбу и взрывай их без разговоров.
   Услыхав мои слова, Багир-хан подозвал одного из своих испытанных героев - садовника Гусейна и назначил его в бойницу Тутунчи-оглы.
   - Теперь можете быть покойны! - сказал он мне.
   Гасан-Ага с запасом бомб поместился в бойнице между Мараланом и Гёй-мечетью. Тут сидела исключительно молодежь, из них пятнадцать человек были рабочие-ковроткачи, поэтому я был спокоен за участок Гасан-аги.
   Я с Багир-ханом заняли свои места. Он закурил кальян и сознался, что не может никак отвыкнуть от него.
   Был четвертый час, когда начался артиллерийский обстрел наших позиций. Тавриз дрожал от грохота орудий. Вся линия революционного фронта в семь километров от Хиябана до Амрахиза была охвачена огнем орудий Эйнуддовле.
   В окопах Саттар-хана и Багир-хана молчали все орудия. Об этом мы договорились еще раньше, так как некоторые наши пушки во время стрельбы так дымили, что неприятель легко мог определить их местонахождение. Кроме того, недостаток в снарядах заставлял нас быть экономными.
   После получасовой бомбардировки показалась конница, причем были видны одни лошади, всадники же, защищая себя от пуль, припали к брюху своих коней.
   По телефону был отдан приказ открыть ружейный и орудийный огонь. В черном тумане и пыли задрожал теперь контрреволюционный лагерь, пылая в огне.
   Я и Багир-хан, не отрываясь от биноклей, следили за наступающими. Снаряды, выпущенные из наших орудий, разрывались у самых копыт лошадей шатранлинской конницы. Лошади валились десятками.
   Атакующая конница приближалась к нашим окопам, и неприятельские орудия замолкли.
   Семь тысяч муджахидов, защищавших революционные окопы, осыпали атакующего неприятеля градом пуль, но и шатранлинцы, искусные наездники, показывали чудеса храбрости. Мы с интересом наблюдали, как они с изумительной ловкостью соскакивали со своих раненых коней и, вскочив на коней убитых товарищей, вихрем неслись на нас.
   Около Багир-хана лежало четыре ружья; когда нагревалось одно, он брал другое. Но, казалось, ничто не может остановить лавины шатранлинцев, быстро двигавшихся на нас с шакалиным воем. Они были уже настолько близко, что можно было различать молодых всадников от старых. Сидевшие в бойнице со мной то и дело поглядывали на меня; их умоляющие взоры как бы говорили:
   - Пора начинать!..
   Но было еще рано.
   - Товарищ, не пора ли? - спрашивал Багир-хан, не переставая стрелять.
   - Нет, сударь! Наступление идет врассыпную, еще есть возможность обстреливать из ружей. Бомбы пустим в следующие за ними густые ряды конницы. Тогда потеря врага будет больше, и испуганные кони внесут беспорядок в их ряды.
   Салар больше не говорил. Я вызвал к телефону Тутунчи-оглы. Он сказал мне то же, что я говорил Багир-хану.
   Я вызвал Гасан-агу и сказал, чтобы пока воздерживался от метания бомб.
   - Пусть пока стреляют из ружей. Одной бомбой ты можешь испортить дело, неприятель не подойдет близко.
   Услышав мои распоряжения, Багир-хан с удивлением спросил:
   - Неужели вы экономите бомбы? Ведь они могут причинить неприятелю большой урон.
   - Господин салар, прошу вас иметь немного терпения. Пусть враг смелее двинет вперед все свои силы, и тогда мы пустим бомбы в самую гущу их. Если мы поспешим, враг насторожится и оттянет свои силы.
   Перестрелка продолжалась. Густые отряды конницы неслись к нашим окопам.
   Зазвонил телефон; то был Тутунчи-оглы.
   - Всадники подошли на прицел бомбы. Товарищи волнуются. Я начинаю.
   Отложив бинокль, я вскочил на ноги, так как неприятель уже не стрелял, видимо, желая взять нас живьем.
   - На, получай! - крикнул я, бросая бомбу.
   При взрыве бомбы поднялись дикие крики и стоны людей, ржание лошадей.
   Я метал бомбу за бомбой.
   Перед нашими окопами все смешалось: обезумевшие кони в беспорядке неслись во все стороны, многие из них вместе с седоками влетали прямо в наши окопы.
   Из других окопов также слышались взрывы бомб. Достаточно было мне выпустить девять бомб, чтобы отогнать шатранлинскую конницу, упорно старавшуюся взять нашу позицию.
   Когда свежий тавризский ветер разогнал пороховой дым и пыль, из окопов революционеров неслись вслед убегающему врагу одинокие пули.
   Я сел и вытер пот со лба. Оглянувшись вокруг, я увидел лишь Багир-хана и еще одного муджахида. Все остальные, думая, что окоп будет взят неприятелем, перебежали по траншеям в тыл.
   Я вызвал к телефону Тутунчи-оглы и Гасан-агу. Они передали, что сидевшие в их окопах муджахиды чуть не напали на них, говоря: "Вы хотите погубить нас..."
   Похоронив большую часть своих сил в вырытых бомбами воронках, неприятель совершенно очистил фронты Маралан и Хиябан.
   Во время сражения, продолжавшегося два часа, я дважды видел Саттар-хаиа, объезжавшего на белом коне фронт и отдававшего приказания.
   Неизгладимое впечатление произвел на меня и Багир-хан. Несмотря на близость атакующих, он стоял, как непоколебимая скала, не сдвинувшись с места и не изменив своей гордой осанки.
   Хиябанский бой прекратился, но у Стамбульских ворот шла ожесточенная орудийная пальба. Весь район Амрахиза был окутан пороховым дымом.
   Оставив в окопах Тутунчи-оглы и Гасан-агу, я поспешил к линии Амрахиза. За это время товарищи грузины уже свели счеты с карадагской и марандской конницами.
   До двух часов ночи мы не оставляли позиций; мы и не предполагали, что это поражение парализует силы Эйнуддовле, который готовился к наступлению целый месяц.
   В конце концов, не видя признаков наступления, мы оставили в окопах охрану и разошлись по домам.
   Ночь я провел у Багир-хана, так как идти домой было поздно, и занялся перевязкой раненого пальца.
   На другой день с раннего утра мы были заняты распределением раненых по больницам, перетаскиванием убитых во дворы ближайших мечетей и другими, обычными после боя, делами. Трупы неприятелей уносили девечинцы, чтобы похоронить в своем районе.
   Только к одиннадцати часам ночи я получил возможность пойти к Нине и нашел ее в крайнем волнении.
   Она имела основание волноваться, так как вчерашний бой был решительный и очень кровопролитный; с обеих сторон было много жертв.
   Нина сильно беспокоилась за меня, хотя Гасан-ага успел уже сообщить ей, что я невредим, но она не поверила ему, и теперь, увидав меня, вся засияла от радости.
   После первых минут радостной встречи она стала рассказывать новости из консульства:
   - Расставшись с тобой, я пошла к Мирза-Алекбер-хану. Он был в полной парадной форме и собирался в консульство, чтобы оттуда поехать с визитом в ставку Эйнуддовле. С ним вместе поехала в консульство и я. Там было большое оживление. Парадно одетые представители других держав собрались здесь, чтобы приветствовать Эйнуддовле, когда он въедет в город. На столе консула стоял серебряный поднос. На подносе орден и тут же приказ, написанный крупными буквами:
   "Его императорское величество преподносит этот орден его высочеству принцу Эйнуддовле за самоотверженность, проявленную им при водворении в Азербайджане тишины и спокойствия".
   Представители проявляли нетерпение, так как назначенное для общего наступления время уже истекло. Собравшиеся на плоской крыше консульского дома, вооружившись биноклями, смотрели в сторону Маралана, Хиябана, Амрахиза и других позиций. Вдруг раздался потрясающий гул орудий. Русский консул перекрестился. Все обратились к богу, призывая его благословение на Эйнуддовле. Военный атташе консульства Дьяков удивленно заметил:
   - Странно, огонь односторонний. Мятежники не отвечают на выстрелы Эйнуддовле...
   - И отлично, и хорошо! - радовался консул.
   - Нет, радоваться нечему, - ответил офицер. - Их молчание имеет свои расчеты. Они обороняются, а наступление ведет Эйнуддовле, который вынужден для подготовки конной атаки взорвать окопы неприятеля. Мятежники не стреляют, чтобы до поры до времени не открыть своего местонахождения и сэкономить снаряды. Когда Эйнуддовле перейдет в атаку, мятежники, пожалуй, не будут молчать.
   Орудийный огонь все усиливался. Вдруг загремели орудия с другой половины Тавриза.
   - Вот заговорили орудия мятежников, - сказал офицер. - Видимо, наступление началось.
   Вскоре консулу подали телефонограмму. Все его обступили.
   "Шатраилинцы наступают со стороны Хиябана и Маралана на Багир-хана, карадагцы и другие - со стороны Амрахиза и Стамбульских ворот стремятся занять резиденцию Саттар-хана".
   - Господа, - сказал консул, - будьте готовы; не пройдет и получаса, как они будут здесь.
   Немного спустя, орудия Эйнуддовле замолкли.
   - Наступающие приблизились к окопам неприятеля, - взволнованно объяснил офицер, - вот почему прекратилась стрельба из орудий.
   - Так и надо! - сказал консул.
   - Нет, - возразил офицер, - надо было передвинуть пушки вперед и обстреливать тыл противника, чтобы создать смятение.
   Когда от взрыва бомб задрожали дома Тавриза, консул начал нервно кусать губы.
   - Наши главные враги не мятежники, а эти бомбометчики, - говорил он, считая взрывы бомб и каждый раз ругая бомбометчиков.
   Наконец и бомбы перестали взрываться. Наш консул и другие представители радостно потирали руки, но австрийский офицер и русский атташе напряженно прислушивались к ружейной пальбе, доносившейся со стороны революционеров.
   - Господа, - сказали они, наконец, - ждать больше нечего. Мы можем заняться своим делом.
   Все были в восторге. Русский консул снова перекрестился. Мирза-Алекбер-хан, взяв в руки серебряный поднос, приготовился.
   - В этом уже нет надобности, - сказал ему Дьяков. - Войска Эйнуддовле потерпели поражение. Мятежники стреляют по беспорядочно бегущим его отрядам.
   Многие не поверили этому. Спустившись с крыши, все собрались в большой приемной консула, где просидели до полуночи, ожидая сообщений о результатах сражения. Наконец, было получено письмо от Эйнуддовле, которое все разъяснило.
   Эйнуддовле сообщал "его превосходительству, господину консулу великой российской империи", что первое наступление носило характер пробных маневров и преследовало цель проверить боеспособность стянутых к Тавризу правительственных войск, а также мятежников. Эти маневры доказали никудышность правительственных войск, осаждавших город.
   Эйнуддовле не упускал случая просить консула об избавлении Иранского государства от кавказских бомбометчиков. О подготовке нового наступления Эйнуддовле писал, что по прибытии в Тавриз отрядов из Шахсевана, Маку, Хоя, Тегерана, Бахтияра, Дорана, Кейкавенда, Хемса, Сараба количество правительственных войск дойдет до сорока тысяч, тогда и начнется решительное наступление.
   "Надеюсь, - писал Эйнуддовле в заключение, - что господин консул примет решительные меры к очистке Тавриза от кавказских бунтовщиков, вмешивающихся во внутренние дела Ирана".
   В самом конце письма сообщалось о том, что военная ставка переходит с сегодняшнего дня в Неймет-абад.
   ИСПОВЕДЬ НИНЫ
   Ночь была темная. Не слышно было ни одного выстрела. Глинобитные и кирпичные дома Тавриза, укрытые густым туманным покровом, спокойно спали. Ничто не напоминало вчерашнего Тавриза, сотрясавшегося от взрывов исторических беев.
   Тишина. Усталые герои вчерашних сражений предавались сладкому покою, заслуженному отдыху, а побежденные контрреволюционеры удрученно дремали... Нина, радостно ликующая Нина, не могла сомкнуть глаз. Не спал и маленький Меджид, слушавший сказку о лисице и петухе, которую рассказывала ему няня Сельтенет.
   Стрелки часов обнялись на двенадцати. Ресницы Меджида тоже незаметно находили одна на другую. Наконец, они сомкнулись, и он заснул на руках няни.
   Взглянув на ребенка, Нина вздохнула.
   - Не знаю, что будет с нами, - произнесла сна свою обычную фразу и склонилась ко мне на плечо.
   - Не бойся, мы идем по верному и славному пути, - сказал я.
   Нина ждала не этих слов. Ей хотелось услышать о наших личных отношениях, но, как всегда, она стеснялась открыто говорить об этом.
   В сущности она была права. Я не имел времени ни приласкать ее, ни заниматься ею. Эта девушка, столько времени знавшая меня и работавшая со мной, как товарищ, до сих пор не знала даже, как меня зовут и откуда я? Мое настоящее имя ей не было известно. Вся ее жизнь проходила в выведывании секретов в консульстве и в занятиях с Меджидом, а между тем влюбленные в нее иранские богачи могли предоставить ей все радости светской жизни с ее балами, вечерами и выездами в общество.
   Мирза-Фатулла-хан, Мирза-Алекбер-хан и другие влюблено подбирали бумажки, оброненные ею, стелили ей под ноги шелковые ковры, я же не имел досуга, чтобы поговорить с ней, расспросить о ее сомнениях, разделить ее горе.
   Эта неопределенность беспокоила и мучила ее.
   В последние дни она совершенно не находила себе места: то ходила по комнате, то, открыв шкаф, переставляла в нем вещи с места на место, то вздыхала, то задумчиво смотрела вдаль, как бы желая заглянуть в неизвестное будущее.
   В этот вечер она была в таком же состоянии.
   Усевшись рядом, она заговорила задумчиво и тревожно.
   - Я ни от чего не устаю, но думы подавляют меня.
   - О чем же ты думаешь? Чего тебе не хватает? - спросил я.
   - Мне не хватает многого, - раздраженно отвечала она. - Все, что есть у меня, есть у каждого. Есть все, и в то же время нет ничего.
   - Почему нет?
   - Ты спроси об этом себя, а не меня... С каждой минутой ее волнение росло. Лицо ее то бледнело, то покрывалось густой краской. Я был в том же состоянии нервного напряжения и, загляни я в этот момент в зеркало, увидел бы эту смену красок и на своем лице: и я был захвачен мыслями о Нине.
   "Кто такая эта красивая девушка? - спрашивал я себя. С чего она так привязалась ко мне? Кто ее родные, откуда она? Не любовь ли ко мне так тесно связала ее с революцией? Да, наконец, любит ли она меня?"
   Я начинал сердиться на себя: "Зачем я признавался ей в своей любви, если теперь не могу утешить ее? Какое я имел право лишать ее душевного равновесия, лишать ее удовольствий молодости? Разве не смогла бы она устроить свою жизнь с любимым человеком? Разве не нашлись бы сотни мужчин, готовые связать свою жизнь с нею?"
   Я думал обо всем этом, и мне становилось стыдно за свое отношение к Нине, за то, что я злоупотребил ее любовью.
   Почему-то Нина напоминала мне пленницу или порабощенную женщину Востока; она была похожа на женщину, не сумевшую устроить свою жизнь и лишившуюся всего.
   Печальные мысли проносились в моей голове. Я машинально перелистывал лежавший на столе альбом, к которому я никогда еще не притрагивался.
   В альбоме я заметил карточку Нины, еще школьницы. Она невинно улыбалась. Тут были и другие ее карточки в разных позах, снятые в разные годы. На многих из них у Нины было обиженное или задумчиво-грустное лицо.
   Перелистав альбом до половины, я увидел портрет преждевременно состарившегося, истощенного человека в потрепанном костюме.
   Ставя передо мной стакан чаю, Нина увидела карточку.
   - Этот бедняк, этот оборванный рабочий - мой отец, глава несчастной семьи, которая никогда не была счастлива, не имела ни одного светлого дня. И я не буду счастлива. Видно, несчастье досталось в удел всем членам нашей семьи.
   Глаза Нины затуманились безнадежной грустью.
   Она нервно вздрагивала. У меня больно защемило сердце. Мне было стыдно за мою подозрительность, за недоверие к ней. И это открытие сильно смутило и в то же время обрадовало меня - Нина была дочерью рабочего.
   Нина достала из шкафа коробку и, вынув из нее кипу карточек, стала показывать мне снимки отца, матери, сестры и теток.
   Сопровождая эти карточки краткими справками, она как будто перелистывала передо мной грустные страницы своей жизни.
   Я начинал убеждаться в том, что она происходит не только из простой, бедной семьи, но из семьи много пережившей, не мало перестрадавшей.
   - Нина, а отец твой жив? - спросил я.
   - Мы не знаем, жив он или умер.
   - Почему? Расскажи мне о нем, - попросил я.
   - Он работал в Риге на текстильных фабриках и был зачинщиком и организатором всех забастовок. Он был чахоточный и большую часть года лежал больным, когда же бывал здоров, сидел по тюрьмам. Жизнь наша проходила в тяжелых условиях. Редко мы имели горячий обед, а о новой одежде и не мечтали. Директора фабрик ненавидели отца за его упорство в защите рабочих и часто выгоняли его с фабрики. У отца были две сестры, очень красивые. Им удалось очень удачно выйти замуж. Младшая тетка вышла замуж за судебного пристава, а старшая - за морского капитана.
   - Они не помогали вам?
   - У капитана не было детей, и он удочерил меня с сестрой. Отец не соглашался отдавать нас, но мать настояла на своем, - "не стану я губить детей", говорила она. А муж младшей тетки нас и на порог свой не пускал. Он нас терпеть не мог и даже тетке не позволял посещать своего брата. Несколько раз на этой почве у них бывали скандалы, и он даже хотел разойтись с теткой. Он часто говорил, что не будь у него детей, то и дня не стал бы жить с нею, сестрой такого низкого изменника. Но капитан не был такой. Он нас очень любил. Иногда, сердясь на отца, он уговаривал его "бросить эти дела, от них не будет проку". Капитан питал страсть к музыке и отдал нас в музыкальную школу. Мы отлично окончили ее. Учебу свою мы кончили в страшном 1905 году. Отец принимал в революции активное участие. После поражения революции отца арестовали. И что с ним стало, так мы и не узнали. Вот почему я так боялась революции и очень жалела революционеров. Мы видели все, что переносил отец. Капитан постоянно предостерегал нас от участи отца и даже не позволял нам читать газеты. Мы занимались в школе музыкой и читали книги. Я находила в библиотеке капитана приключенческие романы и увлекалась их героями. Капитан сам любил такие романы и всегда, отправляясь в плавание, набирал с собой целый чемодан их.
   - Жив теперь капитан?
   - Нет, он умер. Уже после того, как отец пропал без вести, капитан отравился рыбой и умер в Данциге. Мы могли бы работать и содержать его жену, но не находили работы. Нас никуда не хотели принимать из-за отца. Жить на ничтожную пенсию тетки было невозможно. Мать работала поденщицей на железной дороге, выгружала каменный уголь и получала гроши. Мы совсем обносились, дошли почти до нищенства. Тогда обратились к мужу младшей тетки с просьбой помочь нам в приискании работы, но он прогнал нас, боясь за свое собственное благополучие.
   - Нельзя было найти частные уроки?
   - Да и уроков нам не давали. Мы имели такой ободранный вид, что никто не хотел впускать нас в свой дом. Мы готовы были идти в няни, в горничные, в прачки, лишь бы получить кусок хлеба. Наконец, нам удалось найти такую работу, но не надолго...
   - Почему?
   - Часто красота является несчастьем для женщины. Наши хозяйки ревновали нас к своим мужьям и выгоняли из дому. Или же самим приходилось спасаться бегством от приставаний и гнусных предложений хозяина дома или его сына. Таким образом, мы переменили много мест. И вот однажды вызывает нас к себе муж младшей тетки, судебный пристав. Он показал нам газету и сказал, что русскому консулу в Тавризе нужны две учительницы для детей, но видимо никто не решается ехать туда из-за дальности расстояния, и к тому же боятся. Народ там очень дикий. Это объявление повторялось в газете уже несколько раз, значит желающих не было. Муж тетки обещал помочь нам устроиться на это место, если мы захотим. Он, видимо, хотел избавиться от нас. Признаться, я боялась ехать, но Ираида уговорила меня. На другой день нам выдали двести рублей, мы купили себе подходящие костюмы, оделись и, оставив немного денег матери и тетке, с маленькой суммой двинулись в путь. На границе Ирана мы уже были без денег, нечем было заплатить даже за фаэтон или автомобиль. Мы были в безвыходном положении. Когда встретили тебя, мы не знали, что нам делать. Уезжая из Риги, мы все старались представить себе Иран. Нам он казался страной дикарей; кругом горы, леса, пещеры, полные страшных разбойников. Ты был первым жителем Востока, которого я узнала, и ты первый познакомил меня с Ираном. Я никогда не предполагала, что примкну к революции, но, видимо, кровь отца потянула меня на его путь. В этом, конечно, и ты сыграл роль.