Ордубади Мамед. Тавриз туманный

   ЧАСЫ, ПОДНЕСЕННЫЕ ГАДЖИ-САМЕД-ХАНУ
   Особая комиссия консульства закончила конфискацию имущества купцов явных сторонников конституции. Вновь назначенный генерал-губернатор Гаджи-Самед-хан был озабочен изысканием новых источников дохода и, по примеру консула, приказал запечатать конторы и склады до сотни тавризских купцов. Вопрос этот Гаджи-Самед-хан согласовал с царским консулом, который не возражал при условии ограждения интересов царских подданных и находящихся под покровительством царя купцов.
   Двоюродный брат Гаджи-Самед-хана, Махмуд-хан, опечатал самовольно амбары и склады у купцов, не вошедших в список.
   До сегодняшнего дня я не слышал, что склады и амбары Мешади-Кязим-аги опечатаны.
   Рано утром, выйдя в город и совершив по обыкновению прогулку, я к завтраку вернулся домой. Мешади-Кязим-ага был дома. Раньше его не приходилось видеть таким грустным и озабоченным. Казалось, что веки его с трудом раскрываются. Все существо его казалось поникшим и тело сморщенным, как сушеное яблоко, словно жизнь раз и навсегда отказала ему в каких бы то ни было надеждах. Сидя на ковре, он уперся взглядом в одну точку.
   Его бывший нукер Гусейн-Али-Ами, как статуя вытянувшись перед ним, ковырял спицей свою трубку. Сария-хала, прижавшись к углу, медленно жевала сакиз.
   При моем входе Мешади-Кязим-ага привстал и, нехотя поклонившись, снова с болезненным видом опустился на место.
   Товарищ Алекпер из своей спальни также вышел в столовую. Мешади-Кязим-ага снова привстал, поздоровался с ним и снова грузно опустился на колени.
   - Что нового? - спросил я его.
   - Слава богу, все новое.
   - Это верно. А есть новости, касающиеся нас?
   - И есть и нет.
   - Я вас не понимаю. Было бы лучше, если б вы выразились яснее.
   - Тирания Гаджи-Самед-хана перешла границы.
   Я тотчас же понял, что он потерпел большие убытки. Подражая его загадочным "и есть и нет", я сказал:
   - Тирания Гаджи-Самед-хана может и перейти границы и не перейти.
   После моих слов он с трудом раскрыл глаза и в упор посмотрел на меня.
   - Я этого совершенно не понимаю.
   - Раз вы этого не понимаете, говорите яснее.
   - По распоряжению Гаджи-Самед-хана запечатаны конторы и склады всех сочувствующих революции купцов. Мои склады тоже опечатали. И меня смешали с ними и погубили.
   - При мне вы не должны говорить слов, предназначенных для Гаджи-Самед-хана. Как это "и меня смешали с ними"? Разве вы не сторонник конституции? Разве вы не помогали конституции?
   Он снова начал говорить загадочными полунамеками.
   - И помогал и не помогал.
   Я был изумлен и молча шагал по комнате, он же сидел, устремив на меня молящий о помощи взгляд.
   - Значит так? - сказал я спустя некоторое время.
   - Конечно, так, ведь заберут все мои товары.
   И, отведя глаза и вперив взгляд в какую-то точку на дворе, он умолк, погрузившись в глубокую думу.
   До конституции Мешади-Кязим-ага был купцом средней руки с небольшим капиталом. Конституция дала ему возможность заработать миллионы. Благодаря мне, он вложил в английский банк крупную сумму и приобрел в различных городах и провинциях Ирана дома и поместья. На революцию он не тратил и пяти процентов прибылей, полученных благодаря нам. Снова у меня возникли мысли, пришедшие мне в голову во времена Саттар-хана, и я еще раз подумал, что Мешади-Кязим-ага и подобные ему коммерсанты рано или поздно предадут революционеров.
   Раздумывать дольше не было нужды. Я подошел к нему и, положив ему руку на плечо, сказал:
   - Нечего горевать. Из-за конституции вы не потерпите убытка и на пять копеек. Разгромленные, разоренные, перешедшие на подпольную работу тавризские революционеры снова помогут вам заработать миллионы. В этом вы можете быть уверены.
   Заметив, что товарищ Алекпер готов выйти из себя, я не хотел продолжать.
   Желая переодеться, я прошел в спальню и, раскрыв свое единственное достояние, плетеный чемодан, достал оттуда осыпанные бриллиантами карманные часы, оставленные у меня товарищем Алекпером.
   - Товарищ Алекпер, вы оставайтесь и пейте чай, - сказал я, выходя из дому, - мне нужно пойти по важному делу.
   Я направился прямо к граверу и приказал выгравировать на часах надпись: "На память эмирояну* господину Гаджи Шуджауддовле Самед-хану".
   ______________ * Титул, присваиваемый лицам генеральского чина.
   Затем, сев в экипаж, я отправился в сад Низамуддовле - резиденцию Гаджи-Самед-хана. Среди всех явившихся лишь я один не держал в руке прошения. Здесь, наряду с представителями всех слоев общества, собрались и купцы, склады и конторы которых были опечатаны.
   Помимо них, у ворот в ожидании толпились шпионы, лазутчики, лица, пришедшие за пособием, поэты, сочиняющие оды, дервиши, пришедшие сюда спеть новые касиды, уличные певцы, вроде Кер-Аскера, слепцы, калеки, нищие. Некоторые просители, чтобы получить должности, принесли с собой крупные взятки.
   Толпа расступилась, дав дорогу моему экипажу.
   - Доложите его превосходительству, что Абульгасан-бек просит принять его, - обратился я к привратнику. Привратник пошел доложить обо мне.
   В ожидании его возвращения я прислушался к разговорам окружающих.
   - Просто удивительно. Во времена Саттар-хана нас громили, как реакционеров и тиранов, а сейчас опечатывают наши товары, называя нас революционерами. Ужель господь примирится с такой несправедливостью?!
   - А что ты скажешь о моем деле? Зять наш русский-подданный, а в наших конюшнях стоят казачьи лошади. А тут еще взяли да опечатали наши амбары!
   - А мое дело и того забавней. Разве не в моем доме помешалось общество "Исламие", объединяющее сторонников Мамед-Али-шаха и его превосходительства консула? А раз так, то зачем же запечатывают мои склады?
   - Гаджи-Самед-хан не имеет понятия об этом, моя дочь супруга внука брата Наджарова. А Наджаров царский подданный. А вот и копия его удостоверения.
   - А на это что скажете? Кто такой Гаджи-Мирза-ага. Разве моя племянница не его сийга?*
   ______________ * Временная жена.
   Слепой Сэфи, в дни революции собиравший подаяние у ворот Саттар-хана, перебрался теперь в район сада Низамуд-довле. Этот человек, говоривший некогда: "Кто даст мне сто золотых, да оградит аллах его имущество от рук деспотов!" - теперь твердил: "О, тот кто подаст мне сто золотых, да оградит аллах его достояние от рук революционеров, грабителей и кровопийц".
   Дервиши также изменили содержание своих касидов.
   Один из поэтов читал посвященные генерал-губернатору стихи. Однако слушателей не находилось, каждый был занят своим горем.
   Получив разрешение, я вошел в парк. Сегодня дул пронзительный ветер; он срывал висящие сосульки, рассыпая их по аллеям. Порывы ветра гнали вспорхнувших с веток воробышков, которые, отдавшись воле ветра, подобно осенним листьям, налетая друг на друга, кружились в воздухе.
   Я застал Гаджи-Самед-хана у находящегося во дворе бассейна. Он поднялся с кресла, и любезно приветствовал меня, взял меня под руку и повел к балкону. По пути я заметил, как из бассейна вытащили обнаженного человека. Это был юноша. Все тело его было залито кровью. Видимо, по приказу Гаджи-Самед-хана его избили и затем погрузили в ледяную воду.
   Юношу схватили за ногу и поволокли. Он стонал. Картина эта потрясла меня. Гаджи-Самед-хан, заметивший, какое тяжелое впечатление на меня произвела эта картина, сказал:
   - Неделю мы разыскивали этого бездельника. Каждую ночь, проходя мимо сада, он горланил. И что же он пел? Глупости, сложенные во времена Саттар-хана.
   Мы поднялись на балкон. Хан был словно чем-то озабочен и то и дело поглядывал в сторону бассейна Я понял, что состояние это вызвано тем, что истязание осталось незаконченным, и без сомнения мой приход помешал довести дело до конца - смерти юноши.
   Мы вошли в приемную. Явившиеся на аудиенцию, человек пятьдесят, оставив камышовые трубки кальянов, поднялись с разложенных вокруг стен маленьких тюфячков.
   - Господин Абульгасан-бек, - представил меня Гаджи-Самед-хан. - Лучший друг наш и господина генерального консула Абульгасан-бек - правая рука господина генерала, член семьи его превосходительства.
   Эти слова Гаджи-Самед-хана мгновенно изменили выражение лиц, сидевших в приемной. На этих лицах можно было прочесть лесть, подхалимство, низкопоклонство, угодливость, подобострастие...
   Головы склонились, обнажились зубы, и в ход пошли фальшивые улыбки, слова и уверения.
   - Мы ваши покорные слуги.
   - Ваша милость безмерна.
   - Мы осчастливлены.
   - Вы оказываете нам величайшую честь.
   - Вы наш господин.
   Пока проявлялись все эти свойственные тавризской аристократии, интеллигенции и купечеству знаки угодливости, я опустился на тюфячок по правую руку Гаджи-Самед-хана. Снова забулькала вода в кальянах и застучали ложки в стаканах. Мне подали папиросы. Я сидел и думал как бы преподнести Гаджи-Самед-хану часы, ибо если сегодня не будут сняты печати, наложенные на имущество Мешади-Кязим-аги, завтра все его товары будут изъяты. Больше часа разговор шел вокруг разных вопросов. На аудиенцию явился и Сардар-Рашид.
   - Готовы ли удостоверения для родственников и друзей Абульгасан-бека? обратился к нему Гаджи-Самед-хан.
   Сардар, склонившись, доложил:
   - Да, готовы и сейчас будут представлены вашему высокопревосходительству.
   Почувствовав, что наступил подходящий момент, я заговорил:
   - Мешади-Кязим-ага - владелец дома, где проживает ваш покорный слуга. Он является одним из верных сторонников и почитателей вашего превосходительства; в тот день, когда ваше превосходительство изволили вступить в город, он устроил у себя в доме торжественный обед на сто человек: я сам присутствовал на нем. Теперь, как я слышал, его имущество опечатано.
   - Эту ошибку следует исправить, - обратясь к Сардар-Рашиду, заметил Гаджи-Самед-хан. - Мы должны уметь различать своих друзей.
   - Ваш покорный слуга не имеет никакого понятия об этом деле, отозвался Сардар-Рашид. - Махмуд-хан обходит город и опечатывает все, что ему заблагорассудится. Я сам собирался доложить об этом вашему превосходительству.
   - Немедленно снимите печать с имущества, а Абульгасан-бека я прошу выразить Мешади-Кязим-аге от моего имени искреннее сожаление.
   Сказав это, Гаджи-Самед-хан приложил свою печать на чистый бланк и передал его Сардар-Рашиду.
   Спустя полчаса по приказу Сардар-Рашида секретарь принес охранные грамоты и приказ о снятии печатей.
   Добившись своей цели, я хотел встать и уйти.
   - Торопиться нет нужды, - обратился ко мне Гаджи-Самед-хан - Мы пообедаем вместе.
   Он достал из кармана жилета покрытые черной эмалью часы, посмотрел на них и сказал:
   - Часы эти очень дороги вашему слуге. Эти часы купил мне во Франции покойный Музаффэр-эддин-шах. Это ценная память. Но они плохо работают, а отдать их в руки мастера мне не хочется.
   Желая воспользоваться удобным случаем, я сказал:
   - Лучше, если его превосходительство будет хранить дар покойного падишаха в своей сокровищнице, а сам будет носить другие. В настоящее время имеются великолепные часы фирмы Мозер. Если бы ваше превосходительство не возражали принять в знак почтения и дружбы скромный дар от одного из своих покорных слуг, я был бы счастлив поднести ему находящиеся при мне весьма ценные часы.
   Я вынул часы. При виде украшавших крышку дорогих камней глаза палача запылали. Он с вожделением разглядывал часы, повернув их, прочел выгравированную на обороте надпись и повернулся ко мне.
   - Если уважаемый господин изволит дать нам это звание, мы с большим удовольствием примем его.
   Сидящие в зале стали поздравлять Гаджи-Самед-хана. Сцена угодливости и лести возобновилась. Часы переходили из рук в руки и, обойдя всех, они вернулись к Гаджи-Самед-хану.
   - Уважаемый Абульгасан-бек! А можно ли сейчас приобрести подобные часы? - спросил Этимауддовле.
   - Нет, - ответил я, - часы эти полтора месяца тому назад были заказаны мной в Берлине для его превосходительства.
   Гаджи-Самед-хан, которому очень понравились мои слова, сказал:
   - А за это мы будем называть вас не Абульгасан-беком, а Абульгасан-ханом, - сказал он и тут же приказал выдать об этом приказ.
   Когда, поднявшись вместе, мы собрались перейти в столовую, вошел Махмуд-хан.
   - Пришел Гаджи-Мир-Мухаммед-ага, он хочет видеть ваше превосходительство, - доложил Махмуд-хан.
   - Пусть пожалует, - недовольным тоном буркнул Самед-хан.
   Гаджи-Мир-Мухаммед вошел; с разрешения Гаджи-Самед-хана он сел и, вытянув шею, начал раскланиваться с присутствующими. Он несколько раз поднимался и опускался, наклонял голову то вправо, то влево, вверх и вниз. Затем принялся за поставленный перед ним чай и кальян.
   Я заметил, как, достав из бокового кармана какую-то бумагу, он передал ее Гаджи-Самед-хану, а тот, не дочитав до конца, вспыхнул. Глаза его налились кровью, казалось, они сейчас выскочат из орбит.
   - Да покарают тебя святые предки, - заорал он, бросив яростный, негодующий взгляд на Мир-Мухаммеда. - Ты хочешь вздернуть на виселицу все население Тавриза? Довольно! Клянусь своей головой, я не посмотрю на то, что ты потомок пророка, и прикажу раньше всех вздернуть тебя самого. Прочь с моих глаз! Не смей больше переступать порога этого сада. Бесстыдник, как будто у нас в Тавризе нет иных дел, кроме как заниматься удушением людей.
   Ни одни из присутствующих не успел заметить, как и когда выскользнул из комнаты Гаджи-Мир-Мухаммед.
   Столовая помещалась в небольшой комнате. До начала обеда была подана вода для омовения рук.
   Внесли круглые серебряные подносы с яствами. Не взирая на царящий в Тавризе голод, к обеду было подано до пятидесяти различных блюд. Сюда не входили дессерт и многочисленные сорта лакомств и приправ. Сидящие одним глазом поглядывали на Гаджи-Самед-хана, другие пожирали расставленные перед ними роскошные блюда, так как по обычаю никто не осмеливался протянуть руку к еде, пока не начнет хозяин, а он продолжал со мной беседу о дружеских отношениях между ним и царским консулом, о счастье и благополучии, ожидающем Иран от покровительства русского императора.
   - Бисмиллах! - наконец произнес Гаджи-Самед-хан.
   Сидящие вокруг скатерти набросились на плов. Пальцы усиленно заработали, выбирая куски мяса и курятины.
   РАФИ-ЗАДЕ И ШУМШАД-ХАНУМ
   Выйдя от Гаджи-Самед-хана я отправился к Нине, рассказал ей о своем пребывании у Гаджи-Самед-хана, и она одобрила мои действия.
   Послал Тахмину-ханум к Гасану-аге и Тутунчи-оглы с просьбой прийти ко мне, сам же решил прилечь на часок, но отдохнуть не удалось. Меджид забрался ко мне на кушетку и начал рассказывать сказку о лисице и петухе.
   Пришли и дочери Тахмины-ханум, Тохве и Санубэр. Нина сообщила, что придут также Махру и Ираида. По ее словам, сегодня, согласно обычаю, Махру следовало снять траурный наряд.
   Я поднялся и сел на кушетку. Меджид, перестав рассказывать сказку, уже изображал Саттар-хана. Белого коня ему заменяла камышовая палочка. Посреди комнаты он построил баррикаду. За маленьким сундуком были размещены игрушки, изображающие карадагскую конницу. Обнажив меч, он ринулся в атаку и, разбросав игрушки, рассеял воображаемого неприятеля.
   Поймав малютку, я прижал его к груди и, гладя его кудри, спросил:
   - Как тебя звать?
   - Саттар-хан.
   - Кто ты такой?
   - Меджаиб*.
   ______________ * Исковерканное ребенком слово мюджахид - борец за идею.
   - Чей ты сын?
   - Мамин.
   - А кто твоя мама?
   - Мама.
   - А как ее зовут?
   - Мама.
   - Покажи ее.
   - Видишь, вот несет тарелки. Разве ты еще не знаешь моей мамочки?
   Нина смотрела на нас. Она протянула к ребенку руки, и он, вырвавшись от меня, кинулся в ее объятия.
   - Что если бы тебя не было, кто бы утешал и радовал меня здесь? сказала Нина, целуя его.
   Слова эти сильно подействовали и на меня. Между нами на эту тему произошел бы большой разговор, если бы в этот момент не вернулась Тахмина-ханум, сообщившая, что выполнила мое поручение. Предупредив Нину о предстоящем заседании у меня дома, я распрощался и вышел.
   Наступал вечер. Многие торговцы закрывали лавки и спешили домой. По улицам в разных направлениях бежали белые ослы, на которых возвращались домой купцы, живущие в отдаленных кварталах. Я еще располагал временем, поэтому зашел в парикмахерскую Гасан-хана побриться. Там было довольно многолюдно. Кого-то били. Слышались брань и мольба о пощаде.
   - ...Съел, вместе с отцом, с матерью, со всеми предками... Пусть проклятие падает на моего отца, на мою мать... Довольно, не бейте, хватит! Негодяи... Отстаньте...
   Голос этот принадлежал "проклинателю" Мешади-Мухаммеду. Били его парикмахер Гасан-хан и его ученики.
   - Собачий сын, ты так обнаглел, что осыпаешь проклятиями и его высокопревосходительство Гаджи-Самед-хана, - приговаривал парикмахер, награждая его пинками.
   Это было странно слышать. Никто не поверил бы тому, что Мешади-Мухаммед мог осмелиться проклинать Гаджи-Самед-хана.
   - Собачий сын, разве ты не знаешь, что и Гаджи-Самед-хан бреет лицо? Какое же ты имеешь право проклинать тех, кто бреется? - еще раз пнув его ногой, заорал Гасан-хан.
   Оказывается "проклинатель" Мешади-Мухаммед ежедневно получал от Гасан-хана по одному крану. За это он обязался не торчать у парикмахерской и не осыпать проклятиями клиентов Гасан-хана. Наконец, парикмахеру надоело платить эту дань, и он объявил, что больше денег не даст. Тогда "проклинатель", с раннего утра став у дверей парикмахерской, своими проклятиями по адресу бреющихся не давал никому войти побриться, и парикмахерскую неделями никто не посещал.
   В этот день в связи с назначением его брата Хасан-хана личным парикмахером Гаджи-Самед-хана, Гасан-хан, осмелев, решил отомстить "проклинателю".
   Посетители с трудом вырвали Мешади-Мухаммеда из рук разъяренного парикмахера. Скуля и охая, он вышел из парикмахерской и отойдя немного, воскликнул.
   - Проклятие видевшим! - и скрылся с глаз.
   - Я вернулся к себе. Темнело. В доме только что начали зажигать лампы.
   Сидя за столом, товарищ Алекпер писал письмо в Джульфу Гусейн-Ами-ага, набивая трубку, ковырял ее стальной спицей. Сария-хала заваривала чай, Мешади-Кязим-ага дремал, сидя на том же самом месте.
   Раскрыв глаза и увидев меня, он хотел привстать, но я, опустив руку ему на плечо, усадил его на место.
   Он снизу вверх посмотрел на меня и оказал:
   - Простите! Утром я рассердил вас. Пусть все мое достояние погибает во имя революции, лишь бы ни один волосок не упал с вашей головы. Пусть заберут и склады и амбары, но то, что утром вы ушли не выпив чаю, меня очень огорчило. Видя меня озабоченным, не думайте ничего дурного. По правде говоря, я иногда вспоминаю детей, и мне становится не по себе...
   - Повторяю, пусть другие терпят из-за конституции убытки - вам она принесет только прибыль, - ответил я.
   Мешади-Кязим-ага с большим нетерпением ждал, что я скажу дальше. Он с тревогой следил за каждым моим движением и, когда я протянул руку к боковому карману, он вздрогнул
   - Возьмите, - сказал я - Идите и отдайте базарному старшине. Это приказ Гаджи-Самед-хана, согласно которому старшина снимет печати и вернет вам ваши амбары и склады
   Мешади-Кязим-ага сначала не поверил моим словам, но, увидев печать Гаджи-Самед-хана, он быстро вскочил с места и, бросившись к дверям, скрылся.
   Было 9 часов. Пришли Тутунчи-оглы и Гасан-ага. Вскоре вернулся Мешади-Кязим-ага, радостный и довольный.
   Заседание еще не начиналось. Написав на русском языке письмо, я протянул его Мешади-Кязим-аге.
   - Завтра пойдете в консульство и дадите это консулу.
   - Что это?
   - Здесь я хвалю вас консулу.
   - Зачем?
   - Затем, чтоб дать вам заработать.
   - Откуда? - спросил он, широко раскрывая загоревшиеся жадностью глаза
   - Вы отправитесь к консулу, - сказал я. - В настоящее время на снабжении русской армии работает много купцов, но в дальнейшем это будет проходить под вашим непосредственным руководством. Вы сможете давать поручения, кому вам угодно
   - Правда?
   - Правда.
   - Нельзя ли пойти сейчас? А то вдруг до завтрашнего утра кто-нибудь опередит меня?
   - Сядьте. Торопиться не к чему. Никому другому не дадут. Вы снова заработаете миллионы.
   Я собирался уже открыть заседание, как принесли письмо мисс Ганы. Письмо было коротенькое.
   "Абульгасан-бек! Очень хочу срочно видеть вас по личному делу.
   Любящая вас Ганна."
   Я ей также коротко ответил.
   "Дорогой друг Ганна! В половине одиннадцатого ночи,
   Абульгасан".
   На обсуждении стоял вопрос о распространении по городу прокламаций.
   Следовало разъяснить населению, что Гаджи-Самед-хан является орудием в руках царского консула, и разоблачить его действия в связи с посылкой Мирзе Пишнамаз-заде пяти кусков бязи для того, чтобы собрать среди населения подписи о возврате в Иран Мамед-Али-шаха.
   Прежде всего мы составили предупреждение Мирзе-Пишнамаз-заде.
   "Господин Мирза!
   Это письмо - предостережение. Не думайте, что факел конституции окончательно погас. Люди, борющиеся за революцию, видят все ваши преступления. В свое время каждый ответит за свои действия. По предложению царского консула и его ставленника Гаджи-Самед-хана вы хотите собрать подписи тавризцев о возвращении в Иран Мамед-Али-шаха. Предупреждаем вас, что посланные вам пять кусков бязи явятся саваном для вас и вам подобных. Даем вам день сроку на выезд из Тегерана. На второй день вас ждет страшная смерть.
   Иранский революционный комитет".
   Письмо это должно было быть послано почтой. Затем я прочел присутствующим составленную мной прокламацию.
   Все одобрили ее содержание. Распространение листовок поручили Гасан-аге и Тутунчи-оглы. Эти же товарищи взялись побывать у рабочих ковроткацких фабрик и повести среди них организационную работу.
   Мисс Ганна, стоя на балконе, ожидала моего прихода. Я немного опоздал. Войдя в комнату, я увидел роскошно сервированный к ужину стол.
   - Я познакомлю тебя с некоторыми людьми, - сказала мисс Ганна.
   - С кем же?
   - Со служащим американского консульства Рафи-заде, его женой Шумшад-ханум и его сестрами.
   Мы перешли в гостиную. Женщин там не было, сидел лишь пожилой иранец.
   - Абульгасан-бек, о котором я вам говорила и которого я уважаю всей душой, - сказала мисс Ганна, представляя меня - Один из драгоманов американского консульства, господин Рафи-заде, - добавила она, обращаясь ко мне.
   Оставив нас в гостиной, мисс Ганна прошла в будуар. Опустившись в кресло, я принялся рассматривать Рафи-заде. Больше всего меня занимал его костюм. Одетый на шею белый, туго накрахмаленный воротник был невероятно высок, доходил до самых ушей, и до того широк, что подбородок наполовину входил в воротник, а повязанный вокруг шеи черный атласный галстук был так широк, что мог прикрыть всю грудь. Несомненно, усы его были подкрашены; не сходящая с лица улыбка была деланной и фальшивой. Он скалил зубы, даже когда не было причин улыбаться
   Из будуара доносились женские голоса:
   - Ой, милая, ну как я покажусь незнакомому мужчине?
   - О, Салима! Ради отрубленных рук самого Хэзрэти Аббаса, не выводи меня к постороннему человеку.
   - Ну, Шумшад, почему ты стесняешься? Ведь твой муж там.
   - Не смущайтесь, - услышал я голос мисс Гаины. - Вставайте, перейдем в гостиную. Считайте мой дом своим. Там сидят культурные люди, вполне европейцы.
   - Наши! - улыбаясь и слегка сконфузившись, сказал Рафи-заде.
   - Они носят чадру?
   - Нет, сударь. К чему нам чадра? Мы сдали чадру в музей. Наши дамы воспитаны по-европейски.
   - Если мое присутствие может стеснить дам, я с вашего разрешения могу удалиться.
   - О, нет, до каких же пор? Пора перевоспитать их. Сколько еще времени они будут прятаться от мужчин? Надо, наконец, выйти в общество. Наши дамы сами интересуются вами. Они чрезвычайно обрадовались, узнав, что уважаемый господин пожалует сюда. Ганна-ханум такого хорошего мнения о вас, что все мы хотели познакомиться с вами. Действительно, сударь, мы должны ценить свою интеллигенцию. Если бы наше общество состояло из таких лиц, как уважаемый господин, то и женщины наши давно бы сняли чадру. Но что делать, если мы отстали и не прогрессируем.
   В это время портьера заколебалась, и в гостиную вошли одетые по-европейски четыре дамы.
   - Супруга господина Рафи-заде Шумшад-ханум, - сказала мисс Ганна, представляя сначала молодую женщину среднего роста; женщина пожала мне руку. При этом я не почувствовал в ее пальцах трепета, столь естественного для робкой, молодой, не знающей общества женщины, когда к ее руке прикасается рука постороннего мужчины.
   Мисс Ганна представила мне и трех других девушек:
   - Это сестры господина Рафи-заде - Салима-ханум, Шухшеньг-ханум и Пэрирух-ханум.
   Вошла служанка и подала чай. Я следил за берущими сладости пальцами. Они не были похожи на пальцы женщин, впервые показавшихся в обществе. И на лицах этих четырех женщин не было видно застенчивых улыбок, присущих восточным женщинам. Даже во взглядах их я не заметил и тени робости и смущения. Они решительно не походили на женщин, которые несколько минут тому назад в соседней комнате молили мисс Ганну не выводить их к незнакомому мужчине.
   Особенно сильное подозрение возбуждала во мне жена Рафи-заде, Шумшад-ханум. Ее облик и манеры говорили о том, что она привыкла проводить время в обществе мужчин. Подобно описываемым в восточных романах красавицам, она своим бровям придавала дугообразную форму, а при взгляде на меня многозначительно улыбалась глазами.