Часто встречаясь у нас, Махру и Асад тем не менее очень стеснялись, почти не разговаривали друг с другом и даже не садились рядом, если мы были в комнате.
   Войдя с Ниной и увидев рядом со мной свою возлюбленную, он остановился у двери.
   - Ну, что ж ты, проходи, - позвал я его. - Ты пришел очень кстати. Есть интересные новости.
   Застенчиво и чуть смущенно улыбаясь, он подошел к Махру, пожал ей руку и сел у стола.
   - Асад, нам с тобой угрожает опасность. Махру-ханум узнала, что по поручению Сардар-Рашида Кязим-Даватгяр-оглы и Саллах Сулейман должны убить и тебя, и меня. С этого дня ты должен быть вдвойне осторожен. Мы еще поговорим об этом, посоветуемся, что предпринять, как ответить на козни врага. А сейчас я хочу сказать вам вот что. Вы теперь не чужие друг для друга. Хоть любовь и симпатия зародились между вами. И не очень давно, но, кроме того, вас связывает общность интересов, которым вы служите. Отбросьте же старые обычаи и традиции. Нам, революционерам, ни к чему придерживаться их. Не стесняйтесь, поделитесь своими мыслями, мечтами, поговорите обо всем, что вас волнует. Ведь у вас и горе и радость теперь общие.
   Тутунчи-оглы и Махру молчали, по-прежнему стесняясь. Они старались не смотреть друг на друга. Я тоже умолк, издали любуясь ими обоими. Всю свою жизнь я старался разгадать причуды женского чувства. И сейчас, думая о Махру и Тутунчи-оглы, я спрашивал себя: "Что покорило сердце этой обаятельной девушки, стойкого бойца?" Может быть, она любит его за отвагу и неустрашимость, о которых все участники иранской революции были очень высокого мнения. Как-то Саттар-хан сказал о нем: "Если бы за моей спиной стояло двадцать таких, как Тутунчи-оглы, я бы не отступил перед целой армией". Кто знает, может, она любит его за его красивую внешность - он был статный, хорошо сложенный, мужественный. Да и мало ли других положительных качеств было у него! Близкие друзья прекрасно знали его самоотверженность, честность, бескорыстие.
   Я так ни к чему и не пришел, лишний раз убедившись, что познавать причины, вызвавшие в женском сердце любовь, весьма не легкое дело. Тут нет и не может быть общего мерила, и каждый конкретный случай имеет свои особенности, познать которые тем более трудно, что обычно мы пытаемся разгадать чужой характер, подходя к нему со своей меркой. Так было и со мной, когда я задался целью изучить Нину. Я стал искать в ней такие же особенности, которые были свойственны мне, и поэтому моя подруга долго оставалась для меня загадкой.
   БОЛЕЗНЬ ГАДЖИ-САМЕД-ХАНА
   Гаджи-Самед-хан заболел. Не было сомнения, что его недуг дипломатический. С ним это случалось всякий раз, когда в отношениях Ирана с Англией или Россией возникали какие-либо осложнения или самому ему грозила опасность.
   В последние дни в городе бродили упорные слухи о приезде наследного принца Мохаммед-Гасан-Мирзы. Его ждали в Тавризе еще в начале 1914 года, но разразившаяся война задержала его.
   Гаджи-Самед-хан прекрасно понимал, что направление принца в Тавриз не может быть не согласовано с Россией. Кроме того, он знал, что заместителем принца будет назначен Сардар-Рашид. Такая неблагодарность со стороны царского правительства, в угоду которому он принес в жертву жизнь многих сотен людей, обижала и оскорбляла губернатора, поэтому он решил сказаться больным.
   В одиннадцать часов вечера я отправился навестить его. Я специально выбрал это время, чтобы застать его одного, надеясь кое-что выудить у него о планах правительства.
   По дороге к саду Низамуддовле я не встретил ни одной души. Осенняя стужа и ночной мрак загнали тавризцев в дома.
   На улицах не видно было ни зги. Как и во всех иранских городах, в Тавризе нет фонарей, в государственном бюджете расходы на это не предусмотрены. Когда богачи и аристократы отправляются куда-нибудь в ночное время их сопровождают слуги с фонарями в руках. Беднота же вынуждена сидеть в своих жалких лачугах.
   В осенние месяцы ночью по улицам Тавриза ходить совершенно невозможно, дождь и снег превращают немощенные тротуары, изрытые ямами и оврагами, в сплошное месиво грязи.
   Темнота не рассеивается даже светом из окон. Согласно шариату, в восточных городах во избежание того, чтобы женщины не заглядывались на чужих мужчин, никогда не делают окон, выходящих на улицу. Внутреннее убранство иранских домов роскошно, но снаружи они показывают прохожим лишь глинобитные стены.
   Сейчас были и другие причины, удерживавшие тавризское население дома. Стояла поздняя осень. Беднота, не имеющая теплой одежды, голая, как деревья в это унылое время года, засыпала, едва дождавшись наступления вечера. А богачи, страшась народного гнева, тоже сидели взаперти.
   В городе царила мертвая тишина. Только изредка звуки музыки вырывались из открывшейся на минуту двери богатого дома, но холодный ветер тут же уносил их вдаль. Жужжащий днем, как пчелиный улей, наполненный разноголосым и веселым гомоном Тавриз к вечеру затих, стал похож на заброшенное кладбище. Заметные издалека купола мечети в темноте казались черепахами, прижавшимися к земле без движения. Низкие двери домов напоминали печальные и мрачные отверстия гробниц. Едкий серый дым, валивший из труб, собирался в черную тучу, низко нависшую над городом, в призрачном свете луны выглядевшем словно руины, оставшиеся после извержения грозного вулкана.
   Лишь мавзолеи святых, превращенные в места заключения сийги тускло светились, похожие на таинственные пристанища сорока разбойников из "Тысячи и одной ночи". Кладбища, мимо которых я проезжал, простирались подобно болотам, поглотившим многих людей, а старые гробы, стоящие у могил как крокодилы, поджидали новые жертвы.
   Я приближался к саду Низамуддовле, к логовищу зверя, топившего тавризский народ в крови. У ворот сада, окутанного ночной темнотой, мерцала лампа, как плутовские глаза чародейки Далили Мухтали из сказок Шехерезады.
   Фаэтон остановился. Утомленные трудной дорогой лошади тяжело дышали. Привратник с фонарем в руках приблизился, внимательно оглядел меня и спросил мое имя. Несмотря на то, что перед выездом я позвонил губернатору, предупредил, что еду к нему, привратник отправился доложить о моем приходе начальнику охраны. Тот в сопровождении двух вооруженных сарбазов подошел к фаэтону и спросил пароль. Когда я ответил, он в знак уважения, как принято на востоке, приложил руку к груди и произнес:
   - Досточтимый господин могут пожаловать, - и подобострастно указал мне дорогу.
   Мы вошли в сад. Каждый раз, входя сюда, я чувствовал себя напряженно. Пленительная красота этого зеленого уголка не могла заставить меня забыть, что здесь выносятся смертные приговоры тысячам невинных людей, он производил на меня гнетущее впечатление, как место инквизиции.
   Поднявшись на балкон, я встретился с марсияханом, ярым контрреволюционером и мракобесом Султануззакирином, только что вышедшим от губернатора.
   Когда я вошел, Гаджи-Самед-хан был один. Он был в халате, на голове его красовалась изящная тюбетейка из тирмы*. Увидев меня, он старался придать своему лицу веселое выражение, пожал мне руку и предложил сесть, а сам устроился в такой позе, чтобы дать мне понять, как он страдает.
   ______________ * Тирма - плотная индийская ткань - шаль.
   Он знал, что на балконе я столкнулся с Султануззакирином и поэтому заговорил о нем:
   - Хороший человек, но не знает времени, когда можно просить милости.
   Этими словами хотел объяснить мне, что царский агент приходил за подачками.
   - Я всегда уважал его, но не знал, что святой отец так нуждается, ответил я. - Если бы я хоть догадывался об этом, я ни за что не позволил бы ему по таким мелочам беспокоить ваше превосходительство, сам удовлетворил бы его просьбу.
   Гаджи-Самед-хан с довольным видом ответил:
   - Днем с огнем ищу я людей, которые пекутся о благе отчизны, умеют проявить благородство, принести пользу народу. Я всегда знал, что вы человек достойный и умный. Я ценю в вас умение разбираться в людях, отличать добро от зла. К сожалению, далеко не все иранцы такие, они верят любым посулам, даже неосуществимым, а наши враги пользуются этими глупыми обещаниями и увлекают народ за собой, - жаловался он.
   В его голосе сквозила тревога, видно было, что тяжелые мысли гнетут его, он волнуется, никак не может взять себя в руки. Я решил использовать его слабость, растравить его рану и заставить высказаться.
   - Если пять-шесть нерадивых пустомелей не выражают вам должного почтения, не считают ваше правление счастьем для азербайджанского народа неважно. Их единицы. Зато тысячи и тысячи здравомыслящих людей, свое благополучие, свои надежды связывают с вашим именем и души в вас не чают. Вот возьмите меня. Ваша болезнь, по-моему, несчастье для всего иранского народа. И поэтому только о здоровье вашего превосходительства я думаю все эти дни.
   Мои слова пришлись ему по душе. Он поцеловал меня.
   - Молодец! - сказал он. - Я давно чувствую ваше отношение. Но что делать, если люди не ценят моих трудов, не понимают что живут моей милостью, под тенью моей. Они толпятся у дверей цирюльника*, бьют ему челом, верят его обещаниям и зовут его не иначе, как "ваше превосходительство"**. Я полагаю, что это козни нашего друга, господина консула. Я не знаю, почему Сардар-Рашида считают достойным возвышения, ведь даже когда он был правителем Ардебиля, и то ничем не смог отличиться. Кто в Иране пойдет за ним? Стоит мне только подать знак, как из Гопланкуха, Хамадана, Халхала, Карадага и Кюрдистана воины всех племен соберутся сюда, в Тавриз, восторженно, с пафосом закончил он.
   ______________ * Заместитель Гаджи-Самед-хана Сардар-Рашид в молодости был учеником парикмахера. ** Титул "ваше превосходительство" в Иране обычно употребляется только при обращении к министрам.
   Воспользовавшись минутной паузой, я решил поддержать его.
   - Вы правы, ваше превосходительство. Он не пользуется никаким авторитетом. Вашему превосходительству хорошо известно, нужны годы кропотливой работы, кипучей деятельности в пользу народа, нужны смелость, умение и размах, чтобы стать влиятельным человеком. За примером далеко идти не надо. Вот вы сами. Десятки лет неутомимого труда создали вам славу. А теперь какая-то группа хочет сделать все шиворот-навыворот, искусственно возвысите тех, кто не достоин этого. Они действуют во имя собственных интересов. Они поднимают Сардар-Рашида, но влияние, приобретенное таким путем, ненастоящее, деланное, не имеющее под собой почвы. Учтите, ваше превосходительство, в один прекрасный момент его может уничтожить другая группа, более сильная, численностью во много раз превосходящая ваших противников. Опираясь на народ, она не даст пройти к власти такому выскочке, как Сардар-Ра-шид. Друзья вашего превосходительства не настолько бессильны, чтобы не суметь разоблачить его в глазах народа. Справиться с ним совсем не трудно, но пока в этом нет необходимости. В стране хаос. Надо проявлять исключительную осторожность, чтобы война, охватившая почти весь мир не коснулась нашей страны. Мы должны направить все старания на то, чтобы сделать наш народ монолитным и сплоченным. Нам пока не ясно, для чего господин консул выдвигает Сардар-Рашида. Зачем ему понадобилось возвышать этого бездарного человека? Очень может быть, что наши действия, направленные против Сардар-Рашида, заденут общую политику нашего друга - России. Кроме того, я хотел бы заверить ваше превосходительство, что в Тегеране ни в коем случае не согласятся, чтобы Сардар-Рашид стал губернатором Азербайджана.
   Гаджи-Самед-хан слушал меня с большим вниманием. Мои слова соответствовали его настроениям и желаниям. Когда я кончил говорить, он поднял голову.
   - Мне кажется, вы правы во всем, - сказал он. - Я не могу согласиться только с вашим категорическим утверждением, что тегеранское правительство против Сардар-Раши-да. Что такое Тегеран и кто правит там? Супехдар, Эйнуддовле, Ферманферма, Мустафульмульк, Салуддовле - кто они? Какое у них влияние? У кого из них хватит смелости выступить наперекор политике России и Англии? Разве они все не являются прихлебателями русских?
   Мы еще долго беседовали с Гаджи-Самед-ханом. Я старался проникнуть в его тайные замыслы, но мне так ничего и не удалось добиться.
   Он мог говорить и думать только о Сардар-Рашиде. Я убедил его, что не следует ничего предпринимать, так как его выступления против помощника могли лишь подорвать его авторитет в глазах царского консула или даже приблизить его падение.
   Он чувствовал свою слабость, это злило и раздражало его. Глаза его налились кровью как у палача. Мне было противно смотреть на его длинные усы, каждый волос которых мне казался веревкой, перекинутой через перекладину виселицы. Перед моими глазами ожили борцы за революцию, повешенные им в дни магеррама 1911 года. Мне чудилось, что молодой революционер Сегатульислам, руководители Тавризской революции Гаджи-Али Давафируш*, Садигульмульк, шейх Салим, Гандфируш Мешади-Абас-Али и Али Мусье висят на его усах.
   ______________ * Давафируш - продавец лекарств.
   Но я решил сдержать себя и попытаться отвратить его гнев от невинных жертв. Натура этого гнусного палача была мне хорошо известна. Свои расстроенные нервы он обычно успокаивал казнями или телесными наказаниями. Когда что-нибудь раздражало его, особенно, когда он чувствовал шаткость своего положения, Гаджи-Самед-хан приказывал привести к себе кого-нибудь из тюрьмы, заставлял избивать в своем присутствии, отрезать уши или руку. Зимой, в лютый мороз, по его указанию заключенных бросали в бассейн.
   Его жажду не могли утолить целые моря невинно пролитой крови. В специально построенной в саду Низамуддовле в тюрьме он держал заключенных, над которыми издевался в бессонные ночи или в минуты плохого настроения. Этот садист избавил несчастных, глумился над ними, после этого спокойно ложился спать.
   Не без причины население Тавриза называло его резиденцию "бойней Низамуддовле". Деревья и трава этого сада были обильно орошены кровью революционеров и попавших в опалу людей. Цветы не цвели здесь, соловьи не залетали сюда, чтобы не быть свидетелями этих жутких злодеяний.
   Гаджи-Самед-хан ни за что не хотел отпускать меня и против моей воли оставил ужинать. Он мрачнел с каждой минутой. Не было никакого сомнения, что кто-нибудь из прислуги будет сегодня его жертвой. "Может быть, мое присутствие заставит его взять себя в руки и сдержаться, и чтобы не огорчить меня, он на сей раз откажется от своих кровожадных повадок?" - думал я и не смел надеяться на такое чудо.
   Руки Гаджи-Самед-хана тряслись, усы ощетинились, как у тигра. Словно хищный зверь, он готов был броситься на жертву и высосать из нее всю кровь. Временами он сопел, как удав, и беспокойно ерзал на стуле.
   Вошел слуга, убрал кальян и пустой стакан, стоявший передо мною. Гаджи-Самед-хан приказал позвать повара. Через минуту тот явился и, сложив на груди руки в знак покорности, остановился на пороге. Он был бледен, словно после тяжелой болезни, и не сводил немигающих глаз с губ хозяина. Руки его дрожали, весь вид говорил о том, что он готов к самому худшему. При звуке голоса Гаджи-Самед-хана он вздрогнул.
   - Что есть у вас хорошего на ужин, чтобы подать моему дорогому гостю?
   Повар со вздохом облегчения стал перечислять блюда, приготовленные им.
   - Плов с курицей и бараниной, сладкий плов, голубцы, фаршированные баклажаны, долма...
   Гаджи-Самед-хан прервал его:
   - Хватит. Пришли нам самое вкусное и вели подать воду.
   Повар, обрадованный тем, что наказания не последовало, поспешно вышел из комнаты, словно овца, чудом спасенная из пасти кровожадного волка.
   Принесли воду для мытья рук, накрыли стол. Кажется, гнев хозяина начал утихать, к лакеям он почти не придирался.
   Поданных блюд свободно могло хватить на десять человек. Гаджи-Самед-хан ел очень мало. Склонившись над столом, он ковырял вилкой в тарелке, ожидая когда я кончу есть.
   На Востоке среди аристократов существует такой обычай: когда человек, которого за столом считают самым знатным, поднимает голову и выпрямляется, все сидящие немедленно кончают есть, независимо от того сыты они или нет.
   Заметив, что Гаджи-Самед-хан наелся, я положил вилку и выпрямился на стуле. Он увидел это и забормотал молитву.
   Стоящие у дверей слуги в мгновение ока унесли блюда с едой и убрали посуду. Меня опять поразило, что и на этот раз хозяин не сделал им ни одного замечания. Только потом я вспомнил, что сегодня четверг, в который, по обычаю, никого не наказывают и не обижают.
   ПЕРВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ПРОВОКАЦИЯ
   Меня ждали с ужином. Даже маленький Меджид, почувствовав общее беспокойство, не хотел ложиться спать. Конечно, были весьма серьезные причины для волнения. Нельзя было не тревожиться за того, кто отправился в сад Низамуддовле, кем бы он ни был.
   В пять часов утра, когда погасли на небе звезды, пожелав Нине и Меджиду спокойной ночи, мы с товарищем Алекпером пошли спать. Однако заснуть я так и не смог. Мысли о новых провокациях в Тавризе не давали мне покоя. Но сколько я ни ломал себе голову, а разгадать, чем они нам грозят, мне не удавалось.
   С отяжелевшей от бессонницы головой я поднялся с постели, умылся и вышел во двор. Падал мелкий снег. Гусейнали-ами большой метлой расчищал дорожки, то и дело отирая пот с лица. Он выглядел очень усталым. Почему-то Салма-хала сегодня не помогала ему. Обычно они убирали двор вместе. Когда Гусейнали-ами садился где-нибудь немного передохнуть, Салма-хала брала у него метлу или лопату и весело продолжала его работу. А он, не торопясь, набивал трубку, раскуривал ее, выпуская небольшими колечками едкий сизый дым.
   Частенько, когда заботы и тревоги одолевали меня и я не мог отделаться от назойливых мыслей, я шел к ним отвести душу. Их радушие и приветливость действовали на меня успокаивающе.
   - Доброе утро! - как всегда, сердечно поздоровался со мной Гусейнали-ами. - Почему вы так рано встали, ведь вы, кажется, вернулись поздно ночью?
   - Не спится.
   Гусейнали-ами прислонил метлу к стене, вытащил из-за кушака свой короткий чубук, осторожно снял с него плетенный из тонкой проволоки бадгир*, спицей, висевшей на тоненькой цепочке, поковырял в мундштуке, высыпал нагар, потом сильно дунул в чубук, проверяя, свободно ли проходит воздух. Неторопливыми, размеренными движениями достал из-за пояса небольшую синюю тряпочку, аккуратно вытер ею чубук, потом набрал из кисета табак, пальцем примял его, высыпал обратно излишек и завязал кисет крепким двойным узлом.
   ______________ * Бадгир - приспособление, которое одевают на головку чубука. В переводе с фарсидского означает "ловящий ветер".
   Присев в сторонке, я внимательно следил за этой процедурой, хотя давно привык к ней и наблюдал ее изо дня в день
   Готовую трубку Гусейнали-ами хотел поставить у стены, но боясь, что она опрокинется и весь табак рассыплется (так случалось уже не раз), и бедному старику придется еще раз набивать ее, что его всегда ужасно злило, я взял у него чубук и держал его в руке, терпеливо ожидая продолжения процедуры закуривания. Гусейнали-ами достал из своей огромной папахи кусочек трута, потом, порывшись в кожаной сумке, висевшей у пояса, вытащил кремень и сталь, высек огонь и зажег трут. Положив на табак, он плотно прижал его железной пластинкой - необходимым атрибутом настоящего курильщика. После того, как все было готово, он жадно затянулся несколько раз и с наслаждением выпустил большой клуб дыма.
   - Гусейнали-ами, - спросил я, - почему вы никогда не пользуетесь спичками?
   - Да потому, что спички портят вкус табака и делают их не мусульмане, их касаются руки неправоверных.
   Услышав наши голоса, Нина тоже спустилась вниз. Первым делом она спросила:
   - А где же Салма-хала? Почему она сегодня не помогает вам?
   Гусейнали-ами в ответ только улыбнулся и хитро посмотрел на меня. Старик был не лишен юмора, он любил и умел острить, но что на сей раз означали его взгляд и улыбка, я не понял. По-моему, на лице у меня отразилось крайнее недоумение.
   Нина, видя, что старик замешкался, снова заговорила:
   - Наверное, вы ее очень любите и потому хотите, чтобы она побольше отдыхала, не так ли?
   - Да, я очень хочу, чтобы она спала как можно больше, но вовсе не потому, что жалею ее. Когда она начинает помогать мне, отдыхают мои руки, а когда она спит и я не слышу ее голоса, я отдыхаю полностью, отдыхают мысли мои, даже душа обретает покой. Вот поэтому-то я и говорю: пусть спит. Ведь для этого она и создана.
   - Видно вы поспорили?
   - А разве женщина способна на что-нибудь другое, кроме скандалов?
   Но Нина не унималась:
   - Почему между другими мужчинами и женщинами не бывает ссор?
   - В таком случае они оба мужчины или обе женщины.
   Гусейнали-ами самому пришелся по душе этот ответ, и он раскатисто засмеялся.
   - Нет. Вы шутками не отделаетесь, - вмешался я в разговор. - Ответьте прямо: почему Салма-хала не выходит?
   - Да так, немного повздорили. Кажется, я испортил ей настроение. Ну и пусть сидит дома, управлюсь и без нее.
   - Но почему же вы поспорили? Вы ведь друг в друге души не чаете?
   - Да видишь ли, показывает свое женское нутро. Она сама во всем виновата, вмешивается не в свое дело, злит меня, ну и... без скандала не обходится.
   - В какие же дела вмешивается Салма-хала?
   - Хочу в этом году уйти с этого места, думаю что так будет лучше.
   - Значит вы хотите уйти от одного хозяина и перейти к другому, станете бегать с места на место? По-моему, это неразумно и не к лицу вам. Мешади-Кязим-ага относится к вам не как к слуге, а как к самому близкому человеку. Почему же вы решили перейти к другому хозяину?
   - Нет, вы меня не поняли. Остаток своей жизни я хочу служить святому имаму Гусейну. Годы мои прошли. Кербала недалеко, рукой подать, а я ни разу там не был, не молился гробнице имама. Люди куда хуже меня и то посетили его мавзолей по нескольку раз. А сапожник Наджи четыре раза совершил туда паломничество, да кроме того, посетил гробницу имама Рзы в Хорасане. А другие... Служитель мечети Зульфугар, пекарь Кербалай Мухаммед-Али, водовоз Гулам, табачник Кафар... Каждый из них не один раз ездил к гробницам святых. А вот эта дура, моя жена, чинит мне препятствия. Подумаешь, беспокоится обо мне: "Простудишься, зима, с холодом шутить нельзя". Какая заботливая!
   - Гусейнали-ами, я тоже не советую вам ехать так далеко в зимнюю пору. Салма-хала вполне права. Вы уже стары, простудитесь, заболеете воспалением легких, а кто за вами посмотрит в пути, кому охота ухаживать за чужим? Уж если так захотелось вам совершить паломничество в святые места и деньги есть, отложите это до теплых дней.
   Старик усмехнулся.
   - Откуда же я возьму весной двадцать туманов, чтобы отправиться в путь-дорогу?
   - А где вы достанете их зимой?
   - Я слышал, что тому, кто хочет ехать в Кербалу, выдают пособие.
   - Быть не может!
   - По светлейшей воле имама, все может быть.
   - Это верно, по воле имама все возможно.
   - Вот это другое дело. А если так, почему же вы меня отговариваете? Многие уже получили на дорогу, даже специальную обувь сшили, купили гумгуму* и готовы отправиться в путь.
   ______________ * Гумгума - железный сосуд. Паломники, повесив его через плечо, несут в нем питьевую воду.
   - Где же дают эти деньги?
   - Это уж я узнаю. Вчера был четверг. В молельне Сеид-Ибрагима я встретил корноухого Кербалая Новруза. Он мне рассказал, что его племянник Гусейнгулу своими глазами видел, как Курбан получил двадцать туманов на дорогу в Кербалу. Разве я менее достоин, чем он? Если ему дали двадцать, то мне дадут все тридцать туманов. Человек я набожный, не было случая, чтобы пропустил намаз, всегда совершал его вовремя, никогда не нарушал оруджа*. С восьми лет, насколько помню себя, ни разу не согрешил я перед богом.
   ______________ * Орудж - пост.
   Я больше не стал спорить со стариком и, попрощавшись, вошел в дом. Из его слов я понял, что в Тавризе организовалось какое-то религиозное общество, цели которого были мне еще не совсем ясны. Однако беседа с Гусейнали-ами навела меня на след какой-то новой провокации.
   Чай был уже готов. Стол был накрыт в моей комнате. Мешади-Кязим-ага с женой пришли к нам завтракать.
   Не успели мы сесть, как постучали в дверь. Вошла Махру-ханум. Присутствие женщин подбодрило нас, усталость, вызванную бессонной ночью, как рукой сняло.
   Махру-ханум рассказала, что прошлой ночью в доме Сардар-Рашида происходило какое-то тайное совещание, на котором присутствовали Солтануззакирин, Мисбахуззакирин, Молла-Мохаммед, Мискар-оглы, Гаджи-Молла Мехти и другие. Совещание это длилось очень долго.
   Еще как следует не обдумав план действий, я обратился к Мешади-Кязим-аге:
   - Завтра хорошенько убери и приведи в порядок весь, дом.
   - Зачем?
   - Начинаются траурные дни по имаму Гусейну.
   Мешади-Кязим-ага с удивлением посмотрел на меня.
   - Кажется, ты решил посмеяться надо мной?
   - Вовсе нет. Я говорю совершенно серьезно. Этот ритуал у нас должен быть таким торжественным, какого до сих пор в Тавризе никто не видел. Все должно быть достойно Гаджи-Самед-хана и русского консула.
   - Клянусь твоим счастьем, что я ничего не понимаю. Какое мы имеем отношение к трауру по имаму Гусейну?
   - Об этом поговорим потом, а сейчас немедленно принимайтесь за уборку.
   - Ну, что ж, клянусь твоей головой, я устрою такой пышный такийс*, какого и у наследного принца не бывало. Весь Тавриз будет изумлен. Но одно никак не умещается у меня в голове: к чему вам траур по имаму Гусейну?