Ордубади Мамед. Тавриз туманный

   Я стал объяснять ей, в каких тисках находится Тавриз.
   - Верно, Нина, положение очень тяжелое. Прибытие карадагцев, отход некоторых групп от революции, усиление реакции, саботаж членов Энджумена, все это очень отразилось на экономическом положении. Уже несколько дней, как комиссия, ведущая финансовые дела по содержанию войска, приостановила свою работу. Все богачи переселились в район Кара-Мелик, объявленный нейтральной зоной, где невозможно трогать богачей и делать денежные сборы. Все это создало большие затруднения, вызвавшие задержку в выдаче жалованья революционным аскерам.
   - Выходит так, что с вами никто не считается? Об этом говорю не я одна, даже наша Зейнаб такого мнения. У вас не установлены наказания за нарушение законов революции, потому они и не проводятся в жизнь. Если будет продолжаться так, то народ вовсе перестанет подчиняться вам, а голодные аскеры разойдутся по домам. Тогда вас палками прогонят из Тавриза. Таких, как Зейнаб, в Тавризе много, и все они знают, что вы не можете собрать денег у богачей. Зейнаб часто говорит мне об этом.
   Я молчал. Зейнаб была прислугой Нины. До поступления на эту работу, она и дома не скидывала чадры, так как на ней не было даже старой кофточки. Нина несколько раз говорила мне о ее бедности.
   Только недавно Зейнаб перестала закрываться от меня чадрой, потому что Нина ее чистенько приодела.
   Четыре года тому назад она вышла замуж и имела маленького сына Меджида. Нина привязалась к ребенку и очень любила его. Мать с сыном жили и кормились у Нины.
   Видя, как Зейнаб ест и пьет вместе с Ниной и не находит ее "поганой", я вспомнил случай в доме Багир-хана, когда мой стакан, как "оскверненный армянином", не смешали с другими стаканами.
   Из этого я делал заключение, что женщины Тавриза менее фанатичны, чем мужчины.
   Чистоплотность Зейнаб, ее сообразительность и сноровка, наконец, благородство ее характера часто привлекали мое внимание. Я не раз собирался поговорить с ней и узнать о ее семейной жизни, но все не находил времени.
   Сегодня не было сражения, и я решил провести время с Ниной и с маленьким Меджидом.
   Зейнаб внесла самовар и поставила на стол. Меджид сел между мной и Ниной, болтая спущенными ножками.
   Нина спрашивала его:
   - Меджид, ты кто такой?
   - Я воин! - важно отвечал мальчик.
   Я видел, как революция вошла даже в сознание детей. Это я наблюдал не в одном Меджиде, а во многих детях, игравших на городских площадях. Часто я видел группы Мальчиков, игравших в войну. Один из мальчиков с деревянным ружьем обычно представлял Саттар-хана. Собрав вокруг себя мальчишек, он ожесточенно нападал на другого мальчика - Рахим-хана и неизменно побеждал его.
   Меджид забавлялся. Протягивая конфетку Нине, он говорил:
   - Откуси половину!..
   Зейнаб собиралась уходить.
   - Не уходи, Зейнаб, выпьем вместе чаю! - сказал я.
   Зейнаб окинула меня удивленным взором. Ее не могло не поразить, что богатый купец приглашает бедную работницу пить с ним чай. Стыдливо прикрыв рот концом головного платка, Зейнаб села около Нины и старалась оставаться в тени.
   - Чего ты стесняешься, Зейнаб, ты разве не у себя дома? - старался я подбодрить ее.
   - Это правда, брат, - ответила Зейнаб, - но обычаи у нас нехорошие. Если бы я сказала мужу, что вы мусульманин, то Джавад-ага скорее дал бы изрезать себя на куски, чем позволил бы мне работать здесь. Мне пришлось солгать ему, что и вы, и барышня иностранцы.
   - Не барышня, а сестра, - поправила Нина.
   - Ей богу, язык привык, да и неловко мне как-то. Нина-ханум на самом деле барышня. Дай бог, чтобы тень ее всегда была надо мной и моим ребенком.
   - Зейнаб, разве к тебе у нас относятся плохо? - спросил я.
   - Упаси аллах! Столько добра я не видела ни от родного отца, ни от сестры.
   - Тогда почему же муж не согласен, чтобы ты работала у мусульман?
   - Что делать, таков уж обычай. Когда живешь с народом, надо подчиняться его обычаям.
   - Зейнаб, такие обычаи к добру не ведут.
   - Знаю, брат. Я и сама против них. Но таков уж Джавад-ага. Он не позволил мне торговать даже на женском рынке
   - Чем занимается сам Джавад-ага?
   - Эх, и не спрашивай!.. Сам знаешь, какая теперь работа? Из-за куска хлеба подставляй шею под тупой нож, и все же голоден...
   - Где он работает?
   - Сказать правду...
   Зейнаб вдруг смолкла и задумалась.
   - Сказать правду боюсь, - продолжала она через минуту, - вдруг опять несчастье постигнет меня, и я лишусь куска хлеба...
   - Почему? - удивился я.
   - Да боюсь, как бы ты не рассердился.
   - Что ты говоришь, Зейнаб? Зачем мне сердиться?
   - Куда я ни поступала на работу, везде оставалась до тех пор, пока не узнавали, где служит мой муж.
   - Почему? Твой муж - бандит, вор или преступник?
   - Ни то, ни другое! - сказала Зейнаб, плача. - Он тихий, скромный и очень добрый человек, но его теперешняя служба никому не нравится.
   - Почему?
   - Купцы, богачи, торговцы не берут к себе в дом работниц, мужья которых служат в войсках революции. Я боюсь, что и ты, узнав об этом, прогонишь меня...
   - Что за разговоры, Зейнаб? Во-первых, я не такой уж крупный купец, а, во-вторых, я сам люблю воинов революции. Среди них есть очень много хороших и сердечных людей.
   Зейнаб расплакалась от волнения.
   - Только по своей доброте и искренности, - продолжала она сквозь слезы, - Джавад-ага довел нас до такого состояния. Когда-то и мы были людьми, имели и дом, и достаток. И все пошло прахом. Не сойдись Джавад-ата с тем покойным кавказцем, мы не дошли бы до такого состояния.
   - Какой кавказец? Где он сошелся с ним? - невольно заинтересовался я.
   - Я боюсь наскучить тебе! - робко сказала Зейнаб.
   - Нет, Зейнаб, не наскучишь, рассказывай. Мне очень интересно послушать.
   - Покойный отец Джавад-аги был тоже человек смирный и трудолюбивый. Работал он у Гаджи-Курбана и готовил известь, а Джавад-ага таскал воду в лавку чайчи. Жил он в старом доме, который остался от дедов. Прости за нескромность, когда я вышла за Джавад-агу, отец его был еще жив. И жили мы неплохо. Когда же старик умер, и вся семья перешла на содержание Джавад-аги, долгое время нам жилось плохо. Наконец, мы решили освободить одну из комнат и сдать ее жильцу. Занял нашу комнату один кавказец. Вскоре мы подружились с ним и стали жить как бы одной семьей. Он был очень щедр, часто нес расходы по всей нашей семье и во всем помогал Джавад-аге. Они сошлись, как родные братья. Дела наши поправились...
   - А как его звали? - прервал я ее.
   - Говоря правду, покойный не называл своего настоящего имени. Каждый день он менял его.
   - Да... - продолжала Зейнаб прерванный рассказ, - кавказец уговорил Джавад-агу перестать носить воду в чайчи. Каждый вечер он занимался с ним по каким-то книгам и Джавад-ага все время проводил в его комнате. Через несколько недель Джавад-ага привел еще шесть товарищей и познакомил с ним. Он их стал обучать. У этого кавказца были свои книги и он учил их по этим книгам.
   - Он был молод?
   - Да, не старше тридцати лет.
   - К какой нации он принадлежал?
   - Он был мусульманин, но не особенно чтил намаз. Теперь послушайте, что случилось дальше. Однажды видим, Джавад-ага и его товарищи пришли вооруженные. Оказывается, они записались в революционную армию.
   - А где же был кавказец?
   - Вот послушайте, как это все случилось. Сеиды района Девечи разузнали об этом и, когда сын Рахим-хана наступал на Тавриз, напали на нас, ограбили и подожгли дом. Хорошо, что в этот момент ни Джавад-аги, ни кавказца дома не было. Не то бы их убили. Забрав Меджида, я успела скрыться. После этого тот кавказец нанял нам дом, и мы начали жить там, но судьба преследовала нас во время боя с сыном Рахим-хана кавказец был убит...
   Зейнаб залилась слезами и, всхлипывая, продолжала:
   - И до сих пор его бумаги и несколько тетрадей Джавад-ага носит на груди.
   - Где он похоронен?
   - Снаряд попал в толпу, где находился и он. Убитых, было несколько человек и разобрать трупы не удалось. Все они похоронены вместе. По четвергам женщины Тавриза ходят на одну могилу и называют ее "братская могила". Я никогда его не забуду. У него была старая мать и сестры. Портреты двух детей он всегда носил во внутреннем кармане.
   - А вы не узнали, откуда он был?
   - Как же не знать? По бумагам узнали, что он приехал из Баку, из района Биби-Эйбат. Бедный, он часто говорил нам, что собирается и нас повезти в Баку.
   Рассказ Зейнаб сильно заинтересовал меня. О судьбе многих бакинцев не знал и сам Саттар-хан. Где и как они умерли, было неизвестно. Многие из них пропали без вести.
   - А что теперь делает Джавад-ага? - спросил я Зейнаб.
   - Что ему делать? День и ночь сидит в окопе с ружьем в руке. Вот уже целый месяц, как он не видел Меджида. Его любимое место - окоп. Он говорит: "наше спасение в этих окопах". Я ношу ему отсюда обед. Пока он кушает, я сижу в окопе, потом собираю посуду и ухожу. Бойцы всегда делятся хлебом друг с другом. Они ведь давно не получают жалованья.
   - Почему же Джавад-ага не бросит окопа и не пойдет на какую-нибудь другую работу? - спросил я Зейнаб, желая узнать ее личное мнение о революции.
   - Джавад-ага говорит: "я умру в этом окопе", - задумчиво ответила Зейнаб. - Он прав: нельзя же бросать начатое дело. Я сама пошла на работу. Но меня отовсюду гнали из-за мужа. Даже из дома "отца нации" Гаджи-Мехти меня выгнали с позором.
   - Что за Гаджи-Мехти?
   - Представитель Энджумена, Кузакунани.
   - Ведь он же хороший человек, Зейнаб. Все его хвалят...
   - Раньше и мы так думали, но, прослужив у него неделю, я поняла, что это за птица.
   Зейнаб допила свой чай и поднялась:
   - Будем живы, как-нибудь и о нем вам расскажу.
   "ОТЕЦ НАЦИИ"
   Только сегодня Зейнаб могла рассказать о том, как она поступила на работу к Гаджи-Мехти и как ее выгнали оттуда. До сих пор я не имел времени послушать ее.
   Приготовив все к чаю, она поставила самовар на стол и застенчиво приступила к рассказу:
   - В дом Гаджи-Мехти меня устроила Тахмина-ханум. Она знала, что мы неделями голодали; я давно искала работы, но Джавад-ага не соглашался. "Мне стыдно будет показываться друзьям и знакомым", - говорил он, но, видя, что ребенок умрет с голоду, дал согласие. Тахмина-ханум сказала жене Гаджи-Мехти, что одна женщина ищет место домашней работницы. Та велела привести работницу к ней, чтобы сна посмотрела. На другой день, рано утром, Тахмина-ханум взяла меня с собой в дом гаджи. По дороге туда она учила меня:
   - Во-первых, не говори, что ты замужем; в богатых домах не держат замужних прислуг. Во-вторых, скрой, что у тебя ребенок - женщину с ребенком не пустят ни в один дом.
   Сердце тревожно билось. Я боялась, что меня не примут, или кто-нибудь из прислуги узнает меняй раскроет правду.
   - Не бойся, - успокаивала меня Тахмина-ханум, - тебя непременно примут, ты молода, опрятна и красива.
   Эти слова еще более усилили мою тревогу, как будто, не дай бот, Тахмина-ханум вела меня выдавать замуж. Гаджи-Мехти нас не хотели впустить. Слуги, стоявшие у ворот, приняли нас за нищих и отгоняли метлой. Наконец, впустили. Дворовые слуги оглядывали меня с ног до головы. Посыпались замечания по моему адресу. Волнение душило меня, и я не все слышала. Я еще никогда не служила в чужих домах и теперь была страшно смущена. Запомнились только слова одного из слуг:
   - Посмотри, Мамдали, какая у нее походка!
   - Да, - ответил другой, - клянусь твоей жизнью, Мешади-Гулам-Гусейн, правильно! Она ходит, как серна...
   Пройдя первый двор, мы вошли во второй, а тут была половина дома, где жила жена гаджи. Двор кишмя кишел мужской и женской прислугой. Долго просидели мы на лестнице. Горничная, ходившая докладывать о нас, вернулась и сообщила, что госпоже заплетают косы и что она примет нас после. Наконец, нас позвали к госпоже. Она была очень полная и едва дышала. Подбородок у нее свешивался на грудь, груди высились на животе, а живот лежал на коленях. Она небрежно подняла глаза на нас. Тахмина-ханум с низким поклоном сообщила, что привела прислугу. Я склонила голову еще ниже.
   - Пусть покажет лицо, я хочу посмотреть на нее, - сурово сказала ханум.
   Дрожа от страха, я подняла голову и откинула чадру. Ханум внимательно осмотрела меня, потом, обратившись к стоявшей рядом женщине, сказала:
   - Шараф-Ниса, посмотри хорошенько!
   Шараф-Ниса подошла ко мне и велела открыть рот: она проверяла, нет ли у меня запаха изо рта. Не почувствовав никакого запаха, она сказала:
   - И зубы и рот у нее чисты.
   - Скинь чадру, - приказала ханум и окинула меня всю внимательным взглядом.
   На мне все было рваное. Увидав это, ханум громко расхохоталась.
   - Откуда ты привела эту уличную нищенку? - сказала она Тахмине-ханум и приказала осмотреть мои ноги и руки.
   - Шараф-Ниса, - сказала она своей горничной, когда осмотр был окончен, - как ты думаешь? Она не похожа на порядочную женщину, иначе такая молодая и красивая женщина не была бы до сих пор без работы. Во всяком случае, у нее должен быть какой-нибудь недостаток.
   От этих слов у меня душа ушла в пятки. Я уже не сомневалась, что на работу меня не примут. Испугалась и Тахмина-ханум, но все же не растерялась и, вся побледнев, быстро ответила:
   - Она порядочная, в этом я ручаюсь. Я знаю и родителей ее, они очень благородные люди...
   - Не расхваливай, - сердито перебила ее ханум, - не учи меня! Благородные люди не идут в прислуги. Я до сих пор не встречала благородной прислуги.
   - Пусть останется на неделю, - вмешалась в разговор Шараф-Ниса, посмотрим, какая будет. Пока еще ничего нельзя сказать.
   Ханум согласилась. Я была полна радости и не подозревала, что самое страшное впереди. Между тем, ханум приступила к новым вопросам:
   - Ты ведь не замужем?
   - Нет, муж мой умер три года назад во время холеры.
   - А как насчет детей?
   - Пусть простит меня ханум, я не рожала.
   - Есть у тебя место для ночлега?
   - Да, ханум, есть.
   - Какие у тебя болезни?
   - Никаких.
   - Шараф-Ниса, как ты думаешь? - опять обратилась ханум к горничной.
   - Посмотрим, ханум, какая будет, пусть послужит с неделю.
   - Я дам тебе смену белья. Есть и пить будешь здесь, - важно заявила ханум. - Если не захочешь кушать здесь, можешь брать с собой домой.
   Я приняла эти условия, заранее радуясь, что буду носить свой обед домой и кормить Меджида и Джавад-агу. Окончив допрос, ханум вызвала Диляру и поручила ей:
   - Отведи ее на кухню и дай ей работу. Через неделю дашь мне о ней сведения.
   Тахмина-ханум ушла. Я повесила чадру на вешалку и засучила рукава, но еще не знала, какую работу буду исполнять. Кухня была просторная. Здесь было много челяди. На огне стояли большие котлы. Я думала, что гаджи ожидает гостей, но от служащих узнала, что на кухне гаджи всегда готовится так много.
   Диляра пользовалась доверием госпожи; кухня и все обслуживающие кухню подчинялись ей.
   Налагать взыскания, прогонять со службы, распределять пищу, - все было в ее власти. Она же назначила мне работу: я должна была таскать из кладовой рис и очищать его; эту же работу выполняла старая женщина по имени Гюльсум. На нас лежала также обязанность таскать воду и чистить лук.
   Гюльсум была очень стара и не могла носить воду; поэтому мы условились, что она будет чистить лук; а я носить воду.
   В первый же день моего поступления Диляра отчитала Гюльсум: оказывается, во время обеда Гаджи-Мехти попалась в плове одно неочищенное зерно, за что Диляре было сделано замечание. Старая Гюльсум плохо видела и, перебирая рис, часто пропускала неочищенные от шелухи рисовые зерна.
   - Теперь расскажу вам немного про кладовую "отца нации" Гаджи-Мехти, продолжала Зейнаб после небольшой передышки. - Его кладовая смело могла бы прокормить всю нашу улицу в течение целого года. Запасов риса у него было так много, что в нем завелись черви, и гаджи вынужден был пустить его в продажу, к тому же надо было очистить место для нового риса. Кладовая его была полна меду, масла, варений, маринадов и всевозможных продуктов. Для зерна и муки он имел другой амбар.
   - Чего-чего только не было в амбарах гаджи! Съестных припасов у него было запасено года на два, на три. Тут были целые мешки тмина, большие байки с шафраном и другими пряностями.
   - В первый же день, - продолжала Зейнаб, - вечером, когда убрали посуду с господского стола, на кухню, вернули очень много плова; к некоторым другим блюдам почти не прикоснулись. У кур были съедены лишь грудки и ляжки, к другим приправам и различным сортам варений даже не дотронулись.
   Больше всего было съедено цыплят. При виде всей этой снеди у меня глаза разбежались. В глубине души я надеялась накормить, наконец, ребенка и Джавада-агу и очень радовалась, но с удивлением заметила полное равнодушие других работниц, никто из них не проявлял интереса к полным вкусной еды блюдам и тарелкам. Каждый продолжал уныло заниматься своим делом, как вдруг послышались звуки пощечин. Мы обернулись, это Диляра била работницу Махтабан.
   - Негодница, дочь собаки! - ругалась Диляра. - Когда-нибудь твои предки пробовали куриную печень, жареную в лимонном соку?..
   После избиения девушка была выгнана ни с чем. Напрасно она плакала, умоляла простить ее, обещаясь больше не делать этого; Диляра была неумолима. Вся в слезах, виновница забрала свою пустую чашку и ушла домой.
   Гюльсум шепнула мне на ухо, что малейшее воровство здесь строго карается. Махтабан была четвертая работница, выгнанная за кусок пиши, взятой из остатков с господского стола.
   Я решила про себя быть осторожной.
   Диляра и две кухарки наполняли свои котелки пловом с нетронутых блюд, приправой и другими жирными кушаньями. Для варений у них были особые банки.
   Собрав остатки с тарелок, они послали это в другую комнату для мужской прислуги. Плова и после этого оставалось много. Я думала, что разделят все это между служащими кухни, но не тут-то было: все, что осталось, переложили на тарелки и послали дворовым слугам.
   Гюльсум сообщила мне, что эти слуги никакого жалованья не получают; они выносят остатки кушаний на площадь Хазрат-Сахиб, там продают их и выручку делят между собой. Из этой выручки определенная часть доставалась и Диляре.
   Для нас, работниц кухни, ничего не осталось, и я с ужасом думала, чем же накормлю я своего ребёнка и мужа. Но вот принесли тарелки мужской прислуги. Кроме полуобглоданных костей и небольшого количества риса, на этих тарелках ничего не было. Собрав все это, Диляра стала делить между нами.
   Конечно, для того, чтобы получить лучшую долю даже из этих негодных крох, надо было пользоваться расположением Диляры.
   Каждый подставлял ей свою миску, принесенную из дому. У меня не было посуды, и Гюльсум дала мне свою тарелку с отбитым краем.
   - Подойди сюда, я и тебе дам немного, - сказала Диляра, Обращаясь ко мне, и переложила в мою посуду несколько обглоданных костей и горсточку собранного с тарелок рису.
   Гаджи часто заходил на кухню и давал распоряжения Диляре. Иногда он что-то шептал ей на ухо. Работницы, видя это, перемигивались. Гаджи, как-то увидя меня, стал внимательно оглядывать меня и шептаться с Дилярой. Сердце подсказало мне, что у гаджи недобрые намерения. Гюльсум уже успела предупредить меня, что со многими из работниц кухни гаджи состоял в браке "сийга", что и Диляра одно время была в связи с гаджи, а теперь сводит его с вновь поступающими работницами. Во всяком случае я была настороже. Некоторые делали вид, что не замечают меня, другие задевали меня. Я не могла понять такого отношения к себе, так как я никого из них не знала и ничем не вызывала их неприязни. Впоследствии выяснилось, что они просто ревновали меня к гаджи.
   За последние дни гаджи не спускал с меня глаз. Он стал заходить на кухню чаще, и каждый раз под разными предлогами подзывал меня к себе и заговаривал со мной. Отношение Диляры ко мне тоже изменилось, она уже не поручала мне тяжелой работы, не бранилась, не обзывала - "грязнухой", а после обеда уделяла мне лучшую порцию.
   Она стала доверчива ко мне, больше не сопровождала меня в кладовую, когда нужно было вынести рис или другие продукты, и посылала меня одну.
   - Как-то, - продолжала Зейнаб со вздохом, - спустившись в кладовую, я по обыкновению отмерила рис в мешок и, чтобы достать сушеной альбухары, прошла за мешки с рисом. Тут я заметила другую дверь, которой раньше не видела. Взяв в рот одну альбухару, я разглядывала содержимое огромной кладовой. Вдруг скрипнула дверь, и вошел гаджи. Я остолбенела и тут только поняла, почему Диляра отправила в кладовую меня одну.
   Гаджи подошел ко мне, провел рукой по моей голове и сказал, тряся бородой:
   - Я поручил тебя Диляре. Я сказал ей, чтобы относилась к тебе не так, как к другим работницам. Ты - прекрасная девушка. Ну, что ты думаешь об этом? Не хочешь ли стать госпожой. Я хочу дать тебе хорошую жизнь.
   - Что я могу сказать, гаджи, - отвечала я. - Кто станет возражать, если "отец нации" беспокоится об участи бедняков?
   Он бесцеремонно обнял меня за плечи и продолжал:
   - Я хочу, чтобы ты не была бедной. Тебе не место на кухне, ты должна жить в роскошных хоромах. Тебя нужно жалеть. Погляди, к тебе совсем не идет эта ситцевая кофта!.. Все время я отодвигалась от него, но отступать дальше было некуда, дальше было самое темное место амбара. Я совсем растерялась и не знала, что делать. Кричать боялась, чтобы не опозорить себя. Я хотела пробраться к двери, но гаджи загородил мне дорогу.
   - Что вы хотите от меня? Я стану кричать, - проговорила я, задыхаясь.
   - Ничего дурного я тебе не сделаю, и тебе незачем убегать от меня. Клянусь гробом Магомета, что я никогда не совершал противного шариату дела. Ты только скажешь "да" на одно мое предложение.
   - Какое предложение? - спросила я дрожащим голосом.
   - Не откажешься от предложения, которое сделает тебе Диляра...
   Я была в безвыходном положении. Мне нужно было как-нибудь вырваться отсюда.
   - Я соглашусь на все, что она скажет, но все требует порядка и приличия. Раз гаджи имеет такое намерение и хочет осчастливить божью сироту, то и на это есть правила. Смею ли я ослушаться гаджи, но гаджи не должен опорочить меня. Если кто-нибудь зайдет сюда и увидит меня с вами, то я не смогу показаться людям на глаза.
   - Правильно, правильно! - согласился гаджи. - Вижу ты девочка сообразительная. Ты ведь знаешь, чем мне обязан народ, недаром же меня прозвали "отцом нации". Что поделаешь, каждому надо протянуть руку помощи. У тебя нет мужа. Раз ты свободна, то где найдешь более подходящего, более состоятельного и доброго человека, чем я? Разве не так? Если я говорю неправду, скажи, что - не так.
   - Конечно, так! - ответила я покорно, чтобы только гаджи отстал от меня.
   - Милая, раз так, то зачем обижаешь гаджи-агу?
   Он опять потянулся ко мне, но я отпрыгнула в сторону. Тогда гаджи стал заигрывать со мной.
   - Ах ты чертенок, ты меня надуваешь! Поди ко мне, я подарю тебе деньги. Не убегай, поди ко мне. Никто сюда не зайдет, не бойся, иди, иди ко мне...
   Он стал наступать на меня. Я вскочила на мешки с рисом.
   - Если вы будете поступать так, - вскрикнула я, - то я больше не буду спускаться сюда. Раз вы хотите сделать мне добро, то делайте согласно велению аллаха и по шариату пророка.
   - А ты согласна, ты согласна? - спросил гаджи, прекратив преследование.
   - Конечно, согласна, почему нет...
   - Если так, ты повтори свое согласие Диляре, и она все устроит.
   Он отошел. Тогда я сошла с мешков и только хотела поднять мешок с рисом на спину, как он бросился на меня и стал целовать. Я бросила мешок и влепила ему пощечину. У него свалилась шапка. Я схватила мешок и, вся красная и растрепанная, выбежала из кладовой. На кухне я села на свое место и стала перебирать рис, незаметно наблюдая за работницами. Они перешептывались между собой, указывая на меня.
   - Не обижайте новобрачную!.. - сказала одна из них, и все рассмеялись.
   Я горела от стыда. Дважды собралась встать и уйти из этого дома, но голодный ребенок вставал перед глазами, и я снова опускала голову над рисом. Все у меня горело, в ушах стоял звон.
   - Бедная Зейнаб! - сказала старая Гюльсум, заметив мое состояние. - То, что хотят сделать с тобой, сделали когда-то и с моей бедной матерью. Отец этого подлого развратника, этой собаки, был еще хуже, чем он сам. Он совершил сийга с моей матерью, и я родилась от отца этого пса. Мы с ним по отцу брат и сестра. Со дня моего рождения и до самой своей смерти мать моя служила вот на этой кухне. И я, несчастная, выросла здесь. Ни отец гаджи, ни сам гаджи не пускали меня в комнаты, и я всю свою жизнь провела на кухне, питаясь остатками с их стола. Мне жаль тебя. Не продавай чести из-за куска хлеба. Бесчестье хуже смерти. Ты не слушайся этой бесстыжей Диляры. Таких девушек, как ты, она по пятьдесят в год отдает этому блудливому гаджи и выпроваживает обесчещенными. Жена гаджи еще хуже его. Она не хочет, чтобы муж имел других законных жен и потому завела у себя проституцию. Она нарочно нанимает красивых работниц для мужа, а сама содержит толстомордых слуг и живет с ними на глазах у гаджи.
   Вернувшись вечером домой, я никому ничего не могла сказать. Джавад-ага человек очень горячий, он мог пойти к гаджи и наскандалить, и вышли бы большие неприятности.
   На другой день, когда я пришла на работу, Диляра отвела меня в кладовую и сказала:
   - Ты родилась под счастливой звездой. Гаджи совсем без ума от тебя. Ни днем, ни ночью покоя не имеет, только и твердит, что о румяных щеках, чудных косах, томных очах Зейнаб... Ну, и поймала же ты его в западню! Он сделает все, что ты захочешь; скажешь, купи - купит, скажешь, умри - умрет... Теперь все зависит от тебя. Счастье улыбается человеку раз в жизни, упустишь момент - упустишь счастье и не вернешь. Подумай, как следует. Об этом будем знать только ты, я, гаджи и аллах. Все устрою я сама лично.