– Сударыня, скажите же что-нибудь, – шепотом попросил князь. – Поблагодарите матушку за ее о вас заботы… за ее заботу о вашем будущем…
– Да, князь, – сказала дама, – вы правы, и мне угодно, чтобы будущее сие наступило как можно скорее, дайте же вашу руку…
Варенька похолодела – она поняла, что должно произойти.
Дама соединила их руки – правую князя и левую Вареньки – двумя своими, крепко сжала и вздохнула с явным облегчением.
– Блаженство наших дней любовь определяет, и новую совсем в нас душу полагает, – произнесла она торжественно, – коль ведомо двоих согласие сердец…
– Сударыня… – с беспокойством сказал князь.
– Мы не раз еще встретимся, – с возвышенной радостью в голосе, однако весьма поспешно продолжала она, – мы еще полюбим друг друга истинно, Господь с вами, мои любезные, век бы мы не расстались, да горестный рок разлучает нас…
Она отпустила руки князя и Вареньки, но тут же ее тонкие пальцы вжали что-то промеж их пальцев, дама поцеловала Вареньку в щеку, повернулась и исчезла в темноте. Дверь скрипнула, шелковый шорох пропал.
Варенька стояла, окаменев, боялась дышать, в голове была сумятица – она ждала чего-то еще и смертельно не хотела признаться себе: все, что должно было случиться, – случилось, и судьба ее решена вопреки ее желаниям. Вдруг она все вспомнила – все, что хотела сказать этой блистательной даме, в первую очередь – про Петрушу Фомина! И про то, что ее брак с Петрушей совершился, иного же супруга не надобно…
– Сударыня, – сказал князь, немало смущенный тем, как решительно дама в маске соединила их руки и судьбы. – Сударыня, надобно идти… позвольте…
Он, разомкнув пальцы, удержал в них вещицу – большой крест, усыпанный рубинами и бриллиантами.
– Возьмите, – он положил подарок к Варенькину ладонь. – Мы более не можем здесь оставаться… извольте идти…
Варенька стояла, потрясенная и растерянная. Все вышло не так, все – не так! Князю пришлось опять взять ее за руку, чтобы вывести из дома.
Обратно они ехали молча.
Когда возок остановился, князь впервые повернулся к Вареньке.
– Я не могу торопить вас, сударыня… я не столь жесток, как вы сейчас изволите думать… Воля вашей матушки такова, чтобы мы ехали навстречу вашему батюшке, будучи уже помолвлены. Я не могу ослушаться.
– Да… – прошептала Варенька. – Пустите меня, я совсем больна… я должна лечь, у меня жар…
– Это от чрезмерного волнения, – отвечал князь. – Сейчас я помогу вам.
Они вышли из возка, и Варенька тут же озябла – такой в этом треклятом Санкт-Петербурге был пронизывающий ночной ветер. Князь вместе с ней вошел в сени и там, прощаясь, поцеловал ей руку.
– Помните, – сказал он, – я ради спасения жизни моей не стану вас огорчать. Я знаю, что вас беспокоит более всего, я понимаю вашу душу и преклоняюсь перед ней, преклоняюсь перед стойкостью вашей… Вам нелегко простить меня, но я сделаю все, чтобы заслужить ваше прощение!
* * *
Наконец на Пречистенке вздохнули с облегчением.
Матвей поселился в комнате, где положили раненую Анюту. Первая операция была не совсем удачной – он вычистил рану чуть выше колена, которая страшно загноилась, но ослабевшее за три дня голодной жизни тело девочки не справлялось, никак не могло собраться с силами. Пришлось чистить рану заново и проверять ее состояние чуть ли не каждый час. Но одно Матвей обещал твердо – отнимать ножку не придется.
Скверно было то, что беда стряслась зимой и некоторых средств было не раздобыть. Сушеный тысячелистник для заваривания хорош, но сок свежего или же толченые листья подорожника, или запаренная гусиная лапка, чтобы к ране прикладывать толстым слоем, были недосягаемы. Кроме того, когда рана гноится, хорош вместо корпии подсушенный мох, но его, как на грех, в Матвеевых запасах не случилось.
– Пошли человека к богомазам, – на второй день лечения сказал Матвей Меркурию Ивановичу. – Пусть возьмет маленький кусочек смолки, что от индийских жуков, они знают. Шеллак. Распустить в водке, того и другого поровну, и залить свежую рану. Боль тут же уйдет. Потом перевязать и сверху этим же залить. Держать повязку четыре дня. Заживет!
– А мне помогал гриб-дождевик – мякотью к ране, – вспомнил домоправитель. – И еще примочки из клюквенного сока…
– Тоже верно, она ведь, клюква, не гниет… Вели бабам – пусть тут же бегут на торг за клюквой! Все надобно испытать…
Клаварошу тоже несколько полегчало – боль отпустила, холодный пот уже не прошибал. Но двигаться Матвей настрого запретил. Послали сани за Марфой, она примчалась и переполошила всю людскую. Архаров и не подозревал, до чего у него в доме все делается несуразно и бестолково.
Что касается безымянного немца, то у него зашевелилась левая нога. Он настолько этому обрадовался, что беспрестанно двигал ступней. Речь, однако, к нему не вернулась, и Архаров время от времени грозился отвезти это приобретение в Павловскую больницу – пусть там опытные смотрители его выхаживают.
Из-за этого даже была целая стычка. Никому не пришло в голову присмотреть, чтобы в архаровском доме не столкнулись Матвей Воробьев и тот костоправ дед Кукша, которого отыскала и прислала Марфа.
Архаров страсть как не любил шума. Он не додумался, как иные московские баре, заставлять дворовых людей ходить по дому босиком ради тишины, однако даже Меркурий Иванович, бывший на особом положении, – и тот старался дверьми поосторожнее скрипеть. Каково же было раздражение обер-полицмейстера, когда утром, во время бритья, до его слуха снизу донеслись сварливые голоса!
– Вы не извольте беспокоиться, ваши милости Николаи Петровичи! – тут же, прочитав по хозяйской физиономии необходимость заткнуть шумные глотки, воскликнул Никодимка. – Я сбегаю!..
– А мне так в мыле и сидеть? – сердито спросил Архаров. – Давай уж добривай, цирюльник!
Склока внизу притихла и опять разгорелась. Архаров получил свои законные припарки на щеки, после которых кожа выглядела более или менее гладкой, сунул руки в проймы подставленного Никодимкой красного камзола и в рукава зеленого кафтана. Камердинер обошел его, собирая кончиками пальцев незримые соринки и пушинки. После чего Архаров пошел вниз.
Бессловесный немец лежал в чуланчике, откуда убрали все лишнее, чтобы проще было за ним ухаживать. Сейчас в этом чуланчике было не повернуться – тыча пальцами в больного, ругались Матвей и дед Кукша. А у открытых дверей, радуясь бесплатному зрелищу, собралась дворня.
Матвей полагал, что опасность миновала и больного уже можно сажать, иначе и до пролежней недалеко – вон, вишь, когда немца поворачивали, чтобы обтереть, он заметил особенное посинение задницы и пяток. Костоправ возражал – от сиденья нечто в шее нарушится такое, чего словами не назвать, а разве что пальцами нащупать. Матвей пророчил смертельные язвы от пролежней, дед Кукша – столь же скорую смерть от преждевременного усаживания. Словом, сцепились…
– Сам же ты велел костоправа искать, – разняв сперва спорщиков окриком, сказал Архаров.
– Ну так он сперва и был надобен! Теперь-то можно лечить и по правилам! – огрызнулся доктор.
– Так и лечил бы сразу по правилам, нехристь! – тут же напал на него костоправ.
Этот дед Архарову сразу не больно полюбился, в том числе и своей многоцветностью. Отродясь обер-полицмейстер не видел такой желтой седины. Дедова волосня выглядела устрашающе – что грива, расчесываемая лишь на Касьяновы именины, что борода, неожиданно полосатая – каждая прядь в ней была иного оттенка, разной степени желтизны. Борода росла едва ли не от глаз, состоя в диковинной гармонии с дедовым носом – лиловато-красным, и с бровями, которые уже можно было в косы заплетать – такой длины были неприглаженные седые волоски, каждый – словно бы сам по себе. Особенно же внушали тревогу дедовы ручищи – этакими, пожалуй, и слону можно кости править. Эти здоровенные лапы были и вовсе багровые – словно вынутые из кипятка.
Архаров велел обоим заткнуться, а Матвея особо предупредил, что немец ему нужен живой и говорящий, так что пусть своей ученостью не щеголяет, а даст довести дело до конца тому, кто с тем делом неплохо справляется.
– Да язвы же пойдут! Слушай, Николашка, ты как хочешь, а я консилиум соберу! – вдруг пригрозил Матвей.
– Чего соберешь?
– Консилиум! Троих или четверых врачей позову, пусть разом подтвердят! Самойловича непременно! Он служил, он лежачих больных видывал! Еще Вайскопфа, еще Преториуса…
– Немцев, что ли? – возмутился дед Кукша. – Много они понимают! Немцу наши хворобы доверять опасно…
– Так он и сам, поди, немец! – возразил Матвей, указывая на больного. – Так что не позднее завтрашнего дня…
– Никаких консилиумов! – распорядился Архаров.
Матвей надулся и проворчал нечто полуматерное. Архарову только его обид не хватало. Обругав доктора и замахнувшись на повара Потапа, которому следовало быть у себя на поварне, а не подслушивать, всунувшись в каморку, он крикнул, чтобы подавали санки. И, когда вышел в сени, одетый в свою широкую синюю шубу на бобрах, туда же выбежал Левушка, бледный и сосредоточенный.
– Николаша, я с тобой.
– На Лубянку, что ли?
– Да.
В санях оба молчали. Архаров уж боялся трогать своего чересчур пылкого и трагически настроенного друга. Когда приехали – Левушка, велев позвать в архаровский кабинет Устина со стопкой бумаги и Шварца, стал рассказывать обо всем, что пришлось пережить, ровным голосом, деловито, особо отмечая важные подробности. Видно было, что он старательно держит себя в руках и норовит разом выпалить побольше – чтобы уж впредь к подробностям не возвращаться, по крайней мере, пока он в Москве.
Приключения его были таковы, что даже Архаров, слушая, ежился, а Устин, которому велено было записывать, – тот молча, прямо перстами с зажатым пером, крестился. Шварц же не сказал ни слова, делая в уме какие-то заметки.
Когда санный обоз, которым поручик Тучков и его друг, семеновец Алексей Гребнев, вывозили из деревень, оказавшихся в опасной близости от бунта, свою родню, был обстрелян, когда на него напали обезумевшие мужики, а женщины и дети не смогли оказать сопротивления, когда погибли и Гребнев, и Левушкин денщик Спирька, и кучера, и старый лакей Игнатьич, на Левушку вдруг нашло затмение. Это не был страх смерти, скорее наоборот – порыв к жизни, к спасению. Он, скинув шубу, отбивался от нападавших шпагой – тогда, очевидно, и потерял медальон, ставший для него почти таким же привычным, как нательный крест, – и вдруг понял, что погибнет тут, на лесной дороге, и погибнут все, а ведь Господь милостив и ждет от него чего-то!
Левушка прыгнул в сани, где, съежившись, сидели маленькие сестрицы и старая тетка, схватил вожжи и погнал лошадь вперед, но не по дороге, а по лесной просеке. За ним гнались, стреляли, почти догнали, ранили лошадь, потом была схватка врукопашную на мосту, испуганная лошадь метнулась в сторону, сани полетели на лед, лошадь – следом.
Это падение, гибельное для лошади и тех, кто находился в санях, спасло Левушку – двое налетчиков были снесены краем саней туда же, на лед, и, судя по всему, сломали себе шеи.
Левушка, ошалевший от боя, спустился вниз, съехав с крутого берега на заднице. Возле саней он нашел живой одну лишь двоюродную сестрицу Анюту – она, плача, ползла прочь от мертвых тел.
Левушка вытащил Анюту наверх и кое-как прямо на морозе забинтовал ей ногу. Потом спустился еще раз – за теплой одеждой. Вытряхнул из армяков мертвых налетчиков, отцепил от саней полость, снял шубу с тетки, стараясь не глядеть в развороченное выстрелом лицо, и с немалым трудом вытащил все это добро наверх.
Он решительно не понимал, где находится. До сей поры ему не доводилось бывать в Измайлове.
Коли бы у него было хоть полчаса на размышление, он бы уж сообразил, как отсюда убираться. Анюта идти не могла – но он бы смастерил хоть какую волокушу, убрался бы подалее от опасного места – Левушка понял, что просека, по которой он удрал, хорошо известна налетчикам, и лучше бы тут не засиживаться.
Когда дошло до этого места, Шварц заговорил.
– Вы, сударь, ведь по Владимирскому тракту ехать изволили?
– По Владимирскому, – согласился Левушка. – И ведь до Москвы-то всего ничего оставалось!.. Самые опасные места проскочили! Радости было!.. Господи, как радовались…
– Ты дело говори, Тучков, – велел Архаров. Он понял вопрос Шварца так – немец уточнял, где именно орудовала шайка.
– Дивны дела твои, Господи, – вдруг сказал Шварц. – Прибегает невесть откуда шайка беглых. Ни Москвы, ни подмосковной местности эти преступники не знают. И вдруг они оказываются на Виноградном острове, откуда равно хорошо досягаемы и Стромынка, и Владимирский тракт. Более того – кто-то учит их расположению просек в Измайловском лесу.
Архаров пожал плечами. Замечание было верным, но совершенно пока бесполезным.
– Продолжай, Тучков, – сказал он.
Продолжение было такое – Левушка выволок вещи и Анюту со льда Серебрянки на остров. Это их и спасло – когда к мосту подкатили налетчики с добычей, Левушка, услышав их приближение, успел втащить девочку в башенные ворота и спрятать в какой-то развалюхе без крыши.
И тут-то он понял, в какое безвыходное положение попал. Будь он один – отсиделся бы до ночи или, что вернее, до утра, потому что утром как раз налетчики отсыпаются, перебежал бы мост, быстрым шагом скрылся в лесу. Но с ним была девочка, которая не могла наступить на раненую ногу. И у нее начался жар.
Как Левушка обнаружил пролом в стене, как занес Анюту на Мостовую башню и устроил в верхней стрелецкой караульне, как вел наблюдение за островом, пытаясь понять логику разбойничьих перемещений – все это он исправно продиктовал Устину, попросив записывать вкратце. Но вот когда дошло до поисков продовольствия – тут Левушка произнес такое, что Архаров со Шварцем значительно переглянулись.
Впав в отчаяние от того, что Анюте становилось все хуже, и плохо перенося голод, Левушка делал вылазки в надежде ограбить грабителей. Был у него еще план – подслушать их переговоры, выяснить их планы и, когда они уберутся с острова вершить свои черные дела, хоть как, хоть волоком по снегу, вытащить оттуда Анюту.
Но налетчики были более озабочены скорой продажей добычи. Им хотелось разжиться деньгами, хотелось хорошей горячей еды, а иной уже и насчет баб замышлял. Они послали кого-то к скупщице, жившей в Зарядье (Левушка не догадался, что речь о Марфе), потом послали большие сани с воровским дуваном, и тогда-то на остров прибыл человек, которого они не ждали.
Прибыл он не один, при нем была вооруженная челядь, два молодца, умевшие прикрикнуть на чернь. Из саней не выходил – предводитель налетчиков сам к его саням выбежал и стоял с непокрытой башкой. Левушка слышал лишь оправдания да обещания впредь не шалить. Этот же господин приезжал и в ночь, когда полицейские драгуны напали на Виноградный остров. Но куда он в суматохе подевался – того Левушка уже не знал. Равным образом он не знал цели сих визитов.
– Примерно такое я и предполагал, – заметил Шварц. – Есть и еще некоторая несообразность. Грабителям, которые разорили усадьбу своего помещика и вырезали его семейство, прямой резон двигаться на соединение с самозванцем. А не прозябать на острове, где их в любой час могут обнаружить полицейские драгуны. Сдается мне, кто-то в Москве управлял этой шайкой.
– Они, поди, и слов таких не ведают – «полицейские драгуны», – возразил Архаров. – Стало быть, теперь заново надобно пленных опрашивать. Вот ведь незадача!
– Повторные допросы я всегда считал полезными, ибо есть возможность поймать злоумышленника на обмане, – утешил его Шварц. – Наши же налетчики в первый раз, статочно, врали как сивые мерины.
– Допрашивать буду я, – твердо сказал Левушка. – Я там был, я знаю, как спрашивать.
– Прелестно, – согласился Архаров. – Одной заботой менее.
Левушка был настроен решительно, чувствовал себя бодро – на Пречистенке его откормили, отпарили в бане, а Никодимка с утра выбрил так, что Архаров даже разозлился – цирюльная процедура со всеми горячими и холодными компрессами затянулась неимоверно. Кроме того, Архаров на следующий день после рейда послал Никодимку к знакомым купцам, и на Пречистенку доставили для Левушки нарядный кафтан с панталонами, камзол, сорочки, исподнее, все – даром, потому что у разумного купца рука не поднимется брать деньги за такую мелочь с господина обер-полицмейстера.
Решили не откладывать дела в долгий ящик и тут же предоставили Левушке все потребное – комнату, канцеляриста, Захара Иванова для компании и на всякий случай.
Когда он вышел из архаровского кабинета, к начальству попросился Степан Канзафаров.
– Я, ваша милость, того смутьяна со звездой видел.
– Какого смутьяна со звездой? – Архаров, чья голова была занята поимкой грабителей, временно забыл, куда и для чего посылал Степана.
– На Пресне, в кабаке. Он точно прибегает в смирном платье и слева звезду имеет, а кричит так, что сразу и не понять. Только, ваша милость, он не государыню, он господина Салтыкова свергать собирается…
Степан выглядел несколько смущенным.
– Какого господина Салтыкова? Фамилия немалая, Канзафаров. Имя, чин узнал?
– Покойного господина Салтыкова, ваша милость…
Архаров расхохотался. Много всяких недоразумений притаскивали архаровцы на Лубянку – но с покойниками на Москве, поди, еще никто не воевал.
Степан невольно улыбнулся.
– Говори вразумительно, – велел Архаров. – Я не выспался, шутки плохо понимаю.
– Он против того господина Салтыкова кричит, что на Москве был градоначальником. Я у трактирщика спрашивал, он растолковал.
– Того, выходит, что от чумы сбежал…
Тут Архарову незнакомый смутьян со звездой стал даже несколько симпатичен.
– Его господин Салтыков сильно обидел, вот он его и честит… – Степан задумался и выпалил бодро: – Тираном! И адским цербером!
– Вон оно что. А трактирщик, услышав про тиранов, тут же сие сдуру к государыне применил… вот болван! Хорошо, Канзафаров, ступай. В канцелярии продиктуешь кому-нибудь про того чудака со звездой, как бишь по прозванию?
– Я узнал, ваша милость. Прозвание ему – Сумароков.
– Стой!
Не далее, как вчера, Архаров слышал эту фамилию. Нашли у какого-то разговорчивого домашнего учителя корзинку со старыми журналами, что-то такое там господин Сумароков понаписал…
– Канзафаров, возвращайся в тот кабак, узнай – тот ли Сумароков, что сочинитель и в журналах пишет! Сыщи Иванова… черт… обоих Ивановых ко мне!
Он никак не мог вспомнить, кому из них поручал отнести в театр тетрадку с пьесой, найденную в снегу на месте покушения.
Когда прибежали оба, вспомнил – это был Клашка. Он доложил, что тетрадка так и осталась у Саши Коробова. Тут же Архаров потребовал к себе и Абросимова, а Макарку послал на Пречистенку за секретарем. Абросимов не успел вернуть корзину с крамольными журналами, и ее сразу притащили в архаровский кабинет. Саша, доставленный с ветерком, получил приказ – безотлагательно прочитать все сумароковские писания, от чего пришел в ужас:
– Николай Петрович, да вам хоть ведомо, сколько он понаписал?!
– Бери корзину, пошел вон. Абросимов тебя в канцелярии посадит. Ищи крамолу.
– Только в корзине? – с надеждой спросил Саша и, увидев недовольство на архаровской физиономии, тут же исчез за дверью.
– Шварца ко мне! – пока дверь не закрылась, заорал Архаров.
Немец явился не сразу.
– Как там налетчики?
– Как вы, сударь, велели, – пока с пристрастием не допрашивали, а с одним господин Тучков… как бы поточнее выразиться…
– Говори, как есть, черная душа.
– Сопли на розовой водице разводит.
– При первом допросе сознался хоть один, что убили помещика с семьей?
– Врут немилосердно. Дураки, сударь. И не сговорились, чтобы всем про одно врать.
– Как же они объясняют свое нахождение в Измайлове?
– А по-дурацки, сударь, – заблудились. Ехали к барину из деревеньки, везли припасы. Кто-то не туда им путь указал. Извольте приказать, чтобы с пристрастием.
Архаров вздохнул.
– Не хочу, чтобы Тучков в нижний подвал лазил. Ему там делать нечего.
– И не полезет. Там за ним Щербачов записывает, так я из его тетрадки вопросы господина Тучкова перепишу.
– Сперва покажи-ка мне.
– Как изволите, сударь.
Левушку как можно деликатнее отстранили от допроса – Архаров позвал его обедать, а потом отправил домой, к Анюте, которой общество братца было необходимо. Шварц принес вопросы, выбранные из записей Щербачова, и Архаров взялся их изучать, читая вполголоса, потому что одними глазами – как-то невнятно выходило, взгляд сам перепрыгивал через плохо читаемые слова.
– «Кто из вас выходил навстречу саням, кои на вторую после грабежа ночь на остров приезжали? Видал ли ты тех людей, что вышли из саней? Знаешь ли что о тех людях? Кто был в санях? Слышал ли его голос, а коли слышал, так стар он или молод…», – добравшись до этого места Архаров, решив, что и так довольно себя утрудил, отдал тетрадку Шварцу. – Карл Иванович, хоть лбом о стенку бейся, а добудь о тех санях сведений!
– Горячи вы, сударь, больно.
Впервые за всю службу обер-полицмейстером Архаров услышал такое от Шварца.
– Это ты мне, черная душа?
– Они могут ничего не знать. А Кондратий у меня суров – то из них выбьет, чего в натуре не было и быть не могло. В подобных случаях, сударь, такое порой говорят, лишь бы допрос хоть на сутки прекратить, – вы и не поверите.
– Ваня… – вдруг сказал Архаров. – Ваня Носатый… Он же сам налетчиком был…
– Да, каторжник он у нас знатный, – согласился Шварц. – Я понял, сударь, сие дело передам в Ванины руки. Он догадается, о чем спрашивать, чтобы вранья поменее было.
Положив тетрадку с Левушкиными вопросами, он коротко поклонился и вышел из кабинета. Архаров усмехнулся – Ваня входил в число его любимцев. Огромный, с изуродованным лицом, злой на язык, тяжелый на руку, он целыми днями жил в подвалах, верхнем и нижнем, как цепной медведь на заднем дворе, и Архаров из-за этого даже сердился – Ваня был неглуп и мог бы принести больше пользы в рядах архаровцев, а не шварцевских кнутобойц. Но навязывать этому человеку свою волю обер-полицмейстер не желал – он сам бы удивился, коли бы кто ему сказал, что он уважает Ваню Носатого. У бывшего каторжника было, рассуждая возвышенно, особое понятие о чести и достоинстве – он не желал позорить своей рожей Рязанское подворье.
А рассуждая попроще – то в прежней жизни Ваня был в своих каторжных чинах, имел вес, любил командовать, и на чумном бастионе сразу же стал за старшего, с чем и гарнизонные солдаты считались. Тут же он старшим быть не мог – да и уйти никуда не мог, потому что сам выбрал Архарова в вожаки, никто его силком не гнал в ту ночь, когда приступом брали ховринский особняк, драться на стороне власти против мародеров. Он так решил – а слово свое ценил дорого. Вот потому и отсиживался внизу – от в некоторой степени уязвленного самолюбия.
Мысль доверить Ване допрос полностью обрадовала Архарова – он видел в этом некое поощрение, возможность подняться на более высокую ступеньку лубянской лестницы. Ему нравилось распоряжаться на этой лестнице, расставлять на ней людей сообразно их талантам, трудолюбию и надежности. И тщательно взвешивать свою благосклонность ему тоже нравилось – хоть в гневе он мог дать волю кулакам, не соразмеряя своей силы с обстоятельствами.
Архаров решил пройтись, выбрался из-за огромного письменного стола, крытого красным сукном, размял косточки – потянулся, подняв обе руки вверх, как его научил Матвей; потом распростер их крестообразно, как будто распихивал две стенки в коридоре; наконец свел вместе лопатки. Ноги, обычно спрятанные под столом, были в валенках – после бессонной ночи он мерз, а в такое трудное время валяться дома, страдая соплями, считал недопустимым.
Пошел же Архаров в канцелярию – искать Сашу. Тот честно сидел в углу, у ног стояла корзинка, рядом с ней – чернильница, за ухом торчало перо – Саша трудился.
– Каково крамола поживает? – спросил Архаров.
– Николай Петрович, коли она тут и есть, то весьма неосуществимая, – Саша показал ему раскрытую книжицу.
– И в чем же загвоздка? – спросил Архаров.
– Да там все про равенство, как будто оно в свете бывает. Что помещик и крестьянин одинаково должны кашу есть и квасом запивать.
– Еще.
– Еще сны и мечтания. Как было бы прекрасно, кабы приказные дела быстро решали, а судьи взяток не брали.
– Так. А умное что было? – усмехнувшись, полюбопытствовал Архаров. – Должно же быть.
Что-то больно много суеты развел вокруг себя господин Сумароков – и в Архарове проснулась обычная его живая и деятельная подозрительность. Он, как те псы, о которых рассказывал покойный дед, и нижним, и верхним нюхом чуял опасность – хотя на поверхности она не наблюдалась, на поверхности наблюдались благоглупости.
– Было вроде.
Саша взял сумароковский журнал и прочитал вслух:
– «В моде ныне суконные заводы, но полезны ли они земледелию? Не только суконные дворянские заводы, но и сами лионские шелковые ткания, по мнению отличных рассмотрителей Франции, меньше земледелия обогащения приносят. А Россия паче всего на земледелие уповати должна, имея пространные поля, а по пространству земли не весьма довольно поселян. Тамо полезны заводы, где мало земли и много крестьян».
– Стало быть, господин Сумароков жить нас учит, – сделал вывод Архаров.
– Учил, Николай Петрович. Журнал в пятьдесят девятом напечатан. Ему уж пятнадцать лет.