– Вас, сударь, послушать, так драматург должен лишь восхвалять власть имущих. А где же поучение, где назидание?
Архаров невольно улыбнулся и взял приготовленный Сашей листок.
– Неужто, сударь, кроме тиранов, и писать вам более не о чем? – спросил он. – А вот послушайте. Из «Эпистолы о стихотворстве» взято.
И он стал читать, подражая почему-то не Саше, которого за множество вечеров наслушался в избытке, а Клаварошу, в коем, несомненно, погиб великий актер:
Представь бездушного подьячего в приказе,
Судью, что не поймет, что писано в указе,
Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос,
Что целый мыслит век о красоте волос,
Который родился, как мнит он, для амуру,
Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру…
Подражание вышло странноватым – Архаров не умел так орудовать руками, устремляя растопыренные персты то к небесам, то к слушателю, и вообще чувствовал себя неловко – в последний раз он читал вирши очень давно, да и те – в песеннике господина Теплова «Между делом и бездельем». Однако своего он добился – Сумароков поднял голову, и в глазах драматурга вспыхнуло живое чувство.
– Господи! – воскликнул Сумароков. – Вот уж и полицейские мое стихотворство затвердили! Полицейские! А вельможи, а судьи, а временщики все кобенятся, знать меня не желая! И пакостят мне на каждом шагу – взять хотя бы господина Салтыкова, сгубившего мою трагедию, аки варвар! И государыня, кою я едва ль не на коленях молил устроить театр в Москве по моему плану, дабы ставить там русские трагедии, государыня, коя допустила издевательство надо мной господина Салтыкова…
Вразумить драматурга по-хорошему не получилось, а слушать стародавнюю ахинею обер-полицмейстер не желал.
– Тимофей! – крикнул Архаров. – Проводи господина Сумарокова, доставь на квартиру в моем экипаже!
Тут же вошел Тимофей, всем видом показывая: коли драматург не пожелает убраться из кабинета с честью, будет вынесен в охапке.
– Постойте, – сказал вдруг Сумароков. – Вы полагаете, я не понял? Так вы, сударь, полагаете?
– Ступайте, сударь, с Богом, – устало отвечал Архаров. – И без вашего стихотворства башка пухнет.
– У меня долг, – тихо произнес Сумароков. – Долг обличать пороки. И прославлять добродетель. А мне мешают, палки в колеса суют. От театра отлучают! Господин Салтыков меня унизил! Но… но я буду славить торжество справедливости!..
Тут же Архарову пришла на ум Салтычиха в Ивановской обители. Он вообразил себе, как у дыры в земляном холме стоит Александр Петрович с тетрадкой и читает для Людоедки торжественные вирши, призывая ее к добродетели. Пришлось крепко стиснуть зубы, чтоб не расхохотаться.
– Не стоит, право, – сказал Архаров. – Извольте никуда из дому не отлучаться. Статочно, еще понадобитесь.
Для чего – не сказал. Не хотелось даже думать о ставке на одной доске Сумарокова и графа Ховрина. И совсем негодная мыслишка попыталась успокоить душу: авось у Шварца хватит разумения проделать все, что надобно, не беспокоя начальство…
Сумароков отбыл. Архаров занялся иными делами. Вечером он поехал к князю Волконскому. Очень не хотел раньше времени сообщать подробности театрального бунта, однако, поразмыслив и кое-что сопоставив, понял – откладывать далее опасно.
Он подозревал всех – кроме, разве что, братьев Орловых. Он и самую государыню подозревал в том, что она тайно попытается, коли уже не попыталась, войти в сношения с Пугачевым. А уж что до Панина… вернее, до братьев Паниных…
Волконского, видать, подучила княгиня – стоило лакею доложить об Архарове, тут же он послал за дамами, явились все три – Елизавета Васильевна, Анна Михайловна и Варенька Пухова. Архаров понял: ловушка! Суворова родной батюшка сосватал – тому осталось, приехав в Москву, умыться с дороги да и под венец. А Архарова сосватать решил князь Волконский, очевидно, в силу возраста вообразив себя отцом родным. Хитрость была шита белыми нитками. И ведь женитьба была бы весьма выгодная: тот, кто, став мужем Вареньки, введет ее в высший свет, тем самым угодит загадочным и богатым ее покровителям. А, значит, о своей фортуне может более не беспокоиться – и лежа на боку, будет исправно чины получать.
Архаров попытался было деликатно уклониться от беседы с дамами, но ловкая Елизавета Васильевна умело распоряжалась в гостиной – и кончилось тем, что обер-полицмейстер растолковал свои опасения князю Волконскому невзирая на посторонних. Да и не было никакой тайны в том, что интрига у семейства Паниных в крови. Коли младший, генерал-аншеф Петр Иванович, получит неограниченные полномочия, то непременно употребит их на пользу старшему, Никите Ивановичу, и, значит, воспитаннику его, цесаревичу. И участие их милой сестрицы в этом деле представляется опасным – не зря она оказалась в театре и не зря пыталась заманить туда княгиню и княжну Волконских…
Князь слушал и кивал. Он прекрасно понимал, что может произойти, когда сбудется панинская мечта и на престол взойдет государь Павел Петрович. Первым делом полетят головы тех, кто связан с Орловыми. А кому обязаны своими чинами Волконский и Архаров? Вот то-то же…
У государыни, пусть даже Орлов отставлен от фаворитской должности, хватает ума соблюдать равновесие и не нарушать порядка там, где он заведен ко благу отечества. Кто сказал, что хватит ума у ее сына?..
Убедившись, что князь осознал меру опасности, Архаров снизошел и до дам – рассказал, как внушал Сумарокову обязанности особы, которую Господь ненароком снабдил поэтическими способностями. Иногда ему удавалось развеселить светских женщин, удалось и на сей раз, хотя показалось странным – они засмеялись не при рассказе о драматурге, продолжающем борьбу с тиранами, а когда Архаров всего лишь упомянул про заготовленную Сашей бумажку.
Потом он поехал домой и неожиданно для себя напился в обществе Меркурия Ивановича и поручика Тучкова. Просто взял да и выпил почти все, что стояло на столе. Наутро даже не мог вспомнить, как его доставили в спальню.
Сборы затянулись – вместо кофея Никодимка отпаивал барина рассолом. Левушка, сидя напротив (дело было в спальне) утешал и оправдывал друга на разные лады. Сам он тоже был не в лучшем виде. Наконец удалось выехать и добраться до Рязанского подворья.
В коридоре Архарова смиренно дожидался плотный мужчина низкого звания, в праздничном для своего сословия кафтане – длинном, темно-коричневом, застегнутом сверху на серебряные лапки. Кафтан, сдается, шили на кого-то более статкого – посетителю он был до лодыжек. Круглую шляпу он держал подмышкой, но снял ее, видимо, недавно – зачесанные на лоб смоляные короткие прядки лежали, примятые ею, ровнешенько. Рядом стоял Клашка Иванов.
– Ваша милость, – как-то нерешительно обратился этот человек к Архарову.
– Чего тебе?
– Вы меня, поди, позабыли…
– Позабыл, – согласился Архаров. – Много вас тут прибегает, каждое рыло не упомнишь.
– Да я-то вас помню! Премного и чувствительно вами благодарны… – заковыристо выразившись на господский лад, мужчина замолчал.
– Да говори уж, чего встал! – прикрикнул бойкий Клашка. – Ваша милость, спозаранку стоит.
– Канзафарова ко мне. Тимофея. Абросимова. Этот пусть подождет.
У Архарова теперь была главная забота – изловить Брокдорфа и доктора Лилиенштерна. Он выслушал доклад Абросимова – десятские ничего про этих двух не слыхали, доктор не возвращался, опрошены многие немцы, булочники и сапожники, никто ничего связного не сказал, и по всему выходило, что искать преступную парочку придется долго – Москва велика, и коли они забились, допустим, в Кадаши, то могут просидеть там, пережидая переполох, очень долго.
– Искать, сукины деть, искать по всем закоулкам, из-под земли вырыть, – приказал Архаров. И, когда подчиненные выходили, увидел в открытую дверь ожидавшего посетителя и поманил его пальцем, а заодно движением той же руки задержал у себя Клашку и Канзафарова.
Мужчина вошел и перекрестился на Николая-угодника.
– Ну? – спросил Архаров, думая одновременно, что следует послать Никишку в «Татьянку» за рассолом.
– Десятский у нас, Федот Званцев, сказывал – надобно доносить, коли кто против государыни кричит… – доноситель посмотрел на обер-полицмейстера с надеждой, что уж это преступление должно вызвать хотя бы любопытство.
– Иванов, в канцелярию его, – велел Архаров. – Ты там все досконально обскажи, писаря запишут, да покороче – кто кричал, когда, не называл ли каких имен. Ступай.
Клашка подтолкнул мужчину и повел его, придерживая за плечо, к двери, но тот с неожиданной ловкостью развернулся и вновь оказался перед Архаровым.
– Ваша милость! – словно опомнившись, быстро заговорил он. – Не велите казнить – а только я такое видел, что и сам не ведаю, к чему оно!
– С этим – к попу! – тут же отвечал Архаров. – Мы видениями не занимаемся! Иванов!..
Он хотел приказать, чтобы странного просителя выставили в тычки, но тот вдруг рухнул на колени.
– Ваша милость! Дозвольте молвить! Коли понапрасну пришел – так изругайте матерно, да только молвить дайте!
– Изругать – с особым удовольствием, – тут же согласился Архаров. – Ладно, говори, да покороче.
Мужчина поднялся и заговорил на удивление деловито.
– Мы, ваша милость, домишко имеем в Трехсвятительском переулке. И тесть мой хворает, потому ночью кричит, встаем, его обихаживаем. Вот и вышло, что я после вторых петухов на дворе оказался. А дворы у нас какие – ступеньками, все слышно и видно, что у соседей делается. Слышу – лошадь заржала, люди загомонили. Что, думаю, за езда и за гостевание среди ночи? Вот и пошел на голос, мало ли что… воры, может, лезут, так десятских позвал бы. А там у ворот чуть не драка. Трое на троих, но, ваша милость, те трое, которых бьют, по-немецки ругаются, а те, которые бьют – на неведомом наречии, хотя с русским схоже. Черемись, должно, либо еще какая мордва. И дошло до государыни… Немцы-то порой по-русски словечко вставляли. Один шумит – я-де государыне жаловаться стану. А тот ему – я-де вашу государыню… да так покрыл, что я отродясь не слыхивал…
– И это все? – спросил Архаров, держась за голову.
– А мало, что ли? И потом немец еще по-русски говорил – я-де доктор, я-де больного принимал, куда меня затащили?..
– Немец? Доктор?
– Так, ваша милость, больной-то при них и был! Они его уронили! С телеги потащили и уронили! А я так думаю – его до смерти зашибли, тащили, как мешок.
– Где тот двор?
– В Трехсвятительском, ваша милость, я покажу! А там, коли угодно припомнить, местность неровная, горки, и я со своего двора вижу соседский двор, и гляжу – немца-доктора-то не в дом повели, а через двор еще куда-то… и пропали, ваша милость, как сквозь землю провалились… и голосов не слыхать… Я наутро нарочно к соседской калитке подошел, там кума моего племянница живет в услужении, спрашиваю: что, Глаша, за шум ночью вышел. А она бойко так отвечает: не было шума, дяденька, все спали! Девка молодая, чего ей врать? А я голоса-то своими ушами слушал… Ну, думаю, не примерещилось ли?.. Государыню-то громко честили…
– Нет, братец, не примерещилось, – утешил Архаров. – Тимофей! Жеребцов! Ивановы! Кто там есть?!
Архаровцы, спеша на зов, заполняли кабинет.
– Так и не вспомнили меня, ваша милость? – спросил мужчина. – Семенов я, Иван.
– Ну и что?
– Вы денежки мои в кипятке варить изволили!
– Денежки в кипятке варить?.. – Архаров даже растерялся и посмотрел на Степана Канзафарова. Тот тоже не сразу понял, однако догадался первым.
– Ваша милость, мясник он! Кошель у него из лавки стянули! Мы в «Татьянку» за кипятком бегали! Сало наверх всплыло!
– И верно.
Архаров подошел к Ивану Семенову, остановился – глаза в глаза.
Тот испуганно попятился.
– А кабы я тебе кошель не вернул, ты бы сюда со своими сведениями и не пришел?
– Так ваша милость! Нельзя же иначе! – убежденно отвечал мясник. – Вы – нам, мы – вам, на том порядок и стоит. Так не бывает, чтобы без этого! Так оно по-божески!
– Нет у тебя понятия о верноподданном долге, – огорченно сказал Архаров. – Вы – нам, мы – вам, а где же у тебя, дурака, долг?
– Так вот же он и есть. Архаровцы… Полиция, то есть, моего вора изловила, денежки мои вернула, и тут у меня получается долг…
– Да этак перед нами пол-Москвы в долгу, – заметил Степан.
– А чем плохо? – спросил мясник. – Вон я долг вернул, кто иной вернет, на том и стоим.
Архаров рассмеялся было, но голова возмутилась – что-то в ней очень болезненно отозвалось на смех.
– Тимофей, пошли с ним молодцов на выемку, да с каретой, да не менее шести человек – там весь двор обшарить придется. Добычу тут же в подвал, – приказал обер-полицмейстер. – Шварца ко мне.
Он рассказал немцу про приключение с мясником Иваном Семеновым, полагая, что тот сам, по своей воле, что-либо доложит о графе Ховрине.
Шварц был не дурак – и точно доложил, хотя с большой неохотой.
– Я оплошал по незнанию, ваша милость, Хотя ночи нынче теплые, однако господин Ховрин оказался особой весьма изнеженной. Он наутро явился больным и едва ли не помирающим. Рассказал, что весной, простудившись, получил гнилую горячку, от коей все никак не оправится. Щупали ему лоб – он доподлинно в жару. Тогда я взял на себя смелость решать – и отправил его в приватный дом, где за ним будет надлежащий уход, наложив притом на него домашний арест.
– К матушке?
– Нет, ваша милость.
Более умница Шварц не сказал ничего. Архаров понял – графа перевезли на Ильинку к Терезе Виллье.
Сие было разумно. Весьма разумно. Более чем разумно.
Примерно столь же разумно, как разворачиваться и уходить от окошка, в коем явились арестованный неведомым злодеем Ховрин и его метреска… да, именно метреска… мартоной, кажется, скорее можно назвать русскую девку-содержанку, вроде Дуньки… надобно спросить у Тучкова…
– Устин Петров не сыскался?
– Нет, сударь. И я уж думаю – не в Яузе ли он раков кормит… ежели, конечно, в сем водном источнике водятся раки.
– Крокодилов он там кормит, – пошутил Архаров. Хотя, когда бы ему доложили, что на берегу вонючей речки был замечен выползший из нее крокодил, он бы не слишком удивился и лишь подумал, кто из архаровцев довольно ловок, чтобы изловить зубастую скотину.
– Вели Демке со Скесом вдругорядь обитель навестить. Может, он все ж там прячется.
– А надобно ли? – вдруг спросил Шварц. – Он, что мог, совершил, и коли душа лежит к монашескому образу жития, ему все наши награждения и почести кажутся бессмысленны, ибо чает себе иную награду.
– Дурак он, – со вздохом отвечал Архаров.
Бывший дьячок и несостоявшийся канцелярист тоже был ему по-своему дорог, хотя и натворил дел в чумную осень. Архаров видывал еще в полку похожих солдат – штиблеты у них морщат и сползают, пряжки от башмаков дивным образом теряются, чистка оружия превращается в опаснейшее приключение, на полковом плацу впору ставить театральные кресла и продавать билеты, когда такой кавалер разучивает ружейные приемы. А меж тем в них живет удивительное желание все сделать красиво и правильно, только руки-ноги за желанием не поспевают.
– Извольте, – Шварц положил на архаровский стол бумаги. – Из тех господ, что шпажонками махали, внизу опрошены полтора десятка человек, и у семерых – знаки.
– Прелестно. И где же их его сиятельство навербовал?
– Вашей милости шутить угодно, а мне на ум приходит иное – не князь их вербовал, а их к нему прислали, – молвил Шварц. – Сами знаете, кто присоединился к самозванцу, – преступники, коих он первым делом выпускал из тюрем. А сие означает, что спины у них, как у порядочного человека – послужной список: там и кнут, и плети, и матросские кошки, и много чего иного, коли кто умеет прочитать.
– Чего тут уметь – провел по спине мокрой рукой с нажимом, и вот тебе полосы… – буркнул Архаров. – У каждого в доме сделать выемку. Может, наконец, и сыщется хоть один собственноручный манифест самозванца. И не может же быть, чтобы он кому-то из своих здешних приверженцев ни строчки не написал. Ты чего тут, Карл Иванович, приволок? Пришли кого-нибудь из канцелярии, черная душа, чтобы прочитали.
Он возился с бумагами, на три четверти полными вранья, несколько часов, собирая из них те сведения, которые помогут задать князю Горелову правильные вопросы. А потом услышал крик и шум в коридоре.
Двери отворились, на пороге явился Тимофей.
– Взяли в погребе, чуть ли не в леднике, и Брокдорфа, и доктора Ли… как бишь его! И со служителем евонным! А к вашей милости из того же погреба господин Осипов! – возгласил он не слишком зычно, однако ж подражая вышколенному мажордому.
Вошел Каин, несколько потрепанный. За ним в кабинет проскользнул Шварц, сделал знак рукой – и вдоль стенки выстроились Тимофей, Ваня Носатый и Вакула.
– И при господине Осипове трое шуров обреталось, Кетряй, Филяк да Сквожа, – продолжал Тимофей. – Кетряя, правда, упустили, наш грех, а прочие тут, на дворе пока держим.
Это означало, что подвалы полны.
– Садись, Карл Иванович. Да и ты садись, Иван Иванович, в ногах правды нет, – предложил Архаров. – Что, не рассчитал? Выжидал, пока я в панику впаду и в отставку подам? А меж тем целое войско себе завербовал? Э?
Каин молчал.
– Тебе бы свою добычу сразу подалее прятать надо было, а не у меня под самым носом. И вчера бы ко мне парнишку с письмецом прислать. Глядишь, и обошлось бы без драки.
– Тебя не спросил.
– Умен ты, дядя, да сам себя перемудрил. Ты полагал, я не держу на прицеле Брокдорфа и шведского доктора? Думал – я лишь тех выслеживал, кого в театре с поличным взял? А ты умнее всех – и припрятал тех, кому бы господин Шварц хотел задать много замысловатых вопросов?
– Коли знаешь, чего спрашиваешь?
Вакула с Ваней переглянулись. Шварц, не упускавший их из виду, весьма изящно погрозил им пальчиком, что означало: никшните, детинушки, господин обер-полицмейстер сам справится.
– Свой розыск, стало быть, ты провел, Иван Иванович, – задумчиво сказал Архаров. – А хошь, скажу тебе, до чего ты докопался? А ты сам суди – умеем мы в полицейской конторе дело делать, или при тебе сыщики лучше трудились? Э?
– Говорите, ваша милость, – несколько высокомерно позволил Каин.
– Как известно, покойный государь император Петр Федорович весьма любил голштинцев – он и на российском престоле не столь о России, сколь о своей родимой Голштинии беспокоился. И до того даже дошло, что его, когда скончаться изволил, в мундире голштинских драгун похоронили, в голубом, с белыми отворотами, – неторопливо начал Архаров. – Сам я не видел, а Карл Иванович рассказывал. Голштинцы, которые к нему на службу поступили, также его любили – и когда государыня на престол взошла, иные уехали, иные остались и затаились. Ждали же они, чтобы наследник Павел Петрович подрос, и наблюдали издали за ним весьма внимательно. Он же их не огорчил – всем напоказ о покойном своем отце тосковал, который отец с великой неохотой признавал его своим сыном…
– И для чего ты мне эти старые побаски пересказываешь? – спросил Каин.
– А ты послушай, Иван Иванович, с тебя не убудет. И сильно голштинцам хотелось перевернуть в Петербурге все вверх дном. А один оказался шустрее прочих, по прозванию – Брокдорф. Он даже мне запомнился – меня тогда как раз в Петербург, в полк привезли, и все это я своими ушами слышал. Петр Федорович тогда числился подполковником моего полка – Преображенского то бишь. Брокдорф же подговорил его выписать из Голштинии взвод солдат, а когда они прибыли – подполковник наш возьми да обрядись в голштинский мундир! Сие было всему Преображенскому полку за оскорбление… Ладно. Вот теперь слушай внимательно.
– Да я и так уши развесил, – буркнул собеседник.
– Когда стало известно, что в башкирских степях объявился самозванец, Шварцев подручный Кондратий сказал, что встречал-де на улице Брокдорфа. Здесь же, в Москве, чуть ли не на Тверской. А Карл Иванович у нас мужчина основательный, запомнил. Когда же мы с ним толковали, кому выгодна смута, то первыми он тех обиженных голштинцев назвал. Брокдорфа нам тогда, осенью, изловить не удалось. Ловили других смутьянов. Он же как сквозь землю провалился. И дал о себе знать уже зимой – когда по мне стреляли… не радуйся, Иван Иванович, даже не оцарапало. Сам знаешь, кого мы подобрали потом. Я думал – еще стрелять станут, ан нет, притих вражина. И только после Пасхи дал о себе знать – попытался своего немца из моего дома вытащить. Я не сразу понял, отчего между этими событиями столь долгий срок, но потом сообразил. Брокдорф появлялся, когда самозванцевы войска одерживали победы и могли повернуть на Москву. А когда оные войска отступали – и он исчезал. То бишь, оба раза, и зимой, и летом, он прибывал как вестник, гонец, чтобы тут все подготовить. Зимой, вишь, решил, что обойдется Москва и без обер-полицмейстера. Летом же все так быстро свершилось, что ему уж не до меня стало.
Каин молчал и ухмылялся. Он всем видом показывал: ну и ахинею же ты несешь, господин обер-полицмейстер…
– И тут-то он допустил ошибку. То, что Брокдорф связался с князем Гореловым, возмечтавшим присесть краешком задницы на российский трон, то, что он связался и с молодым графом Ховриным, на коем уже клейма ставить негде… – выпалив это, Архаров замолчал на единый миг, необходимый чтобы убедиться – имя Ховрина, оказывается, можно произносить и не ощущать при сем неловкости, и продолжал: – … так то еще полбеды. А беда – что он ночью увязался за князем, когда от того невеста сбежала. В его-то годы следовало быть умнее и, уж коли затеял государственный переворот, не корчить из себя а-ван-турь-ера.
Слово презентовал Клаварош – но выговорить так, как выговаривал он, Архаров не умел.
– Мой Федька до той беглой невесты князя с Брокдорфом не допустил, сцепился с ними, а детина он крепкий и ловкий. Каким-то манером он выбил у Брокдорфа шпагу. Потом ее ко мне в кабинет притащили. А шпага приметная. К эфесу, Иван Иванович, орден привинчен – анненский крест. Придумал привинчивать крест наследник-цесаревич Павел Петрович, а награждал им тайно. И мы, на ту шпагу глядя, догадались – тот, кто ее потерял, в столице был к Павлу Петровичу вхож и его доверие завоевал. А лучший способ завоевать его доверие – говорить с ним о том, что покойный батюшка-де жив. Дорожку же к наследнику проторить не так просто – ходы знать надобно. Это мог сделать лишь человек, многих знающий при дворе, действительно близкий к покойному государю и умеющий сие доказать… Вот так все на Брокдорфе сошлось. Остальное было просто – я узнал, кого из немецких докторов он к своей афере привлек, и просто-напросто послал туда своих архаровцев. Без всяких погонь, чего коням ноги зря бить? Присматривали за тем доктором, пока к нему Брокдорфа с перебитой спиной не притащили. И тут, любезный Иван Иванович, твои молодцы, которые тоже весьма ловко слежку вели, чуть погодя взяли сразу троих – Брокдорфа, доктора Лилиенштарна и его служителя. Взяли да и утащили в тайное место – в подвал, что ли? Мои же молодцы весьма разумно не стали их отбивать, а выследили и доложили – в Трехсвятительском-де добыча неведомо зачем спрятана. Дай, думаю, посмотрим – кто тот похититель, э?
Архаров редко произносил столь длинные речи, но сейчас ему доставляло скверное удовольствие дразнить Каина – Каин же вынужден был бы терпеть, даже коли бы Архаров вздумал читать ему вслух медицинское сочинение на латыни.
– Уж не тот ли, мыслю, что запер в Лефортове молодого графа Ховрина?
Каин молчал.
– Иван Иванович, ты нам не надобен, – сказал Архаров. – Ты в игру сыграть хотел, да одного не знал… А чего – того я тебе вовек не скажу. Коли хочешь – ступай, никто тебя не держит.
– Ну что ж, промахнулся, – отвечал Каин. – Стар, видать, стал. Ты-то, сударь, в силе, а я уж нет. Прощай.
Он встал и пошел прочь из кабинета.
Встал и Архаров. Позволив Каину уйти, он подождал несколько и вместе со Шварцем вышел на крыльцо.
Каин уже успел убрести по Мясницкой довольно далеко.
– Иван Иваныч! – заорал обер-полицмейстер, а глотка у него при нужде была мощная, недаром столько лет школил молодых солдат на полковом плацу. – Стой, Иван Иваныч!
Каин обернулся. Архаров махал ему рукой. Старый маз неторопливо пошел обратно к полицейской конторе, всем видом показывая: не приказу подчиняется, а лишь своему хотению.
Когда он подошел, Архаров заговорил уже обыкновенным голосом:
– Куда теперь, Иван Иваныч? – спросил он. – Ведь оставаться, поди, не хочешь?
– Не хочу, – согласился Каин.
– В последний раз, выходит, видимся?
– Выходит, так.
– А ну, крестись!
– Вот те крест, – и Каин наложил на себя скорое, не больно проникнутое святостью, однако имеющее силу крестное знамение.
Архаров усмехнулся – вот теперь-то и следовало нанести последний, победительный удар.
– А коли так – забирай, Иван Иваныч, своих дружков. Думаешь, я не знаю, зачем ты пленников брал и на кого их обменять думал? Забирай, Бог с тобой! Мне они тут не надобны.
Архаров посторонился, и из дверей вышли гуськом Камчатка, Мохнатый, дед Кукша, Бабай, Еж, Бухарник.
Шли старики, уже мало на что пригодные, шли шуры и мазы давнего времени, желавшие одного – достать припрятанные денежки и жить потихоньку на покое, замаливая грехи и балуя пряничками чужих внучат. Который прихрамывал, который охал, держась за поясницу – в Шварцевом хозяйстве было сыро, особливо в нижнем подвале, да и спать горемыкам пришлось отнюдь не на пуховиках. Огромного Камчатку аж пополам сложило. Один лишь дед Кукша был бодр, хотя и угрюм.