– И что же я должен узнать через пугачевские несовпадения? Погоди, отче, своим умом дойду…
Архаров молчал долго, наконец посмотрел на священника и покачал головой:
– Нет, не получается…
В дверь поскребся канцелярист Щербачов, принес важные бумаги. Тем разговор и кончился.
О подробностях следствия Архаров узнавал из первых рук – генерал-аншеф князь Михайла Никитич Волконский был назначен председателем следственной комиссии. Вторым по значимости лицом был в ней генерал-майор Павел Потемкин. Начались допросы. Государыня особо писала князю, беспокоясь, чтобы Пугачев не умер под пыткой до окончания дела, и просила не усердствовать по сей части.
В декабре следствие по делу самозванца завершилось, все бумаги Потемкин с Вяземским повезли в столицу, и государыня подписала манифест о предании преступника с соратниками суду Сената. Было это 19 декабря, на следующий день в Москву был отправлен обратно Павел Потемкин, а днем спустя – генерал-прокурор Сената князь Александр Алексеевич Вяземский. Про себя же государыня решила, что двинется в дорогу по окончании суда и убедившись также, что Волконский, как ему было велено, подыскал подходящий дворец для нее самой и для ее свиты. А поскольку переезжать в Москву на неопределенное время собрался не только двор, но и высшие учреждения империи, то хлопот с их расселением хватало.
26 декабря князь Вяземский прибыл для производства суда по делу Пугачева и имел секретное совещание с Волконским, после коего Михайла Никитич вызвал к себе Архарова.
– Ее величеству угодно, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, – так определил он положение дел. – И покарать жестоко, и при экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было.
– Жестоко, но без мучительства? – переспросил Архаров.
– То-то и оно. А поскольку в приговоре будет коли не колесование, так четвертование злодея, то я уж и не знаю, как угодить… не подскажешь ли чего?..
Архаров крепко задумался.
О генерал-прокуроре князе Вяземском Волконский имел хорошее мнение и полагал, что государыня ценит по заслугам его ум, образованность, исполнительность и честность. Обер-полицмейстер знал этого человек не так хорошо, однако, с одной стороны, довольно доверял Волконскому, с другой же – понимал, что эти двое, столько времени проговорив наедине, уж точно что-то придумали. А коли после беседы московский градоначальник вызвал Архарова, а не кого другого, – то, выходит, их замысел в жизнь воплощать придется ему.
– Государыне я отписал, что мы с Вяземским рассудили о приведении к концу злодея Пугачева дела, но не прежде как после нового году кончить надеемся. Пусть понимает, как ей угодно… однако способа исполнить пожелание пока не вижу…
– Да и я также…
Потом на Архарова особой милостью государыни взгромоздили тяжкий груз – оповещение приехавших в Москву членов Синода и Сената о собраниях в кремлевских ее императорского величества покоях, и не просто так, а пристойным образом, и сделать так, чтобы 30 декабря все они оказались на заседании. Сам же он зван не был, отчего даже несколько обиделся, хотя видел список своими глазами – полковников не приглашали, а лишь генералов, тайных советников и президентов коллегий.
На многих напала лень, да и какая радость слушать снова и снова про убийства и грабежи, когда и так ясно – будет казнено несколько человек, прочих же, ободрав кнутом, поставив на рожи знаки и лишив ноздрей, спровадят в каторгу.
Граф Петр Иванович Панин сам объявил Архарову, что он, ежели здоров будет, то приедет, и Архаров донес об этом князю Волконскому. Но потом Панин прислал сказать Вяземскому, что он нынешнею ночью заболел и лег в постелю и затем в собрании быть не может. И многие, сославшись на хворобы, сообщили, что они в собрании быть не могут.
Подробности Архаров узнавал от Волконского.
– Было у нас еще недоумение – все ли, что в бумагах, относящихся к делу, произносить вслух, – поздно вечером рассказывал князь Архарову и супруге. – Сообщники злодея немало рассказали о его намерении постричь государыню в монастырь, о благоволении к Елизавете Воронцовой…
– Ныне Каменской, – поправила княгиня. – Неужто и на этой собирался жениться? Каков турок!
– … и, что хуже всего, о заздравных тостах Пугачева в честь «своего сына», цесаревича Павла Петровича, на пирах с соратниками в Бердской слободе и под городом Осой. Дворец он там себе устроил, а на стенку – портрет цесаревича, и принародно с ним беседовал. Об этом на основном допросе поведал он сам, да как еще на нас глядел – полагал сим купить послабление… Ну и как прикажете о таких материях толковать – при теперешнем-то положении дел?..
И, наконец, следовало как можно осторожнее разгрести дело ржевского купца Долгополова. Подробности Вяземский рассказал князю Волконскому, а тот – Архарову, со строжайшим уговором далее не распространять.
– Так я и знал… – ворчал, слушая, Архаров. – Должен был таковой а-ван-турь-ер явиться, должен был, без него картина всех безобразий была бы неполной.
Сей ржевский авантурьер Иван Долгополов раньше поставлял фураж в Ораниенбаум, но промотался. Скрываясь от кредиторов, он додумался ехать прямиком в лагерь Пугачева – уж там-то не достанут. Пугачеву такой визитер, громко признающий его императором, был весьма кстати. Самозванец принародно обещал не только вознаградить его в будущем, но и отдать долг за фураж, который будто бы остался еще с той поры, как Петр Федорович был на российском троне.
Увидев, что оплата откладывается до неведомых времен, Долгополов опомнился и стал искать, как бы извлечь выгоду из своего нынешнего положения. Его нечаянно навели на ум казаки, рассуждавшие о вожаке – сильно засомневались в царском происхождении «анпиратора». Долгополов стал подговаривать казаков написать прошение государыне с обещанием выдать Пугачева, а когда те не согласились, составил поддельное прошение, подписав его известными ему казацкими именами. В прошении яицкие казаки обещали выдать Пугачева, если подателю прошения, то есть Ивану Долгополову, будет вручено по 100 рублей на каждого из 300 казаков. С этим документом ржевский изобретатель явился к князю Орлову. Тут ему повезло – поверили.
Денег на руки Долгополову, впрочем, не дали, а снарядили целую комиссию, под начальством капитана Галахова, и тайно отправили ее на поиски самозванца. Долгополов ехал вместе с комиссией и морочил голову Галахову до последнего. Они странствовали по разоренным местностям, пока случайно не узнали про новое поражение самозванца. Наконец Долгополов потребовал денег и команду для поимки Пугачева, утверждая, что из-под Черного Яра самозванец может удрать весьма далеко и сделаться вовсе неуловимым. Очевидно, помутившись рассудком, Галахов выдал ему три тысячи рублей и даже дал солдат. Остальные деньги обещал, когда увилдит своими глазами пленного Пугачева. Долговолов, коему терять уже было нечего, завел команду в степь и скрылся. Впоследствии его поймали – и вот теперь легковерие Орлова, из коего проистекало и легковерие самой государыни, приходилось расхлебывать Сенату и Синоду…
Времени же имелось мало – государыня торопила поскорее избавиться от этой докуки. И, дабы не изобретали судебных проволочек, приказала в сомнительных случаях, много не рассуждая, поступать так, как поступаемо было десять лет назад в деле поручика Мировича, нелепого заговорщика, которому тоже не терпелось скинуть с престола ее величество.
Так вот и наступил новый, 1775 год.
– Ну, до чего додумался, Николай Петрович? Казнь-то на десятое января назначена, – сказал Волконский после того, как показал знаменательные строчки в письме государыни от 1 января.
«Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность, – писала она, – как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем».
– Я, Михайла Никитич, посовещался со Шварцем.
– Разумно. И что Шварц?
– А Шварц, как оказалось, в сомнительных случаях имеет привычку совещаться с Кондратием Барыгиным…
– Кто таков, отчего не знаю? – удивился Волконский.
– А вашему сиятельству и не для чего его знать, он кнутобойца у Шварца, – прямо сказал Архаров, хотя мог бы назвать Барыгина подручным. – Кондратий же к нему искренне привязан. Коли помните, именно он первым опознал Брокдорфа и тут же доложил.
– И что Барыгин?
– Барыгин сказал попросту – не извольте беспокоиться, не впервой, с кем надобно переговорю. Этакие дела, сказал, у нас запросто делаются, а особливо, сказывают, при государыне Анне катам было житье, многие оказывали знатным особам на эшафотах неоценимые услуги…
– Ну, Архаров… нехорошо, коли что выйдет не так…
– Сам знаю. А только я из своих денег дал Шварцу двести рублей. И на что он их потратит – спрашивать не стану. Чего нужно достичь – я ему втолковал.
– Карл Иванович, я чай, зря не потратит. А тебе, да и всем нам, за это дело выйдут наградные – вот двести рублей и вернутся.
* * *
Архаров проклял ту минуту, когда решился ехать на Болотную площадь в санях. Так-то оно быстрее, санки по снегу летят весело, да только Волконский вон притащился в карете, с Воздвиженки полчаса добирался, а там у него печка чугунная дорожная.
Да и все время перед казнью его сиятельство также провел в карете. Архарову же пришлось карабкаться на обнесенный перилами деревянный помост высотой почти в две сажени. Площадку смастерили просторную – человек двадцать на ней бы разместилось без труда. Посреди торчало бревно с колесом вверху – господа Сенат и архиереи еще спорили, не подвергнуть ли злодея колесованию, а плотники уже сколачивали все необходимое. По обе стороны эшафота стояли виселицы, далее было пустое пространство, и затем уж – цепочка солдат, сдерживавших народ.
Диковинно нарядными гляделись эти сооружения – и на колесе, и на виселицах образовались снежные шапки, даже на перилах эшафота их не догадались сбить, и медленно, почти торжественно спускались с небес большие снежинки, ложась на мундиры и на треуголки, на тулупы, в которые до поры кутались палачи, на широкую плаху. Архаров подумал, что могло быть хуже – настоящий густой снегопад испортил бы сие неторопливое и всем отлично видное действо.
Пугачева привезли из «ямы», что у Воскресенских ворот, где он просидел добрых два месяца. Его возвели на эшафот вместе с товарищем его, Афанасием Перфильевым, коего также было намечено четвертовать. Оба были в длинных нагольных овечьих тулупах, оба как забрались наверх – так и застыли в понятном оцепенении, лишь крестились да беззвучно молились. Приговоренные к повешению остались внизу, и им заранее натянули на головы холщевые колпаки.
Архаров встал рядом с судебным секретарем, который должен был прочесть целиком длинное сенатское вопределение, перечислявшее все преступления самозванца. И он начал, кое-где спотыкаясь, а обер-полицмейстер молча глядел на собравшийся народ. Он не мог различить лиц, но знал, что тут сейчас едва ли не все архаровцы – переодетые и на всякий случай вооруженные. Хоть это грело душу – он воистину сделал все, что мог. Предстояло самое неприятное.
В кармане его теплого суконного мундира, подбитого мехом, лежала сложенная вдвое бумага, которую мало того, что просто читать – так еще и велено было читать вслух, пронзительным голосом.
Наконец дело дошло и до Архарова, его подтолкнули, он добыл из кармана бумагу. Держать ее в рукавицах было страх как неловко. Но он желал хоть так протестовать против отвратительной обязанности, придуманной для него Вяземским и прочими знатными особами.
– Ты ли Зимовейской станицы беглой донской казак Емелька Иванов сын Пугачев? – спросил он зычно, глядя не столь на самозванца, сколь на толпу.
Пугачев тоже не сразу заговорил – и его подтолкнули. Он подтвердил сказанное так тихо, что и на эшафоте не все услыхали.
– Ты ли по побеге с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?
Архаров читал насколько мог размеренно и отчетливо, все яснее осознавая, что действо сие написал Сумароков. Исправился и написал. Только что не оснастил вопросы стихотворным размером и рифмами. Так следовало завершить трагедию – к смертельно раненому Димитрию обращается со строгими вопросами Шуйский, дабы еще раз наглядно явить народу торжество добродетели. И возникло бы представление, после коего народ имел одну лишь обязанность – объединиться в своем отвращении к бунту.
Пока секретарь произносил еще какие-то слова, Архаров успел сделать себе строгое внушение. Мысли улетали в стороны потому, что он еще не ощущал присутствия смерти.
– Ты ли содержался в Казани в остроге? – в нужную минуту спросил он. Пугачев покивал, не глядя на оратора. Опять что-то произнес судебный секретарь, и Архарова тихонько подтолкнули, оторвав от новорожденной мысли.
– Ты ли, ушед из Казани, принял публично имя покойнаго императора Петра Третьяго, собрал шайку подобных злодеев и с оною осаждал Оренбург, выжег Казань и делал разные государству разорения? – торжественно вопросл он.
Мысль была простая: почему? Он же ничего, в сущности, не мог – он же безграмотный казак, не способный сам с собой толком управиться. И видно же было – только врать горазд да делать дурачества, да возить за собой гарем, да жениться сдуру на шестнадцатилетней казачке, когда всем известно – его венчанная жена жива, да раздавать обещания, да носиться верхом… ему бы в кавалерийском эскадроне младшим чином служить… почему?..
Лишь потому, что он сказал то, чего жаждали услышать: я вам дам! Не «я у вас возьму», а «я вам дам». Земли, воды, леса, луга, луну с неба! Берите безданно, беспошлинно, отныне и навеки! Бери – не хочу! Сказал – и этого оказалось довольно. Выразил словами желаемое – а далее хоть трава не расти. И от восторга напрочь исчезла способность мысленно соразмерить сию царственную щедрость с реальными обстоятельствами.
– Ты ли сражался с верными ея императорскаго величества войсками, и наконец артелью твоею связан и отдан правосудию ея величества так, как в допросе твоем обо всем обстоятельно от тебя показано? – не глядя на осужденных, спросил Архаров.
Метода проста, думал он, пока говорил судебный секретарь, метода проста – успеть наговорить приятного народу, пока народ не имеет времени разобраться. И вот слово льстящее побеждает рассудок соразмеряющий – так, пожалуй, выразился бы Шварц. И разлюбезное дело – клясть тиранов. Весьма занимательно и возвышенно получается, коли не задумываться – а кому и для чего сие вдруг оказалось потребно?
– Имеешь ли чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобою преступлениях?
Это был уж вовсе необязательный, на архаровский взгляд, вопрос.
В подвалах Рязанского подворья такое не раз бывало видано – злодей и убийца в глубине души полагал, что преступления совершил кто-то иной, пусть даже его руками, сам же он опомнился – и потому чист.
– Каюсь Богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому, – вдруг произнес Пугачев довольно твердо и внятно.
Архаров все более уверялся, что сей финал трагедии был написан Сумароковым – именно на сцене и могло состояться таковое покаяние. Неестественность происходящего ввергла обер-полицмейстера в некоторое отупение – он ощущал себя актером, вся обязанность коего – отбарабанить затверженные слова, не имея ни своей воли, ни даже своей мысли в глазах.
Очевидно, даже приговоренный вдруг ощутил себя актером. И хотел завершить трагедию так, как написал драматург.
Далее стали читать приговор. Архаров не слушал – ему было важнее додумать свою мысль до конца. Но все никак не получалось, чего-то недоставало. Наконец все чиновные персоны, стоявшие на помосте, пошли к узкой лестнице – и он понял, что сейчас произойдет сама казнь.
Обернувшись, Архаров поглядел на палача – исполнителя экзекуции с подручными доставили из столицы, – как будто ожидал от него взгляда или кивка. Но палач глядел на Пугачева и Перфильева, с неудовольствием ожидая, пока освободится нужное при его ремесле пространство. На помосте осталось несколько человек, в их числе экзекутор, обязанный дать знак к исполнению казни.
Меж тем Пугачев кланялся во все стороны, говоря:
– Прости, народ православный!
Это уже был живой человеческий голос! Архаров, не желавший смотреть на казнь, обернулся и увидел, как самозванца вытряхивают из тулупа, валят на широкую плаху. И для человека, стоявшего у основания помоста, он скрылся из виду.
Раздалось «ух!», вскрик, и тут же возмущенный голос чиновника, приданного в помощь экзекутору:
– Ах, сукин сын! Что ты это сделал? – и тут же, деловито: – Ну скорее – руки и ноги.
Архаров вдохнул, выдохнул, повернулся, посмотрел на толпу. Толпа замерла – никто не ожидал, что правильное четвертование, ради коего, собственно, и пришли, при коем сперва злодея лишают рук, затем – ног, и напоследок, головы, – не состоится. Палач, не мудрствуя лукаво, отсек сразу голову. И трудно было счесть сие ошибкой – подручные так и повалили осужденного, чтобы под удар попала шея…
Будь Архаров наверху – непременно не удержался бы, опустился бы на корточки, чтобы посмотреть в глаза отрубленной голове. Что-то же должно быть в остановившихся глазах… остановившихся ли?.. Бог его ведает…
Очевидно, экзекутор что-то успел сказать не в меру ретивому помощнику – когда точно то же проделали с Перфильевым, тот безмолвствовал.
Деликатный, но строгий приказ государыни был исполнен. Более тут оставаться было незачем. Но пришлось стоять под неторопливым снегопадом, пока вешали пугачевских «генералов» – яицкого казака Максима Шигаева, оренбургского казачьего сотника Тимофея Подурова и оренбургского неслужащаго казака Василья Торнова. И далее – ждать, пока можно будет пройти к саням.
Ноги в тесных сапогах совсем задубели. Архарову даже больно было шевелить пальцами. Сейчас он хотел лишь одного – скорее в тепло! И даже не подошел к карете Волконского – да и незачем было…
Архаровские сани пронеслись по Пречистенке, повернули, вкатили во двор. Сенька соскочил на утоптанный снег, побежал вытаскивать барина из-под медвежьей полсти, которая, промерзнув во время казни, не то что не грела – а даже наоборот, добавляла холода.
Приезда ждали – дворня, которой Архаров настрого запретил совать носы на Болотную площадь, в полном составе встретила в сенях. Первым подбежал Саша Коробов и стал расстегивать тяжелую синюю шубу, помог скинуть ее на руки Настасье.
– Устал, сил нет, – сипло сказал Архаров. – Сашка, вели, чтоб тут же мне стелили.
– Ахти, Николаи Петровичи умаялись! – завопил, подскочивши, Никодимка. – Михей, в покоях жарко ли? Баню, баню надо было топить! Потап! Самовар вздувай!
Архаров не чуял тела – перемерз и ноги слушаться не желали. Меркурий Иванович, догадавшись, прямо в сенях усадил его и сам стал разувать. Никодимка бухнулся рядом на колени, потащил с одервеневшей ноги второй сапог.
– Ахти мне, пантуфли! – воскликнул он и едва не шлепнул себя ледяным сапогом по лбу. – Дашка, Иринка, за пантуфлями бегите! Шлафрок, что на на меху!..
Шлафрок изнанкой прижали к горячей печке и, согрев, надели на барина.
– Прежде всего съесть горячих щей, – сказал Меркурий Иванович. – И травника стопку. А сапоги эти – отдайте кому-нибудь, они вам тесны.
– Сам знаю, – буркнул Архаров. – Хочешь – забирай.
Щи были поданы прямо в спальню – наваристые, душистые, от одного запаха душа согревалась. И травничек туда же прибыл – на подносе, при серебряной стопке как полагатся. Никодимка, оставив барина с домоправителем, умчался и несколько минут спустя явился с противнем, на коем был большой раскаленный кирпич.
– Сейчас, сейчас Николаям Петровичам под ножки подмостим, кирпич долго жар держит, – бормотал он, откидывая одеяло и перину. – Согреем Николаев Петровичей, согреем…
Архаров выпил, заел щами и прямо в шлафроке полез под одеяло. Ему казалось, что сейчас, коли по уму, нужно проспать двое суток – отоспаться за полтора года суеты. Он был уверен, что заснет среди дня без всяких пасьянсов и французских книжек. Но, когда Меркурий Иванович и Никодимка ушли, в спальне обнаружился секретарь, стоявший в сторонке совершенно безгласно.
– Николай Петрович… – несмело обратился Саша.
– Ну, чего тебе?
– Как… как вы… как вам… то есть… – Саша сбился с мысли, Архаров же помогать не стал.
Он улаживался в постели поудобнее. Кирпич под периной действительно давал хорошее тепло, оставалось умостить на нем обе ступни.
– Что вы ощущали там, на Болотной площади? – спросил наконец Саша.
– А что я должен был ощущать?
Архаров не то чтобы забыл свои странные мысли на эшафоте – а просто не считал эти соображения темой для разговора. И к тому же мысли следовало додумать до конца. Как и мысль о имени «Емилиан», тоже словно бы повисшую в воздухе.
Но сейчас он уже размяк, расслабился, распустил те железные скобы, в которых держал себя, как щеголиха распускает шнурование. Сейчас ему хотелось чего попроще – после горячих щей и спасительного травничка…
– Но вы же, вашими устами то бишь… писалась история…
– История устами писалась? Эк ты красно выражаешься. Никакая это, Сашка, не история. Был казак, славы захотелось, взбаламутил народ, наобещал того, чего в натуре не бывает и быть не может – и непременно даром. Ну, изловили, казнили. Какая ж это история? О нем, поди, через десять лет напрочь забудут. А о тех, кто был при его казни – и того скорее. Истории, Сашка, сдается мне, вообще нет.
– А что же есть? – спросил потрясенный таким откровением секретарь.
– Служба, – отвечал обер-полицмейстер, уже поняв, что поспать не удастся. – Каждый на своем посту служит, как умеет и чтобы обстоятельствам соответствовать. Коли этого не станет – то вспоминай не вспоминай былые победы, толку мало. Вон ты про историю Петра Великого мне толковал. Ни черта я, Сашка, не запомнил, только одно слово – Полтава. И то потому, что дед про нее сказывал. Так не будь службы – не было бы никакой Полтавы. И дед мой тогда, стоя в каре, менее всего помышлял об истории. Он служил Отечеству и своему государю, вот и вся наука… Когда что-то происходит, нет истории, а есть служба.
– Так сегодня, на площади?..
– Ага, понял. Она самая и была. Охрип, осип и одурел, все эти пункты по бумажке читаючи. Теперь твой черед. Что там у нас?
– Господина Лесажа сочинение, «Хромой бес».
– Да что ты, Сашка, сдурел? – удивился Архаров. – То тебе «Влюбленный дьявол», то «Хромой бес»! Гляди, отправят тебя, дурака, в монастырь на покаяние!
– Книжка занимательная, – сказал Саша. – Коли бы я вам Расина трагедию принялся читать, вы бы в меня стулом запустили. А про беса слушать будете.
– Он что, Расин, на манер нашего Сумарокова?
– Да вроде того.
Архаров вспомнил всю возню и суету вокруг тетрадки, вспомнил не вирши даже – свое ощущение, ими вызванное, ощущение какой-то огромной, прямо вселенской неправды в словах и в поступках трагических любовников, происходящее от потрясающего многословия – сам он знал, какова на вкус немота и каково на вес молчание…
– Ну, Бог с тобой, читай тогда Лесажа.
Рига
2005