– Ах, господин обер-полицмейстер, кабы мне кто сказал, что вы у себя своих полицейских лечите! – перебила Варенька. – Я не знала, что такое возможно, право, не знала!
Рассказывать при свое особое отношение к Федьке Архаров не стал.
– Я, сударыня, рад вашему визиту, потому что вы убедились, что господин Савин выздоравливает, – с большим достоинством приступил к делу Архаров. – А теперь, коли ответите на некоторые вопросы, буду вам весьма признателен. Вы знаете, для чего я приезжал к госпоже Долгоруковой…
– Искали, кто потерял какую-то крамольную бумагу, а ее никто не терял, ваши люди обознались, господин обер-полицмейстер, – с полной уверенностью заявила Варенька. – Анна Сергеевна очень строго дом ведет, никто бы не посмел.
Архаров вздохнул – он уже видел, что за особу персоны дамского сословия заполучил в свой кабинет. Собственно, он это знал и ранее. Девица, что удирает к проигравшемуся в крапленые карты жениху, прихватив с собой драгоценности, – соединяет в себе возвышенное благородство, горячую кровь и беспредельную простоту души, Клаварош на сей предмет использует французское слово «наив», а Саша Коробов – слово «инженю», которое, сдается, у галантных французов означает просто дуру…
– Именно так, из дворни, сударыня, никто бы не посмел, – согласился обер-полицмейстер, – бумагу сию потеряла сама Анна Сергеевна. Тому есть свидетели. И вот причина, по коей она чувствовала во время моего визита известную неловкость.
Архаров подозревал, что Варенька, желающая видеть в людях лишь добродетели, без малейшей примеси порока, была довольно заинтригована появлением полиции в Кривоколенном переулке, чтобы спуститься из комнат с занавешенными окнами и тихонько простоять у дверей все время визита.
– Анна Сергеевна?! – воскликнула Варенька, ахнула, вдруг покраснела и закашлялась.
В кабинете начался переполох. Левушка кинулся усаживать гостью, Архаров орал, чтобы Никодимка принес воды, Саша требовал для Вареньки теплого питья, и, наконец, приступ кончился – только девушка осталась сидеть, прижимая руку ко рту. Не сразу догадались, что ей нужен платок.
– Ну, как ты додумался – сразу, с места в карьер, ей такое говорить? – шепотом ругал Архарова Левушка. – Она княжну «маман» называет, а ты со своими манифестами…
Но, как ни странно, эта суматоха всех как-то сблизила, и Архаров уже смог задать придуманный заранее вопрос:
– Слухи ходили, сударыня, что вы уехали в Санкт-Петербург и обвенчались с его сиятельством князем Гореловым, так можно ли вас поздравить с тем…
– Милостивый государь Николай Петрович! – уже не порываясь звать Архарова исключительно господином обер-полицмейстером, отвечала Варенька. – Я ненавижу и презираю ложь! Всякую ложь, какая только возможна! Вы знаете, я больна, и хотя в горах воздух оказался мне полезен, я не знаю – суждено ли мне прожить еще десять лет, или же я до Рождества не доживу. В моем положении ложь почитаю гнусной, сама до нее не унижаюсь, и когда кто при мне лжет – тот мне более не друг! Даже коли свадьба была уж решена…
– Но, насколько мне известно, у вас есть покровители, которые желали бы этого брака, – намекнул Архаров, а Левушка с Сашей переглянулись.
– Ложь мне противна, – повторила Варенька. – И я оставила князя, хотя матушка моя желала видеть меня княгиней и благословила меня…
– Вы, стало быть, встречались со своей матушкой? – стараясь соблюсти спокойствие, спросил обер-полицмейстер.
– Да, для того меня привезли в Санкт-Петербург. Я встретилась с ней тайно, меня ночью доставили в какой-то дворец, она была в маске… Николай Петрович, что вы так глядите?..
– Как при вас называли эту даму? – встрял Левушка, безмерно взволнованный.
– Тучков, уймись, – приказал Архаров. – Итак, матушка ваша благословила вас, и решено было венчаться в Москве?
– Да, в Москве, с тем, чтобы потом выехать навстречу батюшке моему… Так матушка решила…
Левушка вскочил со стула с вопросом на устах. Саша тоже невольно сделал шаг к столу.
– Молчи, Тучков! – прикрикнул Архаров. – Сударыня, сие решение… сие приказание вашей матушки… Давно ли вы с ней встречаться изволили?
– Зимой, сударь, мы ехали на санях. Или нет, уже настал Великий пост… Нет, не наступил еще, а поехали в Москву сразу после Пасхи. Мы собирались зимой ехать, но что-то не сложилось, князь сперва торопил, потом сказал – следует подождать несколько, – объяснила Варенька. – Я думала, он потому не торопился, что дом еще не был отделан.
– Он что же, хотел сразу привезти вас к себе на Знаменку? – спросил Архаров, удивленный таким поворотом дела. Он впервые слышал, чтобы невеста еще до венчания поселилась в доме жениха. Однако воля матушки – великое дело…
С одной стороны, все совпадало – князь устроил Вареньке встречу с матушкой зимой, когда самозванец одерживал победы, и поездка навстречу «батюшке» была отложена, когда победы прекратились. Но с другой стороны – что тут за тайная игра? Неужто государыня затеяла интригу, используя для переговоров с маркизом Пугачевым свою дочь? Коли так – она знает, что против нее выступил законный и чудесным образом спасенный супруг… этого только недоставало…
Он вспомнил великое беспокойство князя Волконского. Выходит, оно имело основания? Но в таком случае пуля в лоб – удел и самого Архарова. А этого он никак не хотел.
– Нет, мы приехали не на Знаменку, – возразила Варенька. – Я даже не сразу догадалась, где этот дом, потому что сперва почти не выходила. Мы ездили кататься…
Тут она несколько смутилась, вспомнив восторг в Федькиных глазах. И далее воспоминание повлекло ее в ту ночь, когда она, сбежав и надеясь найти приют в доме воспитавшей ее княжны Шестуновой, на самом рассвете встретила чуть ли не посреди Воздвиженки этого отчаянного архаровца, как оказалось – именно ее там ожидавшего… а по пятам за ней уже неслась карета князя Горелова…
– Сударыня, – сказал обер-полицмейстер, внимательно на нее глядя, – я вижу, что вам претит всякая ложь, и именно потому прошу вас припомнить – не было ли во время ваших странствий, сперва в Петербург, потом в Москву, а также за время вашего пребывания в Москве чего-то, что показалось вам, с вашей любовью к правде, несколько, я бы сказал, сомнительным?
– Да, Николай Петрович, – помолчав и подумав, произнесла Варенька. – Начиная с запаха, который шел от глазетового платья матушки моей… Я придаю более значения запахам, нежели они того заслуживают, это из-за болезни, из-за моей возбудимости, Николай Петрович…
Архаров вздохнул. Ему стало безмерно жаль эту девицу Пухову, странным образом замешавшуюся в интригу государственной важности, эту худенькую, с настоящим, но подтверждающим ее нездоровье, румянцем девицу, чья открытая душа могла вот-вот, одолеваемая отвращением к лжи и грязи, вернуться в свое небесное отечество. И даже такая странная мысль родилась: коли бы Варенька была не столь загадочного происхождения, ее следовало бы взять к себе, уговорить венчаться, чтобы в особняке на Пречистенке она оказалась наконец в безопасности, окруженная заботой, и никакая мерзость мира не касалась бы ее более.
– Я также весьма чувствителен к запахам, – согласился обер-полицмейстер. – Тучков, Коробов… и ты, Канзафаров… в вас нет более необходимости.
Обиженная молодежь гуськом вышла из кабинета. Зная повадки своего камердинера, Архаров потянулся взглянуть, нет ли его за печкой, и Никодимка, поймав насупленный взгляд, безмолвно исчез.
Между ними был широкий стол, по архаровскому обыкновению пустой: в полицейской конторе бумаги приносили и забирали канцеляристы, дома ими занимался Саша и прятал их в старый шкаф-бюро, предмет вечных Левушкиных издевательств: на нем были нарисованы нимфы в колеснице, запряженной лебедем, а одежд на тех нимфах не имелось вовсе. Архаров и сам знал, что шкаф пора подарить кому-нибудь из канцеляристов, но все руки не доходили совершить доброе дело.
Архаров облокотился о стол и внимательно глядел на Вареньку, а она ждала, что же последует за изгнанием посторонних.
– Я потому и не люблю дамского общества, что нос мой от него страдает, – признался обер-полицмейстер. – У всякой – свое притирание, да еще помада и пудра пахнут невыносимо…
Варенька улыбнулась.
– А вы, сударь, не замечали, что иная особа присваивает себе запах, который ей так же пристал, как вам – чепец моей маман? – спросила она.
– Вы были в Воспитательном обществе?
– Да, лет до тринадцати, потому я и знаю Анну Сергеевну. Любимицей я у нее не была, но в Москве, когда мы встречались, я видела ее радость. Меня отдали туда десятилетней, до того я жила далеко, даже не умею объяснить, где, у доброй бабушки Натальи Андреевны, но бабушка умерла… А забрали из Смольного из-за болезни, я не могла соблюдать распорядок, вы знаете – девиц там воспитывают в строгости, умываться можно лишь холодной водой… Болезнь моя обострилась. Меня привезли к Марье Семеновне, и она мне истинно сделалась как родная… право, Николай Петрович, я же никогда не лгу…
Архаров покивал головой.
– Я еще в бытность Преображенского полка поручиком был в благородном собрании, сперва слушали домашний концерт, потом подавали напитки. Там сидела девица лет шестнадцати, она где-то раздобыла восточные благовония и употребила их не в меру. Казалось, старая толстая боярыня, желающая нравиться молодым махателям, сидит за моей спиной…
– Нет, нет, я об ином… Бывают благородные ароматы, а бывают простонародные…
Варенька говорила правду – и Архаров согласился: да, разумеется.
– Матушка моя была в глазетовом платье, которое пахло… вы верно изволили сказать о махателях… – Варенька несколько смутилась. – Это был нехороший запах, запах для мужчин, а не для себя, все равно что на людях оголиться…
Варенькино правдолюбие Архарова несколько смутило. Он вовремя вспомнил, что рассказывал Левушка про монастырок – живут они в неком особенном мире, где музыка и благородные чувства составляют смысл жизни. Навещая сестрицу свою Маврушу, он наслушался возвышенных глупостей и уже всерьез забеспокоился, удастся ли для столь неземной девицы сыскать жениха.
– То есть, ваша матушка должна была предпочесть более скромный запах?
– Да, я поняла это уже потом, когда князь привез меня в свой новый дом, мы ведь поселились не на Знаменке, но это было по просьбе матушки… Я только в ту ночь, когда убежала оттуда, поняла, что это была за улица. В этом доме, Николай Петрович, меня держали в одном крыле, в другое не пускали, но я пошла – и там живет женщина, которая как раз желает нравиться мужчинам! Я видела ее наряды, я ее тоже видела, а князь потом объяснял, что это метреса его родственника, и сам родственник тоже, оказалось, жил в одном со мной доме вместе со своей метресой, и это от меня скрывали, ну не диковинно ли?
– Тот же самый запах? – переспросил Архаров.
– Я не знаю, но он вызвал во мне то же чувство, то же неприятное удивление, как ежели б, раскрыв книгу и ожидая увидеть в ней благородные стихи, читаешь басню о пьяных извозчиках!
Столь возвышенные рассуждения Архарову показались странными, но Варенька не лгала – она и вправду, поверив обер-полицмейстеру, говорила откровенно.
– А где, коли это не тайна, новый дом его сиятельства? – спросил Архаров.
– Какая ж тайна? Не доходя Сретенских ворот, не по той стороне, где монастырь, а по той, где уж начали разбирать старую стену… выкрашен в желтый и белый цвет…
Архаров недавно проехался верхом с Абросимовым, Захаром Ивановым, драгунским майором Сидоровым и адьютантами Волконского, оглядывая те немногие московское укрепления, от которых ожидалась хоть какая-то польза, и с горечью отметил: даже артиллерию взгромоздить не на что. На валах Белого города, которые уже давно Волконский собирался убрать, а место засадить деревьями, возвышались груды камня, полузанесенные землей и мусором, с весны прораставшие травой, куда окрестные обыватели выпускали скотину – коров и коз, а зимой дети катались с них на салазках. Достойную оборону против самозванца они представляли, до того достойную, что вся поездка вдоль валов сопровождалась унылой обер-полицмейстерской матерщиной. И сейчас эта беда, понятое дело, пришла на ум.
Однако бело-желтый дом там, помнится, был всего один…
– Прелестно, – проворчал, хмурясь, Архаров. – Прелестно, прелестно…
– О чем вы, Николай Петрович?
Архаров помолчал, собираясь с мыслями.
– Вы, сударыня, в очень неприятную историю угодили. Видите, я вам тоже не лгу. Его сиятельство скверную интригу плетет…
– Да я уж догадалась! – воскликнула Варенька. – Я ввек к нему не вернусь! И венчанию нашему не бывать! Я так и маман сразу сказала! На случай, коли он станет домогаться… А когда бы вы, Николай Петрович, помогли мне уехать из Москвы и поступить в обитель, я бы до самого последнего дня за вас Бога молила!
– Погодите, сударыня, будет вам и обитель. Но сперва знаете – в доме своей маман вы тоже не безопасны. Князь потому вас там и не трогает, чтобы вы жили спокойно и никуда более не бегали. Настанет день, когда Анна Сергеевна сама его к вам за руку приведет. Коли бы вы оказались у Марьи Семеновны, она бы вместе с вами могла уехать в неведомом направлении, а княжна Долгорукова бережет вас для этого жениха. Вы мне верите?
– Верю, – подумав, сказала Варенька. – Но куда же мне идти?
– А никуда идти не надобно. Сейчас вы останетесь здесь, а завтра утром я сам отвезу вас в дом его сиятельства князя Волконского, где княгиня никому вас не даст в обиду. Но мне будет необходима ваша помощь. Обещайте, что, когда за вами приедет от меня поручик Тучков или даже Канзафаров, вы отправитесь с ними без препирательств.
– Обещаю, – неуверенно произнесла Варенька. – Только… что в Санкт-Петербурге об этом скажут?..
Архаров и сам хотел бы знать, что скажут об этом в Санкт-Петербурге. Однако подозрение, родившись, уже крепло, уже обрастало подробностями, которые цеплялись одна за другую. И возникало весьма стройное сооружение.
Он встал и позвал Никодимку.
– Беги, дармоед, буди баб, надобно устроить на ночлег госпожу Пухову. Пусть ей все лучшее дадут, пусть Иринка ей прислуживает. В третьем жилье, справа, есть подходящие две комнаты – так в дальней пусть спальню сделают, а в передней пусть сама Иринка ляжет, и… и Авдотья также. Пошел, исполняй.
Архаровский особняк тем был хорош, что в нем вечно происходили всякие недоразумения. Где бы еще догадались незадолго до рассвета перетаскивать кровать из первого жилья в третье? Однако перетащили, раздобыли и туалетный столик, и кресло, и много чего иного, а Дарья достала в своих запасах кусок батиста и за час изготовила скромный, зато свежий ночной чепец.
Пока бабы укладывали Вареньку и ложились сами, Архаров с Левушкой составляли диспозицию. Саша сидел рядом, готовый писать под диктовку, но диктовать пока было нечего.
– Вызвать Дуньку и отправить ее в Лефортово, – говорил Архаров. – Где-то там околачивается эта актерка Тарантеева. Она нам нужна – и нужна живая. Надобно, чтобы Дунька ее отыскала и привела. Кроме нее, никто этой актерки не знает, да она ни с кем другим и говорить не станет.
Тут ему вспомнилось, как шли вместе к Сретенке, как шалила переряженная Дунька, заставляя его на каждом шагу улыбаться, как легко она двигалась в мужском костюме. Всякую он ее видывал, да… Но кто бы сказал, что Дунька-мальчик, юный вертопрах, никак не более шестнадцати лет, окажется занятнее всего? До такой степени занятнее, что посреди важного разговора с Левушкой Архаров испытал совершенно ему сей час не нужное волнение в крови.
– К Дуньке я схожу сам, – пообещал Левушка. – Господин Захаров меня знает, и…
– Вот потому-то ты к ней и не пойдешь. Он уж точно вообразит тебя махателем, – возразил Архаров. – Дуньку вызовет моя Авдотья или Дарья. Там же сейчас Марфа обитает, прячется от своего кавалера. Вот баба как будто к Марфе придет и для Дуньки словечко передаст. Марфу, кстати, тоже мне повидать надобно…
Размышляя, как образовалась ошибка, из-за которой он понесся по воображаемому следу Каина в заговоре, Архаров вспомнил и все свои сомнения, возникшие, когда Марфа сдала ночных гостей, что привезли ей награбленное добро.
– Взял бы ты Дуньку на содержание, право, – сказал Левушка. – Девка красавица. Ей не Захаров нужен. А она, сдается, к тебе охотно бы пошла.
– Ты тетрадку получил? – спросил обер-полицмейстер.
Трагедию «Самозванец» в канцелярии кое-как склеили, и Архаров обязал приятеля как человека, в Петербурге посещающего театр, разобраться, что означают зачеркнутые стихи. Саша сумел разве что пометить в томике с трагедиями их место, но ничего не мог сказать о смысле этих изменений.
– Вперед, коли дашь мне таковое поручение, я тебе счет выставлю, – пригрозил театрал. – Сумароков, в Москве сидючи, уж не понимает, в котором он веке пребывать изволит! Каждый стих – словно его, как бревно из лесу, упряжкой по кочкам волокут! Так разве в прошлое царствование писали! Вон сама государыня – даром что немка, а как легко и вразумительно пишет!
– На то у нее секретари есть, – буркнул Архаров.
– Нет, Николаша, я слышал, как она говорит. Иная московская просвирня столько поговорок и прибауток не знает, сколько ее величество. Так вот, тетрадка твоя… Как бы объяснить?.. Вот ты, скажем, сидишь в комнате, а за стеной люди беседуют. Можешь ли ты по беседе сказать, кто таковы?
– Могу, – поразмыслив, молвил Архаров. – Мужского или женского полу.
– А, скажем, сидит там женский пол. И ты слышишь… – тут Левушка весьма похоже передразнил бойкой московский говорок: – «А ты, матка моя, страмница и охальница злохоманная! Смытарилась с окоянным барчуком, лиходейка! И за то тебя черти в аду драть станут!» Кто сия особа?
– Сия особа у Сухаревой башни пряжей торгует да вести переносит! – невольно улыбнувшись, сказал обер-полицмейстер. – Да при чем тут Сумароков?
– Вот ты разумеешь, а Сумароков не разумеет. И, когда читаешь или же в театре видишь его трагедии, у него все герои на один лад вопят. В комедиях-то он иначе пишет. А речь героя или героини должна о нем или о ней нечто важное сообщать. Вон, глянь. Самозванец должен про себя вопиять: «Я к ужасу привык, злодецством разъярен, наполнен варварством и кровью обагрен». Кто ж так про себя скажет? Коли найдется такой чудак, его свяжут да к доктору свезут. Матвей как-то сказывал – таких холодной водой лечат. И вот всю трагедию кто-то старательно измарал, приводя в менее безумный вид. И злодей уж не умом повредился, но вполне достоверен. И оттого еще более страшен. Но желал бы я знать, что означает сие…
Левушка показал перечеркнутый «хером» длинный монолог Пармена.
– И что же? – спросил Саша, приподнявшись над стулом и заглядывая в склеенную тетрадку.
– По смыслу тут должна быть длинная речь. Коли эта не годится, стало быть, написана иная. И поди знай, чего в ней господин Сумароков нагромоздил.
Архаров покивал.
– Трагедия переделана по чьему-то замыслу, и сколько я понимаю, приближена к нашим временам, а не к древним росским, – продолжал Левушка. – Сие нетрудно, Николаша. Сумароков и ранее так баловался, вставляя в уста своих киевских князей намеки на петербуржских своих знакомцев. А уж как публика такие затеи любит – ты и не представляешь! Актеры нарочно паузы делают, чтобы партер вволю нахохотаться и накричаться смог.
– Я понял, – произнес Архаров. – Но скажи, Тучков… может, я чего-то понять неспособен… скажем, коли намек на персону, и публика хохочет, сие так и должно быть?..
– Николаша, намек на политические дела еще более впечатления произведет, – поняв невысказанный вопрос, отвечал Левушка. – Особливо коли его ждут. А его-то как раз и ждут… Ты давно по театрам не ездил. Ты забыл, как единое слово, красно сказанное, вдруг и вмиг весь зал объединяет. Или в хохоте объединяет, или в общем возмущении…
– Так. Так… Та-ак…
Левушка и Саша молчали, глядя на обер-полицмейстера.
– Никодимка! – вдруг заорал он.
Камердинер частенько спал тут же, в гардеробной. На сей раз он знал, что может понадобиться в любую минуту, и даже не разделся, как полагается. Прибыл – в камзоле, штанах, чулках, взъерошенный и зевающий.
– Слушай меня, дармоед. С утра чтоб карета была готова, вычищена, Иван чтоб причесан и напомажен! Кафтан мне приготовь зеленый, новый, пряжки к туфлям пристегни дорогие. Спозаранку пусть Павлушка седлает Агатку, скачет к купчишкам. Надобно господина Тучкова принарядить, а то прибыл в Москву без багажа… Пару хорошую, дорогую, камзол, чулки шелковые… Сашка, а ты чего уставился?! Записывай! Пару платья, камзол, чулки, туфли, новомодные пряжки… Пуговицы дорогие! Чтоб все к фрыштику поспело! Чтоб Дарья успела что надобно подогнать и пуговицы пришить! Едем с визитами!
* * *
Демка, Яшка и Харитон вышли из храма преподобной Марии Египетской поочередно – первым пошел Демка, чтобы выследить, куда поведет Устина маленький инок, за ним, не теряя его из виду, Харитошка-Яман, последним шел Яшка-Скес. Шел и невольно улыбался – оказалось, соскучился по чудаку Устину.
Потом архаровцы забрались за сарай и поели, как полагается, причем Яшка где-то раздобыл флягу с водкой. Стали расспрашивать – оказалось, фляга лежала вовсе на видном месте, на подоконнике.
– Занятная обитель, – только и сказал Харитон. – Братцы, кто лук будет? Я один, что ли?
– Чтобы потом от нас луком на всю обитель несло? – спросил Демка.
– Так на что ж его брали?
До ночи оставалось еще время – сели было играть в карты, игра не пошла. Наконец стемнело довольно, чтобы пробраться под окно к Устину.
Демка любил и слушать «весну», и высвистывать, он мог изобразить голосом почти все, что входило в народный оркестр, – гудок, скрипицу, собачий свисток, охотничью дудку, всевозможные рожки. Он и взялся за это дело, причем Яшка – тот наслаждался, а Харитон буркнул, что ни одна птица на свете таких звуков не издает.
Потом, когда явился в окошке Устин со свечой, подобрали брошенный им комок и ушли изучать находку в тихое местечко. Тут оказалось, что у всех троих прихвачены из храма довольно длинные свечные огарки – прихвачены без особых рассуждений, а, как говорил Шварц, механически.
Прочитав «донесение», архаровцы первым делом обратили внимание на странный подвал, коему надлежало быть открытым к полуночи. Прочие подробности могли пригодиться, могли и не пригодиться, но эта, судя по тому, что вписал ее Устин последней, должна была дать о себе знать вот-вот, если только подвал не отворяли минувшей ночью.
– Знать бы еще, где он, – сказал Харитон. – Как полагаешь, Скес, может, он под собором?
В отличие от Демки и Яшки, Харитон не был шуром и шуровских знаний не имел.
Яшка по слогам перечитал вслух строчки об осевшем доме и не желающей открываться двери.
– Нет, Яман, за соборными подвалами следят, их в порядке соблюдают. Может, там? – он показал на кельи.
– Подвал среди ночи нужен, чтобы что-то большое припрятать, – заметил Демка. – Мелочь можно и в комнату внести, а вот коли подвал… Скес, у тебя стукальцев нет?
У Яшки их и не могло быть – своих он отродясь не заводил, а ворованные тут же сплавлял «мушку» за малую часть стоимости, потому что стукальцы – вещь приметная, каждые – на свой лад, у одних картинка на крышке, у других – на циферблате, одни слоновой костью отделаны, другие – перламутром, и есть циферблаты простые и с камушками, вставленными возле цифр, – так что опознать их легко, и избавляться от них нужно скоро. Опять же – за три года полицейской жизни рыжий шур несколько отстал от прежних повадок, разве что – для пользы дела.
Демка, собственно, рассчитывал на то, что часы подвернулись Яшке так же, как связка баранок. Но чуда не произошло – сколько до полуночи, архаровцы, следственно, не знали.
– Верховой еще какой-то на огороде, – ворчал Харитошка-Яман, водя пальцем по строчкам. – Люди еще какие-то незримые…
– Стрема… – прошептал Яшка.
Два огарка тут же погасили. Демка сунул Устинову грамоту в суму, перекинутую через плечо, а из сумы достал кистень. Шварц напрасно полагал, будто все отнятые у грабителей и налетчиков кистени хранятся у него в подвале… а, может, и знал правду, но относился к ней философски…
Засев в кустах, три мнимых богомольца наблюдали такие картины.
Прошел с фонарем к огородам маленький инок, коего приметили в обществе Устина.
– Верши, мазурики, кас швонар начит…
Как это с ними часто случалось, они в тревожных обстоятельствах перешли по привычке на байковское наречие. Можно было и по-простому сказать: гляди-де, братцы, монах фонарь тащит. Но не было бы того призыва к бдительности, который невольно возникал от применения байковских слов.
Про фонарные знаки Устин написал подробно, и архаровцы внимательно следили, не будет ли чего похожего, но инок просто удалился в сторону Рождественской обители.
Затем появился высокий монах, также с фонарем, и он-то стал подавать знаки.
– Зеть… – шепнул Демка Харитону, и тот на корточках, по-обезьяньи, двинулся к высокому монаху, но не прямо, а по дуге, чтобы оказаться у него за спиной.
Очевидно, полночь все же настала, потому что события следовали сплошной чередой. Появилась фигура нечеловеческих очертаний и, кажется, с рогами. Демка перекрестился. Но фигура, попав в круг фонарного света, обернулась третьим иноком, который нес в охапке какие-то длинные палки, торчащие выше головы. Он, обменявшись словами с высоким монахом, ушел вслед за маленьким.