– Прелестно, – произнес Архаров и вспомнил древнюю загадку про волка, козу и капусту. Теперь следовало так исхитриться, чтобы князь не имел возможности побеседовать со своими сообщниками.
Обер-полицмейстер едва ли не на пальцах принялся считать количество тех, кто нуждался в экипажах, включая раненого в ногу Ушакова и Захара Иванова, который прискакал сюда верхом, но после неудачного падения с театральной лестницы в седло садиться отказывался. У него уж образовалось было какое-то окончательное число, и вдруг он вспомнил, что не посчитал самого главного участника событий – самого себя…
Архаров расхохотался.
– Недоросля! Вернуть! – сквозь смех приказал он.
И то – нелепо, чтобы Вельяминов добирался домой один в роскошном экипаже, а обер-полицмейстер – в компании Шварцевых кнутобойцев. Опять же, Дунька, которую неплохо бы сдать с рук на руки ее покровителю. Ибо служба отечеству может ей выйти боком – не найдя ее дома и допросив прислугу, господин Захаров может и лишить девку своей благосклонности.
Театральный разъезд знатных особ походил на повальное бегство – никто не ждал на крыльце, пока выкрикнут его карету, пока она подъедет по плавной и широкой дуге, дамы и господа сами побежали в аллею рассаживаться и подняли там немалый шум – экипажи при выезде мешали друг другу, пугались кони, ругались и едва ли не бились на кнутах кучера. Архаров глядел вслед быстроногому Никишке, побежавшему звать недоросля, и вдруг понял, что никуда отсюда не поедет – хоть за ним пришли ту карету, в коей государыню везли на коронацию.
Он перестал слышать гомон, перестал слышать и голоса архаровцев. Он просто стоял – сам с собой, вне суеты, как иногда стоит победитель, даже не пытаясь осознать свои труды, а просто дыша и глядя вперед бессмысленно.
Правая рука сжалась в кулак – ей недоставало эфеса офицерской шпаги. Глаза прищурились – день, уже катившийся к вечеру, был избыточно ярок.
И если бы кто сказал Архарову, что он-де перенесся в минувшее, в ночь, в ховринский особняк, где в трех шагах от мародеров, ведомых к расстрелу, клавикорды вызванивают Моцарта, он бы даже не понял, к чему это, для чего слова.
Он стоял, не ощущая решительно ничего, и только закаменел правый кулак, только глаза, избегая света, прищурились, а голова клонилась все ниже и ниже. А как еще прикажете стоять победителю? Именно так – потому что впереди прорва малоприятных, но неотложных дел.
* * *
У дома Волконского, как всегда, народу была труба нетолченая, и Архаров даже порадовался, что велел привести для себя с Пречистенки Фетиду, а для Левушки – Агата. Они без затруднений подъехали к крыльцу.
– Глянь, Николаша, пожар! – Левушка указал на окна, в коих отразился закат.
– Сплюнь, – хмуро посоветовал Архаров. – Ч-черт, примет кто-нибудь лошадей? Или на крыльцо верхом взъезжать?
Однако нашлось кому кинуть поводья, и они вошли в сени, поднялись в гостиную.
Там навстречу Архарову с Левушкой вышел отнюдь не князь, а невысокий, хрупкого сложения, стремительный офицер с тем особенным чуть рассеянным взглядом, который обер-полицмейстер вспомнил сразу.
– Александр Васильевич, наконец-то! – воскликнул он.
– Помогай Бог, Николай Петрович, – отвечал Суворов, обнимая его. – И тебе, сударь. Что ж не в мундире?
– Он и в парижском кафтане исправно служит, – вступился за Левушку Архаров. – Откуда, надолго ли?
– Может, дождусь тут графа Панина, а может, и без него к Михельсону поеду. Мне приказ вышел – самозванца воевать. Турку-то и без меня почитай что одолели. Стало быть, есть кого двигать против маркиза Пугачева – полки, поди, уж в дорогу подымаются…
– Его сиятельство умолял государыню усилить полками Москву, нам тут впору уже дьячков и просвирен ставить под ружье, – пошутил Архаров, искренне радуясь встрече.
– Ты, сударь, не знаешь еще, а сегодня письма получены, сама государыня, осознав опасность, собиралась вам на помощь из Петербурга скакать!
– Государыня? – переспросил Левушка.
– Велик Господь – обошлось, отговорили. А ведь прискакала бы. Сказывали, она однажды так выразиться изволила: я-де, родись я мужчиной, и до полковника не дослужилась бы, а из-за любви своей к риску сгинула в чине поручика.
– И я про это слыхал, – вставил Левушка.
Тут из кабинета вышел Волконский.
– Извольте радоваться, господин Архаров – пишут, полк донского старшины Платова стоит под ружьем, ждет, пока наверху соблаговолят хоть что-то решить. А мы тут – как на ладони, бери нас голыми руками!
– Что разведка? – спросил Архаров.
– Разъезды на одни лишь следы самозванца натыкаются, да следы-то – со всех сторон… Ты, сударь, с известиями?
– Да, – сказал обер-полицмейстер. – Сегодня утром люди мои взяли склад с амуницией едва ли не посреди Москвы. И потом предотвратили некоторое возмущение, виновники взяты под стражу.
Подробнее докладывать он пока не стал – не потому, что иссякло вдруг доверие к Суворову, а просто не составил еще разумного и правильного доклада. Не рапортовать же, что ворвался в театр, где силами крепостных неведомого помещика была поставлена перекроенная сумароковская трагедия, и повязал публику, сидевшую в креслах. Тут следовало начинать с самых истоков преступного замысла, а истоков-то пока и не было – из всех заговорщиков один лишь князь Горелов сидел под замком.
– Позволь рекомендовать тебе – вот кто отныне командует нашей шестой Московской дивизией, – князь Волконский сделал жест в сторону Суворова. – Однако желал бы я ее видеть.
– Я, сударь, думаю, когда приедет граф Панин, все тут переменится, – заметил Суворов, – и в Москве мне делать нечего. Я чай, он и сам тут долго не засидится, и меня с собой увезет. Слухи ходят, государыня желает облечь его чрезвычайными полномочиями, а не только во главе войск поставить.
– Панина? – переспросил Архаров.
– А более некого, – язвительно произнес Суворов, да и не произнес – как-то по-птичьи выкрикнул. – Князь Орлов по обыкновению своему никаких идей не имеет. Голицын с Разумовским, прости Господи, дураки. Князя Щербатова от войск отозвать изволили – якобы для изустного донесения о настоящих того края обстоятельствах. Ну так он туда более не вернется. И слава Господу.
– Панин, стало быть… – тут Архаров ощутил движение своего левого рукава. Это дергал Левушка, коему пришло на ум то же, что обер-полицмейстеру.
Оба они прекрасно видели в ложе старого театра сестру сей особы, почти облеченной чрезвычайными полномочиями, – сильно недовольную и Петербургом, и государыней княгиню Куракину. А коли от княгини через милого братца ниточка тянется к наследнику-цесаревичу? Поймали бы Брокдорфа – может, ниточка бы обозначилась яснее, а тут – ломай голову, гадай на модный манер, размазывая по блюдцу кофейную гущу…
– Александр Васильевич, сделай милость, поезжай, посмотри город, авось свежим глазом что важное заметишь, – попросил князь Волконский. – Николай Петрович и ты, Тучков, поезжайте тоже.
– Я засвидетельствую сперва почтение ее сиятельству, – сказал на это Архаров. Он желал убедиться, что с Варенькой все обстоит благополучно. Левушка, ни слова не говоря, пошел за ним следом на половину княгини.
У поручика Тучкова была странная забота – он не знал, как быть с портретом Вареньки. Столько времени таскал его на груди – а получилось, что сама Варенька была для него не более вещественна, чем пастушка из галантных песен господина Попова, любимых молодежью ныне так, как за двадцать лет до того обожали песни Сумарокова.
Княгиня Елизавета Васильевна при виде обер-полицмейстера, тут же, не успев руку для поцелуя протянуть, велела позвать девиц. Они явились вместе – княжна Волконская и Варенька, одетые похоже, в светлые платья модных оттенков, с одинаково взбитыми волосами.
Ничего Вареньке рассказывать Архаров, понятное дело, не стал, а только осведомился о здоровье. И, обычно крайне подозрительный, на сей раз не заметил, как переглянулись княгиня с княжной. Зато заметил Левушка. И понял, что решать судьбу портрета еще рано – может, даже разумнее будет оставить его как бы нечаянно в архаровском кабинете. Сам-то Николаша попросить его у девицы не догадается, а так – вроде портрет с луны свалился…
Не то чтобы поручик Тучков так уж мечтал напиться на свадьбе друга – нет, а просто он уже начинал испытывать некоторую тревогу: ведь Архаров знать не желал женщин своего круга. А в его возрасте уже неплохо обзавестись семьей, тем более, что прокорить ее обер-полицмейстер сможет, даже ежели в год будет прибавляться по младенцу. Поэтому Левушка, совсем уж собравшись тайно передать портрет Вареньке Пуховой, оставил его при себе. И даже удержался от вопросов, когла они, откланявшись, шли вниз, в сени.
Архаров и точно не собирался жениться, хотя девица ему нравилась. Не так, как Дунька, – а, коли сравнивать, так Дунька была котенком, в меру игривым, в меру когтистым, который без спросу лезет на колени; Варенька же более походила на заморскую птицу из тех, что держат в оранжереях, – прикоснуться к такому диву боязно, можно лишь любоваться да каменеть, коли вдруг по капризу своему подлетит и опустится на плечо. Если бы кто сказал ему, что сам он Вареньке далеко не противен, он бы по вечной своей подозрительности усомнился в искренности собеседника. А меж тем девушка приняла его таким, каков он был, полагаясь лишь на необъяснимое чутье души. И это свершилось, когда они сидели ночью в кабинете, вдвоем, вопреки всем правилам светского общежития.
Суворов ждал внизу со своим денщиком Прошкой. Кони для них двоих были оседланы. Архарову с Левушкой подвели Фемиду и Агата. Вчетвером всадники выехали с Воздвиженки на Арбат и далее – к Арбатским воротам. Архаров непременно хотел показать Суворову жалкое состояние валов.
Оба понимали – все эти годы Москве незачем было строить укрепления, поскольку не от кого было обороняться. Оба знали – самозванец может оказаться в любой стороне. И то, что Архаров закрыл сегодна одну из дырок, куда он мог бы просочиться, вовсе не означало отсутствия иных дырок.
Но у Тверских ворот они, не сговариваясь, остановили коней и замолчали.
– Егеря идут! – воскликнул Левушка. – Ей-богу, идут! Зеленые мундиры!
– Слава те Господи, – Архаров перекрестился.
По Тверской-Ямской в Москву наконец-то входил егерский батальон, присланный в помощь для соблюдения порядка в Москве и охраны учреждений. Крепкие, невысокие, коренастые егеря казались сейчас Архарову лучше щеголеватых гвардейцев Преображенского полка.
– Помогай Бог… – прошептал Суворов.
Он крестился, глядя на егерей, и Архаров чувствовал – этот человек его понимает. Хотя Суворов мог бы в храме Божием вслух молить о присылке в Москву полков, а обер-полицмейстеру это казалось неудобным и неприличным, однако оба не о себе волновались и не для себя просили милости.
А люди поглядывали на них, невольно сравнивая тяжкую архаровскую посадку в седле с почти неземной легкостью и натянутым, как струнка, тонким станом сопровождавшего его маленького генерала.
– Управимся, – вдруг сказал Левушка.
И они, пропустив егерей, поехали дальше, уже более спокойно толкуя о военных заботах.
Этот день все никак не мог кончиться. Даже когда Архаров прибыл на Пречистенку, даже когда Никодимка помог ему переодеться в домашнее – небо еще хранило отражение света, а тело отказывалось расслабиться для сна.
С утра обер-полицмейстер, дав Саше задание снова и основательно покопаться в сумароковских трудах, уже сидел в полицейской конторе и разбирался со вчерашними трофеями.
Что главной добычей в этом деле оказался князь Горелов – вроде и ясно было и без допросов, но был ли он главным затейником? В этом Архаров сильно сомневался. Сам князь – размещенный, кстати, в верхнем подвале с максимальными удобствами, – от вины отрекался и отсылал к человеку, прибывшему якобы прямиком от покойного Петра Федоровича с такими верительными грамотами, что и святого сбил бы с толку. Имелся в виду превосходно знавший покойника «генерал голштинской службы» Брокдорф. И как было ему не поверить!
Князь, отнюдь не дурак, догадался, что именно Брокдорфа и не хватает в списке арестантов. И потому валил на голштинца решительно все – тот-де и подговорил кого-то из актеров заколоть после представления актерку Тарантееву, а для чего – одному ему, Брокдорфу, ведомо. А уж что до стрельбы по Архарову – так тут князь ни сном, ни духом, и даже, сдается, в Москве его не было…
Как ни странно, Горелов не врал – его поставили на одну доску с парализованным немцем, и тот дал понять – впервые сего господина видит. После чего Архаров распорядился-таки везти горемыку в Павловскую больницу – авось опытные врачи докопаются до сути и поставят его на ноги, тем более, что левой рукой он уже шевелит вовсю, ступнями двигает, даже начал выговаривать слова. Бояться за его жизнь уже не приходилось – почти все, кого он мог выдать, и так оказались схвачены, а Брокдорфу было не до визитов в больницы.
Будучи поставлен на одну доску кое с кем из взятых с оружием в руках зрителей, Горелов шумел и от всякого знакомства отрекался, а они ему подражали, и ничего с этим поделать Архаров до поры не мог. Словом, князь имел возможность весьма ловко изворачиваться, и обер-полицмейстер пока ему это позволял, следя лишь, чтобы все княжье вранье было усердно записано канцеляристаи в особую тетрадь и до поры не перебелялось.
О участии в авантюре господина Сумарокова Архаров тоже не дознавался – чтобы не дать князю возможность лишний раз встать в позу невинной жертвы. К Сумарокову приходил заказывать переделку трагедии молодой кавалер, он же, судя по всему, добивался нужных поправок и расплачивался. Это мог быть граф Ховрин, сидевший ныне под замком в Лефортове – о чем даже и вспоминать не хотелось. Архаров знал, что ни Ховрин, ни его спутница с голоду там не скончаются, а в том, что им вдвоем не скучно, он был уверен…
Шварц посовещался со знающим подоплеку странного обер-полицмейстерского поведения Клаварошем, а также весьма любезно расспросил поручика Тучкова. И решил действовать по своему усмотрению – то есть, разумно и логично. Необходимо было выставить на одну доску графа Ховрина и Сумарокова. Торопиться было некуда – Сумароков преспокойно пил водку на Пресне, даже не ведая, что надо бы пойти в ближайший храм возблагодарить Господа за спасительную забывчивость заговорщиков: драматурга не пригласили на представление «Димитрия Самозванца». А Ховрина следовало держать в Лефортове, пока за ним не явится тот, кто его в домике запер. Разве что злодей решил уморить графа голодной смертью – но и это сделается ясно очень скоро…
Пока же все силы были брошены на поиски Брокдорфа, доктора Лилиенштерна и… Устина Петрова. Все трое как сквозь землю провалились.
Первым делом Демка Костемаров и Яшка-Скес отправились в Сретенскую обитель. Пока изымали оттуда оружие – было не до панихид. А потом, опомнившись несколько, Демка доложил Архарову про Харитоново тело и получил приказание это тело отыскать. И оно действительно нашлось – но не на монастырской земле, и даже не меж строений Рождественской обители, и даже не по дороге к Яузе – Демка, не будучи ангелом небесным, сразу прикинул, куда бы он сам спровадил мертвое тело.
Труп Харитона подняли, как ни странно, в Звонарском переулке. Как он туда угодил – это была еще одна загадка. Никто из местных жителей этого не понимал, и Устина по Демкиным описаниям тоже не признали.
– Стилет, – сказал Архаров, когда ему принесли узкий и тонкий нож, вынутый из Харитоновой груди. – Слыхать – слыхивал, а вижу впервые. Отдайте Шварцу.
Он чуть было не сказал: «глядишь, и пригодится». Но это оружие могло служить лишь для убийства, скорого и беспощадного. Клинок – пятивершковый, рукоять короткая и с шариком, должно быть, чтобы упирался в ладонь… Странное для Москвы оружие, однако.
Демка, отдав Шварцу стилет, обратился к нему с особой просьбой – чтобы его допустили до пленных актеров. Пока они с Яшкой бегали в обитель, пока разбирались с телом и доставляли его в мертвецкую – оба старательно вспоминали все подробности своего «паломничества». Тут-то они и поняли, что шагали нога об ногу и с актерами, и с Брокдорфом, а Яшка – так даже слушал стихотворные речи Дмитрия и Шуйского.
Шварц выслушал, велел сперва продиктовать эти сердитые воспоминания канцеляристам, а потом выдал им на расправу старшего из крепостных актеров – Андрюшку, представлявшего князя Шуйского. Сам, как выяснилось, в это же время взял в нижний подвал Гаврюшку, бывшего в бунташной трагедии самим Димитрием Самозванцем.
Актеры, изрядно напуганные, более всего боялись, что их вернут к барину, великому любителю трагического искусства, а тот с перепугу прикажет запороть. Барина можно было понять – князь Горелов впутал его в заговор, а актеры оказались нежеланными свидетелями.
Пообещав, что их судьбой займется сам обер-полицмейстер, Демка выпытал у Андрюшки довольно странную историю.
Будуч приведен в обитель, он старательно твердил свою ролю в келье, ему отведенной, однако ночью за ним пришли. Господин, что доставил их в Москву под видом богомольцев, приказал следовать за ним и выдал самодельные носилки. Перечить этому строгому барину, говорящему по-русски примерно так, как лает собака, кратко и сердито, Андрюшка с Гаврюшкой не осмелились – вот и потащили мертвое тело к Яузе.
Далее начиналась сказка – на манер тех, что бабки с дедами малым внучкам сказывают.
Строгий господин хотел, дойдя до Неглинки, спуститься пониже по течению и закинуть тело подальше от берега. Так бы и сделали – но из мрака выскочил черт и напал на них троих, отбив тело. Надо полагать, оно принадлежало великому грешнику, потому что черт, приобретя его, злобно ругался нерусскими словами. А строгого барина-немца треснул поперек спины оглоблей, отчего у того ноги подкосились. Затем же, постояв и побормотав, растаял во мраке, хотя его присутствие явно ощущалось.
– Только не толкуй мне тут, что от него серой разило! – воскликнул Демка. – А то я не знаю, чем разит у Неглинки! Свежим дерьмом!
Понимая, что от черта, коли вновь объявится, будет менее вреда, чем от барина, когда он оклемается, актеры поволокли его, почти обезножевшего, обратно в обитель. Они полагали уложить его в постель и позвать кого-либо из иноков, сведущих в лечении. И тут из темноты возник еще один черт.
Он свалился откуда-то сверху и обратился к барину со злобными словами. Лицом же был черен, всем обликом – грозен.
Барин струхнул, отвечал ему невнятно, после чего, перейдя на русскую речь, велел нести себя туда, куда покажет черт, утверждая, что там-де живет добрый доктор, который примет и среди ночи.
Будучи в этой части Москвы впервые, актеры не могли назвать ни улицы, ни дома, куда с большим бережением доставили барина. Тащили они его, закинув правую барскую руку на шею Андрюшке, левую – на шею Гаврюшке, обнимая его притом, как девку, а он едва перебирал ногами. Черт несся впереди, легкий и шустрый, епанча его колыхалась, но стука шагов актеры не слышали. Улицу вдруг резко повело вниз, черт почти перешел на бег, актеры не поспевали за ним и страшно боялись уронить свою ношу.
– И тут вам встречь третий черт, – подсказал Демка. Но ошибся – тут-то актеры и оказались у докторского дома.
Черт постучал в окошко условным дьявольским стуком, ему отозвались, произошла беседа на немецком языке, сперва взволнованная, потом деловитая, так что актерам показалось, что их избавление близко.
Однако, стоило двери распахнуться и какому-то служителю принять в охапку увечного, как черт повернулся к актерам и, издав воистину адский скрип и скрежет, принялся отвешивать им оплеухи. Андрюшка с Гаврюшкой сперва остолбенели, потом принялись отступать. Черт с непостижимой быстротой схватил их поочередно за плечи, развернул и погнал пинками вниз по крутой улице. Они и побежали… бежали, бежали, куда-то их занесло… а черт взмахнул крыльями, взлетел вверх и пропал в ночном небе.
– Ну, это уж ты врешь! – возмутился Демка.
Но Андрюшка показал движение рук черта, или лап, или крыльев, или что там у него имелось. Движение было известное – таким человек помогает себе с места вскочить, скажем, на стул, а есть ловкачи, которые и на стол этак вспрыгивают. Ежели человек в черной епанче этак подскочит – и впрямь испугаешься, до того выйдет похоже на огромную черную ворону.
Когда актеры остановились и опомнились – сговорились молчать про эти ночные чудеса. Это уже было чистой правдой.
Демка в чертей не верил по той простой причине, что и сам при нужде мог изобразить такого черта – и бормотать нечеловечески, и оплеухами потчевать. Он пригрозил Андрюшке нижним подвалом и уже повел его туда на расправу, но тут наверх поднялся Шварц. Все сошлось – актеры друг дружке не перечили даже в мелочах.
О чем и было доложено Архарову.
Обер-полицмейстер поставил актеров перед собой и задал разумный вопрос: как они, собачьи дети, в итоге оказалось в Лефортове? Горемыки признались: сбежав от чертей, долго где-то шастали, прятались от обходивших ночные улицы с фонарями десятских, а потом забрались в некий двор, где пахло скотиной, впотьмах нашли какой-то курятник и сели, привалясь к стенке, ждать рассвета. Ну, понятно, там и заснули. Пробудились от мычания, поняли, что сейчас погонят скотину на пастбище, вылезли в какой-то переулок и спросили у заспанной бабы, провожавшей парнишку с козой, где тут Сретенская обитель. Парнишка довел их до какого-то угла, они опять сбились со следу и долго шли вдоль поросшего травой и даже деревцами земляного вала. Наконец нашлась добрая душа, точно указавшая дорогу в монастырь.
– Ни хрена не понял, – сказал на это Архаров. – Скес, ступай с ними в обитель и оттуда прогуляйтесь – авось хоть догадаемся, в какой стороне тот докторов дом.
Яшка-Скес вернулся часа через три и доложил – дом, возможно, тот самый, где проживает доктор Лилиенштерн. В точности актеры его не опознали, но переулок – вроде Варсонофьевский, да и десятские божатся, что других врачей тут не ведают.
К тому времени Архаров уже знал от Шварца, что к домику в Лефортове спозаранку подъезжали на извозчике, да только не со стороны Яузы, а через парк. И, сдается, заметили Максимку-поповича, который, почти не хоронясь, прогуливался возле домишки. Он сам честно рассказал об этом, чем и избавился он наказания – ибо честность есть добродетель, а добродетель должна быть вознаграждаема.
Поиски Устина также оказались безуспешны.
Архаров понимал, что надо как-то решать судьбу лефортовских узников. И перекладывал эту тяжкую обязанность с часа на час, а Шварц и Клаварош тем временем вскладчину приобрели для них продовольствие и отправили со знакомым извозчиком Степану Канзафарову и Михею Хохлову, сменившим Макарку с Максимкой.
Наконец обер-полицмейстер решился, потребовал к себе Клавароша, некоторое время глядел на него исподлобья – но послал не в Лефортово, а на Пресню за Сумароковым. В случае, ежели анненский кавалер окажется уж слишком пьян, – велел призвать на помощь трактирщика, уже не раз оказавшего содействие, и ушат с ледяной водой из колодца.
Настенные часы показывали обеденное время – следовало ждать Никодимку с корзиной провианта и Сашу с заданием. Архаров, заранее зная, сколько ему выпадет работы, еще с утра решил отобедать в кабинете.
Когда он съел примерно треть того, что привез Никодимка (прочее поделили между собой бывшие на тот час в полицейской конторе архаровцы), Клаварош доложил, что драматург доставлен в послепохмельном состоянии – его удалось выловить в тот миг, когда на душе полегчало и посвежело, а для очередного принятия опасной водочной порции он еще не созрел.
Саша выложил на стол все, что требовалось Архарову для вразумление господина Сумарокова. И тогда лишь драматург был впущен в кабинет.
– Садись, сударь, – сказал ему Архаров. – Твое счастье, что тебя на театральное представление пригласить забыли. Потому что зрителей безоружных, включая особ дамского полу, я отпустил, но зрители, взятые с оружием в руках, сидят в остроге.
Александр Петрович ничего не ответил. Отсюда Архаров вывел, что поэт догадывался об употреблении своего произведения.
– Сочинять-то – любезное, поди, дело, – сказал обер-полицмейстер. – Что ж ты, сударь, молчишь?
– Сие неизбежно – чтобы, над поэтом надсмеявшись, кровь его сосали, – отвечал Александр Петрович. – Сие – за мои тебе, Россия, услуги…
– Хороша услуга…
– Я – жертва, – твердо заявил Сумароков. И стал ждать возраженией.
Но Архаров лишь смотрел на мятежного драматурга и чуть заметно кивал головой.
Драматург же, видя, что словесного побоища не получается, понурился, скис и поглядывал на обер-полицмейстера весьма неприязненно.
– Вот что случается, когда особа, одаренная талантами, берется учить властителей, как им управлять государством, – сказал наконец Архаров, показывая пальцем на рукопись «Самозванца». – Сие похвальное рвение весьма худо в жизнь воплощается.
– Не могу иначе. Долг мой – говорить правду в лицо тиранам, – возразил Сумароков.
– Говорите, сударь, сделайте милость. Да только сперва сыщите тирана, а потом продиктуйте завещание, – посоветовал Архаров. – И, коли уж на то пошло, могу подсказать – подлинный тиран бесчинствует ныне в Курмыште, статочно, ломает голову – на Алатырь ему идти, на Саранск, в Казань ли, им разоренную, вернуться… А того гляди, под Пензой объявится. Он с гарнизонными солдатами расправляется хуже всякого ирода, возит за собой гарем из пленных офицерских дочерей и жен. Коли поспешите – еще застанете его не изловленным, и для такого случая самолично вам подорожную в те края выпишу.