В ставень постучали. Катиш выглянула и увидела человека с неприятным лицом. Было ему под шестьдесят, коли не более. Впускать его сильно не хотелось, но он показал монету – и честно отдал ее, переступя порог лавки.
– Экая ты красотка, – сказал он Катиш. – Сумей-ка мне услужить, так и вдвое заплачу. Ты девушка, видать, ловкая, я тоже ловок, глядишь, и сговоримся. Э?
– Не о чем мне с тобой, со старым грибом, сговариваться, – вполне любезно отрезала Катиш.
– А старый гриб-то научит, как докуку избыть, вот и поладим. Будь умна – не пожалеешь.
– Что тебе до моей докуки? – спросила девушка.
– А вот послушай. Я пришел к твоей хозяйке, чтобы ее увезти на полдня, и с полюбовником вместе. Он, может статься, ехать не пожелает. Вот тут ты и подсоби – уговори их обоих. Скажи, что залежался-де кавалер в постели, прокатится, на солнышке погреется – ему легче станет. А коли удастся их из дому вытурить – так, Бог милостив, хозяйка твоя без него вернется. И завтра же в дорогу поднимется. Так что ступай, голубушка, наверх и доложи – Иван Иваныч-де пожаловал, и с известиями.
Катиш посмотрела на него испытующе. Она знала жизнь не с самой праздничной стороны; трудясь в чумном госпитале ради вольности, на многое нагляделась и многого наслушалась; видывала мортусов без их черных балахонов и колпаков; В том, что Иван Иванович не относится к сословию законопослушных московских жителей, она могла бы побожиться…
– Пойдут доложу, – сказала Катиш и поднялась наверх.
Имя Ивана Ивановича вызвало у хозяйки с сожителем сильное беспокойство.
– Нет, откажи, мы не можем, – начала хозяйка. Она была в дезабилье – домашняя одежда такого рода пригодна для приема гостей, но может служить и поводом для отказа.
– Проси, проси! – закричал кавалер и сел на постели.
– Но, Мишель, векселя!..
– Проси, я сказал! Он принес важные известия!
Катиш решила послушать на сей раз кавалера – это более соответствовало просьбе Ивана Ивановича.
Тот, будучи впущен, поклонился Терезе с достоинством и даже определенной грацией. Катиш, видя, что на нее не обращают внимания, бесшумно отошла в сторонку – авось не выгонят, а знать, что тут затевается, ей очень хотелось.
– Про здоровье, Михайла Иванович, не спрашиваю, – начал гость, – поскольку ты сейчас поедешь со мной живой или мертвый. Я и по глазам уж вижу, что от князюшки вестей не было. Ну так вот – вели, чтобы тебя одели, причесали, надушили. Я коли сказал, что помогу – так буду за тебя горой стоять, Михайла Иваныч… За углом ждет экипаж. Собирайся – в Лефортово поедем!
– Сегодня? – спросил взволнованный Мишель.
– Сегодня, известно. А кабы не я – так бы ты и прохлаждался в постели. Поедем, тебе еще придется с вашим немецкие генералом встретиться.
– Генерал наш во всем с князем согласен.
– А ты потолкуй с ним, потолкуй… Он как раз из каких-то своих странствий вернуться должен. Ездил по вашим с князюшкой делам, привел двух молодцов – таким детинам бы землю пахать или плоты гонять, а барин их из крестьян в лицедеи произвел. Уж не знаю, выкупил он их, или так с барином сговорился. Оба уж в Лефортове, с товарищами пиесу разучивают, мне доложили. Там уж и холстину повесили, которая на сцене место обозначает – сыскали на чердаке отменный вид с каменной крепостью под флагами, и намалевано, как пушечные ядра летят. Пыль и паутина всюду убраны, в партере кресла стоят, я сам видал. Сегодня к вечеру все и поспеет.
– А как… – начал было Мишель, да осекся.
– Все как задумано, – сказал Иван Иванович. – Ни в чем промашки не вышло.
– И в обители?
– И в обители. Славно князюшка потрудился, лошадок запряг, а теперь пора тебе, Михайла Иваныч, вожжи в ручки брать.
– А его?..
– Найдется где запереть. Мои люди за ним присматривают. Так что, когда комедии этой конец настанет, на подмостки выйдешь ты, Михайла Иваныч, и растолкуешь почтенной публике про государя Петра Федоровича и про государыню-самозванку, что престол захватила. И тут же… ну да ты меня понял, – Иван Иванович стрельнул глазами в Терезу.
– А ты-то чего хочешь? – спросил Мишель.
– Я многого хочу. Как этот Петр Федорович в Москву въедет да как ваш генерал, с ним облобызавшись, ему подсказывать, кого казнить, кого миловать, тут ты, Михайла Иваныч, и обо мне доложишь. Главное же ты запомни теперь – пусть мне обер-полицмейстера выдадут. Я его знаю, он да князь Волконский до последнего Кремль удерживать будут, тут-то они и попадутся… Э?..
– А с генералом ты сговоришься, Иван Иванович? – ядовито спросил Мишель. – Они-то с князем все ловко придумали, князь женится на девице Пуховой, генерал наш у государя будет в фаворе, свой человек, а я…
– А ты, Михайла Иванович, скажи генералу: ты-де не хуже князя жениться можешь, а, статочно, и лучше – ты моложе.
– Не выйдет, – подумав, сказал Мишель. – Она за меня не пойдет.
– Да кто ее спрашивать станет? Родной батюшка велит – так и за черта с рогами пойдет. Э?
– Иван Иванович!
– Аюшки?
Катиш вздрогнула – так неприятно засмеялся Иван Иванович, это бесовское «хе-хе-хе» вызвало у нее настоящий озноб, это в середине лета-то, да и у Терезы тоже.
Плохо было не то, что засмеялся гость, плохо было, что и Мишель ответил ему смехом: они прекрасно поняли друг друга.
Тереза, присутствуя при беседе, очень беспокоилась – каков бы ни был Мишель, неприятностей ему она не желала. И когда зазвучал этот смех, объединяющий молодого графа и старого пройдоху, она решила вмешаться.
– Сударь, господин Ховрин еще недостаточно здоров, он болен, он не может выходить, – сказала по-русски Тереза.
– Да сколько ж можно дома-то сидеть? – спросил Иван Иванович. – Да и деньце-то ух какое важное! Ты сама, сударыня, с ним поедешь и все своими глазами увидишь. Помяни мое слово – махатель твой от этого лишь поздоровеет! Чего тут ерепениться? Ересливому да капостливому и свято дело не в честь. Так, сударыня, и ехать надо.
Тереза повернулась к Катиш, всем видом показывая: многого в речи Ивана Иваныча не поняла.
– Бояться нечего, сударыня, – по-французски заговорила Катиш. – В доме воздух плохой… (тут она вставила по-русски слово «спертый»). Больному полезно выезжать, дышать, кататься. Пожилой господин правильно говорит. Господин Мишель не может выздороветь, если будет сидеть дома. Я помогу одеть господина!
– Но во что одеть? Если он едет с визитом, нужно хорошее платье… – сопротивлялась Тереза.
– Да что платье? – Катиш, ища помощи Ивана Ивановича, перешла на русский язык. – Вон он в кафтане приехал – чем плох кафтан? Я почищу, за новой рубашкой в лавку сбегаю, за чулками…
– Умница, девушка! – похвалил тот. – Ты, Михайла Иваныч, в залог дружества подарочек прими – я ведь как знал, что у тебя кафтана богатого здесь нет, с купцом сговорился. В экипаже у меня два лежат, один побольше, другой поменьше. Беги, умница, в Черкасском карета стоит, два гнедых в запряжке, кучер в синем кафтане. Скажи – Иван Иваныч-де послал. Принеси узелок, душенька, пошли тебе Богородица славного женишка. Сам бы к тебе посватался, так ведь откажешь!
Катиш, пока Тереза не догадалась ее удержать, выскочила из спальни.
Когда она вернулась с узлом, Мишель уже стоял обутый, притопывая и морщась – он отвык от узких туфель. Иван Иванович уговаривал Терезу ехать – пусть сама убедится, что красавчик безопасен от сквозняков, крепких напитков и бойких вдовушек.
Наконец Мишель и Тереза спустились вниз.
Иван Иванович несколько задержался.
– Слушай, девка, – строго сказал он Катиш. – Собери свое добро да и беги отсюда дня на два, на три. Поняла? За мебелями своими потом явишься. Коли не послушаешь – пеняй на себя. А я тебя и на дне морском достану.
С тем он, не прощаясь, поспешил следом за Мишелем и Терезой, вскочил в карету – только его и видели…
Тереза, в красивой наколке поверх кое-как убранных волос, в шелковой накидке, спереди завязанной на два банта, но почти не нарумяненная и не напудренная, сидела рядом с Мишелем, а Иван Иванович сидел напротив. Экипаж катил по незнакомым ей улицам, а Иван Иванович развлекал Мишеля беседой. И Терезе вновь приходилось бороться со своим взглядом на обстоятельства: та Тереза, что уже летела во Францию, спрашивала у той, что сидит в экипаже, для чего все это, и совершенно невинное сожительство с вернувшимся Мишелем, и поездка в Лефортово, и Тереза-путешественница была настоящей, Тереза же, вдруг оставшаяся в Москве, – большой нарядной куклой, которую поместили в экипаж и везут неведомо куда. Или же спящим телом, неспособным сделать усилие, чтобы закричать и проснуться.
– А вот уж и Яуза, – сказал бодрый Иван Иванович. – Мы театр минуем, далее проедем, туда, где квартирует ваш драгоценный генерал, дай ему Боже здоровьица. Столько странствовать, как он в эту зиму, и с такими скверными людишками встречаться, и живу остаться – это особое небесное покровительство требуется. И ведь встречался он с самозванцем, непременно встречался, я немцев знаю – они господа без затей, наметят себе некую цель и преспокойно к ней движутся…
Экипаж меж тем ехал заброшенным парком, и в окно были видны то остовы старых оранжерей, то белые фигуры древних богов и нимф, то столбы беседок, крыши коих давно рухнули, то причудливые берега фигурных прудов. Наконец кони встали.
– Ну, сударь мой, Михайла Иваныч, приготовьтесь, беседа будет нелегкая, – сказал Иван Иванович. – Генерал наш зол на вас неимоверно, его князюшка настроил. Вам же следует одно ему толковать – что о князе он может более не беспокоиться, что князя, может статься, сыщут, когда пруды будут спускать и чистить, а может, и вовсе никогда, Господь милостив, и такое случается… Идите, Михайла Иваныч, идите, князь вам более не нужен, а генерал-то как раз и нужен, ведь без него вас господин Пугачев и слушать не станет…
Мишель, выйдя из экипажа, постоял несколько, держась за дверцу, свежий воздух был для него уже противоестествен, и Тереза, взяв его под руку, раз или два удержала, когда он делал стремительные и головокружительные первые шаги. Но потом походка наладилась, и Иван Иванович повел по аллее к домику, невзрачному домику в два жилья, и Тереза даже удивилась – как нетерпелив Мишель…
Показалось было ей прежнее – словно не сама она идет, а некая сила несет куда-то ее спящее тело, заставляя для видимости перебирать ногами, а душа ее напрасно возражает и, пребывая в оцепенении, пытается проснуться. Странная мысль, мысль из давнего времени, достойная чумного года, образовалась вдруг – ведь так же идут, пожалуй, на эшафот, понимая, что впереди погибель, но не в силах прекратить это движение тела, этот равномерный шаг, это стремление плоти следовать приказанию.
Вдруг она поняла – нечто похожее происходит и с Мишелем. Он тоже видит в этой странной поездке какую-то глубоко скрытую фальшь, но его тащит вперед по заросшей дорожке не приказ, а некая слепая блажь, ослушаться которой он не в силах.
Навстречу вышел пожилой человек в старом пехотном мундире, поклонился.
– Что он? – спросил Иван Иванович. – Угомонился?
– Ругаться изволит, ваше сиятельство… – начал было человек, да осекся.
– Молчи, дурак, – беззлобно сказал Иван Иванович. – Входите, сударыня, входите, сударь, простите, что тут нечисто. Он наверху, в горнице, там для него все устроено, мои людишки постарались. Ступайте же к нему оба.
И тут Тереза проснулась.
– Я не пойду! – воскликнула она и потянула Мишеля за руку – прочь отсюда, прочь от этого низкого крыльца, от облупившейся двери, от десятилетиями не мытых окон.
– Не кобенься, сударыня. Не то тебе же хуже будет, – ласково произнес Иван Иванович. – Государь-то новый, поди, не пожелает, чтобы ему заведомый карточный шулер служил. Я поглядел на вексельки-то, кому даны да когда подписаны. А про то, как обер-полицмейстер в Кожевниках французских шулеров ловил, и до нас в Санкт-Петербурге вести дошли. Ступай в дом да гляди, чтобы кавалеры меж собой договорились!
Голос был таков, что даже мысли об ослушании возникнуть не могло.
– Какого черта?! – вдруг возмутился и Мишель. – Ты, сударь, не забывай, с кем говоришь! Я граф Ховрин!
– А я – знаешь ли, кто я?.. – шепотом спроси Иван Иванович. – Ага-а… Ну?.. Догадался ли?..
И вдруг закричал:
– Трекай ховренят на хаз!
Это было столь неожиданно, что Тереза, имея возможность оттолкнуть Ивана Ивановича и убежать, окаменела.
Из-за угла выскочил детина в одной рубахе, удержал рванувшегося было прочь Мишеля и ловко выхватил висевшую у него на поясе дворянскую шпагу. А человек в грязном солдатском мундире вдруг нанес графу Ховрину удар, да такой, что Мишель кубарем полетел в распахнутую дверь. Следом Иван Иванович без всякой галантности впихнул Терезу. Дверь захлопнулась. И более того – в комнате, где оказались Тереза и Мишель, вдруг стало темнеть. Это незримые сообщники Ивана Ивановича закрыли ставни обоих окон поочередно. И раздался стук – поверх ставней окна забивали заранее приготовленными досками. Остались лишь две узкие продольные щели – они давали довольно света, чтобы видеть друг друга.
– Боже мой! Боже мой! – закричала Тереза, бросаясь на дверь и стуча обоими кулаками. – Мишель! Они нас заперли!
Мишель сел на полу, держась за щеку. Потом сунул палец в рот, что-то там ощупал, вынул палец окровавленным. И выругался совершенно недостойным графа образом.
– Мишель, я говорила, нам нельзя было сюда ехать, это разбойник, он хочет убить вас!
– Хотел бы – так и убил бы, – отвечал Мишель по-русски, – что я, разбойников не видал? Видал, да еще каких! Ох, что за мужики были у меня на Виноградном острове – голодные, злые, крови не боялись! Чертовы драгуны… Не вопи, дура, будем выбираться…
Но Иван Иванович очень хорошо подготовил дом к приезду графа Ховрина и его подруги. Попасть во второе жилье не удалось, лестница оказалась забита всякой дрянью. Тереза разбила оконное стекло, но выставить ставни оказалось нечем. Дверь же и подавно…
– Ну что же, будем сидеть и ждать избавления, – сказал, очень быстро умаявшись, Мишель. – Для чего-то же мы этому мазурику нужны.
– Надо кричать, – решила Тереза. – Нас услышат…
– Кто тебя здесь услышит? Местность пустынная… А коли кто и забредет, подумает – мерещится, нечистая сила разгулялась.
Тереза принялась ходить по небольшой комнате, которая более всего напоминала сени – несколько сломанных стульев, большая печь, какая-то каморка без окна сбоку… В домике уже давно никто не жил, деревянный пол прогнил, лестничные перила частично были выломаны, слой пыли на подоконниках тоже о многом свидетельствовал.
Мишель перебрался на стул.
– О, дьявол! – сказал он по-французски. – Чего ему нужно, этому мерзавцу?
– У него остались твои векселя! – вспомнила Тереза.
– Это значит, что меня, по крайней мере, он убивать не станет – иначе он не получит денег…
Тереза подошла к лестнице и попробовала сдвинуть с места загромоздивший ее шкаф. Его, очевидно, спускали сверху и убедились, что он застрял основательно. Тогда она выломала балясину и попыталась, действуя ею, как рычагом, отжать ставни. Тут тоже ничего не вышло.
– Остается ждать, любовь моя, – сказал Мишель. – Если бы я хоть мог понять, для чего этот обман! Я не вижу в нем смысла…
– Но он привез нас, куда обещал, в Лефортово, ты сам это видел. Для чего ему везти нас в Лефортово?
– А для того, что тут можно спрятать в парке кавалерийский полк – и никто о нем не догадается. Тем более, что именно тут… Да не ходи, присядь, я боюсь, что ждать нам придется долго.
– Нет, я справлюсь с этим окном, – отвечала Тереза.
Она призвала бы Мишеля на помощь, но его затянувшаяся болезнь все еще не позволяла ей относиться к любовнику как к взрослому и способному хоть за что-то нести ответственность мужчине. Выломав осколок стекла, она стала скрести им по ставню, пытаясь расширить щель. Мишель посмотрел на часы и заметил, что будет крайне удивлен, если у нее на четверть вершка уйдет менее двух часов. И он оказался прав – Тереза взмокла, дело же почти не продвигалось. Наконец она села с ним рядом, глядя на свои покрасневшие от работы руки – крупные сильные руки, способные играть на клавикордах по три-четыре часа, беря аккорды любой сложности, но сейчас совершенно бессильные.
Говорить с Мишелем она не хотела. И даже догадывалась, почему молчит он. Мишель полагал, будто сможет договориться со злокозненным Иваном Ивановичем, и берег силы, а также – уж это она ощутила всем телом! – все более отдалялся от своей подруги, хотя даже не двинулся с места. Возможно, даже прощался с подругой, – если удастся прийти к какому-то соглашению с Иваном Ивановичем, вряд ли обоим нужна будет свидетельница этого соглашения, ибо дело, затеянное Мишелем, достаточно опасно…
Отдохнув, Тереза опять взялась за работу. Она упрямо скоблила ставень, отделяя тонкие короткие стружки, и от этого ей делалось как-то легче. Наконец она захотела есть. Говорить об этом Мишелю было бесполезно – он не менее нее проголодался.
– Как глупо, – пробормотал Мишель, – дьявол, как все глупо… Послушай, любовь моя! Коли князь его держал наготове и сразу же подослал – то мы уж не спасемся! Вот откуда он мог все знать! От самого князя! Я ему более не нужен, я ни на что не годен! Мой отряд погиб, я едва держусь на ногах! Ты поняла, любовь моя?! Генерал ему надобен, а я не надобен! И он все задумал давно – когда выставил меня из дома своего! Ложь, ложь – он нарочно впустил в мои комнаты эту дуру Пухову! Все подстроено! Мало ли, что она видела меня в Кожевниках? Она и его там видела! Трудно ли было солгать?!
Тереза продолжала трудиться. Щель стала шире на полпальца, но балясина туда бы не пролезла. Мишель, видя, что она даже не глядит в его сторону, замолчал.
А Тереза вспомнила вдруг ховринский особняк и музыку. Тогда она была готова умереть – а теперь борется за жизнь, отчего такая перемена в мыслях и в душе? Оттого ли, что рядом с ней – возлюбленный, уже не вызывающий прежнего восторга? Тогда была музыка, не было Мишеля, и смерть казалось желанной. Теперь же есть Мишель, но нет музыки…
Эта мысль показалась Терезе настолько забавной, что она улыбнулась и запела. Это были водевильные куплеты из какой-то комедии в испанском вкусе, пригодные лишь для того, чтобы, словно играя, учить пению маленьких детей. Почему они пришли на ум – Бог весть. Тереза даже не знала толком слов, память на слова у нее была куда хуже памяти на музыку. Но она пела и скребла куском стекла ставень, а Мишель молчал. Потом, когда она присела отдохнуть, он достал карманные часы.
– Знаешь ли, сколько времени мы тут провели? Пять часов, любовь моя.
Тереза не ответила. Время не имело значения – значение имела ширина щели между ставнями. Если так пойдет дальше – еще до темноты удастся просунуть туда балясину и расшевелить ставни и доски. Если только раньше не явится Иван Иванович с неприятным сюрпризом…
– Сюда идут! – воскликнул Мишель и вскочил со стула. – Ты слышишь?
И точно – кто-то бежал по дорожке, даже не один, то ли двое, то ли трое человек приближались к заколоченному домику.
– Сюда, сюда! – закричал Мишель, вмиг оказавшись у окна. – Помогите, ради Бога! Нас заперли! Выпустите нас отсюда!
Бегущие разом остановились. А когда шаги послышались снова – они уже удалялись.
– О дьявол! – Мишель треснул кулаком по подоконнику. – Какая подлость!
Ответом ему были два выстрела. В парке начинался какой-то загадочный бой.
– Помогите, помогите! – кричал Мишель – Кто-нибудь, ради Бога!
Но тем, кто бегал сейчас по парку, было не до узников заколоченного дома.
* * *
С утра Никодимку совсем загоняли – он должен был разом и брить Архарова, Левушку и Сашу Коробова, и волосы им чесать, и приготовить все свежее и чистое, разложив по стульям и креслам, и принимать приказчиков, которых прислали спозаранку с товаром купцы, и присматривать за Дарьей, которая, сидя тут же в углу, пришивала новые пуговицы к архаровскому камзолу. Наконец оба вертопраха и петиметра, полковник Архаров и поручик Тучков, нарядные и даже подрумяненные, поочередно подошли к большому зеркалу. Левушка умел вертеться перед ним, одергивая полы кафтана, расправляя кружева и одновременно ставя ноги в танцевальные позиции, Архаров же поворачивался на манер плясового медведя, которого на ярмарках за цепь водят.
Потом ждали Вареньку, которой ночная беготня пошла не на пользу. Она спустилась в сени, сопровождаемая едва ли не всеми женщинами архаровской дворни, и хотя выглядела неважно, однако не жаловалась.
Когда экипаж наконец отбыл, Никодимка не сразу опомнился, а еще несколько времени метался между кабинетом, спальней, гардеробной и комнатой Левушки. Наконец Меркурий Иванович едва ли не за шиворот повел его вниз, где Потап уже приготовил для домоправителя кофей. Кофейника хватило на двоих, стребовали с Потапа еще один, и тогда лишь камердинер опомнился.
– А славно было бы, коли бы их милости Николаи Петровичи женились! – вдруг объявил он на исходе второй чашки. – Хозяюшка была бы в доме, горничных бы завела, порядок соблюдала, а то – я и портками заведуй, я и мыло покупай, я и пуговицы на кафтане с камзолом сочти!
Меркурий Иванович промолчал, промолчали и Потап с Иринкой, что крутилась тут же, и Аксинья, и случайно заглянувший Тихон. Полуночное явление Вареньки, вокруг которой Архаров развел столько переполоху, всех почему-то навело на обручальные мысли и на предчувствие венчальных хлопот.
Первым делом Архаров велел везти себя к Рязанскому подворью. Путешествие вышло длительным – чересчур много экипажей явилось вдруг на московских улицах. Но наносить визиты верхом обер-полицмейстер не желал. Ему следовало соблюдать определенные правила – иначе от народа, обывателей ли, дворян ли, уважения не жди.
В полицейскую контору он прибыл одновременно с Павлушкой, который верхом развозил его записки по городу и побывал у Дуньки с Марфой. Парнишка прямо у дверцы экипажа доложил: Дунька готова хоть сейчас пожаловать, но Марфа уперлась и грозится, что из дверей ее вынесут лишь вместе с дверными косяками, так она боится встречи с Каином. Архаров разозлился – мало хлопот, так еще Марфа выкобенивается! – и послал за ней полицейский наряд, чтобы привели под охраной.
Попросив Вареньку подождать в экипаже – не вести же ее туда, где в коридорах то и дело слышны заковыристые словосочетания да порой доносятся дикие вопли персоны, влекомой из верхнего подвала в нижний, – Архаров с Сашей и Левушкой поспешили в кабинет.
Первым делом обер-полицмейстеру было доложено – дом доктора Лилиенштерна обнаружен, находится в Варсонофьевском переулке, но доктор, судя по всему, сей ночью был куда-то вызван и ушел со служителем, более его не видали. Десятским велено за домом приглядывать, коли доктор появится – бежать к Рязанскому подворью, благо недалеко.
Пока Архаров слушал чтение важных бумаг, явилась сперва Дунька, не пожелавшая идти под конвоем вместе со своей покровительницей и позориться на всю Ильинку, затем – Марфа, сильно недовольная тем, что ее приволокли в полицейскую контору, как ведомую преступницу.
– Я тебя, коли станешь кочевряжиться, отсюда в острог отправлю, – сказал Архаров. – Садись, кума, будет тебе дурака валять. Дуня, ты тоже сядь пока.
Дунька была в мужском костюме – полюбился ей этот ярко-голубой кафтанчик, полюбился и розовый камзол. Она уселась возле столика, откуда только что турнули канцеляриста Щербачева, и приняла позу записного петиметра – откинулась на спинку стула, развалилась, насколько возможно, и, достав табакерку, держала ее в левой руке весьма изысканно, как бы предлагая Архарову понюшку. Левушка нарочно сел по другую сторону стола и принял похожую позу. Они ерзали, стараясь достичь наибольшего совершенства, переглядывались и томным своим видом смешили Тимофея, стоящего возле начальства, и Сашу, присевшего тут же, с пером наготове.
Марфе же Тимофей пододвинул стул, чтобы обер-полицмейстер, сидя за столом, мог удобно смотреть ей в глаза. Она же от упрямства уставилась в столешницу.
– Ну, Марфа, придется тебе подумать хорошенько, – сказал Архаров. – О том, что ты краденое покупаешь, кто может знать? Не вскакивай, все свои.
– Да кто… а то ты, сударь мой, не ведаешь… Демку вон спроси, у кого он для тебя уворованное серебро выкупал?..
– Не о Костемарове речь, а о тебе. Сашка, записывай.
– Поименно? – изумилась Марфа.
– А что, их у тебя так много, что всех не упомнишь? Гляди, Марфа Ивановна, лопнет мое терпение, – предупредил Архаров. – Мне уж не первый год все кажется, что тебе нижний подвал в умеренной пропорции лишь на пользу пойдет. Давай-ка вспоминай, не было ли среди ворюг, кого ты привечаешь, хоть единого немца.
– Так бы сразу и спрашивал! – обрадовалась Марфа. – А то подвалом стращает! Немцев у меня двое! Как доподлинно звать – не скажу, я их не крестила. Обоих знаю уж давно, и оба они у меня – Карлы Ивановичи!