– Подвинься, Дуня, – сказал Архаров, закинул на кровать ее ноги, стряхнув с них сперва башмачки, и сам лег рядом на левый бок. Но ласкать все не начинал. И она тоже не спешила.
Архаров видел, как меняется ее лицо. Злость первых минут встречи прошла – Дунька расслабилась. Она не услышала того, что было бы ей неприятно, и даже одержала какую-то свою, крошечную, невразумительную, бабью победу.
– Вот чудно, – заметила она. – Мы с тобой как сто лет назад повенчаны. Вот сейчас потолковать о хозяйстве да и задремать потихоньку.
Архаров удивился – ему на ум пришло то же самое. Приподнявшись на локте, он посмотрел на Дунькино запрокинутое лицо. Нет, она не хотела сейчас амуриться, она чего-то иного хотела, неужто разговоров?
– Коли тебе охота о хозяйстве… Прачка у меня сбесилась. Для людей прачку держал, Настасью, она не справлялась, белья много, еще одну взял – Авдотью, хотел ее за Тихона отдать, а она себе любовника завела, стала к нему бегать.
– А много у вас стирки?
– А посуди сама – двенадцать человек дворни. На меня, на Меркурия Ивановича и на Сашку Михеева жена Дарья стирает, она же тонким столовым бельем заведует.
Дунька устроилась поудобнее, распахнула на Архарове розовый кафтан и забралась в него, накрылась огромной толстой полой.
– Как тепло, – сказала она мягким, засыпающим голосом. – Ты сказывай, сказывай. Я слушаю.
– Про прачку, Дуня?
– Можно и про нее.
Дунька прижалась, как малое дитя, и коли правда, что в таких случаях налетают амуры с луками и ядовитыми стрелками, то в архаровской спальне тем часом не было ни единого. Архаров рассказал про новые стулья, про Никодимкино злоумышление купить большой серебряный сервиз из полусотни предметов, чтобы было как в богатых старинных фамилиях, про лошадей, про дырявую крышу в каретном сарае. Она слушала, спрашивала, дала дельный совет – где взять серебро, чтобы без обману. А потом как-то неожиданно подалась наверх и уложила его крупную голову к себе на плечо.
– Вот так, – сказала. Он ждал еще слов, но она задумалась. И трудно было понять, чего ей в конце концов надобно.
Это сделалось ему подозрительно.
Женщина ни о чем не просила и ничего не брала – спрятанный на груди пятак не в счет. Сколько он знал свет, всякая женщина чего-то от него – да хотела. Матушка – примерного поведения, молодая нянька Акулька – чтобы молчал о ее шашнях с конюхами, тетка Авдотья Борисовна – чтобы при каждой визитации слушал, как она государю Петру Алексеичу чарку водки выносила и поцелуя в уста сподобилась.
Знакомая сводня в Петербурге просила и брала деньги. Дамы в светском обществе ничего от него не просили и не желали – это и на высокомерных личиках было написано. Ну так ни одна ж и не забралась к нему в постель, как сейчас шалая Дунька.
Чего ж она хотела, чего добивалась? Известных приятных действий? Так нет же, даже не пыталась его расшевелить. Может, все-таки нужно было настоять и дать ей деньги? Крикнуть Никодимку, чтобы подобрал разлетевшиеся из кошелька монеты?..
Неприятно пребывать в таком озадаченном состоянии, лежа на постели с двадцатилетней красавицей, которой почему-то пришла охота болтать о прачках и столовом серебре.
Может, ее Марфа чему-то этакому обучила, подумал Архаров и вдруг понял: ловушка! Не может быть столь расслабляющих бесед, заменяющих в постели все иное, не должно быть! Дунька хитрит, чего-то ей все же надобно, хотя по лицу не скажешь… впрочем, притворство у этих девок – в крови…
Он забарахтался, освобождаясь от подбитого мехом кафтана. Дунька пискнула – и тут же настал ее черед. Архаров высвободил ее тело настолько, насколько было ему необходимо, и взялся было домогаться, но она удержала его, а руки у девки из Зарядья, которая с детства и вилами в хлеву намахалась, и вязанки дров привычна таскать, сильны. Дунька остановила его, упершись в плечи и глядя снизу с удивившей его тревогой. Он знал, что орудует правильно, как оно и полагается с девками, однако Дунькин взгляд смутил его.
Вдруг стало ясно: она, как и он, способна читать по лицу. И полагает, будто на широком тяжелом лице любовника написано: он в растерянности, он не выдержал необъяснимого тепла, возникшего между ними двумя, он не в состоянии держать оборону и потому в панике переходит к жестокому нападению.
Объяснять Дуньке, насколько она ошибается, Архаров не мог и не желал. Ее догадка была оскорбительна, а почему – он докапываться опять же не желал. Он страсть как не любил открывать в себе слабинки и достойные сожаления душевные загогулины. И потому он сломил легкое сопротивление, он всего себя выплеснул в бездумном торжестве мужской силы и потом только совесть подсказала: коли не денег, хоть поцелуя не пожалей, дурень.
Он, уже расположившись хоть немного полежать рядом с Дунькой без движения, приподнялся на локте и чмокнул ее в щеку.
И этот приятельский жест был для него самого необычайно странен. Как если бы только что не было всей пылкой суеты, на несколько минут объединяющей мужчину и женщину, как если бы продолжалась занимательная беседа о простых вещах.
– Вот как ты, оказывается, целуешься, – прошептала Дунька. – А хочешь – научу?
– В иной раз.
И впрямь – только того недоставало, чтобы девка обучала его этому мастерству!
Архаров хмыкнул – сам себя поймал на логической неувязке. И впрямь, не у мужчин же брать уроки. Эти дела вызывали в нем брезгливость, хотя был случай, было легкое помутнение рассудка…
Это случилось после драки, на манер той, что сделала Архарова любимцем графа Орлова, только задолго до нее. И тоже, как ни странно, в бильярдной. Противник был большой, тяжелый, вызвал почему-то злость более высокого накала, чем полагалось бы, и когда его удалось наконец успокоить, когда он в кровавых соплях валялся на полу, а Архаров стоял над ним, расставив ноги, и молча требовал признания поражения, возникла дикая мысль: чтобы поражение этой скотины было полным, окончательным и бесповоротным, нужно сделать с ней то, что мужчина делает с женщиной…
Конечно же, мысль была изгнана, но Архаров ничего не выбрасывал из головы окончательно, вот и она засела где-то в глубине. Может, и хорошо, что засела: теперь он знал про себя, что и на такие затеи может оказаться способным, коли не станет сдерживаться.
Но была и другая сторона дела: какое-то время Архаров в каждом яростном противнике подозревал намерение поступить с собой в случае поражения точно таким же образом.
Так что пришлось задуматься.
Он знал, что обучающий на время приобретает некоторую власть над учеником, пусть символическую. Он вправе давать столько знания, сколько считает нужным, и ставить свои условия. Зависеть от Дуньки Архаров не желал. И опять логическое мышление подсунуло задачку: коли придется однажды добиваться женщины, куда более недоступной, чем Дунька, мастерство ведь потребуется.
О том, что оно может родиться на устах само по себе, Архаров и не подозревал.
Но и логике не посчастливилось: Архаров тут же возразил ей, что в свете нет, быть не может и быть не должно таковой особы. А коли вспоминать всяких Жанеток с их клавикордными затеями, то раскиснешь и будешь дурак дураком.
Тут Дунька, видно, вспомнив что-то, тихонько рассмеялась.
Ее лицо было лицом счастливой женщины, и Архаров невольно улыбнулся в ответ.
– Хочешь апельсина? – спросил он. – Я велю Никодимке принести.
– И верно, есть хочу, – согласилась она.
Тут же Архаров почувствовал себя куда свободнее. Покормить женщину, с которой делишь ложе, – это было правильно, разумно, даже радостно.
– Постой, тут где-то был шнурок, подвинься…
Никодимка устроил шнурок с колокольчиком, подвешенным снаружи. Архаров все никак не мог понять, для какой надобности, – ведь камердинер все равно входил в спальню незваный, чтобы разбудить его, а вечером и ночью его общество не требовалось. И вдруг осознал тонкий Никодимкин замысел, всю его скрытую пикантность. Осознал – и расхохотался.
Дунька уже знала этот его внезапный заливистый смех, который так противоречил вечно насупленной физиономии и подозрительному взгляду.
Архаров не заметил – но был миг, когда она залюбовалась его оживленным лицом, изменившимся ровно на то время, что длился хохот. И вдруг совершила запретное, непозволительное, опасное – погладила его по щеке.
Тревога и ощущение ловушки тут же вернулись.
Он стряхнул руку и быстро встал.
Все было безнадежно испорчено…
Дунька посмотрела на него озадаченно. Что-то с этим любовником было не так… Но вставать с постели не стала. Ей еще были обещаны апельсины, можно попросить сладостей, орешков, сухого варенья. В этой суете Архаров, глядишь, успокоится и позволит понять, что с ним такое творится.
Никодимка, похоже, ждал за дверью. Тут же, выслушав приказание, скрылся, явился так скоро, как будто поднос с апельсинами и конфектами стоял тут же рядом, на подоконнике. И его красивая физиономия выражала полное удовлетворение от происходящего: их милости Николаи Петровичи не простую девку к себе приблизили, а амурятся с настоящей мартоной, Марфиной выучки!
– Угощайся, Дуня, – сказал Архаров, собственноручно очистив ей апельсин. – А хочешь, Никодимка самовар вздует, кренделей притащит.
– Садись, Николай Петрович, – она уселась на постели, указала ему место рядом с собой и взяла апельсинную дольку. – Слыхал, кто к Марфе-то нашей приплелся?
Лицо у Дуньки при этом было хитрое-хитрое.
– Как не слыхать. Она этого купидона, поди, лет двадцать дожидалась, – отвечал Архаров.
Дунька рассмеялась.
– Ох, дождалась, ох, дождалась! – воскликнула она. – И сама уж не рада! Видел бы ты его, сударь!
– А ты видела?
– А я к ней по дельцу забегала, за травками, она хорошие травки знает… Гляжу – кавалер по горнице босиком ходит! Ахти, думаю, Клаварош-то отставку получил!
– Она тебе что-нибудь про Каина рассказывала?
– Раньше-то – да, только и речи, что о нем. Такой-то дивный кавалер! А теперь – только и шепнула, что вернулся…
– Ты, Дуня, вот что сделай. Ты к ней вдругорядь приходи, исхитрись, чтобы его не было рядом, скажи – о бабьих делах потолковать надобно, понимаешь? Расспроси хорошенько.
– А о чем расспрашивать-то?
– А о старых Каиновых дружках… Да и не только. Она мне костоправа присоветовала, деда Кукшу, так вот о нем – где квартирует, как сыскать. Что проведаешь – тут же ко мне беги, я в долгу не останусь.
Архаров здраво рассудил, что Каин вряд ли свяжет гостевание беспутной девки Дуньки с событиями в доме московского обер-полицмейстера.
– Коли просишь – схожу, разведаю. А долг вот чем отдашь… – тут Дунька призадумалась. – Хозяйка моя прежняя сгинула, госпожа Тарантеева. Как корова языком слизнула.
– На что она тебе? Или у господина Захарова плохо живется?
– Да нет, Николай Петрович, живется-то сытно… а только скучно…
– С той госпожой веселее, что ли?
– Так она ж актерка! – воскликнула Дунька. – Героинь на театре представляет! Кого я только дома не повидала, пока у ней служила! Она и меня обещалась выучить! И начала было учить, да пропала!
– Как пропала?
– Жила она на Сретенке в хорошем доме и меня туда привозила. А потом – нет ее и нет, нет и нет… Я туда ездила, так и не впустили. Привратник говорит – такая-де гостила да съехала. Я к ней на старую квартиру – и там ничего не знают. А она ролю учила, играть собиралась, сказывала – в новом театре на главных ролях будет. И пропала…
– Подобрал кто-нибудь твою актерку и увез, – сказал Архаров. – Это для них обычное дело.
– Нет, Николай Петрович, – твердо сказала Дунька. – Моя Маланья Григорьевна сказывала – скоро на Москве будет новый театр, и ей там обещали всех героинь играть. А я ее знаю, она, чтоб быть на первых ролях, всех любовников к черту пошлет! И она мне трагедию показала, с которой театр откроют. Раньше-то ей в той трагедии ничего не перепало бы, а теперь – саму княжну играть собралась.
– Новый театр? Что-то не слышал я про такое… разве что какой бешеный помещик из своих Степок да Акулек навербует Венер с купидонами да велит в гостиной плясать…
Домашний театр, по мнению Архарова, был глупейшей забавой, бездарным переводом денег, развращением дворни, особливо девок, которые вместо своих обязанностей твердили дурацкие вирши и скакали, задрав юбки.
– Да нет же, сударь, какие Акульки? Там славную трагедию ставить хотят! Видел бы ты, какие платья госпоже Тарантеевой для этой трагедии сшили! Не хуже, чем у государыни! – храбро заявила Дунька.
– Ну, стало быть, к богатому господинчику на содержание пошла.
– Да коли так – зачем же ей от меня-то прятаться? Я ж все ее затеи знаю!.. – тут Дунька призадумалась. – А, может, и верно? Коли она в генеральши собралась – я для нее уже моветонное знакомство…
– Никодимка! Самовар тащи, дармоед! – крикнул Архаров, тем самым прекратив рассказ о госпоже Тарантеевой с ее главными ролями и новыми платьями.
Дунька надулась и потребовала, чтобы Архаров помог ей надеть и зашнуровать платье – хоть кое-как, только чтобы добраться до дому. Архаров запутался в шнурках и вынужден был звать на помощь камердинера. Никодимка помог, да заодно и выручил – спросил, не бежать ли за извозчиком.
Архаров понимал, что Дунька обиделась, сама уж не хочет оставаться, и чувствовал некоторую неловкость – любую другую девку выпроводил бы, не задумываясь, как ту же прачку Настасью, а вот с Дунькой так поступить уже не получалось. Причину ее обиды он, однако, не понял.
Но расстаться с ней так, как расставался среди ночи с прачкой Настасьей, он не мог. Дунька означала для него не только воплощенную возможность выплеснуть свою мужскую силу, эта девка задела душу – пусть даже самый краешек души, но для Архарова и это было много. Ровно настолько она прилепилась в душе, чтобы он мог честно себе в этом признаться. А вот коли бы она заняла чуть больше места – тут бы он и не пожелал знать правды… имел уж такой опыт неприятия правды, имел, куда от этого денешься…
– Ты, Дуня, еще приходи, – сказал Архаров, – ты будь без чинов… запросто…
Дунька, уже шагнувшая к дверям, обернулась, посмотрела на него внимательно, подошла. Судя по лицу, простила.
Что-то следовало сказать или совершить. Возможно, поцеловать. Но он не мог. Да и ей бы не позволил.
Дунька молча смотрела ему в лицо и дождалась – глаза встретились. Надолго. Он не думал, не ожидал, что когда-либо в жизни сможет вот так, длительно и спокойно, смотреть в женские глаза. А это оказалось возможно.
Странное чувство посетило архаровскую душу – то ли благодарность, то ли безмерное облегчение, словно у человека, сбросившего с плеч тяжкий груз. Оно продержалось ровно столько времени, сколько потребно для двух вдохов и выдохов, а потом растаяло.
– Бог даст, еще приду, – отвечала Дунька. С тем и ушла, не оборачиваясь. Никодимка поспешал впереди нее со свечой, и Архаров проводил взглядом улетающий, исчезающий в сумраке большого дома свет.
Вот теперь день был завершен окончательно.
Можно было лечь, раскинуться на смятой постели, вспомнить Дунькино тело и свою власть над ним, глубоко вздохнуть. И, не задаваясь лишними вопросами о причинах неожиданного Дунькиного визита, закрыть глаза и ощутить блаженство. Как будто самое сладкое в мире – уплывать в сонное царство, позволяя голове медленно кружиться и возноситься, пока не исчезнут все ощущения.
Наутро Архаров еле дождался, пока Никодимка уберет ему голову, – так хотелось поскорее узнать, что там, в полицейской конторе, с безгласным немцем.
Нетерпение оказалось столь велико, что он сам полез было в подвал, но был перехвачен Шварцем.
– Рано, сударь, – сказал немец. – Он еще ничего толком не видал. К вечеру созреет.
И Архаров пошел в кабинет – заниматься делами. Мало было хлопот – так теперь еще следовало наладить более основательное наблюдение за домом Марфы, откуда Каин и не собирался никуда уходить.
Он вызвал к себе Демку Костемарова, Харитошку-Ямана и Яшку-Скеса.
– Ступайте куда хотите, ройтесь в любом дерьме, а докопайтесь, кто чего слыхал про былых дружков Каина, – приказал он. – Вот на пропой.
И вручил им на троих два рубля.
– Ваша милость, маловато, – сказал дерзкий Демка. – Прибавить бы.
Архаров дал еще рубль и погнал было эту троицу вон из кабинета, но вспомнил про деда Кукшу. Деда на Пречистенке видал один лишь Демка. Он, заведя глаза к потолку, вслух перечислил приметы Каинова лазутчика, особо выделяя желтизну его седины и малиновый нос. Харитошка с Яшкой вполголоса их повторили. Архаров еще велел Демке забежать в канцелярию, продиктовать описание костоправа, чтобы снабдить им всех полицейских и десятских, а потом потребовал в кабинет Клашку Иванова. Тот был в отсутствии, явился не сразу.
– Помнишь, ты с тетрадкой бегал в театр? Ну-ка, отправляйся туда вдругорядь, поузнавай – не собирается ли кто из московских бояр у себя дома трагедию ставить.
– Какую трагедию, ваша милость?
– А бес ее знает. Любую. Актеришки должны знать, коли где любитель завелся. Ступай.
Отправив Клашку, Архаров счел, что сделал для Дуньки все, что в его силах. Иного пути отыскать пропавшую актерку он не видел. Впрочем, на успех не рассчитывал – Маланья Григорьевна могла и наврать, что взяли в новый театр на первые роли. С беспричинным бабьим враньем Архаров уже не раз сталкивался и даже уяснил себе его механизм: баба есть существо, не видящее дальше собственного носа, и для нее имеет смысл лишь то, что творится сию секунду, а как ее слова отзовутся в будущем, ей невдомек. Особливо когда хочется показать свое превосходство – по части богатства ли, знатной родни ли, махателей ли, придворной фортуны ли…
Впрочем, он был готов и на дальнейшие поиски госпожи Тарантеевой – лишь бы Дунька выпытала у Марфы, где искать чересчур ловкого деда Кукшу.
Вечером, когда Архаров уже засобирался домой, в кабинет заглянул Вакула.
– Вашу милость просят вниз пожаловать.
– Заговорил? – не веря чуду, спросил Архаров.
– Да как будто пытается, только ни хрена не понять, – попросту отвечал Вакула.
Архаров вслед за ним спустился в нижний подвал, а там его встретил Шварц и, взяв со стола свечу, повел в дальний угол.
– Извольте убедиться – пусто, – сказал он, освещая лежащий на полу тюфяк.
– Сбежал, что ли? Ну, черная душа…
– Далеко ему, сударь, не убежать. Вон он где, под лавку закатился.
И точно – доставленный с Пречистенки безгласный и недвижимый немец был обнаружен под лавкой. Архаров, присев на корточки, долго смотрел, как горемыка, раскрывая рот и корча гримасы, пытается беззвучно сообщить нечто важное, колотя вдобавок кулаком по полу.
– Как он сюда забрался? – спросил Архаров Шварца.
– Мы его, коли вы, сударь, изволили заметить, так уложили, чтобы он весь ход допроса хорошо видел. А сегодня Ваня с Кондратием налетчика Лодыгина маленько постегали, не кнутами даже, плетьми. А оный Лодыгин голосист до полной невыносимости, его послушать – так словно ржавой пилой поперек брюха пилят. Всего-то ничего, двадцать пять плетей вкатили, а шуму поднял – словно две сотни. И на то был мой главный расчет. Наш гость с перепугу выздоравливать принялся. У него уж и левая рука, и левая нога шевелятся. Коли его поставить – так он, сдается мне, на левой ноге уж превосходно стоять может и даже прыгать. Те, кто его похитить пытались, про это, видать, знали, потому и смогли доставить до окошка…
– Стало быть, встать не мог, так хоть уполз?
– С перепугу, сударь, с перепугу. Ясно же, что от нас ему никуда не деться. И говорить он согласен.
– А как ты с ним говорить собираешься, черная душа?
– А мы уж припасли грифельную доску. Ванюша, доску сюда неси. И стул для его милости.
– Мне так удобнее, – сказал Архаров. Он хотел непременно видеть лицо дающего показания безъязыкого немца. Шварц, догадавшись, потребовал еще свечей, установил доску, прислонив ее к стулу, велел положить рядом мокрую тряпицу – стирать написанное, и дал перепуганному немцу в левую руку грифель.
– Ваня, поддержи под локоток его, да бережнее, – велел напоследок Шварц Ване Носатому, и тот, опустившись на колени, выполнил приказание. После чего все поглядели на Архарова.
– Ну что, братец, долго ты колодой с глазами притворялся, пора и честь знать, – сказал обер-полицмейстер. – Начнем с того, как твои товарищи меня зимой пристрелить хотели. Коли ты с ними оказался, стало быть, знаешь поименно. Ну-ка, кто у вас был за старшего?
Рука с грифелем дернулась, провела кривую линию снизу вверх, неловко ее перечеркнула.
– Это ты «како», что ли, изобразить желаешь? – спросил Архаров. – Прозвание тому человеку, стало быть, с буквы «како» начинается?
– Вы, сударь, не с того конца начали, – заметил Шварц. – Коли он, как и я, из лифляндских немцев, то русской грамоте плохо разумеет, для него что «како», что «рцы», что «мыслете» – пустой звук.
– Так ты с ним по-немецки потолкуй, – велел Архаров. – Перечисляй буквы, пусть он знак подаст, когда услышит нужную.
– Ваши милости, гляньте! – гнусаво сказал Ваня.
На грифельной доске уже было изображение – кривой, хуже некуда, кружок, и в нем фигура, несколько похожая на крест.
– Это у него немецкая буква, что ли? – недоверчиво спросил Архаров.
– Нет, сударь, на букву что-то непохоже, – произнес озадаченный Шварц.
– Знак это, – вмешался Ваня, – что на заборах ставят.
– Сотри, – велел ему Архаров. – Послушай, голубчик, нам тут не до шуток. Нам нужно знать прозвание главаря, что велел в меня стрелять. Давай-ка еще раз, буква за буквой, хоть по-немецки, хоть по-русски, мне все едино. Ваня, подсоби…
Лишенный речи немец попытался изобразить лицом некое отрицание, рука же вывела кружок, несколько более ровный, и вписала в него крест.
Архаров и Шварц переглянулись.
– Знак-то знак, – сказал Архаров. – А к чему сие?
– Очертаниями на мальтийский крест походит, – заметил Шварц, взял грифель и изобразил мальтийский крест, вписанный в круг. – Так, что ли?
– Он именно это и хотел начертать, – глядя в лицо безгласному немцу, определил Архаров. – Ты что же, не ведаешь, как вашего предводителя звать? Ага, не ведает! А сие – на воротах, что ли, было намалевано? Нет? А где же?
– Изволите видеть, сударь, он уже охотно дает показания, – произнес Шварц. – Так что ступайте наверх, а мы тут сами понемногу выпытаем правду.
Архаров выпрямился. Он был несколько огорчен – крест в кругу пробудил его неуемное любопытство.
– Не извольте сомневаться, ваша милость, – знак это, – сказал ему Ваня. – Сам сколько таких понаставил…
Если бы не дела – черта с два выманили бы Архарова из подвала. Но слишком много их накопилось – пришлось лезть наверх по высоким каменным ступеням.
Следующие дни прошли в суете. Было не до крестов в кругах – Архаров затеял нешуточную охоту на Каинову братию. Привели ему бабу, которая была несколько лет назад сожительницей Мохнатого, баба побожилась, что он от нее ушел к молодой вдове куда-то чуть ли не в Ростокино. Привели другую бабу, травознайку, эта клялась, что костоправ дед Кукша на прошлый год как раз на Филипповки помер. И до того убедительно толковала про похороны, что Архаров даже ежился – вранья в ее рассказе не ощущалось ни на грош, так что на Пречистенку, судя по всему, являлось привидение. И еще много всякого народа таскали в полицейскую контору архаровцы, стараясь проделать это как можно более незаметно. Харитошка-Яман сыскал конюха, служившего у Каина, когда тот жил в Зарядье, в собственном дворце, по коему так тосковала Марфа. Конюх промышлял ныне цыганскими штуками с крадеными лошадьми – так умел перекрасить скотину, что собственный хозяин, прицениваясь, не признал бы. Харитошка с ним потолковал и понял, что старик что-то знает. Решили за ним присматривать – коли Каин чего на Москве затевает, то без лошадей не обойдется.
Наконец Демка затребовал подкрепления – по уговору с Герасимом, хозяином славного кабака «Негасимки», что на Васильевском спуске, чуть ли не под самым Покровским собором, как нора без окон, кто-то из архаровцев должен был постоянно сидеть в углу, изображая выпивоху, и при появлении некого Бухарника (крестильного имени Герасим не знал, да и на что ему оно?) спешить за подмогой. Поскольку оный Бухарник похвалялся, что будто бы старый Каинов дружок Камчатка – ему кум и сват.
Архаров не удержался – сам, когда стемнело, отправился к Герасиму. Они были знакомы еще с чумного времени, когда обер-полицмейстер, будучи капитан-поручиком Преображенского полка, затеял в «Негасимке» драку. Герасим Архарову понравился – был он мужик спокойный, понятливый, и хотя ростом почти вровень с Архаровым, из-за ширины своей казался низким, приземистым, а усугубляла это впечатление сивая борода, торчащая не вперед, а в стороны.
Герасим тоже по-своему был расположен к обер-полицмейстеру и не раз после той драки говаривал, что сразу распознал в офицере, знающем московские ухватки кулачного боя, настоящего начальника, которому лучше не перечить.
Архаров, невзирая на теплую погоду, явился в епанче и в надвинутой на брови треуголке, полагая, что тем достаточно себя обезопасил от проницательных глаз. Ни у кого в полицейской конторе, включая Шварца, еще не хватило мужества сказать обер-полицмейстеру, что его несложно опознать сзади по широкой спине и особой манере чуть наклонять вперед плечи.
С собой Архаров взял Степана Канзафарова, переодетого извозчиком, что имело особый смысл – почти у самых дверей «Негасимки» архаровцы привязали лошадь, запряженную в бричку, так что при необходимости Степан мог произвести столь любимое Шварцем наружное наблюдение с высоты кучерскох козел, преследовать беглеца или же везти начальство, куда будет велено.