Архаров расхохотался.
– А как же еще немца звать? – удивилась Марфа.
– Были, выходит… Ну, вот все и сошлось. Вон кто на тебя тех налетчиков с Виноградного навел. Ступай в канцелярию, продиктуй Щербачеву, кто таковы. Потом тебя домой отведут…
– Нет уж, сударь! Дома-то у меня этот идол засел, как сыч в дупле! Пускай к Дунюшке проводят.
– По мне, хоть на Никольскую к Шварцу. Он, сказывали, с хозяйкой своей не живет, это одни слухи были, так ты гляди, не проворонь жениха, – строго сказал Архаров. – Он у нас мужчина основательный, строгий, с ним и ты поймешь, что такое добродетель.
– Да какой из него жених! – воскликнула Марфа, вставая. – Он, поди, и не знал отродясь, как за амурное дело взяться!
– Он за другое взяться умеет. Гляди, Марфа, переусердствуешь в своем промысле – не я, Шварц тебя вразумлять будет. Ступай с Богом. Дуня, поди сюда.
Марфа живо убралась из кабинета, Дунька же подошла к столу и встала, как юный бойкий паж, опершись рукой о шпажный эфес и улыбаясь так, как улыбаются невольно, вспоминая о приятном. Однако Архаров знал, что сия милая гримаска и мечтательный взгляд разучены перед зеркалом. Дуньку выдавали глаза – чересчур внимательный для юного вертопраха взгляд.
– Ты, Дуня, сейчас отправишься в Лефортово с Ушаковым. Хитри как знаешь, да только проберитесь в Оперный дом, найдите там Тарантееву да выведите ее поскорее. Она столько знает про всякие безобразия, что коли ее нынешний любовник примется следы заметать, то первым делом свою любовницу на тот свет спровадит. Поняла, Дуня?
– Поняла, Николай Петрович.
– Сумеешь ей втолковать?
– А чего втолковывать?
Вот сейчас Дунькин взгляд был чист, как у дитяти, еще ни разу в жизни не уличенного во лжи.
– Только это – и ничего более, поняла?
– Не поверит, сударь, я ее знаю – не поверит, – возразила Дунька. – Ей пообещали, что будет там на первых ролях, вот она и подумает, что меня соперницы подкупили. Ты, сударь, театральных интриг не знаешь, а я от них едва с ума не сбрела.
– Она права, Николаша, – подал голос Левушка. – Я тоже актерок знаю. Театральная девка за ролю душу продаст. Она из театра уходить не захочет, а только шум подымет…
Вдруг Архаров встал.
– Накликал! Вон и у нас опять шумят, – сказал он недовольно. – Эй! Сбесились вы там, орлы, что ли?
Дверь распахнулась, влетел Яшка-Скес. Подрясник на нем был разорван по плечу, сумы уже не было.
– Ваша милость, аларм! В Сретенской обители, в подвале, склад оружия! Харитона убили, Устина, сдается, тоже! Демка остался следить – как бы не вывезли! Я насилу убрался – в воротах с каким-то иноком сцепился…
Левушка вскочил, едва не взвизгнув от восторга.
– Молодец, хвалю, – быстро отвечал Архаров. – Тимофей! Всех – в ружье! Все важные задания – побоку! Ступай, выдай молодцам оружие.
– Слушаюсь, ваша милость, – отвечал Тимофей. – Действовать открыто?
Архаров на миг задумался.
– А какого хрена ты через ворота шел? – спросил он Яшку.
– Так, ваша милость, там, в обители, полно народу толчется, и коли бы я к дырке в заборе потащился, или бы к Рождественской обители через огороды, меня бы приметили. А я тихонько так к воротам пошел, бреду, бормочу, и тут этот кляп жеребячий хвать меня за подрясник!
– А чего бормотал-то, Яша? – встрял Левушка.
– Чего-чего… Все они бормочут, ходят и бормочут, ну и я… чем я их хуже?.. – несколько смутившись, произнес Яшка.
– Ты, Скес, матерился втихомолку, я тебя знаю, – положил конец прениям Тимофей. – Так что, ваша милость, тихонько не получится. А что за народ?
– То-то и оно! Такие же они богомольцы, как я – папа Римский! – после этого Яшкиного объяснения вопросов у Тимофея уже не возникало, и он лишь спросил Архарова, не умнее ли будет послать за полицейскими драгунами.
– Сашка, пиши… – Архаров продиктовал записку, подписал, и Макарка тут же с ней унесся.
– Откуда взялись эти богомольцы – догадался? – спросил Левушка.
– Не догадался, а знаю. От Троице-Сергия. Мы в Ростокине к толпе пристычились, а те там уже шагали и вместе с нами в Сретенской на ночлег попросились. Потом мы насилу Устина отыскали… вот, извольте! – Яшка достал из-за пазухи Устиново «донесение».
– Тучков, читай! – тут же велел Архаров. – Арсеньев, ты тоже послушай.
Тимофей, уже взявшийся за дверную ручку, остановился и выслушал все, что Устин накопил за несколько дней наблюдений.
– Гляди ты, – Архаров хмыкнул и покрутил носом. – Не такой уж он и безнадежный, наш дьячок. Дуня, ты еще здесь?
– А что, сударь, не тот ли это Устин, что писарем у вас служит? – спросила несколько обеспокоенная Дунька.
– Служил, матушка, бросил он нас, – с прискорбием сообщил Тимофей. – В Сретенскую обитель подался всего Рязанского подворья грехи замаливать. Ни с того, ни с сего…
– Как же ни с того, ни с сего? – удивился Яшка. – Ты, дядя Тимофей, не слышал, что ли? Девка его какая-то послала через два хрена вприсядку! Вот он с горя и побрел спасаться!
Дунька ойкнула, вдруг засмеялась, смутилась и выскочила за дверь.
Левушка ахнул и остался стоять с разинутым ртом. Архаровцы переглянулись.
– А губа у дьячка не дура, – сказал Яшка.
– Дуня! Не кобенься! – крикнул Архаров, и она вернулась, румяная до такой степени, что пришлось прижимать для охлаждения к щекам ладошки.
В Дунькиной жизни много всякого поднакопилось – она даже однажды ночью носила подбрасывать чужого ребеночка к богадельне на Никитской. Состоя при Марфе, она спозналась с десятком мужчин прежде, чем на Москву обрушилось моровое поветрие, а потом, служа госпоже Тарантеевой, участвовала в заковыристых театральных интригах, бегая с записочками и передавая изустно разнообразное вранье. В эту пору ее жизни Дуньку неоднократно пытались подбить на грех театральные служители, но она живо их раскусила – и тот, чьим долгом было зажигать и тушить свечи, столько же мог рассчитывать на ее благосклонность, сколько на должность российского посла при султанском дворе. Потом же Дуньку возвысил, сделав настоящей метресой, Гаврила Павлович Захаров, – тут-то она и поняла себе цену. Ее пытались от Захарова отбить, сулили деньги, но все это разбивалось, как волна о скалу, о Дунькино благоразумие, еще более укрепляемое Марфой. Она привыкла ценить женскую привлекательность в рублях: такой-то князь купил своей мартонке экипаж, а такой-то граф – всего лишь богатое платье, значит, любит свою девку менее, нежели князь – свою. Но в Дунькином мире такого не случалось, чтобы кто-то от неразделенной любви сбежал в монастырь, и она сперва от такой новости растерялась, потом рассердилась – вот ведь что за дурачество! – а потом, уже едучи с Сергеем Ушаковым в Лефортово, всю дорогу думала – и до того додумалась, что никто до сих пор настолько ее не любил, чтобы с горя принимать постриг…
Обер-полицмейстеру было не до Дунькиных проказ, и он кратко внушил ей: сожитель госпожи Тарантеевой, кем бы он ни был, впутался в заговор, да такой, что по его милости придется теперь штурмовать обитель; кроме того, актерка, зимой пропавшая неведомо куда, статочно, была увезена в Санкт-Петербург, чтобы, подученная князем Гореловым, изобразить там некую высокопоставленную даму в маске, и за это актерство она сейчас может получить нож меж ребер и вечное упокоение в Яузе… Дунька, слушая, деловито кивала, и это Архарову понравилось – она запоминала доводы, которыми могла выманить глупую Маланью Григорьевну из театра, чтобы потом актерка дала в полицейской конторе замечательные показания. Опять же – Дунька даже не пыталась спросить, на каком основании Архаров приказывает ей исполнить свое опасное поручение.
Затем Ушаков и Дунька отправились выполнять приказание. Ушаков, заранее предупрежденный, отыскал знакомого извозчика, на которого можно было положиться, и они уехали в Лефортово.
Сейчас следовало отвезти Вареньку к Волконскому и отправляться с визитами по тем господам, чьи векселя отыскались в Кожевниках…
Архаров подошел к окошку. Вид у него был таков, что все в кабинете примолкли – и даже Тимофей, опять взявшийся за дверную ручку, встал в пень, не желая, чтобы заскрипели петли. Обер-полицмейстер явно собирался с духом, чтобы принять решение. И это ему с первой попытки не удалось.
– Тимофей, дождись драгун, пока ждешь – пусть тебе Яшка нарисует, где там что, – распорядился он. Умение рисовать план местности отличало многих шуров, как и умение запоминать подробности такого плана. Архаров знал, что где-то там за Сретенской обителью есть Рождественская, но о расположении обоих Кисельных переулков уже имел смутное понятие, а на Грачевке вовсе не бывал ни разу.
– Будет исполнено, ваша милость, – и Тимофей с превеликим облегчением покинул кабинет.
– Ну так едем, что ли, Николаша? – спросил Левушка.
– Да, Тучков. Сперва – к князю. Надобно доложить…
Чтобы сократить время визита, Левушку и Сашу Архаров оставил в карете. Выведя Вареньку, он предложил ей согнутую в локте правую руку (не сразу, правда – он целую вечность не сопровождал дам и позабыл, как это делается; опять же, не каждый день таскал дворянскую шпагу, которая может трагически запутаться в дамских юбках).
Варенька тоже не сразу продела свою тонкую белую ручку под локоть, и Архаров, постояв несколько, чтобы освоиться, прошел со своей дамой между пушек так, как ежели бы они были самым обычным украшением дома московского градоначальника, он же – главнокомандующий и генерал-губернатор.
В сенях толпились курьеры, драгунские офицеры, Архаров увидел даже знакомого по чумной осени врача. Перед ним расступались, он постарался как можно скорее выбраться с Варенькой из шумного сборища и повел ее наверх.
Волконский был взволновал необычайно. Разведчики доносили об отдельных отрядах бунтовщиков, вроде невеликих, но складывалась малоприятная картина – Пугачев шел к Москве разрозненными силами и по многим дорогам, это означало выигрыш в скорости марша. А обещанные государыней войска, в частности – егеря, были еще довольно далеко.
Явление Архарова с дамой его не удивило и не озадачило – не тем была занята голова, и даже если бы обер-полицмейстер вошел под руку с негусом абиссинском, князь, возможно, первые четверть часа просто не видел бы даже столь необычайного спутника.
Ему был нужен и важен лишь Архаров. Поэтому, махнув рукой секретарям и адьютантам, чтобы помолчали, он пошел навстречу, не здороваясь и протягивая исписанный лист дорогой плотной бумаги.
– Государыня изволила писать – он взял Курмыш и доподлинно движется сюда. Где семь полков, ею посланных – одному Господу ведомо, где гусар два эскадрона – не понять, хотя уж должны быть тут, а она требует, чтобы я пока собрал и выставил против злодея дворянское ополчение! – так он встретил Архарова. – Что я ему в руки дам, ополчению-то? Кочерги да ухваты?
– Михайла Никитич, оружие найдется, – спокойно отвечал Архаров. – Полагаю, его на полк хватит. Сегодня же доставят. Позвольте рекомендовать…
– Откуда, Николай Петрович?
– Из Сретенской обители, ваше сиятельство.
Князь с некоторым недоверием уставился на обер-полицмейстера.
– Много ли?
– Не знаю, мои молодцы его еще не отбили.
– Иноки, выходит, тоже бунтуют? О Господи, эти-то куда лезут? – спросил князь. – Вот мне пишут – сельские попы сами бунтовщикам навстречу выходят с хоругвями и образами. И паству с собой ведут. Николай Петрович…
– Нет, – тут же сказал Архаров. – Он не может быть покойным государем. И сии сельские попы ответят по всей строгости закона. Позвольте же рекомендовать вам…
– Но ведь всюду, Николай Петрович, повсеместно!
– А выбор у нас есть, ваше сиятельство? Москву мы будет оборонять до последнего – вот и весь выбор. Ибо присягали. Вот бы еще государыня князя Щербатова из армии убрала да кого поумнее поставила…
– Чуть не забыл! Приятель твой, Суворов, в армию едет! Скоро ждем его в Москве.
Тут наконец Архаров вздохнул с облегчением.
– Польских конфедератов бивал, и с бунташными башкирцами, Бог даст, управится, – продолжал князь. – Я ведь его с пятьдесят восьмого знаю, он подполковником под моей командой служил в Силезии, вместе Кроссен брали… Да ведь что Суворов без полков?.. И что ополчение?..
– Ополчение – немалая сила, когда… – тут Архаров осекся. Он понял, что незачем раньше времени беспокоить Волконского продолжением мысли: когда вооруженная дворня под водительством обезумевшего барина выйдет на улицу в Хамовниках, или на Пресне, или в Зарядье, собирая вокруг себя всех, кому не сидится дома, и призывая бить солдат и офицеров. Князь еще толком не понял, что за оружие найдено в монастыре, – и слава Богу.
– Так позвольте же рекомендовать вам, ваше сиятельство, девицу Пухову, – наконец сумел сказать он, и тут же Варенька присела в глубоком реверансе.
– Я рад, – рассеянно отвечал Волконский. Ему уж точно было не до хорошеньких девиц.
– Михайла Никитич, ее сиятельство еще тут? Принимают? – спросил Архаров.
– Тут, не пожелала уезжать упрямая баба. И Анюта с ней. И не спрашивай ты, Христа ради, – принимают, не принимают! Не до галантонностей. На что она тебе?
– Хочу просить ее сиятельство оказать покровительство девице Пуховой.
– Ну так и ступайте к ней.
Княгиня Елизавета Васильевна места себе не находила – рукоделие и книги были заброшены. Она, видимо, плохо спала, а может, не подрумянилась – лицо осунулось. К счастью, Архаров не был в доме гостем, от коего ждали комплиментов.
– Ваше сиятельство, Елизавета Васильевна, – сказал он, поклонившись и поздоровавшись. Варенька же молча присела.
– Садись, батюшка, да потише, и ты, сударыня, тоже. Мы с Анютой ночь не спали от беспокойства, молились, она присела на диванчик – да и заснула…
Архаров подумал, что князь просто не умел приказать своему семейству убираться из Москвы, пока не поздно. Поглядел на Елизавету Васильевну исподлобья – и решил, что коли такова ее воля – призывать к разумному поведению не стоит, она уж дама в годах, сама обязана понимать…
– Хочу рекомендовать вашему вниманию, Елизавета Васильевна, девицу Пухову.
Тут княгиня несколько оживилась, и в глазах у нее образовался вопрос, которые она, как светская дама, до уст не допустила: ту самую?
Архаров, ответив ей взглядом же, выпустил вперед Вареньку. Та снова сделала реверанс, но не произнесла ни слова – как догадался обер-полицмейстер, девушка немного растерялась, оказавшись в гостиной супруги градоначальника.
– Что я могу сделать для тебя, сударыня? – спросила княгиня, подходя к Вареньке, беря ее за руки и словно бы помогая встать из глубокого реверанса. – Николай Петрович столь редко о чем-то либо о ком-то просит, что и сама я, и все семейство мое, – к твоим услугам.
– Елизавета Васильевна, обстоятельства девицы Пуховой таковы, что она не может оставаться более в доме своем, – вместо Вареньки отвечал Архаров. – Я бы приютил ее у себя на Пречистенке, вы знаете, места у меня довольно, однако я не женат, в доме нет женщины, чье покровительство оберегало бы репутацию незамужней девицы. Кроме как к вам, обратиться более не к кому…
О том, что дом Волконского строжайше охраняется, и Вареньку с ее репутацией вместе никому не удастся отсюда похитить, Архаров промолчал.
Однако княгиня Волконская прекрасно помнила все архаровские вопросы и свою записочку к старушке Пелагее Лесиной. И самое молчание обер-полицмейстера сказало ей более, нежели длинная речь.
– Покамест ты, сударыня, поживешь с дочерью моей, с Анютой, я велю поставить в ее покоях кровать для тебя. Нарядов у Анюты на все Воспитательное общество с лихвой станет… – так княгиня дала понять, что уже наслышана о своей гостье. – Мы сейчас почти не выезжаем, мало кого принимаем, тебе у нас будет покойно, станете книжки вдвоем читать, вышивать, время пробежит незаметно. Тебя ведь Варварой звать?
– Варварой, ваше сиятельство…
– Чтоб тебя с госпожой Суворовой не путать, а ее мы вслед за Александром Васильевичем все Варютой стали звать, будешь Варенькой, – княгиня, не отпуская рук своей нечаянной протеже, улыбнулась. – Тебе, сударыня, у нас хорошо будет! И Николай Петрович будет за тебя спокоен.
Архаров поклонился. Тогда княгиня позвала горничную, велела отвести гостью в покои Анны Михайловны, устроить ее там как можно удобнее. Варенька, уже стоя на пороге двери, ведущей в личные покои княгини и княжны Волконских, обернулась и благодарно улыбнулась Архарову.
Он отнюдь не собирался улыбаться в ответ. Однако тело само совершило несколько малозаметных движений: чуть приподнялся подбородок, чуть вытянулась шея, и некие тайные мышцы, державшие архаровские брови сведенными, без спросу расслабились…
Вареньку увели.
Теперь следовало, пока княгине не взбрели на ум совершенно лишние мысли, заняться важным делом.
– Я, ваше сиятельство, хочу спросить, нарочно для того приехал. Не приглашал ли вас кто в эти дни поехать в театр?
– Куда?! В театр? Шутник ты, Николай Петрович. Куда ж я поеду? Теперь-то? Сказано ж – не выезжаем.
– И Анну Михайловну не звали?
– Нет, и Анюту никто не звал. Не до театров нынче. Я бы и не отпустила ее. Я чай, и закрыты они.
– Закрыты – отворить недолго.
– Нет, нет… и никто ничего не рассказывал… А что, Николай Петрович?
– С ее сиятельством княгиней Куракиной часто видитесь ли?
Елизавета Васильевна задумалась.
– А ведь давно она не приезжала, с весны, поди.
– А вы, сударыня?
– И мы с Анютой к ней не бывали.
– Коли к вам Александра Ивановна изволит быть, коли станет куда звать, не соглашайтесь и Анюту не пускайте, а тем паче девицу Пухову, – помолчав, произнес Архаров. – И госпожу Суворову извольте к себе пригласить, на словах, не запиской, предупредить о том же. Чтобы и она дома сидела, а лучше всего – у вас бы пожила. Также не отвечайте на приглашения княжны Долгоруковой.
Княгиня ждала каких-то объяснений, но их не было.
– Засим позвольте откланяться, – вот и все, чего дождалась она от обер-полицмейстера.
Его угрюмый вид явственно говорил об опасности. Вот только княгиня не знала, что мысль о заложницах родилась только что, прямо в гостиной. Чего уж проще – выманить жену и дочку градоначальника из дому под предлогом новой пьесы на театре да и, пленив, диктовать Волконскому условия!
Сие могло бы показаться сущим бредом, который только и мог возникнуть у крайне подозрительного обер-полицмейстера. Однако все, что было как-то связано с личностью покойного государя Петра Федоровича и его законного наследника Павла Петровича, в архаровской голове хранилось как бы в особом сундуке, на коем написано большими буквами «ПОРОХ». Княгиня Александра Ивановна Куракина, настоящая сановная московская старуха, наводящая страх своим хмурым и высокомерным видом (она и смолоду как-то более смахивала на кавалера, переодетого в женский наряд, даже когда являлась с завитыми напудренными волосами по плечам, с огромными насурмленными черными бровями и множеством алмазных безделушек на голове и на груди), была родной сестрой графа Никиты Ивановича Панина, воспитателя наследника-цесаревича, и по сей день имевшего на него огромное влияние. Взгляды Панина были общеизвестны – он едва ли не открыто выражал недовольство тем, что государыня все никак не передаст трон и корону тому единственному, кто имеет на них право, ибо ее регентство что-то уж больно затянулось.
Княгиня с четверть века вдовела, а сие на пользу бабьему норову не идет – Архаров знал доподлинно. Женщиной кто-то должен руководить, направлять ее, иначе она сбивается с пути, тратит деньги, молодая заводит себе любовников, старая лезет в политические и прочие интриги. Примером женщины, которой не повезло до такой степени, что она стала совсем самостоятельной, обер-полицмейстер считал Марфу.
Архаров вышел из сеней и встал на крыльце, высматривая свою карету, а также, чтобы кучер Сенька заметил его самого. И точно – экипаж колыхнулся и стал разворачиваться, чтобы подъехать. Сенька успешно миновал пушки, и вскоре Архаров уже усаживался на заднем сидении рядом с Левушкой.
– Княгиня за ней присмотрит, – сказал он, не дожидаясь расспросов. – Ну, теперь – Господи, благослови…
Ему очень не хотелось ехать с визитами, однако иного способа заблаговременно узнать нужные сведения он не видел.
Когда архаровская карета разворачивалась на Воздвиженке, обер-полицмейстер с обычным своим любопытством поглядывал в окошко – он хотел понять, как Сенька рассчитывает дугу, по которой пойдут колеса; как он, не имея циркуля и даже не в состоянии увидеть, что там происходит с задними колесами, умудряется никогда и ничего не задеть. Извернувшись, Архаров даже видел завершение этого рискованного пируэта в маленькое заднее окошечко, хотя ему здорово мешала фигура Ивана на запятках. Но в поле зрения попало нечто неожиданное, хотя и предсказуемое: экипаж, который подъезжал к княжескому дому. Не весь, понятное дело, но часть герба на дверце Архаров заметил Герб был для русского дворянства вполне обычный – с перевернутым мусульманским полумесяцем. Это означало, что предки вышли из Орды либо приняли православие позднее, отказавшись от ислама. В левой нижней части щита под полумесяцем была шестиконечная звезда, а над ней – крест, более Архаров почти ничего разглядеть не успел. Размещался же герб на горностаевой мантии. И это наводило на догадку: по имеющимся признакам герб принадлежал именно князьям Куракиным…
– Прелестно… – пробормотал Архаров и вдруг захохотал. Коли это Александра Ивановна – то старуха опоздала!
– Куда теперь? – спросил, дождавшись тишины, Левушка.
– К Турениным, в Никитскую.
Господин Туренин, отпрыск наидревнейшего рода, общепризнанный рюрикович, был не самым главным должником парижских шулеров, а просто при теперешнем положении дел, когда ездить по городу стало довольно сложно, Архаров вынужден был придумать такой маршрут, чтобы не кататься взад-вперед понапрасну.
Этот господин был сильно ошарашен явлением обер-полицмейстера, который, имея на руках его расписки, мог требовать нужных ему сведений с ножом у горла (ему бы хватило повысить голос, чтобы известие о векселях долетело до ушей домашних женщин и тут же было передано свирепой в гневе туренинской теще, уже имевшей сильные подозрения насчет того, как молодой человек распоряжается полученным за ее дочкой приданым), однако господин Архаров непременно помешался от бурных событий. Или же, как выражались модники, посадил себе в голову вздор. Он с необъяснимой любезностью осведомлялся о светской жизни и особливо – о театральных новостях. Бывший при нем Преображенского полка поручик Тучков помалкивал, но так выразительно поглядывал на Архарова, что господин Туренин понял: он того же мнения о затеях обер-полицмейстера.
Поскольку Туренин и слыхом не слыхал о новых трагедиях на театре, то он честно высказал свое недоумение и побожился, что коли узнает про остолопа, собравшегося в столь беспокойное время развлекать народ лицедеями, тотчас же даст знать. И, стоя у окна, вздохнул с огромным облегчением, когда архаровский экипаж скрылся за углом.
– Николаша, ты себя на посмешище выставляешь, – сердито сказал Левушка, когда они ехали к следующей жертве. – Пугачев у ворот, а обер-полицмейстер дурака валяет! Говори так: я-де обеспокоен, в опасной близости от вашего дома ну хоть воровской притон завелся, что ли, считаю долгом самолично предупредить, а кстати, не слыхано ли о театральном представлении…
– Сойдет с них и так, – буркнул Архаров. – А то они не знают, для чего я приехал…
Впрочем, в следующем доме при беседе присутствовала супруга картежника, и пришлось пустить в ход Левушкино вранье.
Господин Вельяминов, коего Архаров иначе как недорослем не называл, был в списке четвертым. Когда добрались до него, обер-полицмейстер был уже порядком зол.
Юный вертопрах встретил их сидя, укутанный по уши пудромантелем, а француз-парикмахер доводил до совершенства пышность его буклей. Камердинер уже стоял наготове, чтобы припудрить в последний раз широкую курносую физиономию щеголя, менее всего похожую на аристократическое лицо французского маркиза.
– Собираетесь блистать в свете, сударь? – спросил, поздоровавшись, Архаров. – Прикажите вашим людям выйти, есть у нас несколько вопросов.
– Я, Николай Петрович, тороплюсь, боюсь ретарду, – честно признался Вельяминов. – Коли хотите, я завтра даже к вам в полицейскую контору приеду, а сейчас никак, просто импоссибль!
– Прелестница вас ожидает?
– Нет, сударь, да и что за время для прелестниц? Право, тороплюсь! Мне еще за тетушкой ехать, велела себя сопровождать. Она не любит, коли я манкирую.
– Или же вам не угодно со мной несколько минут побеседовать, – тут Архаров сам подтащил поближе тяжелое кресло и уселся напротив растерявшегося петиметра. – Тучков, выставь-ка мне этих шалопаев за дверь.
Левушка, прекрасно помнивший все шалости Вельяминова, с особым удовольствием выставил и волосочеса, и камердинера: довольно было сделать к ним два шага с известным замахом кулака, который он позаимствовал у Архарова.
– Да что вы, сударь! Я все помню, мой мемуар не надобно освежать столь имделикатно… Клянусь честью, меня уж тетушка ждет! Мы званы в собрание, и я ее сопровождать обязан, да к тому же и инвитасьон прислан ею мне…
– Коли потребуется, я сам с тобой, сударь, поеду к госпоже Хворостининой. А что за инвитасьон? – Архаров покосился на Левушку. Слово было вроде знакомое, но забытое.
– Пригласили его куда-то, – сказал, подходя, Левушка и продолжал, плетя в воздухе руками узоры и придав голосу томность: – Я, сударь, от тебя падаю! До того ты неважен и развязан в уме. Ты уморил меня, и это ничуть не славно. Напрасно полагаешь, будто мы темны в свете. У тебя у самого-то от твоих шалостей еще не сделались ваперы и теснота в голове?