– А ты мне про порядок толкуешь, – сказал Архаров Шварцу. – Всего-то неделю она за шкафом и простояла.
Шварц выразительно вздохнул.
– Все вон пошли, – распорядился Архаров.
Стало быть, тот, кто преследовал девицу Пухову (а это мог быть князь Горелов-копыто), имел при себе шпагу со странным знаком. Или же кто-то из его приспешников имел эту шпагу. И ее видел горемыка, нанятый в кучера. И это – единственное, что он знает о главаре. Его же о предводителе и расспрашивали! Вот он и сообщил то, что знал.
Но коли так – то Каин, сдается, не имеет отношения к зимнему покушению. И ему незачем было посылать людей, чтобы выкрасть обездвиженного соучастника. Более того – вновь является на свет вопрос: почему между покушением и этой дурацкой попыткой прошло столько времени? И еще нелепый вопрос: почему попытку не повторили?
Архаров положил на стол поверх бумаг загадочную шпагу и стал изучать круглый знак на эфесе. В то же время память его напрягалась в попытках извлечь из себя нечто важное. Архаров не считал нужным помнить то, что его особо не касалось, но тут было ощущение, что необходимые сведения о знаке ему все же известны.
Что-то такое толковала… княгиня Волконская?..
И он наконец вспомнил – когда обсуждали анненскую звезду, с коей сочинитель Сумароков повадился шляться по кабакам, вроде он сам хотел что-то спросить об анненском кресте. Сам Архаров того креста не видел, но про обычай носить его на шпажном эфесе от кого-то слышал.
– Эй, есть кто живой? – позвал он. На зов явились сразу Тимофей и полицейский Жеребцов.
– Жеребцов, бери шпагу, бери извозчика, езжай к его сиятельству, покажи – пусть растолкует, что за знак, – велел Архаров.
Оставшись в одиночестве, он опять принялся соображать – что в возведенном из улик против Каина сооружении было не так, где прорехи?
Коли не Каин вздумал зимней ночью стрелять в обер-полицмейстера, а кто-то иной, а затем тот неведомый злодей отказался от своей гнусной мысли, что сие означает?
Вздохнув, Архаров принялся собирать новые кирпичики, чтобы из них возвести новое здание. Первым делом вспомнил про тетрадку с сумароковской трагедией. Тетрадка потащила за собой и самого полупьяного Александра Петровича Сумарокова. Тогда Архаров велел следить, не появится ли благородный кавалер, заказавший ему переделку трагедии о самозванце. Кавалер все не появлялся, да и не был ли он порожден воображением драматурга, не примечтался ли, как некий прекрасный образ просвещенного вельможи, что печется о российских поэтах?
Засим выстроилась цепочка: обездвиженный и безгласный кучер, трофей архаровцев после покушения, затем мальтийский крест на грифельной доске, примета предводителя злодеев, и, наконец, шпага с этим крестом, найденная у дома старой княжны Шестуновой, где Федька так беззаветно защищал девицу Пухову; шпагу, стало быть, потерял или князь Горелов-копыто, или кто-то из его сообщников, если только не произошло путаницы и в брачную суету вокруг девицы Пуховой не замешался еще один претендент.
Коли это князь, то где-то поблизости от него должен быть его товарищ по шулерскому притону Михайла Ховрин. Не Федька ли нанес ту рану, после коей Ховрин разъезжал в карете по Москве, ища тихого пристанища? Такое предположение у Архарова уже появлялось – и оно нуждалось в проверке.
Только вот первое, что пришло тут на ум, заставило его поморщиться.
Граф Ховрин не пожелал отлеживаться дома – камердинер предупредил его, что кто-то выспрашивал о нем дворню. Он уехал в иное место – но раненый человек не станет долго разъезжать, он хочет поскорее лечь в постель и предоставить рану заботам врача. И желательно, чтобы как можно менее болтунов знало о случившемся. Так где же та постель?
Архаров знал ответ на этот вопрос.
И хотел бы не знать, однако правда – она и есть правда, прятаться от нее нелепо. Граф Ховрин изволит отлеживаться на Ильинке во французской лавке.
Посидев несколько в раздумии, Архаров решил, что ему начхать на все французские лавки, сколько их есть на Москве, и на всех Жанеток, которых сюда понаехало неисчислимое множество. Сказал он себе также, что коли надобно знать, где находится раненый граф Ховрин, так он это и узнает, все прочее – дурь, вздор и околесица.
Умнее всего было бы командировать на розыски Клавароша. Но Клаварош слишком много знает об этой истории с драгоценностями из сундука, Клаварош посмотрит понимающим взглядом, и от этого взгляда тут же захочется наорать на француза…
На Ильинку Архаров отправил разбираться Сергея Ушакова.
Не успел опять приняться за дела – явился Жеребцов со шпагой.
– Его сиятельство велели передать – орден-де, анненский крест третьей степени.
– Ничего более?
– Смеяться изволили. Сказывали – выдумщик-де наследник цесаревич. Еще сказывали – до сих пор лишь слыхали про орден, который к эфесу привинчивают, а ныне сподобились…
– Ч-черт! Давай сюда шпагу, сам убирайся.
Архаров вспомнил-таки, что это за крест.
Наследник Павел Петрович стал после покойного отца гроссмейстером ордена святой Анны и отнесся к сему званию весьма своеобразно. Он сделал из орденского креста (не звезды, ее кому попало не дашь) знак отличия для тех, кого полагал преданными слугами и чуть ли не сердечными друзьями. Но, ведя нешуточную войну с матерью, войну, в которой она, кстати, и не участвовала, Павел Петрович до того додумался, что награда из его рук сулит получившему немилость государыни. Благородство души подсказало ему выход: награждать тайно. Так он и изобрел крест, который посредством винта крепится на сабельном или шпажном эфесе, чтобы его легко было прикрыть рукой.
Но коли так – следует звать Шварца!
Немец отсиживался в подвале – чуял свою косвенную вину в том, как дураки-налетчики испортили беседу Архарова с Каином. Наверх он выбрался очень неохотно.
– Карл Иванович, а ведь ты прав оказался, – сразу сказал ему Архаров. – Голштинский след – вот что это такое!
Шварц взял в обе руки шпагу и выслушал все, что обер-полицмейстер вспомнил про анненский крест.
– Заговор, – подумав, произнес он. – Заговор, сударь, в кой вовлечен, статочно, сам наследник-цесаревич. Голштинцы, пересидев пору его отрочества и дождавшись его возмужания, хотят сделать его соучастником в возвращении самозванца, коего он, возможно, родным отцом ныне почитает. А коли явится, что маркиз Пугачев все же самозванец, то наследник-цесаревич будет скомпрометирован соучастием и станет игрушкой в их руках, пока жива государыня, а может, и далее…
– Этого нам только недоставало, – подытожил Архаров. – Постой, постой, постой…
Мысль ускользала, мысль никак не давалась, чего-то недоставало, чтобы она воплотилась в слово. Архаров с неожиданной для Шварца поспешностью вскочил.
– Карету! – крикнул он. – Живо! Ну, черная душа, моли Бога, чтоб я угадал! Реляции! Вот в чем загвоздка – понял?
– Я всегда за вас, сударь, Бога прошу, ибо неблагодарность есть тягчайший из грехов, – сообщил Шварц.
Архаров пронесся мимо него забавной своей побежкой, выскочил в коридор, на крыльцо и разразился бранью – каждый миг промедления казался ему преступным.
Помчался он к князю Волконскому. У того дома хранились присланные из Москвы письма и военные реляции. Увидев гору бумаг, Архаров охнул и едва удержал в себе матерный комментарий. Но милостив Бог – и часа не прошло, как искомое сыскалось.
Двадцать второго марта самозванцева фортуна временно от него отвернулась – регулярные части отвоевали крепость Татищеву и погнали маркиза Пугачева, отбирая крепости одну за другой. Ежели бы тот, кто затеял стрелять в Архарова, желал лишь погибели обер-полицмейстера, и не более того, покушения бы продолжались и после того числа. А меж тем даже ни одно подозрительное рыло не было замечено поблизости от Пречистенки. Стоило самозванцу перейти в наступление и взять крепость Осу – тут же состоялась попытка похищения бессловесного горемыки.
Все увязывалось вместе, все перепуталось между собой, но стали уж выявляться некие новые связи, не менее опасные, чем предполагаемая попытка Ивана Ивановича Осипова, он же Каин, вновь воцариться на Москве.
Архаров поехал обратно к Рязанскому подворью. Там его ждал Ушаков.
– Ваша милость, французенка по прозванию Фонтанжева домой уезжать собралась и все имущество свое по дешевке уступает, – доложил он. – Товар там разный, всякое добро из лавки, с собой только ценное берет. Домохозяин уж других нанимателей ищет. Мебели она девке Катерине, что у нее в услужении была, оставляет. Не сегодня-завтра уедет – лавка уж закрыта.
– И давно собралась? – спросил Архаров.
– Я спрашивал, ваша милость. Недели две, как засуетилась. Да не она одна – иные мадамки тоже в дорогу собираются. Да вы у Клавароша спросите, ваша милость. Он к ней приезжал, а потом она и засобиралась.
– Откуда такие сведения? – удивился Архаров.
– Так бабы ж друг за дружкой следят – кто к кому ездит да не остается ли на ночь. Клавароша они видели, знают, что француз и что служит в полицейской конторе. Приезжал на извозчике, извозчик его ждал.
– Стало быть, сразу, как начал на ноги вставать… Прелестно.
Новость была странная – как же так? Жила себе, жила, вдруг – хвост трубой, куда-то понеслась! И все… и уедет в свой Париж, или откуда там ее принесла нелегкая…
Архарову почему-то казалось, что их безмолвное противостояние будет вечным.
– Другой кавалер там не появлялся? – сделав над собой некоторое усилие, спросил он.
– Бабы знали бы. Никого у нее нет, одна живет. Они бы и рады приврать, но тут, видно, все чисто. Я в окошко заглядывал – точно в дорогу собирается, лавку уж разорила…
– Хорошо, ступай…
Все было не так, как следует… Все обстоятельства, словно кто нарочно так подстроил, сложились во вред обер-полицмейстеру. И это последнее… хотя, казалось бы, какое оно теперь имеет значение? Да никакого, однако ж царапнуло по шкуре, по той толстой шкуре, которую должен отрастить всякий, собравшийся следить за порядком в таком богоспасаемом месте, как Москва…
Ошибки, сбившись в ком, наподобие тех, что скатывают зимой ребятишки, забили путь к подлинному состоянию дел, не давали Архарову двигаться вперед, – значит, усилием воли нужно было усадить себя за умственную работу, сие весьма полезно, отвлекает от неприятных пустяков. Он вновь перебрал в памяти все события, которые так удачно дополняли друг друга, и нашел трещинки, нашел несуразности, даже обрадовался, закричал, чтобы позвали снизу Шварца.
Шварц явился, готовый слушать и понимать. За что его Архаров и ценил – понимание, может, раньше, в златом веке, встречалось повсеместно, а в восемнадцатом стало крайне редким явлением.
– Слушай, черная душа, я докопался. Ошибка моя вот в чем, – сказал Архаров. – Камчатка и Мохнатый со товарищи после того, как Каина в Сибирь повезли, затаились на Москве и, я чай, тут и чуму пересидели. Когда я в должность вступил, они через верных людей непременно про меня узнавали, кто таков да чего от меня ждать. Тот же наш Демка Костемаров, что от старых дружков-шуров не отстал – а кабы отстал, немногие покражи удалось бы нам сыскать, – непременно рассказывал, что новый обер-полицмейстер любитель кулаками помахать. Да я этой добродетели и не скрывал…
– Сие во многих случаях есть именно добродетель, – согласился Шварц. – Ибо, будучи применена, не позволяет злодею усугубить свои злодеяния.
– Стало быть, тот из московских мазов, кто ко мне вздумает сунуться, должен брать пистолет, или ружье, или шпагу, ну хоть нож… А кто рассчитывал со мной управиться голыми руками, тот на Москве человек новый, и совета ему спросить не у кого. Коли бы тот недоумок, что мне на лестнице повстречался, был послан от Каина – он бы, меня завидев, в драку не лез, а дал деру. Далее. Недоумок был с черной рожей. Тут я, признаться, не совсем в своем умопостроении уверен. Коли бы это был от Каина гонец, то замотал бы рожу тряпицей, сажей бы измазал. Это не была сажа – на пятке-то у меня следов не осталось, а я как раз в рожу угодил, очень уж он ловко на лестнице против меня встал. И тряпицы не потерял… Статочно, была на нем бархатная личина на манер машкерадной, что цепляется на веревочках, у тебя, поди, таких в чулане полно… Каин сам в давние годы машкерады в Зарядье устраивал, но снабжать бархатными личинами своих головорезов он бы, поди, не додумался.
– Вы, сударь, не ко времени сии изыскания затеяли, – вдруг сказал Шварц. – Потом, когда злодеи будут изловлены, вы, коли угодно, можете пригласить меня в свой кабинет и в приятной беседе счесть свои оплошности. Сейчас же вам в сем упражняться не след. Ибо надобно действовать, а не уверять себя в своей глупости и нерасторопности. Всяк, излишне преданный розыску своих несовершеств, бывает угнетаем страхом и мало успевает совершить…
– Что же, по-твоему, делать с Камчаткой, Мохнатым, Кукшей и прочей братией? – спросил несколько удивленный этим рассуждением Архаров.
– А чего с ними делать? Сидят под замком – и прекрасно, там им самое место, – отвечал немец. – Таким образом мы избавляем себя от беспокойства, ибо время наступает смутное, чем Каин не преминул бы воспользоваться, будь его дружки на воле. А их мы избавляем от повреждения их совести…
Узнав занятный пассаж государыни, столь ловко примененный, Архаров расхохотался.
– Ступай, Карл Иванович, утешил ты меня…
Немец вышел не сразу – он словно бы ждал, что к нему обратятся еще с каким-то вопросом. Это Архарову не понравилось – Шварц слишком хорошо выучился читать по обер-полицмейстерскому лицу, пусть даже, как казалось Архарову, совершенно спокойному.
Когда дверь все же захлопнулась, обер-полицмейстер подумал, что обязанность брить бороду при его ремесле приносит более вреда, чем пользы. Это при дворе кавалеры должны блистать гладкими, как у девиц, образинами, полицейскому же следует прятать лицо – вон, как приведут злоумышленника, у коего один кончик носа торчит из нечесанной волосни и даже глаз не разглядеть под кудлатыми бровями, так черта с два прочитаешь, что у него на роже написано, он же читает без препон и помех…
Много еще было в тот день разнообразных дел, за которые он брался охотно, однако душа к ним почему-то не лежала. А почему – Архаров бы вовеки даже на исповеди не признался. Он и домой ехал, не чувствуя усталости и не радуясь отдыху. Было такое ощущение, словно бы ум и тело, сговорившись, работали дружно, в одной упряжке, совершая все необходимое по службе, а душа как-то устранилась…
На Пречистенке Архаров встретил в сенях собравшегося было уходить Матвея и оставил его на ужин. Тут-то тело наконец поссорилось с умом и потребовало вознаграждения. Длился еще Петров пост, поэтому обер-полицмейстер приналег на рыбное. Он от волнений, считай, весь день не ел – а тут Никодимка, обрадовавшись, что их милости Николаи Петровичи нагуляли изрядный аппетит, понесся на кухню к Потапу требовать новых разносолов.
Обычно архаровский ужин состоял из четырех блюд, главным из которых была каша. Он даже часто не велел готовить для себя одного, а чтобы принесли с людского стола. Тут же, казалось, он решил вознаградить себя и за беседу с Каином, и за все прочее. Ему подали икру, нарезанный провесной балык, вязигу с хреном, грузди с маслом, семгу, грибы с луком, Потап на скорую руку приготовил грибы в тесте и уху на сковороде, и все это обер-полицмейстер съел быстро, почти не ощущая вкуса, и ел бы еще, да Матвей, опомнившись, закричал на него, грозясь несварением желудка.
Нельзя сказать, что Архаров от этого шума опомнился. Он хотел было как-то ответить Матвею, но не нашел слов. Сытная еда привела его в полусонное состояние – всякое движение казалось невозможным, в том числе и движение языка для выговаривания слов. И это было прекрасно – он отдыхал, душа молчала, ум блаженствовал в приятном безделии. Даже глаза сузились, как будто тело всерьез вознамерилось спать в столовой на стуле.
– Да ты и дышать уж от обжорства своего не в силах! Ты же как загнанный конь дышишь! – продолжал возмущаться Матвей.
Архаров, словно в подтверждение, громко вздохнул и стал вылезать из-за стола. Тело отяжелело до неимоверной степени. И что-то, видимо, стряслось с лицом – Архаров понял это по тому, с какой тревогой Матвей, подойдя и удержав его за плечо, глядел на него.
– А ведь вроде и не пил, – сказал доктор. – Что с тобой такое творится? А, Николашка?
– Да здоров я, здоров, только проголодался, – тихо отвечал Архаров. – Вот что, у меня дельце для тебя имеется. Матвей, узнай, кто из докторов лечил колотую рану. От ножа, от шпаги… Дуэлиста одного изловить надобно.
И он побрел в свои покои – грузный, сгорбившийся, как пузатый дед, это в тридцать два-то года, и лестница скрипела под ногами, и зеркало случайно отразило проносимое мимо лицо – отупевшее от сытной еды, крупное, некрасивое лицо, неправильного вида – одна бровь нависала чуть более другой, отчего казалось, будто обер-полицмейстер так всю жизнь и глядит на мир с неприятным подозрительным прищуром…
* * *
Демка Костемаров Москву знал так хорошо, как только может знать человек, с детства прибившийся к шурам. Он умел запутать след в кривых и коленчатых переулках, он помнил, где можно пролезть земляной норой, в каких кабаках есть тайные входы-выходы, бывал он и в монастырях – но отнюдь не по богомольным надобностям. Шуров привлекали не столь образа, сколь богатые оклады и прочее церковное добро. Доводилось Демке бывать и в Сретенской обители.
Он знал, что обитель небогата, что иноков там немного. Постороннего человека, стало быть, сразу приметят. Можно прийти открыто и попроситься в трудники – немало народу так делает, и иной раз плечом к плечу копают монастырский огород инвалид, который еще с фельдмаршалом Ласси тридцать лет назад на шведов ходил, и богатейший купчина, который пошел в трудники по обету – за то, что Господь долгожданного наследничка даровал.
– Там по хозяйству так наломаешься, что уж не до розыска будет, – возразил Харитошка-Яман. – И спят, поди, трудники все вместе.
– Зато трудники непременно и утреню стоят, и вечерню, и всех чернорясых в церкви они видят, – сказал Демка.
Яшка-Скес молчал – он вообще жил вне всякой веры и не знал, каково монастырское житье. Но слушал товарищей внимательно.
– Коли Устин сам не мог до Лубянки добежать, то его там взаперти держат, – сказал Яшка. – И ничего удивительного…
– Не может быть, чтобы в церковь не пускали! – Харитону было трудно поверить, что человек, живя в обители, может быть лишен богослужения.
– Сходи, убедись, – посоветовал Яшка.
Ночью они забрались в монастырские владения, нашли удобное место, чтобы проникнуть туда незаметно из Кисельного переулка, поспали малость в чьем-то сарае, спозаранку обследовали Грачевку и берега речки Неглинки. Речка эта пересекала всю Москву и сильно страдала от обывателей: чего только туда не кидали! А она и без того была болотистая, с неторопливым течением, так что в летнее время подходя к ней, впору было нос затыкать. Побывали также в Рождественской обители, поглядели, как отуда можно попасть в Сретенскую. Словом, задание обер-полицмейстера выполнили, после чего Демка отправился на литургию в пятиглавый каменный собор и едва не был выставлен из храма в тычки – мешая богомольцам, он бродил, ставил свечи ко всем образам и высматривал Устина. Даже никого похожего не нашлось. На всякий случай Демка заглянул и в храм преподобной Марии Египетской – там Устина тоже не обнаружил. Тогда он понял, что Яшка прав.
Ближе к вечеру пошли докладывать Архарову. В кабинет был впущен Демка, Яшка и Харитон пошли в гости к канцеляристам.
– Возьми у Шварца в чулане котомку, натолкай в нее чего положено, провианта, книжек божественных, и Яшке с Харитошкой вели то же сделать, – распорядился Архаров. – Ночью вас полицейские драгуны подберут у Сретенских ворот, довезут до Ростокина, там дождетесь богомольцев, идущих скопом от Троице-Сергия, пристанете к ним, с ними дойдете до Сретенской обители и попроситесь на ночлег. Заодно к богомольцам прислушаетесь – мало ли какой народ среди них затесался… В обители притворитесь, что захворали, и ищите Устина!
– Будет исполнено, ваша милость, – отвечал Демка.
До ночи у архаровцев было время, чтобы отдохнуть, и они решили пройтись, привыкая к своему новому виду. Яшке уже доводилось ходить в подряснике, но Демка чувствовал себя в этом одеянии, с двумя сумами, лямки коих перекрестили грудь, нелепо и боялся налететь на кого-то из знакомых особ женского пола – их у него на Москве было немало, в том числе и одна вдовая попадья из Китай-города. Встреча с ней была бы весьма некстати.
– Братцы, а ведь у нас что-то не то творится… – задумчиво сказал Харитошка-Яман, глядя на удивительную колымагу, по всем приметам построенную еще в минувшем веке. – Гляньте-ка, сколько народу понаехало…
Московские улицы были заполнены экипажами, и отнюдь не новомодными. Казалось, все окрестные помещики, обитатели подмосковных и более дальних деревень, снялись с места и, вытащив из сараев все, что лишь имело колеса и верх чуть лучше рогожного, устремились в Москву.
На запятках древнего экипажа, едва умещаясь сбоку от привязанного здоровенного сундука, окованного железными полосами и весившего не менее четырех пудов, стоял лакей, молодой парень в ливрее, которая была ему безнадежно мала, и вместо туфель с чулками – в смазных сапогах. Он вертел головой, ахая и приговаривая: «Ишь ты!..»
– Откуда, молодец? – обратился к нему Демка.
– Владимирские мы, – отвечал парень. – Ишь ты, глянь-ка! Домы-то в четыре жилья!
– А чего сюда подались? – шагая рядом с медленно продвигающимся по Мясницкой экипажем, продолжал расспросы Демка.
– Так злодей же на Москву идет! Барин сам не верил, а к нам из Михайловки человек прискакал. Сказывал, коли сейчас не выедем – так он наутро тут и будет!
– Врет твой человек. Злодей в другую сторону двинулся, – припомнив, что в полицейской канцелярии толковали про Казань, сказал Демка.
– Какое врет! Кабы врал! Ты, дяденька, глянь – все баре с места поднялись, все тут, ни проехать, ни пройти! – разумно возразил парень, хотя по виду был – простак простаком.
– Пошли, братцы, – сказал Харитошка-Яман. – Яманная мастыра…
И никто не возразил ему.
Прозвище свое Харитон за то и получил, что много в жизни виделось ему дурным, скверным и безнадежным – по-байковски яманным. Однако сейчас он был прав – если нашествие беженцев на Москву и не означало немедленного появления самозванца, то нарушение порядка и праздник для мазов и шуров были обеспечены. Наивные деревенские жители и не подозревали, на какие тонкости способен опытный московский шур, положив глаз на имущество – драгоценности или кошелек.
– Возвращаемся на Лубянку, – вдруг сказал Демка. – Может, там уже что известно.
– Нельзя там мельтешить, мало ли что, приметят, – отвечал Яшка-Скес.
– Как же быть?
Демка не то чтобы расстроился или испугался – а просто желал знать, не было ли новостей, отменяющих план проникновения в Сретенскую обитель. Обстоятельства-то вон какие… нашествие!..
– Не до нас там теперь, – утешил Яшка и протянул вязанку баранок. – Ломай, ешь.
Откуда она у него в руках взялась – никто и не заметил. И весьма сомнительно было, чтобы Яшка за эти баранки хоть полушку заплатил.
Они еще некоторое время послонялись, наблюдая за приезжими и даже давая советы кучерам сцепившихся экипажей или застрявших на неудобном повороте фур. Но хотя советы были развеселые, порой даже непристойные, на душе у них было все мрачнее и мрачнее. Наконец начало темнеть, и они пошли к Сретенским воротам – ждать полицейских драгун. Уселись у ворот под высокой, в полторы сажени, монастырской стеной, под самой надвратной колокольней, и даже беседовать не стали. Каждый думал о своем – Харитошка о том, что вот уже скоро его Харитоном Осиповичем впору будет звать, а ни кола, ни двора; Демка – о том, как бы хорошо докопаться, что за дела творятся в Сретенской обители, да и доказать Архарову, что он – пронырливее, осторожнее и сообразительнее буйного Федьки Савина; Яшка-Скес вспоминал красивую девку, племянницу Герасима, увиденную как-то в «Негасимке»…
Глухо застучали копыта – драгуны ехали шагом. Демка поднялся, вышел им навстречу.
– Вы, что ль, архаровцы? – спросил офицер. – Садитесь сзади, держитесь – рысью пойдем.
Неловко задирая длинные подолы, архаровцы уселись на конские крупы поверх небольших вальдтрапов.
Драгуны довезли их почти до Ростокина, там спустили с коней.
– Ну, с Богом, – сказал офицер.
Никто никого ни о чем не расспрашивал – у каждого своя служба. Драгуны растворились в ночном мраке, стук копыт растаял. Архаровцы остались в чистом поле. Огляделись – увидели несколько стогов. Погода стояла довольно сухая, самое время косить да сено ворошить, а не от самозванца бегать. Забрались в стог, заснули…
Утром с превеликим удовольствием они лежали на сене, грызли баранки и играли в карты, в модную игру под названием «мушка». Демка, который мог бы стать замечательным шулером, кабы не попал сперва – в колодники, потом – в мортусы, и, наконец – в архаровцы, перенял правила игры у некой девицы с Ильинки. Правда, костяных фишек, которые положено складывать в корзиночку, архаровцы не имели – вместо них были обычные полушки.
Время от времени Яшка приподнимался и поглядывал на дорогу. Харитошка-Яман не выспался, сбился с толку и проиграл две копейки. Это его сильно возмутило – он сказал, что Демка в прошлый раз показывал иначе и уж во всяком случае не менял положенных ему по правилам пяти карт на другие пять из прикупа.