Архаровцы успели изучить окрестности и поняли – что-то происходит в маленьких переулках, по которым от Сретенской обители можно дойти до Грачевки и до Неглинки. Переулки таковы, что приличного человека там не встретишь – кому охота нюхать опасную вонь от речки? И коли надобно что протащить в обитель незаметно – то, разумеется, не по Сретенке и даже не по двум Кисельным переулкам, а именно по этим жутким, узким, грязным щелям…
И точно – явилась процессия. Впереди шел маленький инок с фонарем, за ним мужчины попарно тащили нечто на носилках. Четыре пары таких носильщиков, тяжко груженых, проследовали мимо высокого монаха, не останавливаясь. Он, пропустив их, пошел за ними следом.
– Похляли, – сказал Демка.
Архаровцы незаметно пошли за носильщиками, вместе с ними обошли каменное здание, где обитал Устин, а потом и другое. Там они поняли, о каком подвале речь: в стене была маленькая дверка, к которой еще нужно было спускаться по ступенькам, и если такую дверку несколько лет не открывать – то впору взрывать порохом. Однако монахам удалось подкопать ее – судя по тому, что именно туда потащили в охапках имущество, что было доставлено на носилках. Низенький инок ушел в подвал первым, высокий остался распоряжаться наверху. И Демка с Яшкой ничуть не удивились, увидев, что к нему подходит тот самый сомнительный богомолец, что бросил непропеченный хлеб в кусты.
– Вы ума лишились, отец Флегонт, там же сырость неимоверная, – сказал он.
– Вы сами говорить изволили, что сие ненадолго.
– Подвал вблизи реки, там ничего нельзя хранить.
– Так уж и вблизи… не бойтесь, Бог милостив, ничего не успеет отсыреть…
Демка подтолкнул Яшку локтем.
– Верши… трущевки…
– Ага…
Они оба не были военными людьми, оружие не каждый день в руках держали, но, как положено мужчинам, да еще архаровцам, знали об оружии немало. Металлическое лязганье длинных предметов, переносимых в охапках, да тусклые блики от фонаря, скачущие по опасному этому грузу, означали, скорее всего, что в монастырском подвале прячут ружья. Отсыреть же за небольшое время мог порох…
Теперь дело было за малым – убедиться, что подвал заперт, что монахи ушли в свои кельи, и кому-то бежать к Рязанскому подворью, возможно, сразу на Пречистенку, потому что дело серьезное, а кому-то следовать за людьми, что привезли оружие.
Носильщики вылезли из подвала, сгрудились вокруг высокого монаха и подозрительного богомольца, появился и маленький со своим фонарем, началось какое-то совещание. Демка, сколь ни напрягался, ничего не услышал и не понял. Вся надежда теперь была на Харитона – авось ему удалось подкрасться поближе.
Наконец маленький инок пошел к кельям, высокий инок и богомолец повели носильщиков прочь, к огородам, но неторопливо.
Демка дал знак Яшке – и тот поспешил за маленьким иноком. Сам же Демка, хоронясь в тени, двинулся было за носильщиками, но тут они опять остановились, выслушали некий приказ странного богомольца, и тогда разделились – высокий инок с богомольцем пошли назад, носильщики – огородами и переулками к Грачевке. Демка задумался на миг – кого преследовать. Выбрал богомольца. Почему – объяснить бы, пожалуй, сразу не смог.
Носильщики – люди подначальные, так бы сказал он Архарову, и могут даже не знать имени того, кто их нанял. А вот богомолец – точно из тех, кто заварил кашу. Архаров возразил бы – нет, Костемаров, богомолец из обители уж никуда не денется, он пешком пришел издалека, ему отдых нужен, а носильщики, может статься, отправились туда, где хранится еще оружие. Нет, ваша милость, – так отвечал бы Демка, – коли разберемся с этим дурным богомольцем, то разберемся и с оружием. А вот коли его упустим – то получим кучу ружей, на которых не написано, откуда они и для чего они. Архаров бы нашел еще какие-то доводы – а Демка сказал бы, что нюх, свойственный шурам и мазам, ведет его сейчас по следу богомольца. А против нюха не попрешь!
Он продвигался бесшумно, замирая и прислушиваясь. Где-то совсем рядом были Яшка-Скес и Харитошка-Яман.
Вдруг богомолец с монахом остановились, услышав шаги, метнулись и прижались к стене. Демка тут же опустился на корточки, пытаясь слиться с кустом.
Кто-то впотьмах бродил у келий, но бродил кругами, приближаясь и удаляясь.
– Стрема… – услышал Демка за спиной.
– Зеть… – отвечал он не глядя.
Эти слова оба, Демка и Яшка, услышали потому лишь, что ждали их, а посторонний человек бы, пожалуй, и не уловил быстрого шепота.
Яшка почти на четвереньках подполз к Демке, и оба уставились на высокого монаха с причудливым богомольцем.
Эта парочка вела себя весьма по-дурацки – коли они желали остаться для кого-то незримыми, то следовало прежде всего погасить фонарь.
И тут наконец раздался голос.
Он был достаточно громок и разборчив, но то, что прозвучало, сперва Демку с Яшкой ошарашило: занятые тайным складом оружия, они напрочь забыли, что находятся в обители и на каждом шагу могут услышать молитву.
– О, святый мучениче Христов Трифоне, скорый помощниче всем, к тебе прибегающим и молящимся пред святым твоим образом скоропослушный предстателю! – произнес удивительно знакомый голос. – Услыши убо ныне и на всякий час моление нас, недостойных рабов твоих, почитающих святую память твою.
Этот голос почти приблизился, но опять стал удаляться.
– Ты убо, угодниче Христов, сам обещался еси прежде исхода твоего от жития сего тленнаго молитися за ны ко Господу и испросил еси у Него дар сей: аще кто в коей-либо нужде и печали своей призывати начнет святое имя твое, той да избавлен будет от всякаго прилога злаго, – напоминал святому Трифону смиренный канцелярист Устин где-то за углом. Дойдя до некого знаменательного места, он стал возвращаться, и молитва – с ним вместе.
– И якоже ты иногда дщерь цареву в Риме граде от диавола мучиму исцелил еси, сице и нас от лютых его козней сохрани во вся дни живота нашего, наипаче же в день страшный последняго нашего, издыхания предстательствуй о нас, егда темнии зраки лукавых бесов окружати и устрашати нас начнут, – возглашал Устин.
– Чего это он чертей гоняет? – удивился Демка.
Устина, творящего молитву, опять понесло прочь…
– Послушник наш новый, – сказал негромко высокий монах.
– Для чего ночью ходит? Он что-то видеть мог? – осведомился богомолец.
Демка с Яшкой сразу друг дружку подтолкнули – богомолец был доподлинно не русский. Речь его подтвердила домысел, возникший у Яшки при виде брошенного хлеба.
– Кто его разберет… с ума он сбрел, что ли?..
– Буди нам тогда помощник и скорый прогонитель лукавых бесов, и к Царствию Небесному предводитель, – продолжал меж тем Устин. – Идеже ты ныне предстоиши с ликом святых у Престола Божия…
– Куда окно его кельи глядит?
Высокий монах отделился от стены и поднял голову, изучая окна соседнего здания.
– Да он блаженный, ваша милость, – сказал он неуверенно. – Вот и отец Аффоний сказывал… влюбился в блудницу, сюда спасаться прибежал… Бог с ним, ваша милость…
– Окно его, я спрашиваю, где? И чем он тут занимался?
Странный богомолец, очевидно, привык командовать.
– …моли Господа, да сподобит и нас причастниками быти присносущнаго веселия и радости, да с тобою купно удостоимся славити Отца и Сына и Святаго Утешителя Духа во веки. Аминь! – торжественно прозвучало в темноте. После чего даже шагов не стало слышно – Устин побрел еще куда-то.
– Да на вас же и потрудился, бумагу вашу переписывал, почерк-то у него хороший, разборчивый, – сказал, уже несколько сердясь на допрос, отец Флегонт. – Мало ли, отчего из кельи вышел. Он молитву святому Трифону читал – вы, сударь, человек инославный, вам не понять…
– Когда среди ночи вслух молитвы читают, то сие… сие знак есть. К себе в помещение ступайте, отец Флегонт, я же буду оставаться.
Вот тут Демка с Яшкой вдругорядь подтолкнули друг друга.
Незнакомец, уже не желавший изображать богомольца, был настроен достаточно мрачно и решительно, чтобы вызвать нехорошие подозрения. К тому же, как выяснилось потом, Демка с Яшкой подумали одновременно, что среди тех, кто попросился на ночлег в обитель, у него могла быть сообщники. Архаров оказался прав – проще всего было войти в Москву с толпой богомольцев, бредущих от Троице-Сергия, и таким манером можно было ввести хоть целый полк – хватило бы лишь подрясников и домотканых кафтанов с армяками.
Они, не сговариваясь, стали отступать и добрались до угла здания. За углом уже можно было выпрямиться.
Тут шаги Устина вновь сделались слышны, но были они куда медленнее. Очевидно, прокричав молитву святому Трифону, он никак не мог придумать, что бы сделать дальше. Наконец появился между двумя домами – в безупречной позе инока, чуть нагнувшись вперед, опустив голову и держа руки перед грудью вместе.
– Вкуред… – приказал Демка.
Устин и пискнуть не успел, как оказался прижат к стенке в темном месте, с зажатым ртом.
– Мы это, – сказал ему Демка. – Стой, не кобенься.
Устин промычал так, что сразу стало ясно – встрече с друзьями рад, пусть даже столь необычайной.
– Ты, дурья твоя башка, какого кляпа ночью шастаешь? – спросил далее Демка. – Держись при нас, в келью возвращаться не смей.
Устин издал возмущенное мычание. Оно заключало в себе еще и вопрос: отчего?..
– А потому, что там тебя и возьмут на жулик, – растолковал Яшка. – Ну и что с тобой теперь делать, кляп маринованный?
– Его, Скес, вытолкать отсюда надобно взашей, покуда жив, – решил Демка. – Помнишь дырку, что в Кисельный ведет? Устин, ты молчи, Христа ради, я тебе растолкую, куда бежать. И чтоб ни за каким своим сламом возвращаться не смел. Пойдешь на Лубянку, достучишься до дневальных, да чтоб все – бегом! Потребуешь, чтобы тебя к господину Архарову сопроводили. Плевать, что ночь. Доложишь – в обители-де тайный склад оружия в подвале. Он решит, как дальше быть. Знак пусть будет… ну, прокукарекает кто-нибудь пускай, я «весной» отвечу. Понял, смуряк охловатый?
– Угу, – промычал Устин. Он уж был сам не рад, что все это затеял.
И тут за домом раздался короткий вскрик, затопотали чьи-то ноги, кто-то свистнул.
Демка от неожиданности даже убрал ладонь с Устинова рта.
– Стрема, – сказал Яшка. – Стойте тут, я разузнаю…
Он скинул с плеча холщовую суму, одновременно выдернув из нее кистень, и заскользил, проделывая ногами выпады не хуже фехтовальных, чуть касаясь руками земли, и пропал.
– Вот ведь обезьяна рыжая, – сказал Демка, недовольный тем, что Скес отправился в разведку без его приказания. Все же Архаров поставил старшим его, Костемарова, и сей порядок следовало соблюдать.
Устин вытер рукой рот.
– Тут нечистая сила шалит, – сказал он уверенно. – Ты вот, поди, не знаешь, а бесы и в монастырь пробраться могут, и здесь разводят всякие соблазны.
– И как? Соблазны-то – в теле? – спросил Демка, даже в такую тревожную минуту сразу настроившись на амурный лад.
– Нет, не те, – несколько смутившись, отвечал Устин. – А молитвы несуразные читают, каких ни в одном молитвослове не сыщешь. Я потому и к святому Трифону воззвал… он хорошо помогает…
– Бесы читают молитвы? – уточнил Демка. Ему это показалось сущей околесицей, но обитель явно на время сбрела с пути истинного, и коли иноки переписывают манифесты самозванца, а в подвале устроен арсенал, то отчего бы не случиться еще какому ранее невозможному явлению?
– Да нет, молитвы-то как раз люди читают… И сдается мне, что это кто-то не из нашей братии. Наши-то голоса мне знакомы, я знаю, как кто читает… вот отец Анисим так иногда псалом отбарабанит – через пять слов шестое разберешь… ох, прости Господи… сам-то я – не лучше! Сам-то, многогрешный, еще хуже читаю!
– Нишкни, – приказал Демка, не понимая, с чего вдруг запричитал Устин. Он, разумеется, не знал, что все это время бывший архаровский писарь отчаянно и безнадежно боролся со своей гордыней.
– Это кто-то пришлый, – сказал Устин совсем тихо. – А читает внятно, голос зычный, с таким голосом, поди, на театре играть берут…
Демка насторожился. Он вспомнил про приключения с господином Сумароковым, а еще вспомнил Сашу – тот прочитал архаровцам из тетрадки чуть ли не страницу, стараясь подражать актерам, и все дружно решили, что смотреть трагедии господина Сумарокова не станут, какие-то у его героев речи маловразумительные.
Но сейчас было не до театра. Яшка не возвращался, но и подозрительного шума более не было. Что-то он, видать, отыскал любопытное.
– Пошли, поглядим, где Скес, – решил Демка. – Держись за мной. Коли что – во-он туда удирай. Не сможешь в Кисельный выскочить – тогда в Рождественскую обитель, поднимай шум, буди братию. Там тебя не достанут…
Они прошли снова между домами, Демка подал голос – изобразил свистом неизвестную Устину ночную птицу, такой же голос отозвался.
Яшка сидел на корточках, повернулся, приложил палец к губам.
– Отемлел Яман… Все уж, отемлел… – растерянно произнес он.
– На жулика взяли?
– Так…
Устин не сразу понял, что Яшка присел возле мертвеца.
Демка опустился с ним рядом и, насколько позволяла ночь, вгляделся в белеющее лицо Харитона. Потом потрогал левую руку, поднял ее, дал ей упасть.
– Точно, – сказал он. – Царствие небесное… Куда они похляли?
– Вроде за рым зашли, там мас их усеньжил…
– Скенно?
– Стремшан.
– Кас, ховряк, стремшанный кто?
– Кульмас его знает. Он, сдается, и приткнул Ямана…
Устин молча крестился, бормоча молитву Иисусову. Он слышал краткий разговор архаровцев и неким иным умом – не тем, который пользуется словами, а глубинным, разумеющим без слов, – понял их: они говорили об убийцах. Он не знал, что странный богомолец, который вел себя как заезжий барин, и отец Флегонт пошли искать его самого, и не сообразил, кого назвали знакомыми словами: касом и ховряком.
Не до того ему было.
Перед ним лежало тело человека, который только что был жив, бодр, выполнял архаровский приказ, который как-то, застав склоку между Устином и стариком Дементьевым, утихомирил дряхлого канцеляриста… который просто всякий раз, как сталкивались на Лубянке, глядел на Устина, а Устин глядел на него…
У них не было общего прошлого – застенка, чумного бастиона, штурма ховринского особняка. Зато это прошлое связывало с Харитоном Демку и Яшку-Скеса. И они говорили, как люди, у которых душа ненадолго окаменела – таким образом не допуская в себя боль.
– Слышь, Устин, – обратился, выпрямляясь, Демка. – Ты тут побудь. Ежели их только трое… Будь тут, жди нас. Коли что – прячься.
– Да пусть бы он вовсе ушел, – тихо подсказал Скес. – Обуза ж…
Демка думал совсем недолго.
– Тут останется. Вон туда поди, только не вылезай, молчи, Христа ради, нам только твоих дурачеств недоставало…
– Это они тебя искали, на него налетели, – добавил Яшка. – Так что – верши…
– Будь на стреме, – призвал совсем ошалевшего Устина Демка. – Похляли…
И архаровцы молча и даже не очень прячась пошли туда, где, по Яшкиному разумению, скрылись убийцы Харитона.
В какой-то давней, уже призрачной жизни Устину доводилось читать над покойником. Ночь, проведенная у гроба, никогда не казалась ему страшной – что страшного в теле, покинутом бессмертной душой? Но сейчас он вспомнил не тот свой скромный приработок, а Митеньку, бедного Митеньку, от горя лишившегося рассудка. Митенькина смерть стала для него тяжким испытанием – столь тяжким, что он, страстно желая кары, едва не угодил на виселицу.
Оба погибли одинаково, Митенька и Харитошка-Яман, – от ножа.
Значило ли это что-нибудь?
Для Устина – несомненно. Он привык во всем видеть указание Божия перста, и в повторении давних обстоятельств, разумеется, было нечто важное. Нож, который архаровцы по-байковски все еще называли жуликом, был главной приметой сходства, как бы призванной привлечь Устиново внимание. Других он, как ни бился, не находил.
Напрочь забыв, что велел Демка, он опустился на колени перед мертвым Харитоном и стал молиться, но молитва вышла странная, двойная, уста толковали о новопреставленном рабе Божием, душа же твердила один-единственнй вопрос: Господи, а как же я, я-то как же?..
– Мне-то как быть? – спрашивала душа. – Вот я, Господи, стою перед тобой, пути своего не ведая… Ты вразумляешь, а мне что-то никак не понять…
Устин не знал, можно ли мысль, его посетившую, считать ответом. А мысль была такая: вот перед тобой, Устинушка, человек; человек беспредельно грешный – иначе бы не угодил на чумной бастион; вот он жил себе, жил, уверенный, что есть время замолить давние грехи, да и взяли его на жулик… И что же скажешь ты, Устинушка, истребитель внутренней гордыни и воитель против Дунькиного разврата, в его защиту?
И ничего ты не скажешь, Устинушка, – так далее развивалась язвительная мысль, – оттого что пробыл ты в полицейской конторе три года среди грешников, всячески оберегая свою чистоту, и даже не узнал, откуда этот Харитошка-Яман взялся, в чем у него нужда, есть ли в комнате, что он снимает где-то на Якиманке, хоть один образок. Жил ты – сам по себе, и всякий архаровец, брат Устин, в твоем понимании был сам по себе, и хотел бы ты сейчас замолить его грехи – да ведь ты их даже не ведаешь!
Ты ведь и Митеньки своего ненаглядного толком не знал, – вот что преподнесла мысль, ища, где бы побольнее ужалить, – ни откуда взялся, ни как жил до того дня, когда приснилась ему Богородица и попросила собрать денег на всемирную свечу. А ты свечу эту дивную любил, Устинушка, и себя любил – как особу, приближенную ко всемирной свече, и не пришло тебе на ум поспрашивать добрых людей – нет ли у Митеньки родни, отца-матери, братьев-сестер, чтобы взять его к себе, потому что нуждался он в заботе и безопасности, ты же ни того, ни другого дать не мог…
Очевидно, ровно столько же ты можешь сделать и для горемыки Харитона, – так завершилась мысль, – сопроводить его на тот свет молитвой, которая более нужна тебе для твоего утешения, нежели ему – для спасения его души…
Трудно сказать, сколько времени прошло с той минуты, как исчезли во мраке очень спокойные и деловитые Демка с Яшкой-Скесом. Устин обнаружил вдруг, что он перестал читать молитву, а просто сидит на пятках и чего-то ждет, возможно, морковкина заговенья. И нет в нем ни тоски, ни сострадания, вообще ничего нет, кроме умственного поединка с самим собой, и даже не понять, кто подсказал ядовитые вопросы.
Озабоченный этим, Устин не сразу услышал голоса. Сперва подумал было, что возвращаются архаровцы, потом его осенило – они не станут говорить так громко. И он успел вскочить, успел присесть за лестницей, ведущей на крыльцо, когда явились три человека и встали над Харитоновым телом.
Один держал фонарь, двое положили рядом с Харитоном нечто продолговатое.
Человек с фонарем был в длинном, почти до пят, черном кафтане. Устин из своего укрытия хорошо видел его лицо, полное лицо немолодого статного мужчины, уже утратившее упругость щек, уже словно бы стекающее вниз. Увидел и короткую негустую бородку, вроде бы рыжеватую.
– Глядите, чтобы чего не потерять, – приказал мужчина. – Тщательно глядите.
И поднял фонарь повыше.
В круге света Устин увидел тело – поперек груди шла светлая лямка холщовой сумы, приколотая к телу ножом, почти как Митенькино одеяло, – увидел также травку, на которой тело лежало, и руки, шарящие в ней.
– Нет, батюшка барин, ничего он не потерял, – сказал молодой, звучный и уже несколько знакомый голос.
– Ты за ноги бери, а ты за плечи бери…
Тело переложили на носилки, суму пристроили Харитону на живот.
Устин глядел, приоткрыв рот и понимая, что все в мире зачем-то повторяется.
Носилки были подняты, мужчина с фонарем пошел впереди, все трое безмолвно удалялись – и некая спасительная мысль посетила Устинову голову: вот так же они удалятся сейчас и из его жизни, в ней больше не будет никакого Харитона.
Он вздохнул с облегчением – и в самом деле, не нанялся же он охранять то тело…
Однако стало любопытно – куда это понесли покойника. Устин глядел вслед удалявшемуся фонарному свету и вдруг сообразил – миновав огороды, пройдя мимо Рождественской обители, эти трое исчезнут в переулках, выйдут к Неглинке – и все! И нет больше мертвого тела! Особливо коли у них хватит ума спуститься малость пониже по течению.
Он знал, сколько мороки с опознанием бывает, когда обнаруживается голый и распухший утопленник.
Да и не только это…
Устин вышел из-за крыльца. Он не понимал, кто и для чего подсказал ему: тело, бедненькое, уже не может защитить себя, и ждет его погребение в грязи, врагу такого не пожелаешь… вот уж не по-христиански…
Еще не зная, как помочь Харитонову телу, Устин пошел следом за носилками. Когда придут Демка с Яшкой, то увидят, что покойник пропал, и, может быть, догадаются, что произошло, должны догадаться, они же архаровцы…
Носильщики и возглавлявший их господин спустились к Грачевке. До погружения тела в мутную воду Неглинки оставалось совсем немного. Дпйдя до берега они для пущей надежности пошли вниз по течению.
И тут Устин побежал. Он спотыкался, подскакивал, ему казалось даже, что он целыми саженями летит по воздуху, раскинув руки, наподобие большой черной птицы в старом своем подряснике, и даже странно было, что ноги опять касаются земли. Наконец он таки шлепнулся – именно тогда, когда господин с фонарем, услышав его бег, развернулся и, поставив фонарь на землю, пошел к нему, что-то быстро добывая из-под полы длинного кафтана.
Оказавшись в грязи, Устин зашарил руками, чтобы опереться, руки скользили, подвернулось круглое, он ухватился. И, встав на колено, потянул находку вверх.
Он даже не удивился, поняв, что держится за здоровый дрын, мало чем поменьше оглобли. И, осознав в этом помощь ангела своего хранителя, Устин более не задумывался.
Перехватив грязный дрын поудобнее, он побежал к господину, чьи очертания виден вполне ясно – фонарь горел за спиной у этого человека. Не задавая вопросов, не призывая к христианскому обхождению с телом и даже не задумавшись, что у господина такое в правой руке, Устин с разбега нанес своим грязным дрыном сокрушительный удар. И кабы этот удар достиг головы противника – тут же противник и испустил бы дух.
Но Устин опять поскользнулся, что его и спасло.
Противник, уже поднырнувший под страшное орудие с умением и легкостью хорошего фехтовальщика, не поразил Устина длинным ножом – он тоже промахнулся.
Результат был для него малоприятен – Устин, оказавшись не там, где желал бы его видеть этот враг, со всей дури треснул господина своим дрыном по спине. Удар пришелся по хребту и пояснице, был, надо полагать, весьма болезненным. Устин услышал крик, увидел, что темная фигура стала меньше ростом (господин упал на колени, но Устин не понял этого), а далее случилось вовсе неожиданное.
Двое носильщиков, поняв, что их сейчас искалечит разъяренное страшное чудовище, черное и безмолвное, разом положили носилки и кинулись наутек. Убежали, впрочем, недалеко – саженей на двадцать, не более.
Устин встал возле Харитонова тела, готовый защищать его, и смотрел – что еще будет…
Мужчина в черном кафтане встал. Ему было не до мертвых тел и бешеных монахов. Даже не умея выпрямиться толком, он сделал шаг – и окаменел.
– Верши… – тихо и грозно сказал Устин. – Не подхандыривай, ховряк охловатый… приткну…
Оба носильщика, видать, опомнились. Они осторожно подошли к господину, взяли его под руки, помогли сделать шаг и другой, он же со стоном на них повис.
– Упнайте, скудрошники… – напутствовал Устин. И смотрел им вслед, пока они не покинули пространство, освещенное фонарем.
Что делать дальше – он не знал. Он только надеялся, что сейчас за ним придет кто-нибудь из архаровцев и скажет, как быть, куда идти, чем заниматься.
Рукоятка ножа, приколовшего лямку сумы к Харитоновой груди, уже более ни о чем не говорила Устину. Душа его ощутила желанное облегчение, хотя сам он этого не понимал – он просто думал, что отдыхает после бега и короткой схватки.
И только одна мысль пришла в голову, оказавшись не такой горькой и безнадежной, как следовало бы. Устин понял, что в келью Сретенской обители ему, кажется, более нет возврата. Но не опечалился. У него было странное ощущение – словно бы долг, тяготевший над ним, как раз и можно оплатить отказом от любезной маленькой тихой келейки с душеполезными книгами, со старыми образами в уголке, и что святой его покровитель Иустин-философ против такого поворота дела не возражает…
* * *
Катиш была сильно недовольна тем, что хозяйка так надолго застряла в Москве, да к тому же стала необычайно тревожна и скрытна. Связать эту неприятность с беседой, в которую ее недавно втянула в торговых рядах какая-то незнакомая баба, она не догадалась – да и кто бы догадался? На то они и ряды, чтобы было где посудачить о хозяевах.
Явление хозяйкина любовника тоже ее не обрадовало. Катиш довольно разбиралась в людях, чтобы понять: таких любовников надобно спускать с лестницы, в каком бы состоянии они ни пребывали, хоть в лихорадке, хоть в предсмертных судорогах. Ей показалась странной такая длительная хворь. Все это сильно смахивало на попытку спрятаться в безопасном месте. Но лакей Савелий, служивший у богатого доктора, ей растолковал: иной детина на Крещенье в иордань нырнет, и ничего ему не сделается, только крепче станет, а иной барчонок, промочив ноги, по два месяца лежит, а все почему – потому, что детине, вытащив его из иордани, тут же добрые люди водки поднесли, а барчонку – не догадались. Пришлось поверить.
Утром она, принеся Терезе провиант (хлеб приходилось брать втридорога, и то у знакомого булочника спозаранку, молоко и сметану, к счастью, продолжала поставлять знакомая старуха из Подколокольного переулка, а ветчина и солонина покупались еще у одного знакомца) сидела в лавке, куда уже никто не заглядывал, и слушала, что делается наверху, во втором жилье. Более всего ее озадачивало, что там молчали. Коли бы хозяйка ругалась на сожителя, хоть по-русски, хоть по-французски, требовала денег на хозяйство или на иные надобности, Катиш бы вздохнула с облегчением: все как у людей. Но они молчали – и было невозможно понять, когда удастся наконец перевезти на новую квартиру подаренные мебели.