– Ого! – только и мог вымолвить Архаров.
Недоросль сперва разинул рот, затем лишь кивал, соглашаясь с каждым высказыванием Левушки лишь потому, что это были словечки из наречия вертопрахов и вертопрашек, – смысл же был для него весьма не комплиментарен.
– Ну так куда ж ты, сударь, с тетушкой своей собрался? – повторил свой вопрос обер-полицмейстер. – Отвечай не кобенясь.
– Домашний спектакль смотреть, – уныло отвечал Вельяминов. – И без того все лето сижу в этой Москве при тетушке, словно монах какой, ни тебе собрания, ни маскарада… раз в кои веки на театре модную пиесу ставят, так и туда не попаду!..
– А что за пиеса?
– Сумарокова сочинение. Сказывали, отменная слезливая трагедия, да мне теперь хоть трагедию – я и тому рад! – признался Вельяминов, видя, что Архаров вроде бы не расположен возмущаться или читать нотации. – Может, после хоть дивертисмент покажут, с пением? Так, ваша милость, Николай Петрович, отпустите, ради Бога! Мне же за тетушкой ехать, она браниться станет!
– Тоже, поди, до театра охотница? – полюбопытствовал Архаров.
– До слухов она беспримерная охотница, – честно признался недоросль. – Донесла ей какая-то подлая баба, что я будто бы пьяный был третьего дня домой привезен без памяти… До теперь-то и напиться негде, все сидят по домам, никаких развлечений, ни собраний, ни концерта домашнего! А тетушке охота с кузинами повидаться, они тоже званы, она ведь редко выезжает…
– И в котором же часу следует вам быть в Лефортове? – вполне дружелюбно осведомился Архаров. Хотя Лефортово пока еще не упоминалось…
Недоросль повернулся, чтобы разглядеть стоящие за его спиной большие часы.
– Не трудись, сударь, – сказал Левушка. – Они встали. Восемь кажут без четверти, а утра или вечера – сам изволь решать.
– Кель дьябль! – заорал Вельяминов, вскакивая. – Терешка, пьяное рыло, завести забыл!
Архаров неторопливо добыл карманные часы.
– И четырех пополудни еще нет, – сказал он.
– Так в пять начинают!
– Когда же в такую рань начинали? – удивился Левушка.
– Да по мне – хоть спозаранку! – едва не плача, отвечал Вельяминов. – В кои-то веки дистраксьон, приличное собрание, именной инвитасьон, бомонд, все модные женщины, а я?..
– Не смею мешать, господин Вельяминов, – произнес Архаров, вставая. – Собирайтесь поскорее. В иной раз встретимся. Идем, Тучков. Пусть не треплют языками по Москве, будто бы обер-полицмейстер зверь и моветонная харя.
– Честь имею, сударь, – тут же адресовался Левушка к Вельяминову и, пропустив Архарова в дверь, выскочил из комнаты.
– Идем скорее, – тихо приказал обер-полицмейстер. – И молчи, Христа ради…
Заговорить Левушке было позволено уже в карете.
– Держи, спрячь, – велел Архаров, добывая из карманов на стене пистолеты. – А я эти возьму… Тяжелые, как бы карманов не прорвали… Сашка, доставай бумагу, чернильницу, пиши так… «Карл Иванович, всех, кто обретается в конторе, собери и отправь наискорейше в Лефортово, к Оперному дому, и пусть бы окружили оный и брали приступом, коли потребуется…» Знак, знак! Тучков, какой мы, в театре сидя, можем подать знак, окромя выстрела? Сашка, слушай. Мы с Тучковым будем в театре. Где, как – сам не ведаю. Вели кому-либо из наших шуров туда пробраться… Мать честная, Богородица лесная, сам же я всех услал в Сретенский монастырь!.. Пиши так: «И коли людей нет, послал бы своих из подвала…» И еще пиши: «И пусть пошлет в Сретенскую обитель, чтобы не отпускать драгун, а их тоже послать в Лефортово…»
– Николаша, ты умом повредился, – объявил Левушка.
– Вылезай из кареты, Тучков. Сашка, увидишь, что мы уезжаем, – тут же в контору! Чего Шварц спросит – разъясни на словах. Скажи ему – иного пути, чтобы этих подлецов прихватить на горячем, не вижу. Пусть окружают театр, это возможно, он в парке расположен, пусть сидят в кустах. Услышат стрельбу – тут же на приступ! Ну, с Богом! Стой! Когда придут – тоже бы знак дали, два выстрела разом…
Архаров и Левушка вышли из кареты и встали за углом, карета же укатила, и только Иван на запятках, обернувшись, разинул в недоумении рот.
– А вот и недорослев экипаж подают, – прошептал Архаров. – Тучков, за мной…
При необходимости он умел двигаться весьма быстро. Левушка же, прирожденный фехтовальщик, обладал не просто ловкостью, а неким чувством, позволяющим безмолвно взаимодействовать с товарищами. Именно потому и удалось одновременно оказаться справа и слева от сбегавшего с крыльца Вельяминова.
– Но, милостивые государи… – начал было недоросль.
– Полезай в экипаж, живо, – тихо приказал Архаров. – Сперва ты, Тучков…
Вельяминов опомниться не успел, как уж был вмят в заднее сиденье кареты, имея по бокам поручика Преображенского полка и московского обер-полицмейстера.
– И только пикни, – предупредил Тучков. – Я не погляжу, что ты беспримерный болванчик…
– Вели, чтобы сразу везли в Лефортово, – сказал Вельяминову обер-полицмейстер. – Объяснил бы мне кто-нибудь, с чего они всякого человека непременно зовут болванчиком.
– Хочешь, чтобы называли идолом? Это они с французского перекладывают, у французов «идол», «кумир», а по-русски можно сказать и «болван», опять же, «болванчик» – это ласкательно…
– Идол, – повторил Архаров. – Нет, нам с Сашкой такого слова пока не попадалось…
И подумал, что, занятый делами, давно уже не слушал на сон грядущих французских книжек. Какие уж книжки, когда Пугачев на носу?
– Какое Лефортово, меня ждет тетушка! – заголосил, опомнившись, недоросль. – Я обещался заехать за ней, вот и инвитасьон у меня…
Более он не сказал ничего – слева ему запечатала рот большим сбитым в клубок платком Левушкина рука, справа в бок сунулось пистолетное дуло.
– Тетушке твоей, сударь, для души полезнее будет сегодня дома посидеть, – объяснил Архаров. – В Лефортове для нее чересчур шумно будет…
Вельяминов замычал.
– Николаша, он о пудре беспокоится, – догадался Левушка. – Коли мы с него пудру стряхнем и смажем, он нам покажет кузькину мать.
– Коли будет вопить – вообще вымоем, – пригрозил обер-полицмейстер. – Слышишь, сударь? И не где попало, а в Неглинке искупаем. Вот ею как раз повеяло…
Карета действительно въезжала на крутой Кузнецкий мост. Там и застряла.
Недоросль волновался, восклицал, переходил на французскую речь, наконец выматерил Левушку – материть Архарова побоялся. Левушка дал сдачи, и дал щедро – любовь к музыке вкупе с возвышенными чувствами у него была сама по себе, а понимание жезненных необходимостей – само по себе, и на полковом плацу, школя рядовых, он мог загнуть весьма выразительную словесную загогулину, беря в том пример со старшего товарища. Опять же, и архаровцы, общество которых он любил, многому могли научить.
Наконец карета опять тронулась и с переменным успехом добралась до Мясницкой, оттуда – до Покровских ворот. За ними уже стало полегче.
– Гляди-ка, – сказал Архаров, отодвигая занавеску. – Вон сколько публики-то собирается…
И точно – к единственному в той части Москвы мосту через Яузу катили кареты с гербами на дверцах. Левушка насчитал их четыре.
– А что, сударь, когда свой инвитасьон изволил получить? – спросил Архаров недоросля. – Не может быть, чтоб давно…
– С утра от тетушки доставили. Она писать не охотница, прислала с человеком заместо записки, а на словах – чтобы я за ней заехал. Мой-то экипаж новомодный, щегольской, а у нее… – Вельяминов задумался, припоминая для сравнения хоть какое древнее историческое событие. Но ничего древнее минувшего царствования он не ведал.
Однако Архаров с Левушкой догадались, в чем загвоздка.
– Времен царя Гороха, – сказал невеликий историк Архаров, и одновременно Левушка произнес:
– Времен царя Навуходоносора!
– Кажись, нам повезло, Тучков, – пробормотал Архаров. – Ну, Господи благослови…
Карета подкатила к театральному подъезду. Все было устроено наилучшим образом – по довольно широкой дуге экипажи один за другим доставляли знатную публику и тут же отбывали в аллею за театром. Левушка выпрыгнул первым, следом при помощи лакея вышел недоросль Вельяминов, последним выбрался Архаров. И тут же, не сговариваясь, поручик Тучков и полковник Архаров встали справа и слева от недоросля, причем полковник незаметно уперся ему отставленным большим пальцем в бок. Недоросль как приоткрыл рот, так и не мог закрыть обратно: он понял, что при малейшем его неповиновении раздастся выстрел.
– Доставай, сударь, инвитасьон из кармана, – прошипел Левушка.
Приглашение выглядело как обычное письмо на имя милостивой государыни, и так далее, с указанием названия трагедии и с подписью князя Горелова. Оно потребовалось уже в театральных сенях, где подошел некий кавалер и осведомился, с кем имеет честь. Недоросль объявил себя племянником госпожи Хворостининой, а Архарова с Левушкой тоже причислил к родне. При этом Левушка пришел ему на помошь, затеяв считаться родством с отсутствующей дамой, Архаров же отвернулся – его довольно уже запомнили москвичи и могли признать в лицо.
К счастью, прибыл экипаж, в коем сидели какие-то важные господа, и кавалер устремился к ним. Архаров окинул взглядом сени и обнаружил, что стоит в них, разбившись на две компании, какой-то разномастный народ, одни мужчины, причем у многих – сабли или палаши. В театральную залу они явно не спешили.
Архаровская подозрительность, и без того рвущаяся в дело, как стая охотничьих псов со сворки, тут же отметила какое-то тревожное состояние этих вооруженных мужчин.
– Идем скорее, – шепнул Левушка, которому было несколько не по себе: они втроем стояли посреди сеней, Вельяминов мог в любую минуту вытворить очередное дурачество…
Наконец Архаров, Левушка и недоросль оказались в театральной зале.
Это было немалое помещение с десятью рядами кресел, причем задние ряды стояли уже на возвышениях, и с неимоверным количеством небольших лож, разделенных между собой стенками, и каждая стенка имела в торце обращенную к залу высокую колонну. Ложи были расположены полукругом, и в некоторых уже сидели дамы.
– Позволь, сударь, а ведь мы сюда сдуру проскочили, – сказал Левушка Вельяминову. – Тетушке твоей, поди, ложа полагается. Пошли ее искать.
– На что тебе ложа, Тучков? – спросил Архаров, озираясь по сторонам. За все время своей московской жизни он ни разу не побывал в театре, все было как-то недосуг, и теперь изнемогал от любопытства.
Кое-что в зале успели подновить, кресла, казалось, были новые, но вот расписной потолок остался таким, каким его видела еще покойная императрица Елизавета Петровна, когда по случаю ее коронации тут давали оперу «Титово милосердие», и сразу же за ней – балет «Радость народа, появление Астреи на российском горизонте и о восстановлении златого века». На потолке же был представлен этот златой век, только потусклел и облупился.
Портал сцены тоже блистал чистотой и свежей краской. Но натянутая сзади преогромная холстина с изображением крепости, состоящей из толстой башни и стен, на которые употреблены были булыжники, сдается, имела славное прошлое.
– Увидишь, – лаконично произнес Левушка.
Не отпуская от себя Вельяминова, они вышли в маленькую дверь возле рампы, где уже горело множество свечек, попали в какие-то сенцы, поднялись по лестнице и угодили в большой подковообразный коридор, куда выходили двери лож.
– Вот, Николаша, что нам потребно, – Левушка указал на дверь, как бы завершающую собой огромную подкову. – Вот отсюда можно попасть за кулисы.
– На кой нам туда?
– А как ты полагаешь, для чего вся сия трагедия затевается? Коли наш князь желает нечто сообщить публике со сцены, то он и сам там, – Левушка указал на дверь. – Я знаю, там у актеров уборные есть, кладовые, чуланы разные, я бывал…
– А петиметра куда?
Это был нешуточный вопрос. Коли отпустить Вельяминова – так он, поди, подымет переполох. Тащить же его с собой – тоже опасно. Левушка это прекрасно понимал и задумался на несколько довольно трудных для него мгновений. Хотя он и был любителем всего изящного, хотя душа его желала плавать в разноцветных волнах и всплесках клавикордной музыки, однако разум немедленно намекнул, что жизнь оного петиметра немного стоит, когда речь идет о заговоре бунтовщиков…
И тут же в спор вмешалась честь. Но выступила она с довольно странным, как потом понял Левушка, заявлением. Честь забеспокоилась о чистоте клинка дворянской шпаги. То есть, догадайся поручик Тучков прихватить с собой подходящий нож, честь промолчала бы – все-таки тут речь шла о верности присяге и защите Москвы от самозванца. А тут она возмутилась – невозможно порешить человека шпагой кроме как в благородном поединке!
То же самое происходило и в голове у обер-полицмейстера. Только он, как особа менее возвышенной натуры, подумал не о шпаге, а о пистолете. Был бы нож – иное дело, а выстрел произведет мало того что опасный, так еще и преждевременный шум.
Архаров и Левушка посмотрели друг на друга столь выразительно, что даже вертопрах Вельяминов сообразил, что у них на уме.
– Да вы что это?! Да вы!.. – воскликнул он, являя собой образ отчаяния: дыхание отяжелело, глаза вылезли на лоб, смыслу в них не осталось вовсе.
– Молчи, дурак, – тихо сказал Левушка. – Молчи, Христа ради… Николаша, может, мы его в ложе запрем? Свяжем и запрем?
– Брыкаться начнет, – отвечал Архаров. – Бабье переполошит. Да и нечем. А что, Тучков, там ведь купидонов с небес на веревках спускают?
По взгляду Левушка понял, что Архаров имеет в виду таинственный закулисный мир.
– И точно, – отвечал он. – Идем, Вельяминов. Моли Бога, чтобы нашлась для тебя прочная веревка.
Недоросль рухнул на колени.
Тут из-за изгиба коридора послышались шаги, голоса, медлить было никак невозможно, Левушка распахнул дверь, а Архаров за шиворот втащил туда Вельяминова.
Оказались они в полумраке – где-то горела свеча, но далеко и высоко. Почти сразу от двери вверх вели четыре ступеньки, и Вельяминов первым делом рухнул на них. Но не заорал, а зашипел.
Обер-полицмейстер вздернул его на ноги и бок о бок с ним поднялся на малую площадку, от коей начинался короткий черный коридор. Справа была стена, слева же – нечто наподобие высоченных ширм.
– Дальше куда? – спросил Архаров.
– Ради Бога, Николаша, стой и не двигайся, не то как раз выскочишь на сцену, – прошептал Левушка. – Заместо купидона… Пропусти-ка…
Он проскользнул вперед, прижимаясь спиной к стене, заглянул куда-то, повернулся к другу, прижал палец к губам – и беззвучно исчез.
– Куда ж тебя девать? – спросил недоросля Архаров. – Хоть бы чулан сыскать, запереть тебя, сударь, что ли…
– Что я вам плохого сделал, Николай Петрович? Я ж вам гнилого слова не сказал…
– Не сказал, так скажешь. Да и не мне.
– А коли я слово дам?
– Гнилое, что ли?
– Господин Архаров, я дворянин и шпагу ношу, – дрожащим голосом сообщил недоросль. – И слово свое держать обязан…
– Ты-то?
И тут на Архарова накатило. Он редко с кем-то говорил о своих подчиненных. Внутренняя жизнь Рязанского подворья не то чтобы скрывалась от света – а просто он полагал, что посторонним знать о ней следует поменее. Но, держа за ворот дорогого кафтана этого двадцатилетнего простодушного петиметра московской выделки, волей-неволей нюхая окружающие его ароматы, сладкие и навязчивые, обер-полицмейстер не выдержал.
– Тебя, сударь, коли помнишь, мои молодцы спасли. Они, сударь мой, колодники, и на каторгу лишь потому отправлены не были, что чума помешала. Так они слово держат, им я верю. Ты же и понятия такого не имеешь, чтобы сказать – да так же и поступить. Неоткуда в тебе быть понятию… И про дворянство-то свое ты лишь с перепугу вспомнил. Ты не русский дворянин, ты французская обезьяна.
Очевидно, и до Архарова кто-то потчевал недоросля такими кумплиманами – скорее всего, тетушка Хворостинина, любившая его неразумно и по-московски, без галантонностей, желавшая наставить на путь истинный. Архаров понял это по тому, как промолчал Вельяминов.
Тут появился Левушка и бесшумно подбежал к обер-полицмейстеру.
– Там Горелов бесится, – прошептал он. – Время начинать, актерку нигде сыскать не могут! Прямо в короне пропала!
– Ну, Дунька, ну, лихая девка, – только и мог вымолвить Архаров. – Тучков, напомнить не забудь – как кончится эта околесица, возьму ее на содержание, и экипаж ей будет, и все…
– Но, Николаша, Горелов там один.
– Как это – один?
– С ним челядь какая-то, у одного егерский патронташ – знаешь, на сорок патронов, еще у одного – пистолет на портупее. Никого из сообщников с ним как будто нет, ни Ховрина, ни еще кого дворянского звания, ни военного – не сидят же они в зале?
– Могут быть и в зале. Когда в трагедии до того дойдет, что пойдут самозванца бить, они в публике шум подымут и кричать станут.
– Так что же делаем? – спросил Левушка. – И насчет сего сударика – что изволишь приказать?
– Это утраж, милостивый государь, я не французская обезьяна! – вдруг объявил недоросль. – И могу требовать сатисфакции…
Левушка, безмерно взволнованный, зажал себе рот рукой – обстоятельства были не таковы, чтобы вслух хохотать, а он знал, что коли начнет – скоро не остановится.
– Коли он один, то мы, пожалуй, и арестовать бы сумасброда могли вдвоем, – не обращая внимания на Вельяминова, принялся рассуждать Архаров. – Но в таком действии толку мало, а ума и не бывало. Сообщники-то остаются. Их по меньшей мере двое – давний его дружок Ховрин да… да генерал, за которого актерка замуж собралась. И сдается мне, что это Брокдорф.
– Точно ли Брокдорф? – спросил Левушка. – Мало ли какой загадочный немец шатается по Москве и бунтует аптекарей?
– Он. Кто бы еще добрался до Павла Петровича и выманил у него за давние перед покойным батюшкой заслуги анненский крест на шпагу? Брокдорф, более некому… Суди сам – некий генерал на гореловские деньги снимает дом на Сретенке, живет там с актеркой, а потом некий дома сего житель вместе с Гореловым преследует девицу Пухову и теряет шпагу с крестом… Такое совпадение, Тучков. А Брокдорф – интриган известный. Он, похоже, всю сию интригу и сплел, и княжескую женитьбу на Пуховой тоже он выдумал, чтобы всех в один узел увязать и сторонников надежных получить.
– А и верно… – прошептал Левушка. – Но князь?.. Российский дворянин?..
– Горелов для наследника-цесаревича до сей поры пустое место, а Ховрин, сколь я разумею, к нему и соваться бы не стал. Им обоим без Брокдорфа было не обойтись… Но арестовывать его сейчас не с руки. Так что, брат Тучков, требуется иное… Требуется дать сему плоду созреть и свалиться с яблони…
– Почему с яблони? – тут же спросил Левушка.
– Ну, с груши, коли тебе угодно. Сейчас к Горелову соваться не станем, а подведи-ка ты меня к нему поближе…
– Милостивый государь, – опять вмешался недоросль, – я не французская обезьяна! И коли вам угодно со мной на шпагах переведаться…
– Мне сейчас станет угодно с тобой на кулаках переведаться, – буркнул Архаров. – Тучков, куда его девать?
– Когда ты его сюда притащил, моего совета не спрашивал, – отвечал Левушка. – А с чего он на тебя наскакивает?
– Его спроси.
– Мне угодно получить сатисфакцию, – встрял Вельяминов.
– Ты сперва хоть в армейском полку год отслужи. А там уж к приличным людям с сатисфакцией своей приставай, – отрезал Левушка. – Гвардейцы с кем попало, сударь, не дерутся. Идем, Архаров, мы к нему за драпировками подберемся. Может, догадаемся, куда он дружков своих подевал, коли они не в зале с публикой.
– Тучков, а ведь тут непременно должна быть дырка, чтобы на публику глядеть, – додумался обер-полицмейстер.
– Их тут много. Идем, да только тихо… и ни за что руками не хватайся… чуешь, чем тут пахнет?..
– Всякой дрянью, – немедленно отвечал Архаров.
– Они, сдается, роспись на стенках только сей ночью подновляли, краска еще не высохла. Изгадишь кафтан… да и ты, сударь, тоже…
Левушка, легкий и тонкий, похожий на ту самую рапиру, которой сказочный фехтовальщик, подняв ее над головой, отбивал струи дождя и остался сухим, скользнул вправо – и пропал. Архаров несколько удивился, обнаружив там узкую щель между черными драпировками, и последовал за другом, придерживая ткань растопыренными руками. Вельяминова он бросил на произвол судьбы, полагая, что недоросль никуда не денется – так по гроб дней своих и будет следовать за обер-полицмейстером с требованием сатисфакции.
Он оказался прав – Вельяминов безмолвно устремился за ним и даже налетел ему на спину, когда Архаров, удержанный Левушкой, неожиданно для себя самого, остановился.
Они стояли весьма удачно – в черной тени, перед ними же шепотом распоряжался человек, коего они видели сзади, но сомнений не имели – это был князь Горелов в парчевом кафтане золотисто-палевого цвета, в палевых штанах и камзоле, злой, как сам сатана, и готовый раздавать оплеухи кому попало, так что от него шарахались.
– Чертова девка! Гаврюшка, коли не сыщется – запорю! – говорил он стоящему перед ним на коленях человеку, одетому невоообразимо – в длинный красный кафтан с большой кирасой поверх оного, в горностаевую мантию весьма потрепанного вида, на голове же у человека была помесь короны и шлема с перьями, застегнутого под подбородком. – А барин твой еще добавит!
– Батюшка, ваше сиятельство, мы первую сцену с Ксенией проходили, а потом мне еще сцену с Парменом пройти следовало, а с Ксенией вот Андрюшка Шуйский ролю твердил… – жалостно оправдывался человек.
– Андрюшка Шуйский! – повторил Горелов. – Господи, ну что за сволочь… Где Андрюшка?
К его ногам пал еще один странно одетый человек, также в кирасе и плаще, с мечом на широченной перевязи, но шлем его с высоко вздыбленными перьями был без короны.
– Батюшка, ваше сиятельство, не извольте гневаться, сыщут ее, сыщут, тут она, дура, где-то! Она ж спит и видит, как бы Ксению сыграть! По нужде вышла, ей-Богу, по нужде! – запричитал он, однако таким голосом, что покрыл закулисное пространство не хуже, чем голос хорошего дьякона покрывает, отражаясь от купола, пространство большого храма.
– Молчи ты, скотина! – прикрикнул на него князь. – Убью…
– А убьете – кто ж вам так Шуйского-князя сыграет? Ввек не найдете, чтобы ролю за четыре дня вытвердил, – возразил коленопреклоненный актер. – В нужнике сидит!
– Ну, Дунька… – прошептал Архаров.
– Какой, к черту, нужник? – князь, похоже, сделался невменяем.
Архарову уже не было до него дела.
– Ты мне дырку обещал, – напомнил он Левушке.
– Сударь… – начал было Вельяминов, но обер-полицмейстеру все еще было не до сатисфакций.
Там, где они стояли, было темно, однако не настолько, чтобы недоросль не разглядел поднесенный к своему носу архаровский кулак.
Левушка прижал палец к губам и исчез.
Аххарову доводилось бывать за кулисами, но еще в Санкт-Петербурге, он успел застать прекрасное время, когда государыня Елизавета Петровна перед спектаклями в дворцовом театре сама рассылала гонцов по вельможным зрителям с деликатнейшим вопросом: «спросить, не забыли ли они, что в сей назначенный день быть комедии». В бытность свою гвардейцем он вместе с приятелями навещал там знакомых кадетов, игравших в комедиях все роли, и мужские, и женские. И помнил еще, что человеку постороннему закулисный мир весьма опасен: вроде бы перед тобой высокая стенка шириной в аршин, но Боже упаси за нее заглядывать – как раз окажется, что твоя дурная башка торчит уже на сцене из-за древнегреческой колонны, радуя публику и непутем смеша актеров.
Поэтому обер-полицмейстер и не двигался с места, пока не возник Левушка, не взял его за рукав и не потащил за собой.
– Пошли, сударь, – шепнул Архаров недорослю. – Ужо выберемся из сего вертепа – будет тебе сатисфакция.
Оказалось, в двух шагах были какие-то изрядно пыльные драпировки. Левушка раздвинул их и пропустил Архарова к образовавшейся узкой щели. Они оказались в полной темноте, но зал обер-полицмейстеру был виден прекрасно.
Как он и ожидал, в ложах сидели московские бояре – языкастые старухи, сановные и всем светом недовольные старики. Он уже мог бы назвать их поименно – мужчин по крайней мере, потому что дамы, собравшись в театр, замазали свои морщины белилами до лаковой гладкости и стали неузнаваемы даже вблизи.
В креслах же Архаров обнаружил довольно молодую публику мужского пола – иной был в мундире, иной – в простом кафтане. Этих он припомнить не мог.
– Глянь-ка, Тучков, что за господинчики?
– Черт их знает… Николаша, вон, вон, справа – Куракина… Ишь ты, сколько их съехалось…
– Ага…
– Шварца, жаль, с собой не взяли, то-то бы повеселился… Сделал бы пальцем вот этак и произнес: сии есть обиженные армейские поручики…
– Николаша, точно – армейцы, Московский легион… шнуры черно-желтые, видишь?..
– Стало быть, тут в зале одних лишь староверов недостает…
– Ты о чем?
– Шварц четыре вражьих колонны называл – бояре, поручики обиженные, фабричные да староверы.
– Фабричных тут нет.
– Ты почем знаешь? А староверов нет точно – им о театре и думать-то – смертный грех. Им все грех – и музыку слушать, и волосы пудрить… Ч-черт!..
– Николаша!.. – зашипел Левушка.
– Недоросль где?
Вельяминова поблизости не было. Очевидно, понял, что сатисфакции тут не дождешься, да и вспомнил, что пребывает в плену…