Архаров и ехал-то не столько трудиться, сколько убедиться, что Рязанское подворье празднует в меру. Он взял с собой секретаря, чтобы по дороге туда и обратно немного попрактиковаться во французском наречии. По вечерам, когда Саша убаюкивал начальство французскими кнжками, было не до того. А с утра вроде бы и неплохо.
По дороге встретили несколько крестных ходов, а также отдельных батюшек с дьячками, которые обходили свои приходы с большими крестами, громко славя Вескресение Христово, и всюду бывали отблагодарены чаркой водки или же доброхотным даянием. Во всех дворах дети и молодежь катали яйца по деревянным лоткам, и Архаров вспомнил – когда-то было у него счастливое яичко, разрисованное травами, катившееся дальше прочих, он так и не узнал, из чего оно было сделано. Воспоминание было лишним – как и все, что связано с детством в Москве.
Он вошел в здание полицейской конторы и, сопровождаемый Сашей, направился к канцелярии, где, судя по шуму, собралось все население Рязанского подворья. Явился он вовремя – Клашка Иванов, забравшись на стул, читал манифест, Демка же делал к нему свои добавления. На сей раз грамота самозванца и сама по себе была весьма бессвязна и бестолкова, так что Клашка часто терял смысл и запинался, Демка же этим нагло пользовался.
– Всем армиям государь, Российской землею владетель, – возглашал со стула Клашка.
– И о заднице своей радетель, – добавлял Демка.
– … государь и великая светлость, император российский, – Клашка покосился на Демку.
– От нас, убогих, неблизкий, – тут же нашелся Демка.
– …царь Петр Федорович, от всех государей и государыни отменной, и прочия, и прочая, и прочая. Сколько-сколько грозные и грозители в его величества руках уже искорененье!.. – Клашка уставился в манифест, но именно так заканчивалась загадочная фраза.
– В нужнике на поселенье! – выкрикнул Демка, к большой радости архаровцев и канцеляристов.
– Больших и меньших в одном классе почитатель…
– А также животом в нужнике страдатель!
– …скудных обогатейший государь и милостивый царь от его величества, и всем разные уездные и провинциальные подсудимы!..
Демка собрался было еще что-то ляпнуть, но непостижимым образом учуял приближение Архарова и насторожился.
Обер-полицмейстер решительно отпихнул стоящего к нему спиной Абросимова, несколько архаровцев обернулись, шарахнулись в стороны, но Клашка, глядевший в подложный манифест, этого не заметил.
– Старшинам же башкирским, малым и меньшим, правоверным богатырям и казакам, и всем моим подданным, которые мене почитают…
Тут Архаров наконец явился перед глашатаем самозванцевой грамоты, грозный и злой до того, что кулаки чесались. Клашка, лишившись дара речи, соскочил со стула и тут же получил увесистую оплеуху. Архаровцев и канцеляристов словно бурей размело – тут же пространство вокруг обер-полицмейстера очистилось, так что он остался совсем один, лишь на полу у его ног валялся манифест.
– Заигрались, бляди, – сказал Архаров. – Курица в гнезде, яйцо – известно где, а они со сковородкой прибежали. Отставить балаган! Для нас больше праздников нет! Покуда сукин сын не будет изловлен! Все по-прежнему! Всякая крамола – в дело!
Возражать разъяренному командиру не посмели.
От этой вспышки Архарову полегчало. Он повернулся, вышел из канцелярии и прошел к себе в кабинет. Там сел за стол и задумался.
Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы – и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.
В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…
Стало быть, хоть обер-полицмейстер, коли уж не градоначальник, должен сохранять внутреннее напряжение и держать под прицелом все самые опасные места.
И от сознания того, что он на посту – один, Архаров вдруг повеселел.
– Канзафаров! Тимофей! Федька, мать твою конем! Яшка!.. – заорал Архаров. – Сашка, всех сюда гони!
И, пока секретарь, испуганно ждавший распоряжений у дверей кабинета, бегал за подчиненными, Архаров хмыкал и посмеивался, одновременно вспоминая семьдесят первый, осень, чуму, пожары и камни из толпы, и прикидывая, что сказать своим архаровцам.
И, когда набились в кабинет, сказал сурово:
– Поваляли дурака, и будет. Все продолжается. Всякая крамола, всякое кривое слово – наши. Во всяком кабаке, на всех торгах, хоть в храме Божьем, хоть в бане! Все поняли?
Молчание было достаточно красноречивым ответом.
– Манифест – не матерная дурость на лубке, что на Сретенке продают. Чуму помните? Кто по Москве шастал, дома грабил, бунт затевал – помните? За митрополитом через весь город гнался, в Кремль врывался, церкви грабил – помните? Ага, не забыли. Так что нужно послать наших десятских к Донскому и к Данилову монастырям, на кирпичные заводы. Вот где у нас прореха!
– Ахиллесова пята, – подсказал Сашка.
– Мастеровые заводские – вот кто рад самозванцу. Вот где могут его манифесты из рук в руки передавать. Для них, дураков, и писано. Ох, верно в журнале пропечатано – заводы для нас бесполезны… Так вот – сейчас там все на радостях пьяны, а что у трезвого на уме – у пьяного где? Сейчас же всем – туда, и слушать, что болтают! На трезвую голову там чужого, поди, прибить могут, а спьяну, да в Светлую неделю, им всякий, кто стопкой угостит, – брат родной. Еще – к кладбищам, где староверы угнездились. Послушайте, что они про государя толковать будут, который велит старые церкви ломать, а новые семиглавыми строить и двумя перстами креститься! Пошли вон! Канзафаров, стой. Я сам хочу на твоего бунтовщика со звездой глянуть. Когда он будет в кабаке – пусть за мной пошлют. А теперь – Щербачова ко мне со всеми донесениями и «явочными», сколько их скопилось за три дня! Живо!
Он взялся за работу рьяно, понимая, что она лишь и даст единственное облегчение. Возился с бумагами допоздна. Наконец плюнул на все и засобирался домой.
В коридоре он столкнулся со Шварцем.
Немец был одет нарядно, на голове его красовался новый и свежий нитяной паричок – как всегда, дешевый.
– Христос воскресе, ваша милость, – деловито сказал Шварц.
– Воистину воскресе, – несколько удивившись, отвечал Архаров. – Ты что ж, тоже православную Пасху празднуешь?
– Как положено верноподданному Российской империи. Не могу уклоняться.
Тут бы им и расстаться, но оба не смогли почему-то любезно попрощаться, так и застряли в коридоре.
– Ты как вообще, черная душа, крещенный? – неуверенно спросил Архаров.
– Нет.
Ответ был более чем странный. И внушающий обер-полицмейстеру, бывшему хоть и нерадивым, а христианином, некоторое опасение.
– Так покрестись. Я тебя к отцу Никону свожу, договоримся…
Шварц посмотрел на Архарова искоса, да так, что обер-полицмейстеру сделалось неловко.
– Не хочешь быть православным, что ли? – всеми силами пытаясь придать вопросу шутливость, полюбопытствовал Архаров. – Ты же вон и в Гребневский храм забегаешь, и в Ивановскую обитель ходишь.
– Нельзя мне, сударь, принимать православие. По его законам жить не смогу, а нарушать закон не приучен, – сказал Шварц. – Я должен быть таков, как я есть, иначе вам, сударь, и всей полицейской конторе туго придется. А коли приму православие – то многого уж замышлять и делать не смогу.
– Так кто же ты?
– Бог меня знает.
Но в этом ответе не было недоумения пред непонятным и неизведанным. Шварц лишь хотел сообщить Архарову, что именно перед Богом держит отчет, Бог самолично мерит его поступки, и этого немцу Шварцу вполне достаточно – Бог его знает, а прочим его разуметь не обязательно.
– Поехали ко мне ужинать, Карл Иванович, – вдруг сказал Архаров. – Коли ты такой уж верноподданный. Праздновать – так праздновать.
Он не был особо чувствителен – но, как всякий одинокий человек, мог вдруг остро ощутить чужое одиночество.
– Премного вашей милости благодарен, – отвечал Шварц, не показывая удивления. – Позвольте мне лишь вниз за узелком спуститься.
В узелке оказались крашеные яйца, которые немцу понадарили его кнутобойцы. И это уже довольно развлекло Архарова, а Шварц еще добавил озабоченно:
– Первым делом следует зайти к Клаварошу и подарить ему яйцо. Ибо посещение больных и скромные им дары способствуют исцелению.
– Яйцо, Клаварошу?!.
Архаров рассмеялся – немец, не желающий креститься, несет католику-французу самое что ни на есть православное крашеное яичко!
– Что же еще дарить в светлый праздник Воскресения Христова? – спросил Шварц и сам себе ответил: – Таков порядок.
На Пречистенке он первым делом понес подарок Клаварошу, и Архаров, от души веселясь, последовал за ним – страшно захотел увидеть сию удивительную процедуру.
Клаварош уже вовсю разговаривал, сидел – когда ему под спину подтыкали подушки, – сам ел и пил, но ходить Матвей ему еще не позволял. Он принял яйцо без особого удивления – архаровская дворня, вернувшись с пасхальной заутрени, задарила его и яйцами, и кусками куличей, и ближе к вечеру – всякими деликатесами с барского стола. Француза в доме любили, особенно женщины.
Шварц не видел его с того вечера, как Клаварош, ругаясь, отправился в рейд вместе с полицейскими драгунами. Разумеется, они тут же заговорили о подробностях. Многое Клаварош узнал от Левушки Тучкова, от Федьки, от прочих архаровцев – когда они, сопровождая обер-полицмейстера, оказывались у него в доме, то непременно забегали к товарищу. Пока Матвей запрещал ему говорить, он только слушал. Теперь же и сам стал задавать вопросы. Ему хотелось знать, что выплыло на свет Божий при допросах.
– Да то же, в сущности, что было известно со слов господина Тучкова, – сказал Шварц. – К ним доподлинно приезжал некто в санях, толковал с их предводителем приватно, однако схваченные клянутся и божатся, будто предводитель погиб во время рейда, будучи застрелен на льду реки Серебрянки. Я предполагаю, что они выгораживают одного из своих по имени Памфил…
Архаров усмехнулся – он так и предполагал, исходя из имени налетчика, но Шварцу пока не говорил – чтобы не мешать его дознанию.
– … но наш Ваня убежден, что Памфил был лишь помощником предводителя, и то – плохо исполняющим обязанности помощником. Я склонен ему доверять, – продолжал Шварц, а Архаров насупился. – Он выразился так: я бы, оседлав Владимирский тракт, таковое мудило за одни кулаки при себе держал, своих чтобы не марать, а думал бы сам.
– А кто к ним приезжал той ночью – дознались? – спросил Клаварош. – Господин Тучков рассказывал, будто в минувшие ночи кого-то выслеживал на острове, но даже голоса толком не слышал. О нем налетчиков спрашивали?
– Все на покойного своего вожака валят, – вместо Шварца сказал Архаров. – Памфил, правда, врал, будто чей-то кум, или сват, или я уж не ведаю кто, будто провиант привозил. Карл Иванович, вели Ване доискаться правды.
– Кум или сват? – переспросил Клаварош. – Какой же он беглым земледельцам родственник, когда он дворянского звания?
Вот тут Архаров и онемел.
– Сие для меня новость, – преспокойно сообщил Шварц. – Ты, сударь, где же его встречать изволил?
– На мосту, – и Клаварош наконец рассказал про выезжавшие с острова сани, про беззвучную стычку, про бритое лицо.
– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – И ты молчал!
– Ему господин Воробьев приказал молчать, – вступился Шварц. – И куда побежал тот бритый господин?
Кдаварош стал мучительно вспоминать. Оказалось – как раз этого он и не заметил. Потому что наконец появились вспугнутые Иконниковым грабители.
– Узнать его сможешь? – строго спросил Архаров.
– Вряд ли, ваша милость. Ночью трудно разглядеть. Но надо отыскать тех, кто был вместе с ним в санях, – сказал Клаварош. – Один упал вниз с моста. Один куда-то пропал.
– Черти б его драли… – Архаров задумался, соображая, как же теперь быть. За телами были на следующий день отправлены драгуны и увезли их куда-то для похорон, поди теперь знай, которое тело где подобрали.
Было уже довольно поздно, когда Архаров со Шварцем, Левушка и Саша Коробов уселись наконец ужинать. Левушка после визита к князю Волконскому был зол – Архаров и сам понимал, что нельзя его туда брать, но князь знал о присутствии в Москве поручика Тучкова, отказываться от приглашения – наживать себе врага. Такое количество всего московского, включая фальшь, было и для самого Архарова трудновыносимым. Левушка же, виня себя в гибели родственниц, нуждался не в том, чтобы его злили, а в том, чтобы осторожно отвлекали и развлекали. Лучше всего это получалось у его приятеля Саши. И за столом архаровский секретарь завел речь о каких-то грамматических тонкостях и высоких материях, для обер-полицмейстера вовсе непостижимых.
– Все науки и искусства суть прилагательные, – вдруг сказал Шварц.
– А что же тогда существительные? – спросил возмущенный таковой безграмотностью Саша, готовый к грамматическому спору.
– Существительна есть наука фифиология.
Архаров уставился на Шварца с немалым удивлением. Не то чтобы он разбирался в науках – однако название прозвучало очень уж смешное.
– И каков предмет сей науки? – Саша уже был готов перейти в атаку.
– Предмет ее – умение пользоваться людьми и своевременностью. Из прилагательных искусств же наиважнейшие – искусство терпеливо сидеть в засаде и искусство ловить случай за шиворот.
Это было сказано даже с некоторым изяществом.
– То есть, сие – по нашему ведомству, – одобрил науку Архаров. – Будешь, Карл Иванович, главным фифи…
– Фифистом, – подсказал Левушка. – Коли есть софисты, отчего не быть фифистам?
Архаров расхохотался.
– Осталось только сыскать тех людей, коими мы, фифисты, будем пользоваться, – продолжал Левушка. – И определить область, в коей они пригодятся.
– Область сия для меня исключительно полицейская, – отвечал Шварц. – И тут мы имеем перед собой три пути. Непременно найдутся охотники, которые пожелают помочь полиции безвозмездно. Кабы ваша милость Никола й Петрович была несколько галантоннее, то сыскались бы охотницы. Второй путь – покупать услуги за деньги. Поверьте, не самый худший. Третий же – покупать услуги в обмен на молчание.
– Ты о чем, черная душа? – насторожился Архаров. Теперь лишь до него дошло, что разговор затеян неспроста. Раньше Шварц, даже будучи зван к столу, никогда не упоминал науку фифиологию.
– Допустим, некая особа в молодые годы понаделала дурачеств, и ей теперь ни к чему, чтобы об этом вся Москва гудела. Коли знать про те дурачества в подробностях и разумно поговорить с той особой, она согласится сотрудничать…
– Та-ак… – протянул Архаров. Хитрый Шварц нарочно сделал сие предположение в обществе Левушки и Саши, да еще и замаскировав его под новый поворот застольной беседы. Скажи он такое в полицейской конгторе – Архаров живо прекратил бы фифиологические рассуждения.
– Вспомните того же господина Вельяминова. Петиметр во многие дома вхож, а меж тем у нас припасены его дурацкие векселя, выданные французским мазурикам. И его весьма огорчит, коли господин обер-полицмейстер предъявит их престарелой тетушке, способной сгоряча лишить наследства. Вот образец применения фифиологии. В области чистой теории, ваша милость.
Но Шварц отнюдь не теорию имел в виду. Он понимал архаровскую тревогу и предлагал разумный способ собрать верные сведения. Другое дело, что дворянину, офицеру, полковнику сей способ применительно к людям его круга казался неприемлемым.
– Ну, коли Вельяминов… Его, дуралея, припугнуть сам Бог велел, – согласился Архаров. – И показывать ему сии векселя каждый месяц, дабы от дурачеств удержать. А что, Тучков, и ты, поди, портному или башмачнику должен? Говори, не стыдись – для праздничного дня я тебя из ямы выкуплю!
Московские купцы имели такое обыкновение – выкупать из долговой тюрьмы, она же – «яма», несостоятельных должников. Вообразить в таковом положении поручика Тучкова было верхом комической нелепости – даже Шварц засмеялся. Тем опасный разговор о науке фифиологии и удалось погасить.
Потом Архаров решил, что Шварцу лучше ночевать на Пречистенке – немец немного выпил, куда ему тащиться? Опять же – места всем хватит.
Особняк угомонился, все разбрелись по своим комнатам, и тишина стояла примерно до второго часа ночи.
Архаров проснулся оттого, что Никодимка осторожно дергал одеяло.
– Ваши милости Николаи Петровичи, – шептал камердинер, – просыпайтесь, Христа ради, беда стряслась…
– Пошел к монаху на хрен, – пробормотал Архаров.
– Ваши милости, не извольте гневаться, открывайте глазки… ножки на пол спускайте…
– Что?! – взревел заспанным басом Архаров, ощутив на своей босой ступне шарящую руку. Никодимка в услужливости не знал разумных пределов и пытался усадить спящего хозяина как можно нежнее и деликатнее. Но Архаров от изумления брыкнул его, что было дури. Никодимка, вскрикнув, так и сел на пол.
– Что стряслось, я тебя спрашиваю!?
– К вашим милостям… гости к вашим милостям!..
– Какие, хрен им в зубы, гости?!
За окном была сплошная чернота, по ощущениям – ночь только начиналась.
– Ваши милости, Николаи Петровичи! Она грозится весь дом по кирпичику разнести! А я знаю – она-то может! Она и из пушки стреляла!
– Кто из пушки стрелял? – спросил ошарашенный Архаров.
– Да Марфа же!
– Какая Марфа?
– Наша… ваша… из Зарядья Марфа! Прибежала, ваши милости требует, ругается матерно…
– Она что, пьяна?
– Ваших милостей домогается, – твердил взволнованный Никодимка, пока Архаров, несколько проснувшись, не понял: Марфин гнев для него все еще страшнее недовольства господина обер-полицмейстера.
– Шлафрок подавай, – распорядился он. – А Марфу сюда веди.
– Сюда, в ваших милостей спальню?
– Пошел вон.
Архарову было решительно все равно, что подумает камердинер – ему не хотелось выбираться из тепла, спускаться по лестнице. А Марфа уже столько мужиков перевидала, и одетых, и раздетых, и в постелях, и под постелями, что ее целомудрие не пострадает.
Не успел он согреть собой изнутри теплый розовый шлафрок на меху, как Марфа явилась. И тут же стало ясно, что Никодимка соврал – она отнюдь не ругалась, не грозилась, а встала у порога, тяжело дыша и дергая край шали, кое-как намотанной на голову поверх чепца.
– С чем среди ночи пожаловала? – сердито спросил Архаров.
– Батюшка Николай Петрович…
Он уставился на сводню, немало удивленный – Марфа была в смятении. И батюшкой его называла крайне редко… может, где нашкодила?..
– Ну, говори.
– Уж и не знаю, как сказать…
– Ты – да не знаешь?
Она развела пухлыми руками.
– Ну, так что стряслось-то? Блоха с печки упала? – подсказал обер-полицмейстер.
– Ох, еще того почище! Я чуть мимо лавки на пол не села.
– Ну так скажешь ты или нет?! – прикрикнул Архаров.
– Да скажу, затем ведь к тебе и бежала. Иван Иваныч мой вернулся…
– Кто?!? – Архаров даже подскочил на кровати.
– Иван Иваныч мой, – повторила Марфа. – Думала, мерещится… меньше на ночь сладкой наливки пить надобно… а он стоит в дверях и повторяет: да я это, Марфушка, я, я самый… Сказывали, помер в каторге, а он – вот он, стоит, за косяк держится…
– Каин?!
– Каин…
– На Москве?
– У меня, отсыпается.
– Откуда ж взялся?
– Не сказывал. А я на сапоги поглядела, он в сапогах пришел. Совсем разбитые. Одежонка справная, господская, а сапоги разбитые. Издалека добирался.
– Та-ак… И чего ж ко мне с этой новостью явилась? Да и среди ночи прямо домой?
– Хорошие вопросы ты, сударь мой, задаешь, – вздохнула Марфа и без приглашения села на стул. – Ты, может, вздумал, что я своего дружка сдать решила?
– Нет, сего я не вздумал. Потому и спрашиваю.
– Да сам же Иван Иваныч меня к тебе и посылал.
Архаров хмыкнул.
– Вон и я тоже онемела, – продолжала Марфа. – Я было уперлась – не пойду и не пойду. А он с дороги заснул. Глядела я на него, глядела… глядела… да и побежала… пока не проснулся…
– Одна, через пол-Москвы? Среди ночи?
– А что мне сделается!
Архаров понял, что где-то под необъятной шубой спрятан пистолет, а может, и кистень.
– Коли он тебе не надобен, так я и не скажу, что ходила. Упрусь – да и только. Господи, за что мне это? Жила себе, горя не знала – притащился!
– Ты что, доподлинно его боишься? – очень недоверчиво спросил Архаров.
– Боюсь, – призналась Марфа. – Кабы его черт унес – я бы и за черта свечку во храме поставила…
– Откуда ж он известен, что ты с полицией дружбу водишь?
– А то он меня не знает! – воскликнула Марфа. – Догадался, что я прежнего ремесла не бросаю, а значит, чтобы не было беды, должна с полицейскими ладить, я им – словечко, а они мне – на иной грех глаза и закроют…
– То – полицейские, а то – обер-полицмейстер, – весомо сказал Архаров. – Такого он из каторги углядеть уж никак не мог.
Марфа не смутилась.
– Сдается, он не сразу ко мне пожаловал, а сперва денька три-четыре на Москве прожил, – с искусной неувереностью молвила она. – У него тут давние приятели… почем я знаю, может, они за мной пригляд имели?.. Вот он убедился, что у меня все чисто, не пропала без него, со знатными особами знакомство вожу, и пожаловал…
Архарову это объяснение не слишком понравилось. Марфа обычно ему не врала – когда ловил на горячем, скорее уж лезла в склоку, чем пыталась обмануть. А тут явно недоговаривала – недаром прежде, чем дать объяснение, глазами в угол стрельнула, как если бы оттуда подсказали.
– То бишь, оттого, что он обо мне заговорил, ты и вздумала, будто он в Москве не первый день обретается?
Марфа явственно насторожилась. Догадливость Архарова давно была ей известна.
– Ну, иные приметы также были… Кто с дороги – первым делом в баню просится. А он – в чистой рубахе, рожа гладкая – с утра его кто-то, видать, выбрил… Вот только хромает малость – раньше за ним такого не водилось… Спрашивала, зачем пожаловал, – отшучивается. Я я-то его шутки знаю, от них потом люди кровавыми слезьми плакали… что-то затеял, а что – черт его душу ведает! Уж и не знаю, куда его девать…
Архаров подумал, что вот и на Марфу нашлась управа, а вслух спросил:
– И чего же твоему кавалеру от меня надобно?
– Он так сказал: ты ему, Марфушка, обо мне доложи, коли не надобен, так пусть скажет, насильно мил не буду, а коли надобен – опять же, пусть скажет, глядишь, и пригожусь.
Тут вроде вранья не было, но Архаров молчал довольно долго. Пресловутый Ванька Каин уже однажды предлагал свои услуги полиции – и что вышло? Архаров вспомнил рассказы Шварца и даже поежился. Нужно было срочно будить немца…
– Что ты ему про меня напела? – строго спросил он Марфу.
– Я так сказала: уж коли кому служить, так господину Архарову! – в подтверждение Марфа перекрестилась. – Батюшка Николай Петрович, забери ты его у меня, Христа ради! Он ведь такой затейник – да и приплелся, сам понимаешь, тайно, беспаспортно. Придумай ему что-нибудь, ушли его из Москвы!
– Ну, удружила… Что ж мне теперь, по-твоему, с твоим дружком делать? По закону – имать и обратно в Сибирь отправлять. Ему ж бессрочная каторга прописана. Этого тебе угодно?
Сам Архаров именно этого и желал.
– А то я не знаю… да и сам он знает… а только хочет с тобой, сударь, встретиться. Неохота ему на старости лет в Сибири тоской маяться. Он ведь, я так смекаю, сюда помирать приплелся. Ну так пусть бы и помирал – от меня подалее!
Архаров смотрел на Марфу, слушал ее и дивился – да полно, о том ли Иване Иваныче речь, по коему она денно и нощно тосковала, подарки его берегла? Вот и разбери этих баб…
– Помирать? Сколько ж ему лет?
– Шестой десяток. Да только крепко его Сибирь потрепала. Вот он и хочет у нас в Зарядье поселиться потихоньку, коли не врет. Видишь, все тебе, как на духу, растолковала.
– И верно тебя Шварц хитрой особой прозвал, – сердито объявил Архаров. – После этой твоей визитации я ведь его, твоего Ваньку, и пальцем тронуть не могу!
– Не я хитра, сударь, а он хитер, – отвечала Марфа. – Он людей знает! На то и был весь расчет, что коли я от него с поклоном приду, так ты тронуть не сможешь. А я тебя, сударь мой, об одном прошу – избавь ты меня от него! Веришь ли, нет ли, а я его до смерти боюсь…
– Уйди, Марфа, – вдруг велел Архаров. – Уйди, Христом-Богом прошу! Уже и одной тебя на всю Москву с избытком станет, а тут еще твой полюбовник!
Сводня подхватилась и удивительно быстро вымелась за дверь.
– Марфа! – заорал ей вслед Архаров. – Никодимке прикажи! Шварца ко мне! Живо!
Живо не получилось – немец крепко спал. Пока Никодимка будил его да разъяснял обстановку, Архаров весь извелся. Наконец Шварц, закутанный в одеяло, был приведен в его спальню. Паричок на розовую плешь он все же нахлобучил и имел вид беглого из красавицыной постели любовника.
– Чего, сударь мой, угодно? – спросил благовоспитанный немец, неожиданно крестясь от дверей на образ Николая-угодника. Очевидно, он перенял эту привычку у архаровцев в Рязанском подворье и ввел ее в число ритуалов, обязательных для верноподданного.
– Подарочек нам, черная душа. Марфа принесла.
– Что ж за подарок?
– Да ты садись. Ванька Каин на Москве объявился. Ночью к ней приходил. И теперь у нее хоронится.
– Доннер-веттер нох айн мал! – воскликнул потрясенный Шварц.
– Вот то-то же – нох айн мал… Чего присоветуешь?