– Ну, Иван Иванович, на прощанье повернись-ка ты к этим молодчикам, дай им на тебя глянуть, – попросил Архаров.
Каин невольно повернул голову. И тут случилось нечто, для Архарова вовсе неожиданное. С диким криком «Он! Он самый!» все трое повалились на колени. Указать на Каина руками они не могли, руки у каждого были связаны за спиной, и потому указывали всклокоченными бородами.
Всякому, кто ведет следствие, приятно, когда предполагаемого преступника всенародно опознают его сообщники, но Архаров вдруг увидел лицо Вани Носатого. Ваня, казалось бы, ничуть не удивленный этими криками, стоял у той же стенки, что налетчики, и покачивал головой, при этом усмешка у него была весьма критическая.
– Он! Он, злодей! Он в санях приезжал! Он с атаманом шептался! Он хлеб и сало привозил! – наперебой докладывали налетчики, Каин же стоял, остолбенев и даже приоткрыв рот. Наконец он опомнился.
– Ну, ваша милость! Утешил! – крикнул он Архарову. – Самых голосистых, небось, выбрал!
– Ваня… – сказал Архаров.
Ваня Носатый не услышал – а лишь увидел движение губ. Нисколько не помедлив, он кинулся усмирять налетчиков – и в четыре оплеухи покончил с шумом.
– Прикажете увести, ваша милость? – обратился он к Архарову.
– Уводи, Ваня, – сказал обер-полицмейстер. Ваня посмотрел ему прямо в глаза. И если мысль через взгляд передается, то архаровскую мысль бывший каторжник прекрасно уловил. Это была безмолвная благодарность.
– Им бы на театре злодеев представлять, – презрительно молвил Каин, когда налетчиков выпихнули из кабинета. – Что это ты, сударь, таких дураков выбрал? Да и не научил толком.
– Не бывал ты, выходит, на Виноградном острове? – спросил Архаров.
– Бывал смолоду, знаю, что за место.
– Да и не только смолоду…
Архаров был страшно зол и на дураков-налетчиков, и на Каина, сумевшего соблюсти достоинство и не поддавшегося страху, и на самого себя – мог же задуматься, как будет выглядеть таковое опознание…
– Ты, сударь, не тот след берешь, – сказал неожиданно Каин. – Под плетьми мои дружки бывали… гляди – наврут с три короба!.. А вот как Бог свят – зря ты меня обвинил. И дурачье это зря приводил. Никто меня в Москву не прислал, никому не служу! Попомнишь мои слова!
Он открыл дверь и замер на пороге.
Архаров понял – там, в коридоре, торчит его буйное воинство, включая канцеляристов. Всякому любопытно, о чем будет беседа у обер-полицмейстера с Ванькой Каином.
– Пошли вон, сукины дети! – рявкнул он и, сжав кулаки, продолжал весьма миролюбиво. – Иван Иванович, не обижайся – на тебя поглядеть сбежались. Давно такого дива на Москве не бывало. Надумаешь что рассказать – приходи. А сейчас мне недосуг. Абросимова ко мне! Щербачова ко мне с бумагами!
Каин, не прощаясь, вышел.
Клаварош, молча сидевший в уголке, встал, но не подошел – стало быть, сказать ему было нечего. Архаров поглядел на него – француз картинно развел руками.
– Тот человек, кажется, ростом был выше. Но я, ваша милость, сидел на лошади…
– Ступай, мусью.
Клаварош тут же выбежал из кабинета и увидел спину Каина. Каин медленно шел по коридору, ставшему удивительно узким – столько туда набилось народу. Молча вышел, спустился с крыльца, обернулся – во всех окнах торчали любопытные рожи.
И ушел в сторону Никольской.
– Ну, будет, будет! Пошли, пошли! – так приговаривая, Тимофей разогнал архаровцев и, пока Щербачов с бумагами входил в кабинет, заглянул туда. Архаров сидел за столом, крепко задумавшись.
– Пошли вон, – вдруг сказал он Абросимову и Щербачову. – Ваню ко мне Носатого.
Шварцев подручный вошел и встал перед столом. Он глядел на Архарова сверху вниз, как глядит наставник на не выучившего урок ученика – без злобы, с некоторой укоризной.
– Ваня, что это они как с цепи сорвались? – тихо спросил Архаров. – Сбесились? Думали, опознают – и тут же я их развязать велю?
– То-то и оно, что вы, ваша милость, в остроге не сиживали, – отвечал Ваня. – Народишко глупый, угодить вам они решили. Их ведь только о том и спрашивали, и в подвале, и в остроге, кого видели на острове. Вот и вздумали, что коли им кого показывают – тот человек, стало быть, и на острове бывал.
– Соврали, значит?
– Соврали, ваша милость. И будут врать… даже коли им подлинного злодея предъявить, скажут, что признали, хотя в глаза его ни разу не видывали…
– Вот ведь сукины дети…
Ваня подождал, не будет ли еще чего сказано. Однако Архаров молчал, и Ваня отступил к дверям.
Он прекрасно понимал состояние души обер-полицмейстера. Архаров в глазах Каина блистательно опозорился. И объяснять теперь, что никто не научил налетчиков этим крикам, было нелепо. Ване было несколько обидно за начальство и в то же время он обер-полицмейстером был недоволен – мог же, должен же был Архаров предвидеть, что налетчики устроят из опознания дурацкую комедию. То-то теперь потешается Каин…
В Ваниной жизни случались и победы, и поражения. К сорока годам он и от тех, и от других порядком устал. Захотелось не взлетов и падений, а основательности. Архаров ему эту основательность обещал и дал. Пусть в подвале у Шварца – уж какую мог, такую и дал. А теперь вот опозорился… хотя Ваня-то мог предвидеть подобное, он-то уж знал, чего ждать от острожных сидельцев…
– Ваша милость, – сказал Ваня.
– Чего тебе?
– Каин-то – чистая крыса в кафтанишке этом…
Архаров удивленно посмотрел на него. В полицейской конторе не было заведено, чтобы подчиненные без спросу обращались к обер-полицмейстеру со всякими затеями и примечаниями. Особливо те, что служат в подвалах.
Страшная Ванина рожа с двумя черными дырками на месте ноздрей не выражала ни угодливости, ни простой глупости. Вдруг до Архарова дошло.
– А кот – я, полагаешь?
– Никуда он, ваша милость, не денется. Потому что крыса, – тут Ваня счел, что сделал для начальства все возможное, поклонился и, не дожидаясь обычного «пошел вон», скрылся за дверью.
– Потому что они – крысы, а я – кот, – пробормотал Архаров. – Ну, пусть так… Абросимов! Где ты там шляешься?!
Абросимов доложил о расследовании дивного дельца. Нет хуже вора, нежели домашний вор, – и в благородном семействе все едва с ума не посходили, пытаясь понять, куда пропадают то серебряные ложки, то перстенек, то прекрасная немецкой работы табакерка. Правду разведал Яшка-Скес – барыня втихомолку сошлась со здоровенным кучером и тайно делала ему дорогие подарки.
Архаров не посмеялся, как следовало бы, он вообще слушал вполуха. Опять встал, прошелся по кабинету, опять сел. Что-то в разговоре с Каином было не так. Еще до того, как привели налетчиков.
Он махнул рукой – известный жест, высылающий всех из кабинета, – и остался один. Сперва беседа шла правильно. Разумно шла беседа. Потом же был некий сбой, после которого Архаров усомнился в своих действиях. Каин, отпущенный на волю, должен был повести себя как-то иначе… если бы не это дурачье!.. Теперь все неправильное, что было в беседе, для Архарова сошлось клином, как сошелся пресловутый свет из поговорки, на обезумевших налетчиках, а правда оказалась временно недосягаема. И последние слова Каина – а мог ли старый бес сказать, уходя, нечто иное?
Будь он неладен! И с дружком своим, самозванцем, вместе!
Архаров посмотрел на стопки бумаг, вздохнул – проклятый самозванец и знать не желал, что в Москве и без него полно хлопот, и воровство, и грабежи случаются, и у полиции из-за него, подлеца, до многого руки не доходят. Задумавшись, обер-полицмейстер взял верхний лист со стопки, в коей, как сказал Абросимов, были записи опроса свидетелей по делу о новом воровстве, и уставился в него, не читая, погруженный в свои непростые раздумья.
Воровство было совершено шайкой – напали на купеческий склад, вынесли немало китайских шелковых материй. И, главное, приказчики этих людей видели! А не сообразили вовремя дать от ворот поворот. Ну и что они там наговорили?
Архаров читать страх как не любил, но сейчас ему захотелось поскорее узнать главные подробности дела. Он вздохнул, уставился в исписанный лист, и, шевеля губами, прочитал вслух:
– «Великим Богом моим на сем свете я, великий государь, император Петр Феодорович, из потерянных объявился, своими ногами всю землю исходил…»
Дальше читать не стал – и так ясно, что за грамота. Но с грамотой был какой-то непорядок, какая-то неправильность – и весьма значительная!
Архаров, зажмурясь, покрутил башкой, снова вытаращился на до отвращения знакомое начало подметного манифеста. И вдруг заорал не своим голосом:
– Эй, кто там есть?! Дементьева сюда! Шварца! Сейчас же!
За дверью раздался топот, крик «Дементьева в кабинет!», еще какой-то шум.
Архаров смотрел на манифест, от всей души желая… проснуться. Или же обнаружить в себе временное помутнение рассудка.
– Где старый хрен слоняется?! – заорал он еще громче. – Чтоб тут же сюда пригнали!
Опять топот пролетел по коридору, опять незримые архаровцы загалдели. Дверь распахнулась.
На пороге стоял старик Дементьев. Сделал два шага – да и бухнулся в ноги:
– Простите, батюшка, не погубите! Всю жизнь, всю жизнь служил…
Архаров даже несколько обрадовался – выходит, или сон, или помутнение рассудка, но уж никак не правда.
– Вставай и объясни внятно – что ты натворил?
– Сам не ведаю! – с колен возопил канцелярист. – Бегут, кричат! К господину Архарову тебя, кричат! Гневен, кричат, того гляди, пропишет тебе батогов! А я коли по старости описку сделал – так я заново перепишу! Дозвольте только переписать! А я более – ни в жисть, вовеки!..
– Какую еще описку?
– В государевом имени… в титуле…
– Вставай, Дементьев, – раздался знакомый голос, и в кабинет вошел Шварц. – Тут тебе не Тайная канцелярия.
И, обратясь к Архарову, продолжал:
– Это он, ваша милость, видать, молодые годы вспомнил. Я-то знаю, где он служил.
Архаров посмотрел на коленопреклоненного Дементьева даже с некоторым уважением.
– Неужто? – переспросил он.
По голосу и лицу начальства Шварц догадался, что обер-полицмейстер несколько смущен.
– А было бы вам, сударь, ведомо, что по меньшей мере три четверти дел, что Тайной канцелярией велись, выеденного яйца не стоили, – вдруг сообщил Шварц. – Канцеляристов почем зря драли. Видать, и господину Дементьеву как-то досталось… Иной писарь в государевом титуле ошибется – подскоблит ножичком, выправит, и та бумага идет незамеченной из рук в руки, а иного на том ловят. Много дел, сказывали, было при государыне покойной Анне Иоанновне – когда государыню Елизавету в бумагах попросту «царевной» писали, а не «цесаревной». А то букву пропустят, а то еще в титуле слово забудут – как-то «Величество» написать забыли. А как-то было дельце – не знали, как и выговорить…
– С матерными словами, что ли? – спросил Архаров.
– Еще хуже, нежели ругань по-соромному, сударь. Привезли из Тамбова некого дьячка. Как оно и полагается, пьющий человек. Когда из Петербурга рассылали указы о поминовении сестрицы покойной государыни Анны Иоанновны, царевны Прасковьи, ему пришлось тот указ переписывать. И он по дурости своей вместо «ее высочества» вывел «ее величества». Так и это еще не все. Вместо «Прасковьи» дурак дьячок «Анну» вписал. Получилось такое, что служащие вслух произнести боялись: октября не помню которого дня ее императорское величество Анна Иоанновна от временного сего жития, по воле Божией, преселилась в вечный покой. А государыня-то жива! И еще десять лет после того прожила. Потом, при государыне Елизавете еще того хуже вышло. Прямо в Кремле, в Архангельском соборе вечную память здравствующей государыне провозгласили – спутали «Анну Петровну» с «Елизаветой Петровной». А провозгласил сам епископ Лев, прозвания не помню. Ему плетей не прописали, а только от служения за старостью лет отставили, но вообще за таковые дела коли кому батоги доставались – считал, что дешево отделался. Больше все плети.
– Давно про такие дела не слыхано, – заметил Архаров.
– Царствие небесное государыне Елизавете Петровне, – и Шварц с самой неподдельной благодарностью возвел глаза к небу. – Ваше счастье, сударь, что ныне более нет «слова и дела». Отменила его государыня, за что пошли ей Господь долгой жизни. Хлопот с тем «словом и делом» было поболее, чем с ворами и налетчиками. Один дурак уронит монету с портретом царствующей особы, другой дурак тут же вправе заорать «слово и дело!», а полиция – разбирайся, был ли злой умысел, или не было. А доносов получали – пудами мерили. И все по пустякам. У государынина указа край надорвали, кто-то, спеша мимо, остановиться слушать указ не пожелал, кто-то до того на свадьбе допился, что за здоровье государыни выпить был не в силах…
– Да помню я, – проворчал Архаров. – У нас в полку на коновала донос был – зимой, слушая указ, шапки не снял. Хороший коновал, еле отстояли. Зато радости, поди, было, как «слово и дело» отменили?
– Ох, сударь, одним мановением пера государыня превеликое множество дел о непристойных словах погасила. Прелюбезное было зрелище – как сии доносы охапками выносили и костер из них жгли.
Далее Шварц, поднапрягши память, сообщил Архарову год – кажись, пятьдесят четвертый, когда государыня Елизавета, составляя свое Уложение, велела писать царский титул отменно крупными буквами и осторожно, а при ошибке переписывать, порку же и ссылку в Сибирь отменила.
– Как же… – проворчал не встающий с колен Дементьев. – Долго еще потом…
– Не ври, – сказал ему Шварц. – Для чего звать изволили, ваша милость?
– Вон, взгляни, – Архаров протянул ему подметный манифест. – Тебя в сей грамоте ничто не смущает? Коли нет – я, выходит, из ума выживать начал. Рановато, ну да что ж поделать?
Шварц взял лист, начал про себя читать – и вдруг рассмеялся.
Смеялся он редко – куда чаще в комических случаях воздевал вверх перст и произносил ехидное нравоучение.
– Чего ты там вычитал? – спросил Архаров. – Дементьев, вставай, оставь дурачество…
– Извольте радоваться, – охотно отвечал Шварц. – «Я, подлинный император Петр Феодорович, государь, своим языком именно указ во всю Россию публикую, кто моего указу не слушает: и прочая, и прочая, и прочая». Точка. Именно так, как я прочитал.
– Твое мнение?
Шварц просмотрел подметное безобразие до конца и задумался.
– Ваша милость, я в русской грамматике не профессор, однако сдается мне, что при всей глупости сочинения в нем нет ни единой грамматической ошибки. Очевидно, маркиз Пугачев завел-таки себе толкового секретаря.
– Не то!
Шварц опять углубился в документ – и вдруг понял.
– Ваша милость, Николай Петрович, соблаговолите объяснить, для чего вы сей указ нашим канцеляристам переписать давали? Для какой надобности?
– Вот! – воскликнул Архаров. – Стало быть, я еще в своем уме! На наш лад писано! Карл Иванович, вот как Бог свят – никому переписывать не давал, а как сей указ на стопку наших бумаг взгромоздился – понятия не имею. Дементьев! Встанешь ли ты добром, или тебя за ворот вверх тянуть?!
Канцелярист с кряхтеньем поднялся, и тут же ему был сунут под нос подметный манифест.
– Точно, у нас писано, моя наука, моя школа… – пробормотал он.
– Ваша милость, не извольте беспокоиться, – быстро сказал Шварц. – Я сейчас же докопаюсь. Это может выйти нешуточное дело.
Выхватив у Дементьева манифест, он прямо на глазах исчез – только дверь хлопнула.
– Поди за ним, Дементьев, – распорядился Архаров. – Он, я чай, сгоряча у всей канцелярии почерка сличать примется. Помоги там ему.
Но Шварц поступил иначе – он собрал всех бывших в палатах Рязанского подворья архаровцев и стал дознаваться – был ли сегодня принесен очередной манифест от самозванца. Клашка Захаров вспомнил – точно, кто-то из десятских прислал сие художество, отобрав у купца в лавке, и там же должна была быть записка о купце и его местожительстве. Пошли в канцелярию искать записку.
Окончательной правды, конечно же, Шварц не узнал – а предположил, что записка и манифест на чьем-то столе потеряли друг дружку. И кто-то из канцеляристов, увидев бумагу, писаную принятым на Лубянке почерком, не мудрствуя лукаво, положил ее на стопку других деловых бумаг – чтобы не болталась где попало и не завалилась под стол.
Обо всем этом он четверть часа спустя доложил Архарову.
– То есть, некто из наших канцеляристов подрядился у предателей копиистом служить? – уточнил Архаров. – Тогда требуется более тонкое дознание. Тащите сюда Дементьева! Он всех на свой лад писать выучил – он пусть и ищет виновника!
Дементьев вдругорядь приплелся в кабинет и получил задание. После чего был усажен в отдельной комнате со стопками тетрадей для сличения и время от времени вызывал туда очередного канцеляриста или подканцеляриста.
Архаров полагал, что эта суета – надолго, но старик довольно скоро попросился к нему на аудиенцию.
– Ваша милость, сдается мне, это знаете кто писал? Злодей мой Устинка Петров!
– Устин? – переспросил озадаченный Архаров. – Ты же сам его матерно ругал за то, что он твоего почерка перенять не умеет!
– Не умел – да, гляньте, и перенял! Вон я сыскал его рукописанье… вон, гляньте, «рцы», вон, «мыслете», вон росчерк…
Архаров задумался.
– Выходит, кто-то его нанял пугачевские указы переписывать? Но какого ж черта?..
Он хотел спросить: какого ж черта Устин, за два года не приспособившийся к требованиям Дементьева, вдруг принялся писать не обычным своим, а дементьевским почерком? Но вопроса не потребовалось – он понял и так.
– Архаровцы, ко мне! – крикнул он. И, когда в кабинет прибежали несколько человек, задал всем один общий вопрос:
– Кто знает – в какую обитель поплелся спасаться этот обалдуй?!
Молчание было ответом – сдается, нового местожительства Устина никто из архаровцев не знал.
– Господи! Как хорошо мне жилось без этого бешеного дьячка! – вспомнив чумную осень, пожаловался Архаров. – Канзафаров, чеши живо на его бывшую квартиру! Захар – во Всехсвятский храм, там что-то могут знать. Клашка – наверх, к Марфе! Она все на свете знает…
– Он, ваша милость, за горничной одной увивался, – подсказал Демка.
– Устин – за горничной? Дивны дела твои, Господи! Демка, ищи эту дуру! Клашка, погоди. Откуда тот десятский манифест приволок? Клаварош, к Марфе пойдешь ты, утешь ее там, а Клашке – дознаться, как к купцу попал манифест. Все! Кыш отсюда!
Архаровцы вышли, но сразу по заданиям не разбежались – обер-полицмейстер слышал, как они галдят в коридоре, перемывая косточки Устину.
Он вышел и разогнал всех, последним же заметил Макарку и уставился на него, глазам своим не веря – на поясе у парнишки в веревочной петле болталась шпага без ножен.
– А ну, поди сюда. Это ты где взял?
– Здесь же, ваша милость… всем же велели быть при оружии… – с тихой гордостью отвечал Макарка. Он был в той команде архаровцев, что взяла матерого зверя – бывшего матроса, ставшего Каиновым подручным, по кличке Камчатка. Отбивался он бешено, на помощь ему поспешил, не разобравшись, сосед, а Макарка, размахивая шпагой, удержал от лишней суеты соседову жену.
Решив, что оружие – из Шварцева чулана, Архаров велел именно туда его сдать, сопроводив распоряжение подзатыльником. И вернулся в кабинет, где опять занялся с Абросимовым и Тимофеем неотложными делами. Вдруг вспомнив, распорядился, чтобы Марфу с ее девчонкой сопроводили к Дуньке – та уж не откажет своей былой покровительнице в пристанище.
Подумав о Дуньке, обер-полицмейстер несколько отвлекся от дел. Все-таки эта лихая девка ему нравилась, и хотя деловитая покорность Настасьи казалась ему для постельных дел наилучшей, иногда требовалась, очевидно, непредсказуемость Дунькиных проказ и даже то, что понять ход ее мыслей порой было вовсе невозможно. Правда, не в меру осторожный и подозрительный Архаров чувствовал в Дунькиных дурачествах некоторую для себя опасность – как ежели бы гость, которого положено принимать в гостиной, диванной или кабинете, вдруг без спросу полез в гардеробную хозяина, туда, где за ширмами стоит стул с дыркой…
Потом явился Сергей Ушаков, доложил – Каин, прогулявшись, засел в Зарядье и, сдается, пьет. Инвалида Тетеркина дважды гонял за водкой. Это Архарова обрадовало – стало быть, гонор у злодея был напускной, а вот страх на него теперь напал настоящий.
– Дружков своих оплакивает, – заметил он. – Спустись вниз, Ушаков, скажи Шварцу – пусть их пока не трогает. Два-три дня подержим – авось на Каина от водки просветление найдет. А не найдет – тогда начнем дознаваться.
На следующий день, сведя воедино все, что наговорили и Степану, и Захару, и Клашке, Архаров понял: его бывший писарь спасается в Сретенском монастыре, что от Лубянки – в пяти минутах ходьбы.
Обер-полицмейстер присвистнул – под боком, можно сказать, целую злодейскую типографию развели!
А вот теперь следовало действовать весьма осторожно.
Архаров вызвал Демку Костемарова, Яшку-Скеса, Харитошку-Ямана – все трое были ростом невысоки, худы, жилисты, не писаные красавцы, и виду самого неприметного.
Они выстроились в ряд. Обер-полицмейстер внимательно их оглядел. Демка был в мундире, Яшка с Харитошкой – в обычных кафтанах, в том самом виде, в каком могли без помех замешаться в любую толпу, дже самую простонародную. Яшка-Скес, разбиравшийся с той амурной покражей, изобразил из себя при сборе сведений дьячка, и еще не сбрил смешной рыжей бороденки. Харитошка-Яман также был небрит. В иное время ему бы за это досталось, но сейчас Архаров не сказал ни слова.
– Демка, будешь за старшего, – сказал обер-полицмейстер. – Взять у Шварца три подрясника и прочее. Пусть он из вас сделает богомольцев. Обойти Сретенскую обитель со всех сторон, выяснить все ходы-выходы. Внутрь пока не соваться. Пошли вон.
Когда они вышли из кабинета, он задумался. Следовало бы собрать все подметные манифесты, которые десятские понатащили на Лубянку, и усадить старика Дементьева сличать почерка. Тогда, взяв монахов-копиистов с поличным, удалось бы, пожалуй, и доказать, что они не первый день этим промыслом занимаются, и сообразить, когда все началось…
Посреди размышлений раздался стук в дверь. Вошел Шварц, ведя за ухо Макарку. В свободной руке он держал обнаженную шпагу.
– Добродетель должна быть вознаграждаема, – нравоучительно сказал он Архарову, – а вранье караемо. Сей будущий полицейский служитель утверждает, якобы взял в вашем, сударь, кабинете стоявшую в углу за шкафом неведомо чью шпагу. Поскольку сего нонсенса быть не могло, я принес и оную шпагу, дабы вы, сударь, ее при возможности опознали.
– Ты что, Макар, сдурел? Какая это шпага у меня за шкафом? – спросил сильно удивленный Архаров. До сих пор парнишка в столь нелепом вранье не бывал замешан.
– Ваша милость, когда всем велели быть при оружии, я ее без спросу взял, простите Христа ради! – воскликнул Макарка. – А потом, как вы приказать изволили, Карлу Ивановичу вниз понес! А он глянул на нее – и меня тут же за ухо!
– И опять вранье, – возразил немец. – Я спросил, где ты взял оную шпагу, и ты мне ответил. Тогда я велел тебе дождаться меня и отошел. Ты же не соблаговолил меня дождаться. И лишь сейчас, встретивши нечаянно, я взял тебя за ухо и повел к его милости.
– Не было у меня в кабинете никаких шпаг, окромя моей собственной, – сказал Архаров. – С чего бы мне оружие за шкафом прятать, а, Макар? Говори прямо – где взял?
– Ваша милость! – кривясь и едва не шипя от боли, воскликнул парнишка. – Точно вон там она стояла! А как туда попала – того не знаю! Я и взял!
– Ладно уж. Бог с ним, Карл Иванович, отпусти его, он не врет, – велел немцу озадаченный Архаров. – Покажи-ка мне, может, вместе догадаемся, что за шпага…
– Сие было бы весьма полезно при поиске злодеев, зимой стрелявших в вас, сударь, – заявил Шварц. – Ибо, увидев на эфесе ее сей странный знак, я тут же понес шпагу к нашему безъязыкому узнику и показал ему. И он всем видом дал понять, что именно это и имел в виду, рисуя свои каракули.
Он протянул оружие, как полагается, эфесом вперед, и Архаров увидел привинченный круглый знак – посреди колесика красный мальтийский крест.
– Мать честная, Богородица лесная! Ну, черная душа, вот это так подарок! Макарка, не бойся, дурак, говори прямо – где взял. Карл Иванович тебе пряник даст!
Парнишка перекрестился на образ Николая-угодника.
– Вот как Бог свят – тут же, за шкафом!
Архаров посмотрел на Шварца – тот только развел руками.
– Порядок у нас, увы, таков, что оная шпага могла тут и полгода за шкафом простоять незамеченной, – укоризненно промолвил Шварц.
– Ну, это ты уж махнул… Тимофей! Ушаков! Кто там еще есть! Всех звать ко мне!
Оружие было предъявлено архаровцам, но опознать его никто не смог.
– Дивны дела твои, Господи! Вот уж и шпаги с неба прямо за шкаф валятся, – сказал Архаров. – Думайте, идолы! Кто ее, мать бы вашу конем, сюда притащить мог?!
– Ваша милость, – вдруг сказал Тимофей. – А сдается мне, я понял, что это за шпага такая. Она или не она – не скажу…
– Ну?!
– Десятские, что Федьку нашли, рядом с ним какую-то шпагу подобрали. Толкунов ее сюда приносил, а куда подевалась – того не скажу. Потом же ваша милость изволили уехать в обитель, и кабинет заперт был.
Тимофеева неторопливая рассудительность всегда действовала на Архарова успокаивающе. Кому другому он бы за медленную речь и в ухо заехал, но Тимофей умел так говорить, что обер-полицмейстера это не раздражало – а просто приятно было ощутить непоколебимую основательность Тимофеева нрава.