– Ты кто таков, Иван Иванович? – спросил Мишель, не умея скрыть тревоги.
– Коли бы ты, сударик мой, знался с шурами да мазами, то по ухватке бы меня опознал, я смолоду наглым мазом был, клевым мазом, шуланным шуром. А ты из другого теста, да и молод, прозвания моего, поди, ни разу не слыхал. Слушай далее. Рассказали мне, что в родительском доме ты жить не желаешь, а слоняешься меж двор, аки шпынь ненадобный. Молчи, сударь, когда я говорю! И живешь-де все больше у его сиятельства князя Горелова-копыта. Князь-то меня, поди, помнит… Тут я, грешник, и подумал – а что, коли и князю обер-полицмейстер насолил? Поспрашивал кое-кого, и что же вышло?
– И что вышло? – переспросил Мишель.
– Сказывать ли?
Молчание вышло длительным, а для Мишеля – и мучительным. Он вглядывался в странное лицо Ивана Ивановича, пытаясь понять, что тому известно про его затеи и проказы.
– А кое-что скажу, а ты уж, сударик, поправляй меня, коли ошибусь. Незадолго до Великого поста стрелял кто-то в обер-полицмейстера… э?..
– Право, не я, – с некоторым облегчением произнес Мишель.
– Не ты, сударик, это уж точно. Было там несколько человек, одного архаровцы изловили, да так его повредили, что руки-ноги ему отказали, язык не шевелится. Мой человек, костоправ милостью Божьей, был призван в дом к обер-полицмейстеру полечить того горемыку, да ушки на макушке держал, дворня-то при нем о многих делах толковала. И вышло, что стреляли некие немцы. На что им обер-полицмейстер сдался – не скажешь?
– У них и спрашивай, – отвечал Мишель. – Я не немец. Я и по-немецки-то слов двадцать знаю, не более.
– Дивные дела, дивные дела… – произнес загадочно Иван Иванович, не опуская пистолетов. – В доме, что князь Горелов зачем-то снял на Сретенке, хотя имеет местожительство на Знаменке, ты, сударь живмя живешь, а немцев там не примечаешь? Оно, конечно, дом велик, да ведь не настолько же!
Подождав несколько, чересчур осведомленный посетитель продолжал:
– Я знаю более, чем ты даже помыслить можешь. Дом тот снял-то не сам князь, а он деньги немцу дал, который немец завел себе метреску и там с ней жил… которая метреска и князю до того полюбилась, что он ее в Санкт-Петербург с собой возил для чего-то… а как ты полагаешь – для чего? Э?
– Послушай, Иван Иванович, или кто ты там… – раздраженно начал Мишель.
– Я-то доподлинно Иван Иванович. И я к тебе с добром пришел – ты на пистоли-то не смотри… Как договоримся, так я их и спрячу, – пообещал гость. – И ты, Михайла Иванович, вспомни еще, что князь-то тебя кормил-поил… теперь-то поди, в кармане блоха на аркане да вошь на веревочке… за девкин счет ведь живешь? Молчи! Денег дам. Этого добра у меня всегда хватало.
Небрежно сунув один из пистолетов в карман, Иван Иванович добыл из-за пазухи кошель – большой, тяжелый, длинный, вышитый золотой нитью, – бросил прямо в грудь Мишелю.
– Открой, сударыня, вытряхни на простыни, – велел он Терезе. – Там перстенек есть, рубин с алмазами, так перстенек себе возьми, знай мою доброту, за свою к Михайле Иванычу любовь.
Тереза высыпала большие золотые монеты – их было много, не менее сотни. Среди них – и старинной работы перстень с большим рубином.
– Коли поладим – много больше получишь. А теперь говори – из-за чего у вас с князем лай вышел! – велел Иван Иванович. – Полаялись-то вы как раз перед самым дельцем, тут-то мои верные люди и не уследили, а мне знать надобно. Скажешь правду – не пожалеешь, я ведь, может, на всю Москву единственный, кто тебе подсобить может.
– Алеханом Орловым он себя вообразил, – подумав, отвечал Мишель. – Решил, будто может государей на тронах менять, как ему в голову взбредет. Да и голштинцы его с толку сбили – государь, говорят, Петр Федорович-то – настоящий, письма они откуда-то получили и своего человека туда, к бунтовщикам, посылали… и по всему выходит, государь – подлинный… не зря его всюду признают… Вот князь и вздумал ему услужить – Москву ему на тарелочке преподнести, потом же сопутствовать ему в Петербург… И слышать ничего не желает! Он-то в шестьдесят втором государыне присягать не желал, он на стороне покойного государя был…
– Покойного… Ты, Михайла Иваныч, стало быть, не больно немцам веришь? – Иван Иванович ухмыльнулся. – Ну, тут ты, поди, прав… Так чего лаялись?
– Он никак не поймет, что мир с турками вот-вот подпишут, и тогда-то армия сразу может хоть к Москве, хоть к Санкт-Петербургу идти. Тут коли этот казацкий император даже в Москву войдет, скоро его отсюда выгонят, а на Петербург ему идти никакого резона нет – государыню с двором тут же на кораблях увезут, и ничего у него не выйдет, будь он хоть доподлинный император. Государыню он не захватит, армия с юга подойдет – куда ему деваться?
– Ты, стало быть, так рассуждал? А князь тебе в ответ?
– Да что в ответ? Он полагает, что ежели на этой девице Пуховой женится, да коли император ее признает, так более уж ничего не надобно!
– Как признает, Михайла Иванович?
– За дочь, Иван Иванович. Черт ли ее разберет, чья она дочь, а князь клянется, что государева… да еще генерал проклятый его с толку сбивает, старый мошенник…
– Ишь ты, ловок! Из-за девицы, стало быть, спор вышел?
– Он ее на Сретенке поселил, она едва меня там не опознала, а девка горячая, даром что с грудной болезнью. Она шум подняла, а князю шум ни к чему, он-то с ней венчаться собрался… мне сюда уезжать пришлось…
Иван Иванович сунул в карман и другой пистолет.
– А коли ты всю княжью дурь видишь, чего же раньше с ним не сцепился? Э? – спросил он. – Ты ведь, сударь мой, умен, ты свою пользу понимаешь. Статочно, в этом деле видишь для себя пользу. И вот теперь тебе самое трудное предстоит – решиться. Коли правду мне скажешь – и я, и мои людишки будем с тобой заодно. Ты нынче один остался, я знаю. А со мной – уж куда как не один! Коли говорить не пожелаешь – твоя воля. А коли соврешь… я врунов не люблю и все их враки хорошо помню.
– Тереза, уйди отсюда ненадолго, – приказал Мишель по-французски. – Я позову тебя. Мне ничего не угрожает, ступай, любовь моя…
И тут Терезе стало по-настоящему страшно. Она не все поняла в беседе, но видела – гость опасен, и он каким-то загадочным образом одолевает Мишеля. Потому и спрятал пистолеты, что осознает свою силу.
– Мишель… – сказала она, – я прошу тебя.
– Выйди ненадолго, любовь моя, – повторил он свое приказание.
Иван Иванович не возражал – похоже, он и сам желал наконец разговора с глазу на глаз. Тереза встала и без единого слова вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.
Первое, что пришло ей на ум, когда она оказалась в кромешном мраке, – бежать! Бежать отсюда, спрятаться где-нибудь, и тем разорвать странную свою связь с Мишелем Ховриным, связь, которую объяснить было невозможно – как если бы в Терезе сосуществовали две души, прошлая и нынешняя, и на всякое появление Мишеля отзывалась ее прошлая душа, пронизанная мажорными музыкальными аккордами, потом же, опомнившись, обретала дар речи душа нынешняя, и если прошлую Тереза могла бы сравнить с птицей, которая вся – в своем хрустальном голоске, то нынешнюю – разве что с кротом, который, лишенный зрения, роет и роет некий узкий ход, роет его и роет, и есть робкая надежда, что он выберется на свет Божий, да только сам этого не уразумеет…
Но бежать ей было некуда – за годы, проведенные в Москве, она не нажила знакомцев и подруг. И вдруг она забыла, сколько шагов до лестницы. Днем она сделала бы эти шаги и сбежала по ступеням, совершенно не глядя под ноги, но сейчас ей мешал двинуться страх. И она невольно слышала голоса в спальне – иные русские слова были невнятны, иных она просто не знала, но поняла главное – они, кажется, смогут договориться.
И от этого страх делался еще сильнее – потому что человек, умеющий вдруг приобрести такую власть над другим человеком, – либо ангел небесный, либо представитель совсем иной силы, и последнее – вернее.
Мишель, выставив Терезу, вздохнул свободнее. Он побаивался ее вмешательства. Да и были вещи, который ей слышать не следовало.
– Ну так что ж, сударь?
– Ты сам сказал, Иван Иванович, что я умен и свою пользу понимаю. Государей менять – это лишь Алехану Орлову с братцами удалось, да и то – покойный государь мало кому своим царствованием угодил, а нынешняя государыня приверженцев множество имеет. И я толковал князю…
– Говори уж, коли начал, Михайла Иваныч, – ободрил непонятный гость. – Я не поп, епитимьи тебе за крамолу не будет. Я всякое слышал.
– Я ему толковал – довольно того, что этот маркиз Пугачев с нашей помощью в Москву войдет. Пробудет он тут недолго, да за это время мы много чего успеем. А там – мир велик… И не все ли нам будет равно, кто в России на престоле? А он мне опять про Петра Федоровича да про справедливость… что денег в эту затею вложил, что голштинцам переплатил… Да только он в тепле и в роскоши справедливость воцарял, а я-то Бог весть где мотался, людей, что генерал из-под Самары, не то Сызрани, привел для дела готовил, вот – еле жив остался!
– Что ж так-то?
– Привести-то он людей к Москве привел, дрянь людишки, а других-то нет. Он с покойным государем охотиться вместе ездил и знал, где людишек можно спрятать. Сам же я и напросился к ним ездить, думал – мой отряд будет, договорюсь… черта с два!.. Потом, когда его опять нелегкая чуть ли не Оренбургу потащила, я тем людям провиант возил, сговаривался… Полицейские драгуны нас оттуда выбили, я из саней выскочить успел, лесом двое суток шел по пояс в снегу, заблудился…
– С Виноградного острова, что ли? – спросил Иван Иванович. – Ну, вот все и сошлось. Там, в лесу, стало быть, и сподобился своей лихорадки? Не гляди на меня так, я ж сказывал – многое знаю, а до мелочей еще не добрался. Жаль – людей погубили…
– Самому жаль… Других взять уж негде…
– Так, сударь. Что сказал – похвально. Однако не так просто сего Петра Федоровича в Москву впустить. Князь Волконский, поди, стафет за стафетом в Петербург шлет, полков просит. Стало быть, задумали вы Москву поднимать. И, я чай, заготовили оружие. Да только людишкам оружие давать – такая кутерьма пойдет, и Боже упаси… Мне про мародеров сказывали, как они в чуму дома грабили, – то же самое выйдет.
– Нет, Иван Иванович, вот тут-то князь все обдумал, – сказал Мишель. – Поднимать он будет не чернь, не фабричных, не пьянь кабацкую, а господ. И те уж, получив оружие и вооружив дворню, составят ополчение, в коем не будет места неповиновению и станут исполняться приказы…
– То-то князюшка порадуется, узрев рожу самозванца… Да не все ли тогда уж будет равно – а, Михайла Иваныч? Ну что ж. О тех налетчиках на Виноградном острове не горюй – туда им и дорога. Я своему слову хозяин – и сам, и людишки мои тебе в твоем деле помогут. Обдумай все обстоятельно. А когда начнется заварушка – князь-то тебе, поди, уж не больно будет нужен? Э?
Иван Иванович тихо засмеялся.
– Жди от меня человечка завтра же, – сказал он. – Знак будет такой – господин Осипов-де кланяется. С человечком моим уговоришься – коли нужна карета, дашь знать – будет карета. Деньги трать – денег я еще пришлю. Красавке своей платье купи. Ну, Михайла Иваныч, Господь с тобой.
И тут за дверью произошло нечто странное – Тереза даже вздрогнула, так резко закричал Мишель:
– Оставь! На что тебе?!
Дверь распахнулась, быстро вышел Иван Иванович со свечкой в руке.
– Тереза, не выпускай его! – неслось из спальни.
Иван Иванович проскочил мимо Терезы и сбежал по лестнице.
Только его и видели.
В дверном проеме возник Мишель в белых портках и расхристанной рубахе. Он держался за косяк, и неудивительно – те семь шагов, что он быстро сделал от постели до порога, были для него в новинку, и, как у всякого залежавшегося больного, у него несколько закружилась голова.
– Мишель!
– Что ж ты? Тереза, он конверт унес! С пола подхватил – и унес! О Господи! Что ж это такое было?! Колдун он, что ли? Тереза!
Тереза обняла возлюбленного и, позволяя ему опираться о свое плечо, повела обратно к постели.
Больше всего на свете ей хотелось, уложив Мишеля, уйти из этого дома навсегда. Не оборачиваясь. Молча. Идти, пока коленки не подогнутся. Ни жалости, ни боли душевной, ни даже тревоги в ней уже не осталось.
Тем более – любви…
* * *
Летняя ночь была для Федьки исполнена невыразимой тоски. Он лежал и прислушивался – где-то неподалеку пели и смеялись молодые голоса, он же был еще по меньшей мере на неделю прикован к постели.
Молодым голосам было не до отрядов самозванца, которые того гляди могли возникнуть чуть ли не у самых Варварских ворот. Жизнь для них состояла сейчас из вечной игры, затеваемой двумя юными существами, уже угадавшими друг друга и плетущими хитрые цепочки, чтобы друг друга попрочнее приковать. Прочее не имело значения.
Таков же был сейчас и Федька – вот только цепочек не мастерил, потому что невозможно же, в самом деле, простому полицейскому привязать к себе девицу из благородного сословия, которой прочат князей в мужья.
И он в уме сочинял некую повесть, на манер романов о Бове-королевиче или о преславном матросе Василии Кариотском. Это чтение, причем книги даже не всегда были печатными, чаще – рукописными, появлялось порой у лубянских грамотеев, и там-то на последней странице матрос мог дослужиться до венчания с королевной.
Федька представлял себя лихим кавалером, мысленно рубился с какими-то чернорылыми злодеями, пуская в ход подсмотренные у поручика Тучкова лихие шпажные выпады, и кого-то отбивал у врагов, спасал некую высокопоставленную особу, за что тут же прямиком из Москвы попадал в Санкт-Петербург, во дворец (дворец был вроде парадных апартаментов князя Волконского). Там ему навстречу выходила сама государыня (портреты государыни Федька, конечно же, видел, они висели обыкновенно в присутственных местах, и ему нетрудно было представить молодую красивую женщину с напудренными волосами и в горностаевой мантии). Государыня спрашивала, какой награды сей отважный кавалер желал бы удостоиться, и кто-то (Архаров, поди) подсказывал сзади: проси орден, проси деревню, проси дом в столице, проси того и другого… Тут Федька улыбался (он знал, что улыбка у него белозуба и хороша, государыне должна понравиться) и звонким голосом объявлял: ничего-де ему не надобно, кроме… Тут-то мечта обрывалась – ему вдруг делалось неловко и стыдно выговорить Варенькино имя и прозвание.
В таком полусонном мечтательном состоянии, уже не государыню в горностаях видя перед собой, а почему-то прачку Дарью, что по приказу Архарова вместе с прачкой Авдотьей за ним ходила, Федька услышал шаги. Кто-то подошел к двери и остановился. Шаги были легкие, а Дарья и Авдотья, бабы дородные, ступали тяжко, Матвей тоже не порхал мотыльком, Архаров – само собой, к тому же, мужские туфли были оснащены толстыми каблуками. Чуть погодя дверь отворилась и в комнатушку проник слабый свет.
Потом Федька увидел в дверном проеме темную фигуру. Не сразу он понял, что это женщина со свечой в руке, прикрывающая огонек ладонью. Он вгляделся – света хватило лишь на лицо, и это было лицо Вареньки Пуховой.
Федька глазам своим не поверил и поднял руку, чтобы перекреститься, да так и замер – ощутил от противопоказанного пока движения боль и понял, что все – наяву…
Варенька вошла в комнатушку и опустилась на колени у изголовья Федькиной постели. Свечу она подняла так, чтобы лучше видеть раненого.
– Лежите, лежите, – прошептала она. – Я всего лишь сказать хочу… Лежите, Бога ради.
Федька настолько ошалел от этого явления, что лишился дара речи.
– Мне только перед вами стыдно, – продолжала Варенька. – Вы меня спасали, вы за меня чуть жизнь свою не отдали, а я – кто? Я ничуть не лучше тех девиц, что сегодня одного любят, завтра – другого, а замуж выходят для того, что жених богат и в чинах. Я обманулась, и обманулась жестоко. Меня Господь покарал за то, что я обещала верность – а соблюсти не умела. Это было, как будто я душу свою потеряла, как будто ангел-хранитель от меня отлетел…
Федька решительно ничего не понимал.
– Я никого более видеть не желала, и вдруг мне сказали, что вы, сударь, ранены… и душа моя проснулась… Простите меня, ради Бога! Я не желала этого… я вас узнала тогда и обрадовалась… я жизнью вам опять обязана… и более, нежели вы думаете… Сколько бы ни прожила – каждый день Богу за вас молиться буду! Ведь вы Феодор, а которого Феодора память?
Этот взволнованный шепот достигал слуха – но не достигал ума. Федька все еще не верил глазам своим, и лишь горячая восковая капля, упавшая на руку, убедила его – Варенька впрямь здесь и сейчас, в этой комнатушке, говорит с ним и, статочно, прощается…
– Сударыня…
– Молчите, не старайтесь меня отговорить. Я слово свое должна соблюсти. Я клялась, что ввек у меня иного жениха не будет, кроме Петруши, и что же?.. Нет, коли я в миру не могу удержаться от соблазна, то пусть меня обитель примет, там я буду о нем молиться!.. И о вас…
– Сударыня…
– Я только вас видеть хотела, до других мне дела более нет! Вы меня от смерти спасли…
Федька резко приподнялся на локте и едва не ткнулся губами в Варенькино лицо.
– Нельзя же так! Нельзя вам в обитель! Ни в чем вы не виноваты! Не смейте так думать…
– Нет, нет, вы не знаете… я ведь поддалась, не устояла… я, помните, вам обещала, что буду век ему верна?.. А сама?..
Федька, конечно же, помнил все, о чем они говорили в том заваленном подвале, откуда он прорывался вверх.
– Ну так что же? – спросил он безнадежно. – В келье-то другие соблазны, их там еще больше, вы не знаете…
Сам он знал об этом от Устина, который, покидая Лубянку, с гордостью говорил, что избирает трудный путь, что коли к мирянину один бес приставлен – его смущать, то к монаху – сто бесов, и все без дела не сидят.
– Нет, нет, я должна смирить себя, вы не знаете… Он ведь меня околдовал, я его во всем слушалась, а он лгал мне безбожно, а коли я бы не узнала, что он лжет?..
Федька ничего не понял, только ощутил опасность – Вареньку нельзя было отпускать ни в какую обитель.
– Нельзя вам туда. Там строгости, а у вас грудная болезнь, опять кровью кашлять будете, – напомнил он.
– Ах, да скорее бы! Я сейчас не могу за Петрушу даже свечку поставить, нельзя, говорят – грех, но там – там-то я смогу за него молиться? Я вымолю его! Вы только простите меня, что из-за меня у вас такая беда… и ничто более меня не удержит!.. А вас, сударь, я вовеки не забуду!
Сбылась безумная мечта – Варенька, в отчаянии плохо понимая, что дозволено и чего не дозволено благовоспитанной девице, поцеловала Федьку в щеку и, быстро поднявшись, отступила к двери. Взяв свечу в левую руку, правой она Федьку перекрестила – и пропала!
– Стойте, стойте! – закричал Федька, пытаясь подняться с постели. – Кто там есть?! Держите ее! Не пускайте! Нельзя ей!
В комнатушку ворвался высокий кавалер.
– Молчи, дурак! Сбесился, что ли?
Федька узнал поручика Тучкова.
– Что это? – растерянно спросил он. – Я что, во сне кричал? Она мне снилась? Ваша милость!
– Снилась, видать, – успокоил Левушка. – Ложись ты, ради Бога. Может, тебе какой микстуры дать? Вон Матвей целый штоф оставил. Дай-ка я тебя напою – и полегчает.
Левушка угадал – в штофе была разведенная опиумная настойка, позволяющая спать, не ощущая боли.
Дав Федьке дозу, от которой и слон бы на месте заснул, Левушка посидел с ним еще несколько минут, успокаивая и обещая, что коли слушаться доктора Воробьева – то через неделю уже можно и до Рязанского подворья доехать.
Потом он вышел в сени, где стояли у подножия лестницы Степан Канзафаров и Варенька в длинной шелковой накидке.
– Какая я неловкая, – сказала огорченная Варенька. – Он ранен, а я к нему с глупостями… что он, как он?..
– Я ему микстуру дал, сейчас заснет, – несколько подражая Матвею, молвил Левушка. – А теперь, сударыня, пожалуйте наверх, в кабинет. Господин Архаров желает вам несколько вопросов задать. Не бойтесь, сударыня, господин Архаров знает, как вести себя с девицами…
И точно, подумал Левушка, знает, коли ловко выманил эту сумбурщицу из дома княжны Долгоруковой.
Варенька задумалась.
– Вы при нашей беседе будете? – спросила она.
– Буду, разумеется. Вам, сударыня, кто-то наговорил, будто подчиненные господина Архарова плохо воспитаныи что сам он страшнее чумы, – с досадой отвечал Левушка. – Кабы госпожа Долгорукова вашей встрече с обер-полицмейстером не препятствовала, все было бы, как в свете делается – вы бы в присутствии пожилой дамы с господином Архаровым беседовали сколь угодно долго. А у нас тут пожилых дам нет, но наедине с мужчиной вам быть не придется…
Варенька, решившись, стала подниматься по лестнице, Канзафаров без спросу пошел за ней. Он все еще видел в Вареньке невесту своего покойного хозяина и полагал обязанностью защищать ее всюду, даже в особняке обер-полицмейстера. Левушка поглядел на эту пару снизу, хотел было оставить Степана внизу, но передумал – Варенька знала, что это денщик Фомина, знала также, как он пытался ее спасти, и коли ради ее доверия придется посадить в кабинет Канзафарова, то и пусть… лишь бы не пришлось среди ночи искать пожилую даму с безупречной репутацией!..
Сам он был немного разочарован встречей.
Портрет на груди сделался ему привычен и даже необходим – он часто глядел на крошечное красивое личико, на девушку-дитя с печальными глазами. Точно так же ему, всегда бодрому и готовому веселиться, нужны были песни господина Попова, написанные словно бы от лица несчастного любовника. И он вполне искренне и бодро пел, сам себе аккомпанируя на клавикордах, такой, к примеру, нежный куплет:
Хоть и ведаю, к несчастью
И к мучению себе,
Что, прельщенный лютой страстью,
Неугоден я тебе;
Но, твоей отдавшись воле
И заразам милых глаз,
Вольностью не льщуся боле
Я по самый смертный час.
Далее в песне следовало удивительное воспоминание о будущем – любовник прежалостными стихами рассказывал, как он умрет с именем своей красавицы на устах; она же, равнодушная, явится к гробу, чтобы произнести краткую эпитафию. И все это Левушка превосходно изображал голосом и аккордами, да так, что у самого порой слезы на глаза просились. Однако было это особой утонченной игрой души, и коли бы не красота слов, не красота музыки, то и не разыграла бы душа сама для себя сию трагическую пастораль.
Живая Варенька, не столь прекрасная, как на портрете, болезненная и сумбурная, не вовремя произносящая возвышенные речи, та Варенька, которую он встретил в переулке у калитки, которой не сразу сумел объяснить, кто он таков и для чего тут бродит, показалась ему в эту ночь даже недостойной своего мечтательного живописного образа. И Левушка, доставив ее в архаровский особняк, все время пытался понять – для чего же он все это время не расставался с миниатюрой? Совесть, однако, подсказывала: миниатюра спасла ему жизнь, а неблагодарность – грех. И он был смущен, как бывает смущен всякий, раскрывши кошелек, где должны лежать золотые червонцы, но обретши там медные пятаки.
Не давая воли таким странным размышлениям, Левушка взбежал по лестнице – как и положено длинноногому вертопраху, через две ступеньки.
Архаров при полном параде, блистая золотым шитьем, сидел за столом и с любопытством глядел на дверь. Девушка, которую Левушка с Канзафаровым привезли к нему, возможно, была единственной законной наследницей российского трона. Стоило подумать об этом – делалось жутковато. И ведь даже неизвестно – как ее принимать. Дамы в гостях у Архарова бывали, но приезжали с мужьями и днем, усаживали их в гостиной, Меркурий Иванович знал, как это делается. А вот ночью… кофей, что ли, велеть изготовить?..
Никодимка в дорогой ливрее торчал снаружи, чтобы соблюсти приличие и доложить о гостье. Посылать его возиться с кофейником – нелепо, а только он и умел приготовить напиток должным образом, чтобы аромат заполнил весь особняк. А подавать конфекты со сладостями без кофея тоже как-то странно – словно малое дитя в гости принесли…
Саша, тоже принаряженный, стоял у расписного шкафа-бюро. Он все приготовил – бумагу, свежие чернила, несколько новых перьев собственноручно заточил по своему вкусу. Словом, являл собой прекрасного секретаря – и только отрешенный вид свитетельствовал, насколько он сейчас томится без своих астрономий.
Дверь открылась – и Никодимка, вроде бы вышколенный, доложил радостно и с совершенно неожиданними выкрутасами:
– К вашим милостям особа персоны дамского сословия изволят пребывать! И господин поручик Тучков при ней тут же состоит!
Архаров понял, что пора привлекать к воспитанию Шварца и Ваню Носатого.
Но Никодимкина дурость пошла на пользу делу. Варенька невольно засмеялась. Так, смеясь, и вошла, а обер-полицмейстер встал и достойно поклонился.
– Вот, Николай Петрович, госпожа Пухова, как вы изволили предусмотреть, – сказал, появляясь в кабинете, Левушка. – Мы встретили госпожу Пухову у дома ее сиятельства, предложили воспользоваться экипажем. Госпожа Пухова любезно согласилась…
В кабинете появился Канзафаров, и более того – каким-то извилистым движением проскользнул и встал у печки Никодимка. Ему страх как было любопытно, что за молодую девицу привезли к барину на ночь глядя.
– Сударыня, как вы нашли господина Савина? – первым делом, помня, что Варенька сорвалась и помчалась к человеку, уже второй раз спасшему ее из беды, спросил Архаров. – За ним в моем доме превосходный уход, господин Воробьев дважды в день навещает, рана заживает…