Ошибка Архарова была в том, что он недооценил память Марфы.
Когда Клавароша привезли с Виноградного острова на Пречистенку, то Архаров на следующий день сообщил о неприятности Марфе, и она примчалась ободрить любовника. После чего, когда он уже начал говорить, приходила еще несколько раз. То есть, историю полицейского налета на остров и гибели разбойничьей шайки она знала доподлинно. Клаварош обыкновенно, рассказывая, как вышло, что на Мостовой башне обнаружили Левушку Тучкова с Анютой, говорил про выехавшие с острова сани и про то, как он их задержал. Ежели в тех санях был Каин – то Марфа, увидев у себя на дворе архаровцев с коробом, догадалась, что Клаварош не только способен опознать ее былого сожителя, но даже с этим заданием прислан.
Марфино склочное поведение как раз подтверждало домыслы Архарова. Она не допусила архаровцев к Каину – стало быть, Каин был на острове! И шесть сотен блинов блистательно оправдались!
Архаров засмеялся – вот Каин и узнал, во сколько его голова оценена московским обер-полицмейстером! И, умащиваясь под одеялом поудобнее, он был страшно доволен своей проказой. Другое дело – что скажет, когда узнает, Шварц.
Вот о Шварце думать совершенно не хотелось…
Все это время между ними, Архаровым и Шварцем, было нечто непроизносимое – и оба соблюдали уговор о молчании касательно деятельности Шварца. Немец просто приносил сведения, не допуская обер-полицмейстера до неприятных его взгляду зрелищ. Но при этом, оказывается, несколько презирал начальство, не желающее пачкать белые ручки. Архаров же сведения принимал, тщательно обходя стороной вопрос о том, как они добывались. Сам же примерно так же презирал подчиненного, добровольно выбравшего себе в качество служебного поприща нижний подвал. Вот оно все и вылезло на свет Божий, не могло не вылезть…
Проснулся Архаров от довольно громких воплей. За окном была ночь. Опять в его особняке стряслось нечто такое, за что в приличных московских домах дворню принято пороть, не добираясь, кто прав, кто виноват.
– Никодимка! – крикнул Архаров. Камердинер обычно спал в гардеробной – этим словом называл помещение, где висели кафтаны и хранилась обувь, Архаров, хотя многие называли его, подражая прелестным дамам, имеющим в виду хранение своих уборов, – уборной.
Дармоед не отозвался.
Архаров встал, сам надел шлафрок, сунул ноги в пантуфли, зажег свечу и пошлепал разбираться.
Его спальня и кабинет находились во втором жилье, шум шел снизу. Архаров вышел на лестницу и, насколько позволяли проклятые пантуфли, поспешил вниз. Он не любил такой обувки – разве что на ножках прекрасных дам туфелькам без задника было место, а для размашистой мужской походки они совершенно не подходили, – и боялся попросту свалиться в них с лестницы.
Когда он одолел первый пролет и был уже на середине второго, перед ним оказалась беззвучная тень с черным лицом. Тень эта имела прямое намерение воспарить во второе жилье, может, и в третье, а там – на чердак, и безвестно скрыться. Но напоролась на обер-полицмейстера, который, со свечкой в правой руке, касаясь перил рукой левой, остановился – и лицо его, освещенное скачущим огоньком, не обещало ничего хорошего.
Чернолицый господин, видать, был особо хорошего мнения о своих кулаках – он напал на Архарова, имея правильное намерение выбить у него из руки свечу и сбросить его с лестницы.
Однако многие, имевшие намерение запросто одолеть этого плотного, мало похожего на бойца, кавалера уносили с поля боя расквашенные носы, переломанные челюсти, треснувшие ребра и тому подобные трофеи.
Архаров, поухватистее вцепившись левой рукой в перильца, ударил, как на Москве заповедано, с носка. Пантуфля слетела с ноги, шлепнув нападающего по лицу, сбив с него атакующий пыл, и тут же прямо в горло пришелся тяжкий удар обер-полицмейстерской босой ноги. Рука со свечкой при том отмахнулась назад, свеча вылетела из подсвечника, огонек вспорхнул вверх, низринулся вниз, стало темно.
То, что нога Архарова оказалось босой, спасло жизнь чернолицей фигуре. Она просто скатилась со ступенек и пропала….
– Имай вора! – заорал Архаров во всю глотку.
Сбросив и вторую пантуфлю, он босиком одолел лестницу, едва не сверзившись и призывая дворню поименно – Михея, Ивана, дармоеда Никодимку… Все они, коли судить по крикам, были где-то поблизости.
Вдруг полоса света легла на пол, и Архаров устремился к ней, как мотылек на огонек, не выпуская из руки уже совершенно не нужного ему подсвечника.
– Имай вора! – услышал он медвежий рев слева, и кто-то шустро цапнул его за ворот шлафрока.
Архаров обухом левого кулака приласкал этого незримого благодетеля и тогда лишь был освещен двумя свечками, которые торчали из подсвечника, а подсвечник возвышался над сенями в руке выездного лакея Ивана, верзилы замечательного – Архаров был ему едва по плечо. Вокруг Ивана теснилась прочая дворня.
Первым делом обер-полицмейстер обернулся глянуть – кого это он так славно угостил. Возле стенки, ощупывая щеку, стоял повар Потап.
– Ахти мне, барин! Жив, цел! – взвился торжествующий женский голос. Судя по его силе и радости, это могла быть только прачка Настасья. И, наконец, пред архаровским взором предстал Меркурий Иванович, тоже в шлафроке распояской и с обнаженной шпагой.
– Не ори, дура! – коротко приказал обер-полицмейстер. – Что там у вас стряслось?
– Немец пропал! – отвечал Меркурий Иванович.
– Какой немец?
– Да один у нас немец!
– Говори внятно! – и Архаров, не в силах еще поверить, что парализованный исчез, пошел к его каморке. Меркурий Иванович поспешил следом, за ним – Настасья, не выпускающая из рук паркетную щетку, за Настасьей – привратник Тихон, за Тихоном – истопник Михей, за Михеем – Иван с двусвечником.
В иное время Архаров бы задумался, как вышло, что Настасья оказалась в сражении вместе с мужиками, в то время, как ее товарки, спящие вместе с ней в девичьей, Иринка и Аксинья, даже не высунулись. И додумался бы до того, что либо Тихон, либо Иван сманил прачку побаловаться в тихом уголке. Но сейчас было не до амуров. Потому что немец из каморки действительно исчез. Да и не один – вместе с одеялом…
– Прелестно, – сказал Архаров. – По дому бродят какие-то злоумышленники, каким бесом они сюда забрались? Тишка! Твоя дурость?! Ты двери запирать разучился? С утра пойдешь, сукин сын, в полицейскую контору, скажешь Шварцу – велено с тебя шкуру спустить!
– Ваша милость, батюшка, не виноват, Христом-Богом – не виноват! – завопил привратник, падая на колени, и тут же вся дворня коленками об пол грянулась.
– А второго Никодимку к Шварцу отправлю! – продолжал, не обращая внимания на Тихонов ужас, Архаров. – Не погляжу, что он вольный! Мещанин московский, конем его мать! Диво, что меня самого из постели не вынесли!
– Так он же сам ушел! – воскликнула Настасья.
– Как это – сам ушел?! Что ты врешь?!
– Не вру, батюшка-барин, как Бог свят – сам ушел!
– Так он, по-твоему, притворялся, будто двинуться не может? – недоверчиво спросил Архаров, а дворня тихонько перевела дух – кажись, грозу пронесло…
Настасья подползла к барину поближе. В иное время она и на архаровской постели вольготно раскидывалась, но сейчас была всего лишь крепостной девкой – и разницу в поведении прекрасно разумела.
– Притворялся, уж неделю, как притворялся, – подтвердила она.
Настасья ходила за обездвиженным, уж ей-то было виднее – так подумал Архаров, но приказывать встать с колен не стал.
– Знала, а не сказала? – сурово спросил он.
– Так батюшка-барин! Матвей Ильич его смотрел, сказывал – его уже сажать можно, дед Кукша его трогал – сказывал, может, через месяц с постели встанет, что я против них-то? Как они порешили – так, выходит, и есть…
– Дура ты, баба, – и Архаров собрался уже расспрашивать о признаках, по которым прачка определила способность немца к хождению, но ему помешали.
– Ваши милости! Николаи Петровичи! – раздался заполошный вопль, а одновременно с ним – топот. – Ваши милости! Караул! Вставайте все! Ваши милости!..
– Сыскался, – хмуро сказал Архаров и, растолкав коленопреклоненную дворню, вышел из опустевшей каморки. Иван на коленях пополз следом, вздымая над головой двусвечник.
Никодимка выскочил из-за угла, попытался остановиться, сделал курбет, достойный венской школы конной езды, и едва не грохнулся к архаровским ногам, выронив что-то длинное, тяжелое, судя по звяку – железное.
– Ваши милости!.. Вот же сволочи!.. И ваших милостей туфельки… Ахти мне! Господи-Иисусе, услышал мои молитвы!
– Стой, подлая тварь, стой! – донеслось издали. – Стой, говорю!
– Слава те Господи! – продолжал выкликать, глядя на Архарова изумленными глазами Никодимка. – спас, сохранил, Господи, чудо!
Дворня же окаменела, решительно ничего не понимая.
– Попался! – с таким отчаянным криком подбежавший Левушка схватил Никодимку за шиворот левой рукой, правой же поднес к его горлу обнаженную шпагу.
– Проснись, Тучков. Своих-то не режь, – посоветовал юному другу Архаров. – А тебя, дармоеда, нелегкая где носит?
– Ахти мне! – вытаращившись на него, и совершенно не замечая Левушкиного присутствия, отвечал Никодимка. – Ваши милости! Слава те Господи!
Похоже было, что камердинер спятил.
Левушка, опустив шпагу, оглядывал полуодетое население архаровского особняка с большим недоверием, готовый бежать, рубить и колоть по первому же сомнительному поводу.
Архаров наконец отбросил пустой подсвечник, взял Никодимку за плечи и как следует потряс – до зубовного треска. Тогда лишь камердинер несколько опомнился.
– А вы чего, дурачье, встали! – вдруг заорал он на дворню. – Бегите скорее, я там немцев убил!
– Огня! – отпустив Никодимку, приказал Архаров. – Живо! А ну, веди, показывай, кого ты там убил!
Камердинер выхватил у Ивана двусвечник и понесся вперед, оберегая огоньки ладонью.
Архаровский особняк до сих пор не был обжит окончательно. В третьем жилье несколько комнат Архаров уже распорядился обставить, в них часто ночевали полицейские, второе жилье тоже уже кое-как походило на покои человека зажиточного и светского, но в первом жилье правого крыла особняка пока не было ничего путного – Архаров просто не мог придумать, на что бы эти помещения употребить. Туда-то и повел всех Никодимка, довольно бессвязно рассказывая о своих похождениях.
Он проснулся от шума внизу. Насчет шума у него было особое подозрение – от кого-то он слыхал, что будто бы Настасья завела по соседству кавалера и приучила его залезать через окошко. Ему такие амурные проказы не понравились потому, что они не понравились бы их милостям Николаям Петровичам (камердинер несколько раз заставал Настасью в господской спальне), поэтому он поспешил вниз – дать кавалеру по дурной башке чем-нибудь тяжелым, а Настасью назвать блядью и пригрозить, что обо всем узнает барин.
Но вот только в качестве чего-то тяжелого он прихватил здоровенный палаш, стоявший в углу гардеробной уже не первый месяц. Это страшное ржавое орудие было найдено истопником Михеем на чердаке, когда он лазил смотреть печные трубы, отдано барину, барин же про него то вспомнит, то забудет.
И верно – внизу, в правом крыле, была какая-то суета. Никодимка заглянул – как раз у окошка! Заорав матерно, он кинулся вперед и некую темную тень благословил палашом по голове, другая же рухнула на пол сама. При этом Никодимка услышал голос – оказалось, в помещении был еще и кто-то третий.
Призывая на помощь и в свидетели беспутства дворню, Никодимка попытался добраться до этого третьего, но упустил – незваный гость побежал куда-то в глубь особняка и, как Никодимке показалось, взбежал по лестнице. Тогда камердинер понесся следом, взбежал аж в третье жилье единым духом, это по темной-то лестнице, и, размахивая палашом, обследовал две комнаты, третья оказалась заперта.
Осознав на скорую руку обстоятельства, он испугался, что визитер доскакал лишь до второго жилья и приперся прямиком в архаровскую спальню. Вообразив, как наутро Архаров будет разбираться с дворней, Никодимка помчался в спальню, а там – никого! То есть, никаких признаков барина – пантуфли и шлафрок тоже исчезли! Камердинер зажег огонь, кинулся в гардеробную и даже заглянул за ширмы, где стояло кресло с дыркой для известной надобности. И тогда он понял, что московского обер-полицмейстера, тридцатидвухлетнеего увесистого мужчину с чугунными кулаками, похитили и убили.
Этот домысел подтвердился немедленно – выскочив со свечой на лестницу и спустившись на один пролет, Никодимка увидел внизу архаровские пантуфли. Тут он поднял крик по-настоящему.
Дворня, выскочившая на его самые первые вопли, вразнобой подтверждала – да, камердинер точно с кем-то воевал, потому все, кто выскочил на голос, вооружились чем ни попадя.
– Стой! – прервав шум, крикнул Архаров.
В пустой комнате у открытого окна лежали двое – один лицом вверх, другой лицом вниз.
– Вот они, вот! – воскликнул Никодимка. – А что я говорил!
Архаров подошел поближе к тому телу, что лицом вверх, и принял любимую позу – сел на воображаемый стул, нагнувшись вперед и упершись кулаками в колени.
– Прелестно, – сказал он. – Вот мы и снова вместе. Можешь не жмуриться, чучела немецкая, я-то вижу, что ты все слышишь и разумеешь.
– Батюшки, точно он! – опознала подопечного Настасья. – И одеяло вот! На нем наверчено!
– С этим вертопрахом все ясно – Тишка, Иван, свяжите-ка его для порядка… Настасья, уберись. Никодимка, что там со вторым?
Камердинер потрогал лежащего мужчину пальцами босой ноги за плечо, пошевелил ему таким же манером руку.
– Господи Иисусе, так ведь я его убил, поди… – прошептал он.
– Да, ты уж хвастался. Поверни тело образиной вверх, – велел Архаров.
– Господи Иисусе, как же это? Господи… – очевидно, Никодимка лишь теперь перепугался. – Не мог я его убить! Я по плечу бил, Господи! Когда же по плечу убивают?!
– Ты ему, поди, чуть башку не снес, – вставил Потап, опустился на колени и перевернул тело на снину. Меркурий Иванович, нагнувшись, посмотрел и кивнул угрюмо. Ему можно было верить – в отличие от прочих он служил не по санкт-петербургским гостиным и на полковых плацах, а изрядно понюхал пороху.
– Да-а, тут и Матвей уж не поможет. Царствие ему небесное, – пробормотал Архаров. – Настасья, куда ты там убралась? Принеси тряпицу – лицо ему закрыть.
Вдруг он вспомнил важное.
– Никодимка! Опомнись, дурак, и говори – где ты третьего потерял?!
По всему выходило, что преследуемый камердинером злоумышленник где-то затаился, а потом, боясь поднятого дворней шума, попытался подняться во второе жилье – и свел близкое знакомство с архаровской пяткой. Но куда он подевался далее – понять было невозможно.
Подняли на ноги всех. Зажгли свет во всем доме, обшарили закоулки, смотрели во дворе и на чердаке, даже в бане. Человек, о коем Архаров знал лишь то, что рожа черная, как сквозь землю провалился. Были основания полагать, что сперва где-то затаился, а потом выскочил в окно.
– Тряпицу ищите, он, сдается мне, рожу черной тряпицей обмотал! – велел обер-полицмейстер, но поди сыщи черный лоскут в огромном особняке. И, коли злоумышленник умен, то свою тряпицу он с собой и уволок.
На рассвете все угомонились – поиски оказались бесполезны. Тогда лишь Архаров при дневном надежном свете разглядел Никодимкину жертву.
Это был мужчина простого звания, лет тридцати, плохо выбритый, в коричневом кафтане с простыми пуговицами – обтянутыми тканью, в старых башмаках и в коричневыхже суконных штиблетах, прихваченных под коленом ремешками – они были сняты с кого-то более длинноногого и сползали на башмаки немилосердно, замохнатившись по краям. Обыскав покойника, Тихон нашел немного – нож, табакерку, грязный платок. Несколько смутила Архарова прическа ночного гостя – волосы были не такой длины, чтобы гнуть букли и заплетать косицу, но и не настолько коротки, как у человека, который нарочно их стрижет, чтобы носить парик. Также все отметили большой острый нос покойника. Были высказаны предположения о его происхождении, однако нос – не паспорт, может и соврать.
Далее его тормошить не стали. Архаров сказал, что пришлет за ним телегу, чтобы отвезти в мертвецкую, и позвал Никодимку. Время было такое, что ложиться обратно в постель – бессмыслено. Стало быть, пора собираться на службу. Даже любопытно, чем там спозаранку занимаются.
– За Настасьей ты, стало быть следил? – спросил обер-полицмейстер.
– За ней, за мазовкой, ваши милости Николаи Петровичи. Кто ж еще, стыд и срам позабывши, станет чужих кавалеров в ваших милостей покоях через окошко вовнутрь амурно принимать! – отвечал нахватавшийся красивых слов Никодимка.
– А более никто из наших баб с соседями не амурится? Погоди, не вопи. Эти наши кавалеры, что за немцем приходили, больно уж хорошо знали, где его чулан. Кто-то ведь научил либо показал.
– Ахти мне! – тут лишь до Никодимки дошло, что своими подозрениями он подводит Настасью и других дворовых женщин под плети в нижнем подвале.
– Меркурия Ивановича кликни.
Домоправитель явился – тоже уже одетый и причесанный.
– Когда вернусь – чтоб дознался, кто из дворни чужих в дом пускал, – сказал Архаров. – Кого, когда, по какой надобности. Особливо баб допроси…
И тут он вспомнил Шварца.
Немец еще зимой говорил, что надобно следить за бабами, правильно говорил, а кто его тогда послушал? И про кобелей толковал! После того, как приведенные Сенькой псы на Пасху пропали, новых так и не появилось. Представив, как Шварц выслушает про события минувшей ночи и ограничится лишь качанием головы, Архаров содрогнулся. Кто ж виноват, что по дому обер-полицмейстера шастают загадочные злоумышленники? Да он сам!
Никодимка умело сдернул с барина пудромантель, и Архаров встал – свежевыбритый и аккуратно причесанный (Никодимка не сразу наловчился обходиться с его вьющимися светлыми волосами, но теперь зато и букли, и косица, прихваченная черным бархатными бантом, ему удавались не хуже, чем парикмахерам-французам).
Перед выходом из дома он заглянул к немцу. Тот лежал, укрытый одеялом, а рядом сидел Михей.
– Стеречь тебя, враля, до завтрева будем, – сказал Архаров. – А завтра, уж не погневайся, поедешь на Лубянку к Карлу Ивановичу Шварцу. Так что думай, любезный. Сдается мне, ты уж и говорить наловчился, и ноги тебя кое-как слушаются. Коли надумаешь говорить – послушаем твоего вранья… Не надумаешь – пеняй на себя. Сашка, пошли.
Секретарь торопливо пошел за обер-полицмейстером, вслед за ним забрался в карету.
– Что скажешь? – спросил его Архаров.
– Ничего не понять, Николай Петрович, – признался Саша. – Отчего это он у нас лежал-лежал, а теперь вдруг его вытащить пытались?
– Сие – первый вопрос. В меня стреляли еще когда, зимой… И лишь теперь он кому-то вдруг потребовался.
– Злодеи прознали, что он стал поправляться, и побоялись, что выдаст. Мы же к нему милосердно отнеслись, лечили его, он бы из благодарности выдал, – предположил Саша.
– Нет, он с ними, видать, заодно… Хотя у Шварца заговорил бы непременно. Он у нас, вишь, сытый, жирный, такие плохо плети выдерживают, не говоря уж про кнут. Проведали, что он уже способен языком шевелить, говоришь? А как полагаешь – кто из наших дураков проболтался?
Саша пожал узкими плечиками – этого он знать никак не мог.
На Лубянке у двери кабинета его ждали десятский Толкунов и Тимофей в неком смурном состоянии духа.
– Вот, ваша милость, послушайте, чего скажет, – не особо почтительно буркнул Тимофей. – Докладывай, как полагается.
– Мы, ваша милость, с Иваном Авдеевым ночью по Воздвиженке и по переулкам ходили, смотрели, кто без фонарей, как положено, с литерами… Уже светало, мы домой собрались, тут шум услышали, побежали на шум, глядим – тело…
– И что за тело?
– Феди тело, Савина… мы тут же признали…
– Что?!? – зарычал Архаров. – Федьку убили?!
– Нет, ваша милость, Боже упаси, а только очень плох! – воскликнул Толкунов. – Мы его тут же перевязали кой-как… там княжны Шестуновой двор, мы сторожей кликнули, туда перенесли! И тут же я на Лубянку, пока добежал – гляжу, светает…
– Дурак, на Пречистенку бежать надобно было! Ты что, позабыл, где мой дом? Кляп отмороженный! – Архаров в отчаянии орал так, что самому было противно, и не умел себя усмирить. Все, кто был поблизости, шарахнулись, у одного лишь Саши Коробова как у человека, на которого Архаров никогда даже не замахивался, хватило мужества встать лицом к лицу с обер-полицмейстером.
– Ваша милость! Дайте я съезжу, заберу его! И тут же – к нам!
– Бери мой экипаж, живо! – приказал Архаров. – Харитон, Толкунов – с ним, перенесете в экипаж бережно! Ехать – медленно, не растрясти! Толкунов, как он ранен? Пуля?
– Нет, ваша милость, шпага или нож длинный!
– Шпага? И подняли возле дома старой дуры? Пошли вон! Шварца ко мне! Мать честная, Богородица лесная, что-то же он мне толковал про эту девицу Пухову!..
Произошло то, что должно было произойти, – Федька сделал более, чем требовало служебное рвение, он ночью околачивался возле дома княжны Шестуновой, на кого-то напоролся, что-то увидел – и за это поплатился.
– Ваша милость… – неуверенно позвал обер-полицмейстера десятский Толкунов. – Он ведь тоже кого-то ранил, при нем шпага была, мы ее обтерли, я сюда принес, угодно видеть?
– Пошел вон! – крикнул Архаров. – Да где же проклятый немец?
Толкунов шарахнулся в сторону.
– Тимофей! Найти Матвея, из-под земли выкопать! – продолжал орать Архаров. – Пусть сидит с Савиным день и ночь!
Тимофей поспешил из кабинета. Саша схватил Толкунова за руку и потащил прочь – вслед за Тимофеем.
Архаров остался в кабинете один.
Бурной ночи должно было соответствовать именно такое утро.
Шварц вошел с большим достоинством, поклонился и стал ждать, пока начальство, кончив сопеть, пыхтеть и шагать от стенки к стенке, изволит молвить мудрое слово.
– Что молчишь, черная душа? Про Федьку слыхал? А что ночью у меня немца чуть не утащили, слыхал? – вдруг напустился на него Архаров. – Что все сие означает? Невдомек тебе?
Шварц не ответил. Он смотрел в пол, не желая встречаться взглядом с обер-полицмейстером, и пережидал неожиданно бурную вспышку архаровских чувств.
– Да говори же ты!
– Сие не может быть совпадением.
– Совпадением! Эк молвил! – возмутился Архаров. – Видывал я таковые совпадения… Так что скажешь?
– Нам, сударь, объявлена война.
– Именно так!
Загадки этой ночи явно увязывались в один узелок – хотя на первый взгляд было непонятно, что общего между зимним покушением на жизнь обер-полицмейстера и странной суетой вокруг девицы Пуховой, Архаров чуял: эти предметы даже не ниточка связывает, а здоровенный канат. И тот незримый враг, что зимой, когда самозванец одерживал победы, тоже затеял свое наступление; тот враг, что весной, когда самозванца стали одолевать регулярные части, затаился; тот самый враг вдруг дерзко перешел к прямой атаке.
Архаров наконец поймал взгляд Шварца.
Вот теперь можно было говорить о подробностях.
– Садись, черная душа. И давай думать. Кто, как ты полагаешь, приходил за немцем?
– Коли ваша милость помнит, в сем деле с самого начала был немецкий след, – сказал Шварц. – Всего же врагов у нас четверо.
Архаров помолчал, припоминая.
– Голштинцы, обиженные армейские поручики, фабричные и староверы, – произнес он. – Но, Карл Иванович, ты наших знатных бояр позабыл.
– Отчего ж? Их, сударь, я причисляю к обиженным армейским поручикам, ибо ума у них не более или даже менее, – отвечал Шварц. – Двенадцать лет таить в душе зло против государыни – на такое способен лишь житель удаленного гарнизона, у коего нет в жизни иных развлечений.
– Коли голштинцы – откуда им знать внутреннее расположение моего дома?
– Так, сударь. Резонно. Не угодно ли послать наши экипажи за вашей дворней?
– Погоди, черная душа, до вечера. Может, мой Меркурий Иванович и без плетей докопается. Коли бояре наши беспокойные – какого черта они посылали стрелять в меня немца? Природного русака не сыскали?
– Во-первых, сударь, мы доподлинно не знаем, кто он таков. То, что при нем были счета из лавочки на немецком языке, еще мало что значит. Просто вам и вашим людям показалось, что он лучше разумеет немецкую речь, нежели русскую.
Архаров задумался. Ему не больно нравилось, что Шварц противоречит, но иного способа выйти на вражеский след он пока не видел: отсечь все лишнее и поглядеть, что останется.
– Однако следует быть готовыми и к появлению голштинцев, – продолжал Шварц. – Далее следуют поручики. Кто-то из армейцев мог устроить покушение на вашу милость и исчезнуть из Москвы, вернувшись лишь теперь и как-то разведав, что ваш пленник жив и выздоравливает. Что же касается московских бояр – иные из них бывали со своей челядью в вашем доме, сударь, и ваши же люди могли исправно доложить про такую диковинку, как обездвиженный и лишенный дара речи немец.
– Ты желаешь сказать, что за немцем могли прийти все? И те, и эти, и фабричные вдобавок?! – возмутился Архаров.
– Те, кто пожаловал за вашим постояльцем, применили старый кундштюк. Они сперва несколько дней следили за домом, а потом, составив план, сманили ваших кобелей. Днем кобели сидят на цепи, да и по улицам ходит немало народа, однако ночью, когда их с цепи спускают, весьма удобно подвести к воротам суку в соответствущем телесном состоянии…
– В течке? – догадался Архаров. – Ох, мать честная, Богородица лесная… И найти место, где забор пониже… А ты как, черная душа, додумался?