Последним с крыльца спустился Шварц – и вместе с былыми шурами и мазами оказался рядом с Каином.
– Всех, всех забирай, – повторил Архаров. – Деда Кукшу я бы и оставил, да пусть сам решает. Ну, по-честному ли я с тобой обошелся?
Каин усмехнулся.
– Кто ж тебя, талыгайко, таково налузнил?
– Да бас и налузнил, – и Архаров произнес наконец слова, на которых держался все эти дни, как повисший над пропастью держится на одном персте, пока ногами не нашарит трещину или выступ: – Потому что они – крысы, а я – кот. Э?
Каин вздохнул и покачал головой.
Архаров стоял на крыльце один – да и не нужна была ему свита, чтобы старый маз почувствовал его силу, почувствовал не в словесном поединке и даже не в кулачном, а в веселом бесстрашии, о котором, глядя на обер-полицмейстера, мало кто бы догадался.
Вот теперь только и стало ясно, кто одержал в споре победу и чья теперь Москва.
– Похряли, мазурики, – сказал Каин былым дружкам.
Архаров заглянул в дверь и махнул рукой, что означало: выходите, братцы, дело есть.
– Канзафаров, Абросимов, Жеребцов… – обер-полицмейстер называл тех архаровцев, что в мортусах не служили и ни малейшей связи с мазовским миром ранее не имели. – Проводите сих господ. Десятских к ним приставьте. Убедитесь, что они уж миновали заставу, и с пожитками своими вместе.
– Какую, ваша милость?
– Любую.
Шварц меж тем, подойдя к Каину, тихо задал ему некий вопрос, получил ответ, опять спросил, опять выслушал и, поклонившись, вернулся к Архарову.
– О чем это ты с ним, черная душа?
– Об одном давнем дельце. Теперь-то ему скрывать нечего, вот и сказал.
Но что за дельце – Шварц не признался.
Архаров догадывался, что в прошлом у немца – много всяких любопытных вещей, и недаром же он охотно трудится в подвале. Но обер-полицмейстер, зная, как там добывают показания, не слишком совал нос в Шварцевы дела и уж во всяком случае старался не видеть своего помощника с кнутом в руке, хотя тот несколько раз обмолвился, что и такое-де бывает.
Когда немец предложил Архарову спуститься вниз и совместно выставить впервые на одну доску князя Горелова и только что привезенного Брокдорфа, мысль эта была более чем разумна – воспользоваться волнением и испугом голштинца, дабы сгоряча при столь неожиданной встрече наговорил нужных для следствия слов. Да и князь от такого сюрприза тоже мог чего-то брякнуть.
Конечно же, Устин вовсе не перешиб Брокдорфу спину – удар был сильный, болезненный, пришелся по почкам, сдвинул позвонки, но заговорщик кое-как отлежался, и в верхний подвал его удалось спустить без всяких загвоздок. Там, правда, тут же уложили на топчан. Шварцевы подручные немало в таких делах смыслили, поскольку им же и приходилось после суровых допросов наскоро лечить свои жертвы.
Помещение для такого рода бесед содержали в большом порядке, были там и столы – для начальства и для канцеляристов, и стулья, и даже большое кресло, приземистое и широкое, подстать Архарову, которое дважды застревало на лестнице, и обер-полицмейстер уже велел было нести топор. Но кресло пропихнули, разве что кривые позолоченные ножки чуть ободрали, так что стала видна светлая липовая древесина.
Архаров, спустившись, уселся и велел зажечь еще сальных свеч – он хотел хорошо видеть и лицо князя, и лицо Брокдорфа. Шварц сам наладил освещение и, выйдя, отдал все необходимые приказания. Вернулся он с князем Гореловым и со страхолюдным Вакулой, о котором архаровцы спорили, сколько раз в году бывший инок расчесывает буйную сивую бороду. Другой особенностью этого расстриги были руки – меж локтем и плечом толщиной поболее Шварцева бедра.
Немец и с этим чудовищем обращался любезно, именовал, кстати, его монашеским именем – Пигасий, и выговаривал ему лишь за скверную привычку шататься по подвалам в каком-то старом подряснике (дыры в коем зашивать он ленился), как ежели бы ему мало денег платили и он не мог купить себе пристойного кафтана.
Князь был сильно недоволен, старался отпихнуть Вакулу, глядел в пол, презрительно морщился – словом, показывал все ужимки уязвленного аристократа. Его усадили перед архаровским столом, Вакула встал у него за спиной.
Затем очень осторожно ввели Брокдорфа. Кондратий даже помог ему сесть, поддержав под локоть. Сам, как и Вакула, встал сзади.
Наконец-то Архаров увидел этого человека.
В давние времена, служа в преображенцах, он лишь слышал о брокдорфовских проказах. Тогда Архаров был слишком молод и не чиновен – встретиться им было негде. Теперь же он увидел мужчину, который, кабы его умыть, побрить, причесать, гляделся бы лет на пятьдесят, но отрастивший бороду и взъерошенный – был совсем старцем и даже малость смахивал на Волконского.
Брокдорф относился к тем людям, что, смолоду бывши тощими, к старости наживают сало, и все в области живота и талии, ноги же у них почему-то теряют плоть до такой даже степени, что приходится носить накладные икры. Это тайный предмет мужского туалета доставляет владельцу много беспокойства своим сползанием вниз и перемещением на переднюю сторону голени. Вот и сейчас, взглянув на ноги своей добычи, Архаров сердито засопел – их форма явственно доказывала присутствие этих блуждающих ватных накладок.
Даже странно сделалось Архарову, что этот пожилой господин бесстрашно носился по неспокойной России, явно не с одними поддельными икрами, но и с поддельным паспортом, более того – паспортами, и всем пренебрег ради своей затеи – покоем, здоровьем, семейством, коего у него как будто вовсе не было… разве что подобрал на старости лет актерку Тарантееву… поди, и привязался, коли так богато содержал…
Старый интриган прекрасно понимал, что потерпел последний и главный в своей жизни крах. Будучи по натуре лжецом и доносчиков, он не ждал теперь ни молчания от бывших соратников, ни снисхождения от Архарова. Он знал, куда в конце концов выведут допросы: к его путешествиям в ставку самозванца, и мало кто станет добираться, действительным или же мнимым путешествиям. А государыня Екатерина Алексеевна, имеющая прекрасную память, тут же вспомнит, как Брокдорф, любимец покойного супруга, громко убеждал того «задавить змею». Заступиться же будет некому. Хотя сопротивляться все же надобно до последнего…
Все это Архаров увидел на его лице, с коего голштинец так и не удосужился еще сбрить рыжеватую бороду, весьма удобную при странстиях по бунтующим губерниям. И, подождав несколько, приступил к делу.
Первые ответы на вопросы были таковы, как полагается: князь и голштинец друг друга не признавали и от знакомства истово отрекались. Они не встречались в Санкт-Петербурге, не жили в одном доме на Сретенке, не погнались вместе ночью за сбежавшей Варенькой. Архаров усмехался, думая, как бы половчее преподнести Брокдорфу утерянную им шпагу.
– Но есть особа, которая может подтвердить, что вы, из странствий возвращаясь, жили в доме на Сретенке, снятом на ваше имя, господин Брокдорф, вернее – на одно из поддельных ваших имен, – сказал Архаров.
Он намекал на Маланью Григорьевну Тарантееву.
Одновременно он проделал такой кундштюк: одним глазом смотрел на Горелова, другим – на Брокдорфа. И Горелов намек понял, да только выдал себя усмешкой: он знал, что актерка уж вовеки не заговорит. Что же касается Вареньки Пуховой – она с Брокдорфом в том доме не встречалась, и в худшем случае расскажет, что поселилась там вместе с женихом, за коего помолвлена, что вовсе не так уж плохо…
Зато Брокдорф забеспокоился.
Насколько Архаров мог понять, в ночь накануне театрального заговора неведомый благодетель чем-то крепко благословил голштинца по пояснице, и после того, вместе с доктором Лилиенштерном оказавшись в руках Каиновых приспешников, Брокдорф никак не мог знать подробностей политической трагедии. Тарантеева для него все еще была жива. И старый интриган явно принялся в голове своей плести для нее либо обвинение, либо оправдание, и вернее, что первое. Судя по роже, он собрался обвинить актерку во всех смертных грехах – да простого воровства хватило бы, чтобы внушить: ее словам веры нет и быть не может.
– Следует ли мне огласить показания, полученные от сей особы? – спросил Архаров.
Вот тут князь забеспокоился – вполне могло быть, что театральную девку в последний миг спасли и старательно лечат.
– Не следует, – сказал Брокдорф. – Я бывал в том доме. Особа в нем кратковременно жила. Весьма кратковременно.
– Да, сознаюсь, – тут же присоединился князь, – господин Брокдорф, снявши дом, приглашал меня в память давнего знакомства. И я видел там ту особу, но в разговоры не вступал, и она со мной также.
– Угодно вам, чтобы я поставил вас троих на одну доску? – подумав, спросил Архаров.
Брокдорф промолчал, зато князь улыбнулся, как ежели бы хотел сказать: а ведь ты, сударь, блефуешь!
– Воля ваша, господин обер-полицмейстер, – отвечал он.
Шварц встал со своего стула и безмолвно вышел.
– Оставим пока особу, – предложил Архаров, – тем более, что ей и впрямь известно очень немногое. Поговорим о вас, господа мои. Где и как свели вы знакомство?
Это была древняя история, скрывать которую не имело смысла, и оба деловито припомнили и Санкт-Петербург, и жизнь Малого двора, и великого князя с великой княгиней, и покойную государыню Елизавету. Архаров слушал, переспрашивал, уточнял. Ему было любопытно, чего вдруг сорвался с места Шварц. Следовало ждать сюрприза.
Появился Шварц не один – следом Ваня втолкнул голого по пояс человека со связанными за спиной руками. Лицо у того было в кровавых соплях, на спину наброшена какая-то пятнистая дерюга – словом, и малое дитя поняло бы, что допрос велся с пристрастием.
– Ваша милость, господин обер-полицмейстер, – обратился Шварц к Архарову. – Только что получены ценнейшие показания. Говори, Никаноров, повтори, что сказал… погоди-ка… Ваня, дай тряпицу…
Шварц собственноручно отер лицо бедному Никанорову, а заодно повернул его более к Брокдорфу, нежели к князю.
– Ваши милости, я сам видел, своими глазами… его сиятельство актерку шпагой заколол… прямо на сцене, как появились их сиятельство и все началось… – Никаноров мотнул головой на Архарова.
– Что ты врешь! – закричал князь, вскакивая, и Вакула, цепко взяв за плечи, усадил его на место.
– Точно, ваши милости, актерка посреди сцены на коленках стояла, князь, взявши за руку, шпагу наставил… – тупым каким-то голосом, словно усталый пономарь, твердил Никаноров. Голос и впрямь доверия не внушал.
– Врет же, врет! – перебил Горелов. – Господин Архаров, неужели не ясно – сие признание подстроено, за послабление куплено! На что мне актерок убивать?! Для чего?!
Князь лгал – да и свидетель убийства лгал, это Архаров видел без подсказок. И сразу даже сообразил, на кой хрен Шварцу стычка двух лгунов. Потому глядел не на князя, а на Брокдорфа.
А вот Брокдорф окаменел – он впервые услышал о гибели своей подруги, тут Шварц все рассчитал точно…
Архаров знал это состояние, когда главное – не шевелиться, отсечь все телесное, таким удивительным образом замедляя течение мысли. Ибо если принять в себя эту мысль всю разом – опасно, чревато болью. А понемногу, осторожно – глядишь, она и уляжется в голове с наименьшими потерями…
– Никаноров, ты соврал, дабы передышку получить? – строго спросил Шварц.
– Нет, нет! Доподлинно убил! Шпагой заколол! – выкрикнул свидетель. – А для чего – того не знаю!
– Ваше сиятельство?
– Врет, врет! – твердил князь.
Шварц словно бы не замечал Брокдорфа и продолжал науськивать Горелова с Никаноровым друг на дружку. На Архарова он тоже не глядел – и без того знал, что обер-полицмейстер молча отмечает в голове все, что ему необходимо, в том числе и делает выводы из молчания Брокдорфа. Из потока лжи должна была выскочить правда – потому Шварц и довел Горелова до настоящего крика.
Архаров шума не любил и потому треснул кулаком об стол. Шварц поймал подскочивший подсвечник.
Обер-полицмейстер не так уж часто бывал недоволен исполнительным немцем. Сейчас как раз был момент острейшего недовольства – что может быть гнуснее подученного свидетеля? Следовало тут же, не беспокоясь о прочих участниках сего действа, поставить Шварца на место – но так, чтобы лишь он и понял. Следовало уничтожить его затею, противопоставив ей нечто иное.
Но не было праведного способа расколоть князя, его просто не было, да, наверно, и не могло быть в натуре. Был иной – немногим лучше Шварцева…
– Молчать всем, – сказал Архаров. – Господин Горелов, вы знали, что актерка Тарантеева, знавшая о ваших затеях, пыталась убежать из театра накануне вашего трогательного представления? Знали, ваше сиятельство? Вы своих людей за ней посылали? Так? Вы сами говорили, что, сыгравши ролю, она будет убита? Вспоминайте живо, мне недосуг! Не то я сам сейчас припоминать начну, какой дряни наслушался, стоя за кулисами! Итак – про побег знали? Людей посылали?
Сей кундштюк Архаров открыл однажды, докапываясь до правды в деле о воровстве иконных окладов. При допросе он сперва спрашивал о вещах невинных – точно ли преступник живет в Замоскворечье, точно ли зовется Иваном Петровым, или как его там, точно ли состоит в свойстве с пономарем Николаевского храма, что на Берсеневке. Он и сам не сообразил, что все сии вопросы чрезмерно просты – знай лишь отвечай «да». Но когда спрошено было, приходил ли Иван Петров к колокольне того храма вечером, уже в сумерках, для встречи с пономарем, вор, привыкнувши утвердительно кивать, невольно сказал «да» – и это выдало его с головой. Впоследствии Архаров убедился, что ухватка довольно часто срабатывает.
Первые два вопроса, адресованные князю, несомненно, требовали ответа «да», но третий, про убийство, был задан почти наугад. И княжеский кивок, означавший согласие, тут же был отмечен и Архаровым, и Шварцем.
– Пиши, – тихо сказал Шварц канцеляристу.
– Не смей! – крикнул князь. – Не смей писать! Не было того!
– Господин Брокдорф, коли вам более нечего сказать, ступайте. А с сим господином мы еще побеседуем, – вдруг распорядился Архаров, не глядя на Шварца.
Брокдорф с трудом встал.
– Мы так не уговаривались, ваше сиятельство, – сказал он князю. – Мы иначе уговаривались. Отчего она убежать желала? Что ее испугало? Как сие вышло?
Он говорил, словно бы не на допросе в присутствии московского обер-полицмейстера, а наедине, он спрашивал негромко, но Архарову стало жутко. Он вдруг понял, что спокойствие Брокдорфа продлится не более четверти минуты, потом же он бросится на Горелова и удавит его голыми руками.
Старый интриган увидел щель, в которую мог протиснуться! Сейчас, обвинив князя в смерти актерки, он мог, как бы сгоряча, выкрикнуть и прочие обвинения, разом обеляя себя, несчастного, и выставляя князя чудищем почище сумароковского Самозванца.
– Вакула, уведи князя, – приказал Архаров.
– Нет, вы не имеете права! Я должен слышать, что он против меня скажет! – возмутился князь. – Не верьте ему, господин Архаров, он всех возмутил, актерка – его метреска! Он сам ко мне приезжал, ее предлагал! Берите, говорит, она мне для того лишь и нужна, чтобы… Он врать будет, он ее взял было на содержание да на меня и спихнул!..
Вакула был опытный мужик. Он сзади взял князя в охапку и бережно вынес из комнаты.
– Не убивал я ее! Не убивал! – вопил князь. – Как Бог свят – не убивал!..
– Теперь говорите, господин Брокдорф, – сказал Архаров. – Госпожу Тарантееву мы пытались спасти, я за ней людей посылал, из театра-то вывели, да обратно побежала. Была бы умнее – уцелела бы, а ей охота на первых ролях быть… ну да вы знаете…
– Я научил ее – коли меня нет, ни во что не входить, никуда не выезжать… Учил ее… – отвечал немец.
– Угодно вам дать показания в моем присутствии? Или же вы охотнее продиктуете то, что сочтете нужным, сами? – спросил тогда Архаров.
– Я сам.
– Как угодно.
Обер-полицмейстер вышел, оставив с Брокдорфом Кондратия и канцеляриста Щербачева. У лестницы его ждал Шварц.
– Свидетелю послабление надобно – что не с оружием в руках взяли, что, дескать, к сцене не подходил, а был в ложах, случайно подвернулся, – деловито сказал Шварц.
Архаров, глядя мимо него, полез наверх.
Сие Шварц должен был счесть согласием.
Брезгливым согласием…
Выбравшись на свет Божий, Архаров подумал, что Брокдорфу, в сущности, неслыханно повезло – не вмешайся в это дело Каин, он тоже был бы взят в театре с оружием в руках, а любовницу все равно не сохранил бы – да и на что она покойнику? Те высокопоставленные особы, которые способны прийти на помощь князю Горелову, непременно постарались бы свались все общие грехи на безродного голштинца Брокдорфа. Да и постараются… против рожна не попрешь…
– Ваша милость, какие будут приказания относительно староверов? – спросил ожидавший его Жеребцов.
– Намечено, у кого делать выемку?
– Да, ваша милость.
– Сейчас же и отправляйтесь.
Архаров вошел в кабинет.
Воплей о невиновности он за эти годы наслушался порядочно. И убить актерку мог только князь, более некому, прочие не знали, насколько она запуталась в заговоре. Но, тем не менее, было нечто, смущающее Архарова. Он мог представить себе князя Горелова, убивающего мужчину, но не коленопреклоненную женщину, хотя так удобно сверху вниз ударить шпагой.
– Иванова ко мне, Захара, – приказал он. И, когда полицейский явился, велел выяснить, кто из пленников своими глазами видел убийство актерки. Ведь все они тогда были в театральной зале, все таращились на сцену.
Воспоминания, если сделаешь над собой усилие, начинают проясняться. И Архарову показалось, что он видит и слышит снова: зал готов бунтовать, актерка на сцене так и не встала с колен, возвышаясь из круга серебряной, крупными изломами разлегшейся парчи – руки опущены, голова запрокинута… вот так и напрашиваются на шпажный удар от обезумевшего подлеца… а князь, между прочим, совершил прыжок через рампу в партер, к сообщникам… что же было после того, как обер-полицмейстер последним покинул сцену?.. Кинулись ли заговорщики следом, мешая друг дружке на узеньких ступеньках? Или сразу – в сени, чтобы выскочить в парк и разбежаться? Как оно все было?
Захар Иванов, уже наловчившийся опрашивать свидетелей, знал, сколько люди способны нагородить ахинеи, чистосердечно полагая ее правдой. На сей раз кутерьма породила совершеннейшую невнятицу. Кто-то запомнил князя на сцене, кто-то запомнил его уже возле лож, кто-то видел выбегающим в двери. Отчетливой картинки – князь, убивающий госпожу Тарантееву, – ничья память не сохранила. И многие даже искренне удивились, узнав от Захара, что актерка так и осталась на сцене коленопреклоненной. Занятые иными мыслями и событиями, мужчины ее попросту не видели, как если бы она стала вдруг незрима.
Кто-то доподлинно пытался преследовать архаровцев в закулисных закоулках, откуда их так быстро вывела Дунька. Тех людей выявили, но они клялись и божились, что в тот миг было не до госпожи Тарантеевой. И когда возникла рука со шпагой, когда рука нанесла удар – так и осталось неведомо.
В конце концов, Архаров решил, что выявление убийцы уже не имеет особого значения. Ну, не сам князь заколол, по его приказу, словесному или даже мысленному, закололи – госпожу Тарантееву не воскресить, а заговорщики и без того обречены на многие и тяжкие наказания. Все – включая аристократов…
О Брокдорфе даже думать не хотелось. Брокдорф, с которым как будто поладили, свалил всю телегу дерьма на князя Горелова, на Мишеля Ховрина (это касалось шайки налетчиков с Виноградного острова, которую якобы Ховрин сам где-то завербовал и привел в Подмосковье), а в завершение принялся утверждать, что самозванец-де и есть подлинный государь император, хорошо ему известный, о чем свидетельствует решительно все, включая собственноручные письма.
Узнав, что такие письма существуют, Архаров велел полицейским при всякой выемке обращать особое внимание на конверты с бумагами. И все занятное тут же тащить прямо на обер-полицмейстерский стол.
* * *
По Воздвиженке катила всей Москве известная архаровская карета. Он нее шарахались – из кареты доносился заливистый хохот, как будто к князю Волконскому везли спятившего обер-полицмейстера.
Когда же дверца отворилась, первым выскочил раскрасневшийся и радостный Левушка.
– Ишь ты, а пушки-то убрали! – восхитился он.
Следом вышел Шварц, тоже – улыбаясь. Наконец выбрался и сам Архаров, встав на твердую землю, он первым делом утер с глаз слезы.
– Доложи его сиятельству – обер-полицмейстер с господами Тучковым и Шварцем! – крикнул он лакею. – Да пусть бы позвал ее сиятельство! Уф! Нет, Тучков, второй такой поездки я не переживу.
Князь Волконский встретил визитеров не в гостиной, а на лестнице, со вскрытым пакетом в руке.
– Ну, велик Господь, успели, Николай Петрович, государыня прочла-таки мою… нашу с тобой секретную реляцию про мелкие шашни госпожи Куракиной. Вот копия открытого указа графу Панину – никаких необъятных полномочий, а велено, чтобы… вот, отсюда читай… чтобы гражданские, военные и духовные власти исполняли все его распоряжения на основаниях государственных наших военных и гражданских законов!
Архаров из чистой любезности посмотрел в бумагу. Интрижка удалась – князь уберег свою должность московского градоначальника, а заодно и архаровскую должность. Нексколько странной показалась обер-полицмейстеру тихая радость, возникшая в душе, – оказывается, ему на самом деле не хотелось расставаться с Рязанским подворьем…
– Дамы наши ждут тебя в гостиной, – несколько смущаясь, сказал Волконский. – Поди к ним, скучают они… Сам знаешь, сейчас мало кто выезжает, ни тебе приемов, ни концертов домашних…
– Да уж, был у нас домашний концерт, поменее бы таких, – намекнул Архаров на бунтарскую трагедию.
– Да уж, – согласился князь, глядя мимо. И дитя бы догадалось, что ловкая Елизавета Васильевна принуждает его участвовать в затеянном ею сватовстве. Архаров на княгиню не обижался – чем же еще развлекаться в ее годах, как не устройством браков?
– А граф Панин не был ли у ее сиятельства с визитом? – спросил он.
– Он-то был, да она его не больно видеть желает. Прямо мне сказала – графу бы в армию ехать, куда он еще двадцать девятого июля послан, а он в Москве прохлаждается, неведомо чего ждет. Вот, говорит, разве что указа дождался! Да и Александра Васильевича при себе держит, а тот, Варюта сказывала, сильно недоволен. Боевой генерал сидит дома с женой, когда ему место в армии.
– А сама госпожа Суворова – довольна ли?
– Чем? – спросил догадливый князь. – Сдается мне, что ей без супруга, прости Господи, вольготнее…
– Ох, и повеселю я сейчас наших дам, – вовсе не беспокоясь, как примет эти слова князь, сказал Архаров. – Тучков, манифеста не потерял? За мной! Вот, Михайла Никитич, подарочек мы привезли знатный. Будет чем поклониться государыне. Собственноручно писанный манифест маркиза Пугачева!
– Собственноручно? – князь ушам не поверил. – А ты, сударь, почем знаешь?
– Вот хоть у Карла Ивановича спроси! – веселился Архаров. – Он сразу, как взглянул, определил – доподлинно его рукописание.
– Такого ни один секретарь и ни один писарь вовеки не изготовит, – подтвердил Шварц. – Взяли при обыске и выемке бумаг, сие писание пребывало в запечатанном конверте, а свидетельство подлинности – печать, и медаль, данная самозванцем тому, кто взялся доставить сей его последний манифест.
– Мы и ее с собой привезли! Нарочно с конверта не сколупнули!
Архаров все никак не мог угомониться, резвился, словно многопудовое дитя. Наконец Елизавета Васильевна, войдя и допустив мужчин, включая Шварца, к ручке, первая села и изготовилась слушать. Анна Михайловна поместилась на канапе рядом с ней, Варенька в светло-зеленом платье, удачно подобранном – и к лицу шло, и к волосам, – на банкетке с гнутыми ножками.
– Читай, Тучков, – велел Архаров.
Левушка достал коричневый конверт из толстой бумаги, вынул исписанный лист и заговорил весьма выразительно, не хуже иного актера:
– Крюк. Крюк! Крюк? Крюк… Палка. Крюк. Крюк!..
– Да ты что, сударь, сдурел? – смеясь, спросила княгиня.
– Извольте убедиться, ваше сиятельство – как написано, так и читаю.
Левушка галантно протянул бумагу. Дамы, все три, потянулись к ней, Анна Михайловна и Варенька даже весьма изящно наклонили тонкие станы – Архаров залюбовался. У него от находки было весьма игривое настроение.
На бумаге действительно имелась запись, даже как будто поделенная на слова, – двадцать строк почти одинаковых крючочков и палочек. В начале иных строк грамотей изобразил более сложные загогулины, а там, где обыкновенно ставилась подпись, – спиральки в вершок длиной, нарисованные одним росчерком пера даже с некоторым изяществом. Под ними же зачем-то – четыре довольно большие буквы «рцы».
– Что сие значит, Николай Петрович? – спросила княгиня.
– Сам бы я желал уразуметь, – отвечал Архаров. – Когда владельца сего художества допрашивали, он впал в ярость и вопил: сам-де государь император при нем писал! И я ему верю. Ибо такое нарочно не придумаешь – вон и Карл Иванович подтвердит. Такое могло быть лишь в действительности – самозванец на листе пером нечто накарябал и тут же запечал, пока никто заглянуть не догадался. Вот, извольте, именная печать – мы постарались сургуча не повредить.