– Чего ж не додуматься – московские мазы издавна такое проделывают. Армейский поручик не догадается, а маз или шур с детства сию ухватку знают.
– Карл Иванович, а ведь ты мне сейчас Каина подставляешь, – сказал Архаров, причем сказал тихо и на удивление спокойно.
– Каин хитер. И его замыслы нм пока непонятны. Может статься, его кто-то нанял. Может статься, он сам кого-то нанял. В том мире, откуда он родом, нужного человечка либо за деньги покупают, либо испугом в ловушку загоняют. За деньги он вас, сударь, не купит…
– А пытался! – усмехнулся Архаров. – Ох, что за изумруды были в Марфином фермуаре – ей назло следовало бы изумруды себе оставить… Где сел Каин – там и слез. Но ты о нем не жалей, я ему в утешение блинов послал шесть сотен. На всю ночь жевать стало!
Шварц подождал – не будет ли продолжения. Но Архаров считал, что сказано достаточно, и немец встал.
– Никоим образом не хочу насильно внушать вам мысль, якобы за покушением и за попыткой выкрать вашего постояльца стоит Каин. Однако вспомните, сударь, Виноградный остров.
– А я его и не забывал.
– Я бы настоятельно рекомендовал показать вашего покойника тем налетчикам, что до сих пор у меня под замком сидят без толку. Может статься, признают.
– Да его должны сейчас привезти. Показывай кому желаешь – был бы прок. Статочно, вечером я и немца своего к тебе отправлю. Пусть переночует, а утром ты, когда твой Кондратий или Вакула примутся кнутами правду добывать, вели, чтобы его там же на тюфяк положили. Пусть призадумается. Что же касается моей дворни…
– Подождем, что выяснит почтенный Меркурий Иванович, – подытожил Шварц. – Позвольте откланяться.
– Ступай, черная душа.
Шварц вышел, Архаров же полез в стол – искать векселя.
Война объявлена, думал он, война объявлена, и осажденным приходится держать круговую оборону. Голштинцы, бояре, староверы, о коих вообще ничего не известно, армейские поручики, замысловатый Ванька Каин – отбиваться надобно разом от всех. Да еще раненый Федька Савин…
Вот тут следов точно следует искть в московским высшем свете!
– Дементьева ко мне! – крикнул Архаров.
Канцелярист явился и получил задание – изготовить дюжину небольших конвертов из плотной бумаги.
Когда экипаж, доставивший Федьку на Пречистенку, вернулся, кучер Сенька доложил о состоянии раненого. Федька, к счастью, много крови не потерял – десятские прибежали вовремя. Но сама рана в грудь была малоприятна, он то и дело проваливался в забытье, и даже когда глаза бывали открыты – вряд ли понимал, с какими словами к нему обращаются. Так что расспрашивать, пока не приедет Матвей и не займется им основательно, никак нельзя.
– Шпажная, говоришь, рана? – уточнил Архаров.
– Его Меркурий Иванович перевязывать изволил, а он в ранах малость разбирается. Сказывал – вроде шпажной, а нам невдомек, – сказал Сенька. – Коли бы по лошадиному делу, тут мы знаем, а то – человек…
– Вот только дуэлистов мне на Москве недоставало…
Поединки пока что были привилегией санкт-петербужских вертопрахов, и то – самовольно присвоенной привилегией. Гвардейская молодежь после шелковой революции до того воспряла духом, что почитала шпажный бой более подходящим средством защиты своей дворянской чести, нежели кулачный. И то – кулаками мужики машут, а шпагу дворянин на то и привесил, чтобы охранять свою честь. Опять же – на границей на шпагах вовсю дерутся! И старики, бывавшие там еще чуть ли не по собственному распоряжению государя Петра Алексеевича, все подробно рассказывают – каковы правила, как делается вызов, что полагать истинной сатисфакцией.
Архаров надеялся, что до Москвы сие дурное поветрие не доберется. Фехтование – достойное занятие для молодого человека, вон Левушка фехтует – любо-дорого поглядеть, но дуэлей быть не должно, дуэль – дело против совести…
Однако не Федька затеял драку – это было ясно. Он фехтованию не обучен, разве что успел нахвататься от Левушки. И драка возле дома старой княжны Шестуновой после того, как Федька видел в карете девицу Пухову, наводит на нехорошие мысли о князе Горелове. Вот он уже более отчетливо обозначился…
– Харитона ко мне! – крикнул Архаров.
Харитошки-Ямана не сыскали – он убежал с десятскими. Стало быть, и сведения о Мишеле Ховрине, приятеле князя Горелова, тоже пока недосягаемы. Архаров ругнулся и велел везти себя к Волконскому.
Князь куда-то укатил, но Архарову, собственно, не он был нужен. Велев доложить о себе княгине, он поднялся в гостиную и был прелюбезно встречен Елизаветой Васильевной и Анной Михайловной. Одеты они были по-домашнему, хотя и довольно ярко – на княгине был наряд жонкилевого цвета поверх розового платья, отороченный темным мехом, княжна также была в розовом, весьма воздушном, и обе подстать платьям премило нарумянены. Вот только прическа княжны делалась день ото дня все выше – Архаров по природному любопытству тут же задумался, что такое подкладывают под волосы, чтобы они лежали пышно и гладко?
После обязательных словесных реверансов, в которых он был не мастак, однако сейчас очень постарался, Архаров был усажен в кресло, а мать с дочерью расположились на канапе, и туда же лакей поставил большие стоячие пяльцы Анны Михайловны.
– Я, сударыни, в вашей помощи нуждаюсь, – сказал Архаров. – Вы обе – столичные жительницы, дамы придворные, много такого знаете, о чем мы тут и не задумываемся, особливо – когда кто с кем машется…
– Николай Петрович, батюшка, тебя ли я слышу? – удивилась княгиня. – Что это ты вздумал, Господь с тобой!
– Матушка Лизавета Васильевна, рад бы всех этих проказ не знать. Служба! – прямо отвечал Архаров, чем крепко насмешил княгиню и княжну. Наконец ему удалось задать свой вопрос – не известны ли дамы, откуда у старой княжны Шестуновой взялась воспитанница Пухова.
– Эта хворая девица? – спросила Анна Михайловна. – Так о ней в столице, поди, никто не знает. Да и тут тоже – она же почти не выезжает, и не слыхать, чтобы ее с кем сговорили. Тут, поди, надобно старую грымзу Долгорукову спрашивать, она так со своей девичьей невинностью носится, что поневоле задумаешься!..
Архаров насторожился, но виду не подал.
– Охота тебе, мой свет, господина Архарова с толку сбивать, – возразила княгиня. – Долгорукова столь своим родом горда, что разве до особы царской крови снизойдет, и то – чтоб венчаться непременно. Грехов за ней, выходит, не водится.
Княжна рассмеялась.
Архаров знал, что светские дамы жеманничают лишь для кокетства, а когда им надобно что сказать напрямик – то и говорят.
– Не слыхали ли вы, Лизавета Васильевна, кого в свете считают родителями девицы Пуховой?
– Да в свете о ней и не знают… – княгиня задумалась. – А что, Николай Петрович, ведь и впрямь она может быть знатного роду. Весьма знатного. По сей день ведь не открылось, были ли у покойного государя Петра Федоровича дети – а кого только к нему не возили… Распустеха Романовна и кричала на него, и за косу оттаскать могла, и оплеухи, говорят, отвешивала, а он все как-то исхитрялся. При нем немцы служили, с которыми он вместе пил, так те его из беды выручали – немецких театральных девок привозили…
– Петр Федорович? – переспросил Архаров. – Да полно, матушка… уж больно несуразно… да и кто бы стал актеркино дитя в Москве прятать?..
– Актеркино дитя не стали бы, а ты послушай, что мне вспомнилось. Всякий скажет – покойный государь, чтобы досадить государыне, увивался за ее фрейлинами и, сдается, в исканиях своих не был безуспешен, – сказала Елизавета Васильевна. – Не помню, в котором году, а помню лишь, что на Масленице враз при дворе три свадьбы сыграли, трех фрейлин спешно под венец повели. Анету Воронцову, дочку вице-канцлера, отдали за графа Строганова, великий конфидент государыни Лев Нарышкин взял Закревскую, и в тот же день повенчали графа Бутурлина на Машеньке Воронцовой. По случаю этих свадеб гетман Разумовский держал пари с датским министром графом Остеном – кто из новобрачных первым покажется с рогами. Сдается, кое-что оба знали. Вот тебе, Николай Петрович, три дамы, которые могли бы тайно родить дитя от покойного государя. А родила ли хоть одна – одному Богу ведомо. Я при них со свечкой не стояла.
Архаров потрясенно уставился на княгиню – она так просто, шутя, изложила суть события, которое могло перевернуть вверх дном судьбу всего царства. Дочь покойного государя – это же сейчас подарок небес тем смутьянам, которые подбрасывают самозванцевы манифесты…
– Это непременно княжна Долгорукова должна быть! – вмешалась Анна Михайловна.
– Да Бог с тобой, Анюта. Николай Петрович, сколько девице Пуховой лет?
– Девятнадцать или двадцать, – отвечал Архаров.
– А княжне уж под шестьдесят, поди. Неужто она в сорок лет рожать собралась? В такие годы уж хватает ума… – и тут княгиня замолчала, не желая, видимо, смущать дочь-девицу.
– Так то и было бы прелестно! – воскликнула Анна Михайловна, явно за что-то невзлюбившая княжну Долгорукову.
– А как бы про сие в столице разведать? – спросил Архаров.
Княгиня задумалась.
– Есть там старушка одна, при дворе служила и многое знает, коли не померла… Я, коли тебе, сударь, угодно, записочку к ней напишу. Пелагеей Лесиной ее звали. Может, при внуках обретается, может, в богадельне.
– Надобно ей рекомендовать не меня, а Преображенского полка поручика Тучкова, – подсказал Архаров. – Он завтра в ночь в столицу едет…
– И Анюту везет? – догадалась Елизавета Васильевна. – Не опасно ли?
– Доктор Воробьев опасности уже не видит. А лучше бы девице быть у родни, – заметил Архаров. – Потом можно будет похлопотать, чтобы в Воспитательное общество приняли, хотя по годам уж великовата. Однако сирота и дочь армейского майора – государыня непременно покровительство окажет. И прошу о любезности – одолжить вашу берлину, князь сказывал, более покойной берлины он во всю жизнь не имел. Желательно девицу доставить к родне в наилучшем виде.
– Присылайте своего человека с лошадьми, – сказала княгиня. – Весьма рада вам услужить, господин обер-полицмейстер. Уж не знаю, гордость ли у вас столь велика, или иная какая причина, а просите вы о чем-либо так редко, как лишь Касьяновы именины бывают.
– Да, я таков, – согласился Архаров.
Получив письмо к старушке, Архаров поехал на Лубянку, там призвал к себе Харитошку-Ямана.
– Я, ваша милость, сам молодого графа не видал, а дворня сказывала – живет-де не дома, а у приятеля на Сретенке, от нас по соседству, и давненько не объявлялся.
– С родителями, что ли, не поладил?
– Играет, ваша милость. Какие ж родители будут рады?
– С кем ты там толковал?
– Коли помните, ваша милость, когда в Кожевниках французский притон брали, дворню отпустили…
Архаров вспомнил – Шварц потребовал тогда от перепуганных кухонных мужиков и баб, чтобы всякий приказ с Лубянки выполняли неукоснительно.
– … так там Фома Аникишин был, он к купцу в сидельцы пошел и господам Ховриным товар носит, чего приказать изволят – и полотно, и сукно верблюжье, и разное шитье на выбор, его дворовые бабы любят…
Харитошка невольно усмехнулся.
– Прелестно, – сказал Архаров. – Вели ему за домом присмотреть – как молодой граф объявится, так бы дал знать в полицейскую контору. Дементьева кликни!
Старый канцелярист принес дюжину небольших конвертов из коричневой бумаги, и Архаров разложил по ним векселя и расписки из ларца, что хранился в шкафу у Шварца.
Встав, он повернулся к образу Николая-угодника и размашисто перекрестился.
Первым в его умозрительном списке значился недоросль Вельяминов.
Архаров полагал, что в такое время всякий человек, даже проведя ночь непотребным образом, уже хотя бы умыт и причесан. Оказалось – недоросль еще только изволит принимать услуги парикмахера. И услуги весьма длительные, намекнул не посмевший оставить на крыльце такого гостя, как обер-полицмейстер, домоправитель.
– Ничего, докладывай, – велел Архаров и, подождав минуты полторы, преспокойно вошел в комнату, где сидел укутанный в пудромантель Вельяминов. Аромат вокруг витал – не приведи Господи, сладко пахло французской пудрой, помадами, румянами, еще какой-то дрянью из открытых баночек на туалетном столе.
– Ваша милость! – воскликнул, дернувшись, недоросль.
– Доброго вам утра, сударь, – сказал, глянув на часы, Архаров. – Я к вам с просьбой, господин Вельяминов.
– Чем могу быть полезен? – спросил недоросль. Садиться, однако, не предложил.
– Пошли вон, – велел Архаров парикмахеру и лакею, уставившись на них тем своим тяжелым взглядом, при котором даже слов не требовалось. Когда же эти двое, переглянувшись, убрались, повернулся к Вельяминову.
– Полезны можете быть в важном деле. Дайте слово, что все, сказанное тут, между нами и останется.
Недоросль хотел было взбрыкнуть, но напоролся на тяжелый взгляд полицмейстера. Да и голос Архаров сделал внушительный.
– Parole d'honneur, – буркнул недоросль. Эти французские слова Архаров знал и не возражал – да хоть по-китайски, лишь бы соблюл обещание.
– Некоторые особы в Санкт-Петербурге полагают, что отступление самозванца есть лишь временная мера, и он вскорости двинется на Москву.
– Чтобы это понять, не нужно быть некоторой особой, – дерзко отвечал Вельяминов. – Что, разве Москва так уж беспомощна?
Архаров удивился было такой прозорливости, но тут же сообразил – беспокойный юноша нахватался чужих слов.
– Что проку в укреплениях и пушках, коли орудуют предатели? – вопросом же отвечал он.
– Как предатели? Откуда ж им взяться? – в голосе недоросля Архаров почуял любопытство. Пока – не тревогу, а праздное любопытство. Уже кое-что.
– Некоторые особы полагают, что маркиз Пугачев уже вступил в сношения с московскими раскольниками. Но сие вас, господин Вельяминов, не касается. Сторонники самозванца есть и в высшем свете. Это господа, начитавшиеся дурных книг и наслушавшиеся дурных советов. А также интриганы, помышляющие лишь о своем сомнительном благе. Стало быть, прошу о содействии.
– Какого же содействия вам, сударь, угодно?
– Очень просто – держите ушки на макушке! – неожиданно весело посоветовал Архаров. – И коли что подозрительное, так без промедления ко мне в полицейскую контору жаловать извольте.
– Доносчиком не буду, – отрубил недоросль.
Архаров внезапно помрачнел.
– Я ожидал такового ответа, – сказал он. – И раз он в вашей голове, сударь, образовался, стало быть, нечего и толковать с вами про опасность для Москвы, про долг дворянина, про те ужасы, которыми сопровождается всякое новое завоевание маркиза Пугачева. Все упрется в отвратительное для вас слово «донос».
Недоросль промолчал. Он глядел мимо стоящего Архарова, преисполненный удивительной спеси – спеси честного человека, отвергшего пошлое предложение. Кабы еще не был закутан в пудромантель – так прямо тебе герой из трагедии, вот-вот стихотворным монологом разразится.
– Коли так – не смею более отвлекать вас от важных дел, – любезно сообщил Архаров. – Мне еще много визитов наносить. Собираюсь и к вашей тетушке заехать.
– Неужто попытаетесь завербовать?
Недоросль перешел в наступление. Конечно, сделать осведомительницей восьмидесятилетнюю старуху – мысль забавная. Но Архаров не к тому клонил.
– Зачем же? Мне общество вашей тетушки приятно, она все анекдоты минувшего царствования отменно помнит. Ну а я ее новыми анекдотами снабдить могу. Она им будет рада.
– Да, этого добра у вас, должно быть, довольно. И из столицы получаете? – полюбопытствовал недоросль.
– Зачем же? И в Москве немало анекдотов случается. Вон везу вашей тетушке одну штучку… – из глубины большого кармана Архаров добыл стопку коричневых конвертов, выбрал нужный. – Вексельков там у меня парочка. Общей суммой на тридцать две тысячи рублей.
Недоросль окаменел – он понял, о каких векселях речь.
Коли богатая, но в старых понятиях живущая тетушка узнает, какие суммы способен проиграть наследник, то первым делом – завещание в клочья!
Тут господин Вельяминов сделал глупость – ни слова не сказав, вскочил и прямо в белоснежном пудромантеле, как красавица в накидке-«адриенне», кинулся отнимать у Архарова пакетик. Разумеется, был одним лишь единственным коротким тычком отброшен в сторону.
– Ты, сударь, видать не знал, что мой кулак на всю Москву славится, – сказал Архаров, повернулся и вышел из гостиной.
Прощаться было рано.
Он довольно быстро спустился по лестнице в сени, и там его догнал лакей.
– Барин просят вернуться!
– Барин знает, где я проживаю. Спроси на Пречистенке дом Архарова – всякий покажет, – не оборачиваясь, сказал Архаров.
Он знал, что, вернувшись к себе, обнаружит в гостиной юного господина Вельяминова – да, сдается, не только его. Разбираться с недорослем сейчас не было времени – Архарову предстояло объехать еще несколько неудачливых картежников.
Карета колыхалась на московских колдобинах, обер-полицмейстера мотало по широкому заднему сиденью. Он стал было готовиться к следующей малоприятной беседе, но, разыграв ее в лицах до середины, сбился. Память стала выкидывать картинки, но, понятное дело, задом наперед – от штурма притона в Кожевниках, отдельно предъявив внутреннему взору шкатулку с документами, к рулетке в Дунькиной гостиной, и, понятное дело, к тому вечеру, когда Дунька прибежала в старом своем сарафане возвращать долг. Далее память опять устремилась вперед – к тому разговору под лестницей, когда Архаров пытался подарить Дуньке золотые браслеты, она же неизвестно почему отказалась их принимать. Наконец карету особо крепко тряхнуло, и Архаров заорал Сеньке, что не дрова-де везет, негодяй!
То, что Дунька вспомнилась так ярко, почти ощутимо, вполне могло означать, что шальная девка где-то поблизости, может, даже помышляет про обер-полицмейстера. Архаров ухмыльнулся – обоим было что вспомнить после той занятной встречи. Дунька ему нравилась своей простотой – кабы еще не кобенилась и взяла браслеты, нравилась бы более.
И тут архаровская память резко вильнула в сторону. Вернее, ход ее мог быть разложен на картинки: Дунька, браслеты, необходимость платы женщинам за услуги, мешочек с деньгами, до сих пор лежащий в бюро архаровского домашнего кабинета… ночь, окно, гуляющий по гостиной свет от факела, музыка…
Тереза Виллье показалась перед внутренним взором, как живая, в белой накидке, с распущенными черными, мелким бесом вьющимися волосами, бледная, высоко задравшая от избыточной гордости острый подбородок… не женщина – диковина, ночное существо, коему днем – не время и не место, может, даже не человеческого роду-племени…
Вот ее только сейчас недоставало!..
* * *
Клаварош навещал Терезу нечасто. Во-первых, особой необходимости не имелось – он знал, что дочка его крестной хорошо пристроена, дела в лавке идут прилично, в советах мадемуазель не нуждается. Во-вторых, других забот хватало.
Но внезапная сердечная болезнь странно на него повлияла. Он сделался тревожен и склонен отовсюду ждать подвоха. Когда Архаров наорал на подчиненных, грозя им появлением маркиза Пугачева во главе огромной армии, не все отнеслись к выкрикам начальства с должным почтением. Клаварош же поверил безоговорочно – ибо вся эта история просто не могла завершиться хорошо, непременно должны были случиться новые неприятности.
Он крепко призадумался.
Если сбудутся сердитые предсказания Архарова, все Терезины покупатели в последний миг удерут из Москвы кто куда – к родне в Санкт-Петербург, в те подмосковные, что к востоку от первопрестольной, а то и вовсе за границу подадутся. И останется она, как рак на мели – выражение, часто употребляемое Марфой. А коли все будет совсем скверно – что ждет ее в городе, зхваченном бунтовщиками?
Выбрав свободный час, Клаварош отправился в гости.
Тереза и сама ощущала изрядное беспокойство и неуверенность. Она знала – в городе неладно. Катиш, напротив, очень довольная всей тревожной суетой и слухами, пыталась ей растолковать про идущую на Москву армию государя Петра Федоровича, но получилось невнятно – она сама толком не знала, как вышло, что государь очутился в башкирских степях.
Катиш весело успокаивала – государь милостив, будет жаловать за верную службу, и показала листок, исписанный по-русски; сама его прочесть она, впрочем, не умела. Но, будучи спрошена, сочтет ли он управление модной лавкой за верную службу, ответа не дала. В манифестах, что тайно передавались из рук в руки и читались с большой осторожностью, ничего про модные лавки не говорилось. А знающие люди советовали ожидать государя Петра Федоровича к окончанию Петровок и никак не позднее.
Примерно то же самое доносили хозяйкам французских и немецких лавок на Ильинке из русские служанки. И кое-где уже двери были на запоре, окна и днем скрыты ставнями – иностранки покидали сомнительный город.
На всякий случай Тереза убрала с консолей и из-под стекол самые дорогие товары.
Клаварош, войдя, застал ее в лавке одну, занятую рукоделием. Она вышивала в больших стоячих пяльцах шерстью, у ног стояла корзинка с клубками.
– Добрый день, дитя мое, – сказал Клаварош. – Как дела?
Тереза подняла глаза, сперва ощутила неудовольствие – она не то чтобы недолюбливала Клавароша, а просто все время помнила, какой он видел ее в ховринском доме. Чувство неловкости было едва ли не сильнее чувства благодарности.
Клаварошу было предложено кресло, он осторожно уселся, скрестив перед собой длинные ноги, так, что свободного места в модной лавке почитай что не осталось. Тереза хотела было сказать ему об этом, да собралась с силами и промолчала.
– Плохо. Из-за войны я теряю покупателей. Вот сейчас нужно заказывать новый товар, а я в растерянности – что брать, сколько брать? – пожаловалась она. – Коли угодно, я закрою лавку, поднимемся наверх, и я сварю кофей.
Тайный смысл приглашения был: внизу останется Катиш и, коли придут покупательницы, примет их со всей любезностью. А если сидеть с Клаварошем в лавке, то покупательницы заглянут и уберутся прочь.
– Нет, благодарю, – отказался Клаварош. Марфа избаловала его крепким и ароматным кофеем, у Терезы так не получалось. К тому же, он разлюбил лестницы – сразу после того, как начал вставать с постели, он по привычке хотел было взбежать по ступеням, но сердце напомнило о себе.
– Могу предложить ликер и бисквиты.
– Тереза, тебе пора собираться в дорогу. Положение таково, что опасность с каждым днем растет, – прямо объявил Клаварош.
Он не собирался пугать Терезу – то есть, прямого намерения вызвать у нее ужас Клаварош не имел. Но он ощущал ее легкое раздражение, вызванное его приходом, он ощущал ее холодность, и обида взяла свое: нельзя же, право, так говорить с человеком, который спас тебя от смерти да и сам недавно чудом уцелел. Клаварошу лишь хотелось разрушить это искусно сотворенное спокойствие. Но подлинного спокойствия в Терезе не было – сразу увидел это по глазам, по стремительному наклону стана вперед, по выпавшей из пальцев иголке.
Тереза понимала, что Клаварош знает больше, чем московские обыватели, больше, чем ловкая Катиш, и не стала задавать глупых вопросов: как, откуда?
– Но что мне делать с лавкой? Кому продать товар? – спросила она так сердито, как ежели бы Клаварош был виновником войны.
Француз задумался.
– Если ты хочешь вернуться домой, в Лион, то положение у тебя скверное – ты сама знаешь, несколько лавок на Ильинке и в Гостином ряду уже закрылось, твой товар никому не нужен. Если же ты, хорошенько подумав, переберешься в Санкт-Петербург и там откроешь свое дело, то я найду возможность отправить и тебя, и твое имущество под охраной.
Клаварош знал, что Архаров, не говоря лишнего слова, поможет в этом деле.
– В Санкт-Петербург?.. Нет. Лучше я вернусь домой. У меня отложены деньги, должно хватить на дорогу и на первое время…
– А потом? Давать уроки музыки? Тереза, ты два года не садилась за инструмент. Теперь придется искать, кто бы тебе самой давал уроки музыки.
Она встала, чуть не опрокинув пяльцы, хотела выпалить нечто гневное – и вдруг поняла, что Клаварош ни в чем не виноват, он лишь опять сказал правду. Ту правду, которую знал. И так, как говорил правду в особняке, совершенно не беспокоясь, что она может огорчить и даже оскорбить возвышенную душу музыкантши.
Тереза никому не рассказала, что минувшим летом музыка вернулась в ее жизнь – влетела, как птаха в окно, пометалась в отчаянии, натыкаясь на стенки и сбивая наземь все, что подвернется, ударами крыльев, а потом выпорхнула, оставив после себя пустоту и осколки…
– Перестань, – сказал Клаварош, – успокойся. Подумай лучше, как убраться из Москвы с наименьшими потерями. Поверь мне, здесь становится слишком опасно. Когда придешь к решению, найди меня, я помогу тебе.
– Хорошо, – ответила она.
Но на самом деле все было плохо.
Проводив Клавароша, Тереза оделась и побежала через дорогу к мадам Лелуар. Та тоже была в великом недоумении – как быть? Но, в отличие от Терезы, она не собиралась возвращаться во Францию. Там, во Франции, она не могла бы так зарабатывать деньги, как в России, да и было в ее прошлом нечто сомнительное – возможно, мадам провела несколько месяцев в работном доме, куда отправляли за распутное поведение…
– Но коли вы возвращаетесь в Лион, я могла бы взять ваши товары по разумной цене, – предложила Лелуарша. – В Петербурге модных лавок хватает, но я узнавала – есть города Псков и Новгород, куда нетрудно добраться. Можно переехать в Ревель или в Ригу. Это предпочтительнее, потому что они портовые города, при опасности можно сесть на корабль и уплыть. К тому же, в портовом городе умной женщине легко устроиться…