Осознав, что Дунька собирается без экипажа добираться до Сретенских ворот, Архаров даже несколько растерялся. Хотя ее правота была ясна – экипаж, встречь коему идут целые обозы, застрянет, не проехав и сотни сажен.
– С тобой пойдут Клаварош и Ушаков, – сказал он. – Покажешь им тот дом, все растолкуешь – где была, куда окна выходили. Потом они тебя на Ильинку отведут. А коли изволишь ко мне в гости… словом, куда тебе будет угодно, туда и сопроводят.
Отправив Дуньку с архаровцами вверх по улице Лубянке, Архаров хотел заняться делами – но дела на ум не шли, а мельтешила в виде привидения, выглядывая из всех углов, Дунькина фигура, и особливо такие знакомые крепкие ножки с высоким подъемом, в беленьких чулочках, ножки, которые помнили, поди, как берется за щиколотку обер-полицмейстерская рука.
Почему-то в мужском костюме она была для него более соблазнительна, чем в синем сарафане с узкими лямками, с которым он так легко управился, когда Дунька прибежала возвращать долг за свое спасение. И даже – чем в богатом платье с большими рюшами, с широкими кружевами, низко открывающем грудь…
Продержался он недолго – схватил треуголку, которую возил за собой всюду, крайне редко надевая, и поспешил следом за Дунькой и архаровцами.
Они не успели далеко уйти – только перешли с Мясницкой на Лубянку, да там и встали, любуясь схваткой между двумя кучерами, непривычными к московским улицам. Те, ругаясь, хлестали друг друга кнутами на потеху прохожим, дававшим самые неожиданные советы.
– Что это ты, сударь? – спросила Дунька.
– С вами пройдусь. Устал с бумагами возиться, – отвечал Архаров.
Клаварош и Сергей Ушаков уступили ему место рядом с дамой, пусть и в маскарадном наряде, сами пошли сзади.
Дуньку это приключение изрядно обрадовало. Бегство из дому тайком от покровителя в мужском наряде и прогулка в нем среди бела дня, да еще в обществе обер-полицмейстера, составили целый праздник. Валяя дурака, Дунька заглядывалась на красивых девок, поворачиваясь на ходу и несколько шагов делая задом наперед, при этом снабжала каждую красавицу такими примечаниями, что Ушаков кис со смеху, а Клаварош хмыкал и крякал.
Очень скоро Архаров понял, что нужно делать что-либо одно – или идти, или беседовать с причудливой быстроногой Дунькой. Он отвык от такой ходьбы. Дунька поняла наконец, что обер-полицмейстер за ней не поспевает, пошла медленнее, но ей это надоело.
– Что ты, сударь, выступаешь, как архиерей? – съязвила она. И возразить было нечего. Сам виноват – от сидения в кабинете, пожалуй, и вовсе разучишься ногами пользоваться.
Но они добрались до искомого дома, и, проходя мимо него, Дунька еще раз поведала все подробности своего визита к актерке.
– И убраны комнаты прекрасно, мебели все дорогие, и место приличное, – сказала она в похвалу дому, который действительно гляделся достойным господским домом, еще сверкавшим чистотой – он был выкрашен в желтый и в белый цвет. – Я уж так радовалась, что они сюда перебрались. А то нашли сперва, где поселиться, – в Лефортове! Я туда бы поехала в гости. Да она не пожелала. Стыдно, поди, было – что же за покровитель, коли селит метресу в Лефортове?
Дунька почему-то применила к госпоже Тарантеевой не модное слово «мартона», а иное, французское, – «метреса».
– Не пожелала, чтобы ты побывала у нее в Лефортове? – переспросил Архаров, пытаясь припомнить, говорила ли об этом Дунька, когда просила поискать блудную актерку.
– Как будто тут поблизости негде было дом нанять! Вот ведь нашелся прямо на Сретенке. Может, покровителя подцепила женатого, и он ее потому спрятал? – предположила Дунька. – Но ведь потом он ее тут поселил… да только не часто, поди, у нее бывал, коли она молодого махателя себе завела… Дивно, что актерка согласилась жить в Лефортове!
– Чего же дивного? – вмешался Сергей Ушаков. – Там театр есть, я помню. Прямо над Яузой поставлен.
– Как театр? – Архаров от удивления даже не возмутился, что подчиненный так шустро влез в беседу. – Откуда он там взялся?
– Вот того не знаю. Ваша милость, а старый театр доподлинно есть, зовется Оперным домом, деревянный, большой, как еще только не сгорел… Дворец-то поблизости в чуму сгорел…
– Прелестно… – пробормотал Архаров. – Говоришь, обещали, что твоя госпожа Тарантеева на первых ролях будет? А что за роли такие? Вспоминай-ка живо!
– Княжну представлять… – Дунька несколько смешалась от внезапного напора Архарова. – Я почем знаю? И сказывала, что та роля ей не к лицу, а что потом будут другие, которые сама захочет…
– Сумарокова она не поминала?
– Поминала!
Архаров редко бывал до такой степени собой недоволен, как здесь и сейчас. Он обнаружил, что давно уже держал в руках многие нити этого странного дела – и что бы стоило сразу покруче взяться за драматурга, что бы стоило сразу внимательно выслушать Дуньку?
Он стал допытываться, каков был тот молодой кавалер, что подслушивал и подглядывал, когда Маланья Григорьевна учила Дуньку играть на театре. Но Дунька ничего толком объяснить не могла – она видели лишь его отражение в зеркале.
– Только что на генерала он вовсе не похож! – вдруг объявила она.
– При чем тут генерал?
– Так Маланья моя Григорьевна за генерала было собралась. Хотя, сказывали, теперь у государыни и молодые генералы бывают.
Архаров покосился на Дуньку – не принялась бы посреди улицы толковать о государыниных пристрастиях.
– А этот, сдается, немолод, – продолжала Дунька, вспомнив облезлые ватные накладки на икры. Все-таки молодой щеголь вряд ли станет такие носить.
– Ваша милость, негоже тут стоять, – подал голос Клаварош.
Архаров опомнился. Ежели злоумышленники, глянув случайно в окошко, увидят у своего крыльца московского обер-полицмейстера – на пользу розыску это не пойдет. Потому Архаров, махнув рукой, чтобы все следовали за ним, торопливо зашагал прочь, едва не срываясь на бег.
– Мусью, отведи сию сударыню на Ильинку, да не до самого дома, гляди, – сказал он. – Ступай с Богом, Дуня. Потом увидимся. Ты мне понадошься.
– А для чего? – бойко спросила она, поправляя кружевце на груди, поверх розового камзола.
Архаров вспомнил, как она прибежала на Пречистенку, переодетая мещанской девкой, – то же веселье в раскосых глазах… Но сейчас Дунька была куда более пленительна, уже не девица, еще не мальчик, а нечто иное, вызывающее куда более острые чувства…
– Увидишь, Дуня, – только и сказал он. – Марфе кланяйся.
– Марфа уж по дому тоскует, – отвечала Дунька.
– Чтоб с места двинуться не смела, не то я ее к Шварцу отправлю, – без тени улыбки пригрозил Архаров. – Ну, Дуня… С Богом…
Клаварош кивнул, что означало поклон, и вместе с Дунькой ушел, а обер-полицмейстер, глядя им вслед, ощущал смятение, равное тому, что охватило душу однажды в большой гостиной ховринского особняка.
Но там он был взволнован после боя, после победы, там еще был готов драться, коли потребуется, там душа воспарила ввысь еще до того, как явилась взору странная девица в белом, черноволосая и бледная, как смерть, еще до того, как зазвучала музыка.
Дунька того не стоит – этой разумной мыслью пытался Архаров усмирить себя, вернуть себя с небес на землю, в состояние деятельного покоя, когда душа, ничем не отвлекаемая, трудится и тем довольна. Однако плохо это у него получалось.
Он вернулся в полицейскую контору и еще какое-то время был обременен делами, а память жила самостоятельно, и в ответ на слово в списке украденного имущества, обычное слово – «атлас», выкидывала почему-то Дуньку, ее руку, теребящую кружевце, и тут же белизна того кружевца оборачивалась иной белизной – призрачной, какая бывает во мраке, и пролетали в памяти два или три такта мелодии, а когда Архаров пытался к ним прислушаться – тут же таяли…
В таком смутном состоянии духа обер-полицмейстер, кликнув Сашу, поехал домой и ехал довольно долго, при каждой остановке давая себе слово завтра пересесть из кареты в седло. Дунька, упрекнувшая его в малой подвижности, была тут, разумеется, вовсе ни при чем – а просто он не желал терять зря драгоценное время, потому и решил предпочесть верховую езду.
В сенях их встретил Меркурий Иванович.
– У нас гости, ваша милость.
– Кого еще нелегкая принесла?
У Архарова, как у всякого, кто принадлежит к дворянскому сословию, имелось немалое количество родни. Сейчас, когда окрестные помещики в суматохе кинулись спасаться в Москву, он уже приютил у себя весьма достойную пару старичков – как раз в том крыле особняка, которое не знал, на что употребить. Старенькие супруги с пожилой горничной и казачком, коему тоже было, поди, за пятьдесят, сидели там тихо, спозаранку выбирались в церковь, а потом их никто не видел и не слышал. Архаров молил Бога, чтобы только не рухнуло ему на голову какое-нибудь многодетное семейство, носящее ту же, что и он, фамилию.
– Господин Тучков прискакал. Сдается, всю дорогу в седле проделал.
– Мать честная, Богородица лесная! Что же ты сразу ко мне не послал?
– Господин Тучков даже во второе жилье подниматься не стал – внизу спит. Никодимка только разул его и укрыл.
– Что стряслось – не сказал?
– Нет, Николай Петрович, молчал. Съел пирог с капустой, брусничной воды отхлебнул – и чуть ли не за столом уснул…
Архаров пошел в комнату, где спал на диване Левушка, некоторое время смотрел на него, но будить не решился. Потом, тоже не находя в себе сил подняться наверх, послал Никодимку за пантуфлями и шлафроком. Позволив себя разуть и стянуть с себя тяжелый кафтан, он, отмахиваясь от желающего угодить камердинера, побрел на поварню и велел кормить себя тем, что готовили для дворовых людей.
– Кабы днем – так ботвинья у нас была, с луком и кореньями, – сказал повар Потап. – В жару ничего лучше ботвиньи не придумано. Еще у меня рыбный каравай на леднике стоит. На скорую руку Аксинья может оладий напечь, с медом, с вареньями.
– А каши не осталось? – спросил Архаров.
– Кашу съели, ваша милость. Едоков-то прибавилось, а мы…
Архаров поглядел на Меркурия Ивановича. Ему было странно, что домоправитель не озаботился этим. Но Меркурий Иванович ничего не сказал, и это было главнейшим обвинением Потапу и Аксинье. Это означало – говорил, разумеется, но в одно ухо влетело, в другое – вылетело. Нежелание домоправителя жаловаться, пусть даже на плохую погоду, Архаров уже отлично усвоил и даже молча одобрял.
– А коли бы я своих молодцов привел? Их бы чем кормить стали? А Сеньку с Ивашкой? Олухи царя небесного!
Архаров любил, когда дома в любое время можно и самому сытно поесть, и человек десять гостей попотчевать. Довольно часто архаровцы ночевали на Пречистенке – и обер-полицмейстер, изругав повара с «черной» кухаркой, пригрозил им хорошей поркой.
Тут же началась суета, забегала Потапова дочка Иринка, и заклокотало масло, щедро налитое на большую сковородку, и первые же румяные оладьи были выложены на тарелку, поданы хозяину дома, и Иринка, которую он по-своему любил и берег, тут же окружила тарелку раскрытым жбанчиком с медом, и банками с вареньями, и туда же поставила крыночку густой сметаны. Никодимка взгромоздил на стол самовар, и явилась тарелка с коврижками, и другая – с пастилой, и третья – с грушами в патоке. Архаров прикрикнул на Никодимку и велел перепуганной Аксинье дать тех же оладий Саше, Сеньке и лакею Ивану, а не плясать вокруг барина.
Глядя на свою дворню, Архаров успел еще подумать, что ее малое количество на самом деле для него – спасение. Было бы полсотни или сотня человек, как полагается в доме, где живут на широкую ногу, он бы вовеки не докопался, по чьей вине вышло на поварне таковое недоразумение, и распорядился бы высечь правого и виноватого. Теперь же он труды каждого видел и мог оценить.
Вспомнился князь Волконский, вспомнилась мудрая мысль, чтобы господа вооружили достойных доверия дворовых людей, и Архаров уже начал было прикидывать, сколько человек получит в свое распоряжение Волконский, а ежели их будет несколько тысяч – где для них для всех взять оружие, как успеть их хоть чему-то обучить…
Но тут на поварню прибыл завернутый в одеяло Левушка.
– Сиди, Николаша, сиди, – сонным голосом сказал он. – А мне оладий не дадут? Я трое суток святым духом питался, на постоялых дворах щи с тараканами – смотреть жутко, того гляди, брюхо от них схватит, хорошо, хлеб у нас был с собой, да еще валдайских баранок по дороге взял, так и скакал, к седлу связку прицепив…
Когда он завершил свой душераздирающий рассказ, перед ним уже стояла тарелка с горой жирных тонких оладий, расползающихся, свисающих, духовитых, с румяными краями.
– Ешьте, – сказал Меркурий Иванович. – Ешьте, ваша милость.
Глядя, как Левушка расправляется с оладьями, Архаров невольно улыбнулся.
Потом он повел друга к себе в кабинет и запер дверь.
– Докладывай, – сказал без церемоний.
– Уж и не знаю, как тебе сказать, Николаша… – Левушка был крепко смущен. – Видишь, сам прискакал, бумаге доверить побоялся…
– Да говори уж, не кобенься, – буркнул Архаров.
– Я перед отъездом узнавал – девица Пухова крещена в память великомученицы Варвары Илиопольской, а память сия совершается в начале декабря. В этот, стало быть, день ее крестили.
– Так.
– С записочкой от княгини я пошел к старушке Лесиной. Насилу сыскал. Она говорить тольком не пожелала. Вижу – боится. Хотя дитя вспомнила. Хворенькое, говорит, родилось, а с крестинами не спешили. Странно, Николаша? Погоди, то ли еще будет! От Лесиной толку не добившись, я – по своей родне, у меня же теток что в Москве, что в Петербурге…
– Вот ты мне сейчас еще теток считать примешься. Говори без экивоков.
– Вот тебе, Николаша, без экивоков. Наследника-цесаревича ты видывал ли? На которого из родителей он лицом похож?
Тут Архаров перепугался. Все, что касалось до царского семейства, было простому человеку опасно знать – и даже обер-полицмейстеру в те дела нос совать не пристало. Довольно было случаев, когда за чрезмерно длинный нос расплачивались спина с задницей, невзирая на дворянство, и хотя теперь телесные наказания для дворян давно отменены, Сибирь отменить государыня еще не догадалась – вон она, Сибирь, и трех тысяч верст не проедешь, как ты уж и в ней…
– Будет тебе врать! – прикрикнул Архаров на Левушку.
– Ни на единого не похож! – выпалил тот. – И в Санкт-Петербурге многие говорят, что государыня родила дочку, а покойной государыне Елизавете Петровне для престолонаследия нужно было дитя мужеска полу, вот и подменили, привезли чухонского парнишечку. А девочку отдали на воспитание надежным людям. Ты глянь… – Левушка быстро достал висевший на груди портрет, – глянь, говорю, она же с лица на государыню походит…
Архаров смотреть на портрет Вареньки наотрез отказался.
– Будет врать-то… – безнадежно сказал он.
– И родились они примерно в одно время, наследник-цесаревич и девица Пухова, – добавил Левушка. – Он – в конце сентября, а ее в начале декабря лишь крестили. Выждали время, словно бы следы заметая. Хочешь – верь, а хочешь – нет.
– Это лишь домыслы бабьи. Что еще?
– Вот и не домыслы – девица Пухова была доставлена в Воскресенскую обитель, в Воспитательное общество, неведомо откуда. Но тогда дело только начиналось, и брали туда девиц без разбора, лишь бы из природного дворянства. Но долго она там не пробыла по слабости здоровья – и тогда лишь ее увезла госпожа Шестунова… Я к тому клоню, что неведомо, с какими бумагами она туда попала, а забрали ее уже как девицу Пухову.
Архаров отошел к окну.
Петербургские сплетни были таковы, что волосы дыбом вставали. Но что покойный государь прямо говорил: сын-де не от него, Архаров знал доподлинно. Он и еще одну околесицу слышал: что покойная Елизавета Петровна подменила дитя престолонаследника собственным своим от Разумовского или кого иного рожденным младенцем.
История о том, что Варенька Пухова на самом деле – дочь государыни, была не лучше и не хуже прочих измышлений. Но коли так – она была формально и дочерью Петра Федоровича. Этого только недоставало…
Привезенная Левушкой новость объясняла суету князя Горелова вокруг Вареньки. Объясняла она также, кто хочет видеть девушку при дворе уже в княжеском достоинстве. Все увязывалось в единый узелок… но поменьше бы таких узелков!..
– Мать честная, Богородица лесная, так к кому же она побежала? – вот такой вопрос задал себе Архаров, а Левушка посмотрел на него с недоумением.
– Ты еще не знаешь, Тучков. Федька понемногу в себя приходит. Успел доложить – девица Пухова успела ему сказать, что спрячется у некой матери, своей ли, чужой ли – он не понял. Кого ж она матерью-то считает?..
– Федька! – воскликнул Левушка. – Ну что я за вертопрах! К Федьке не заглянул!
И побежал из кабинета прочь – туда, где в небольшой комнатушке кое-как выздоравливал архаровец Федор Савин.
– Стой, стой! Спит он! – кричал вслед Архаров. Но Левушка уже расспрашивал Никодимку, увлекая его за собой, уже несся по лестнице вниз – через три ступеньки, уже проснулся на ночь глядя!
Он ворвался к Федьке, увидел, что раненый не спит, сидит в подушках, а прачка Авдотья кормит его оладьями, и завопил восторженно:
– Федя, как ты, что ты?!..
– Господин Тучков! – с набитым ртом отвечал Федька.
– Ну что, как, говорить можешь, встаешь, когда выходить станешь, что Матвей Ильич говорит? – единым духом выпалил Левушка.
– А то и говорит, батюшка барин, чтобы болящего зря не беспокоить, – вместо Федьки ответила Авдотья. – Ступайте с Богом, а я за ним приберу да и спать его уложу. Так, Феденька?
– Я на два слова только! Федя, ты вот господину Архарову рассказывал, как из-за Вареньки… из-за девицы Пуховой в драку полез…
– Когда? – спросил Федька. Он за собой таких подвигов не помнил.
– Когда? – Левушка обернулся, зная, что Архаров пошел за ним следом и вот-вот появится. И замер, приоткрыв рот.
Архаров встал в дверях и кивнул Федьке.
– Пошла вон, – сказал он Авдотье. – Потом придешь.
И, когда прачка, возведенная в ранг сиделки, выскочила, обер-полицмейстер сам прикрыл дверь и сел на Федькину постель.
– Говорить-то можешь? – полюбопытствовал он. – К какой такой матери убежала девица Пухова?
– К матери? Ваша милость… отчего же к матери?..
– Сам сказал, когда опомнился. Ну-ка, соберись с силами.
– Я такого сказать не мог! – твердо объявил Федька. – Это уж было бы прямое вранье!
– Ну а к кому она тогда побежала?
Федька, похоже, действительно не помнил, что в горячке рассказал Архарову.
– Позови-ка, Тучков, Меркурия Ивановича. Он, коли не лег, песни поет, – распорядился Архаров, и точно – Левушка, отправившись на поиски, нашел домоправителя по звукам скрипки, на коей он пытался себе аккомпанировать, разучивая премилую песенку господина Попова «Полюбя тебя, смущаюсь».
Меркурий Иванович пришел, выслушал вопрос и дал точный ответ:
– Ты, Федя, по-французски выразиться изволил – она-де к «маман» побежала.
– Точно, – согласился Архаров. – Ну, давай еще вспоминай… Какая такая маман у нее в Москве…
Федька честно задумался.
– Стой! – вдруг приказал ему Левушка. – Николаша, я понял! Монастырки так начальницу зовут! У меня сестрица Мавруша в Воспитательном обществе в монастырках – у них так заведено! Не «сударыня», не по имени-отчеству, а именно по-французски – «маман». С того повелось, что государыня велела туда сироток брать, так пусть бы сия дама им мать заменяла… А она же в Воспитательном обществе побывать успела! Монастырка!
– Начальница, говоришь? – переспросил Архаров. – Слушай, Тучков, а ведь есть у нас такая начальница! Но тут Шварца спрашивать надобно. Он мне про эту даму что-то толковал.
И одновременно вспомнилось вранье старой княжны о том, что Варенька-де в столице и замужем. Уже тогда замаячил призрак некой особы женского пола, стоящей за этим делом, прямо тут, в Москве…
– Так пошли за Шварцем!
Архаров бы и послал, но сверху, из второго жилья, послышался бой больших стоячих часов. Оказалось – наступила полночь. Время было для совещаний уже неподходящее – все разошлись спать, наутро же Шварц действительно внес ясность в это дело.
– Княжна Долгорукова, господа, точно была начальницей Воспитательного общества, но подала в отставку и перебралась в Москву. Якобы нездоровье ей помехой стало, а как на самом деле – не мне судить. А была она сперва камер-фрейлиной, потом статс-дамой, немалую роль в свете играла.
– Ты все знаешь, черная душа, может, скажешь еще, когда сия особа Москву собой осчастливила? – спросил Архаров. – Да и когда у старой княжны воспитанница завелась, узнать не вредно.
– Про то сразу не скажу, надобно человечка одного спросить, а он у своих верных людей узнает.
– К обеду доложишь.
Шварц несколько встревожился – он не понимал, к чему такая спешка. Но Архаров шутить не любил – и Шварц ушел с Лубянки часа этак на полтора.
– Неужто у тебя не найдется приличного повода поехать к этой госпоже Долгоруковой? – спросил Левушка. – Неужели непременно сперва надобно совместить ее службу в воспитательном обществе и Варенькино появление в доме старой княжны? И так же ясно!
– Повод есть, – согласился Архаров. – Она важную бумагу утеряла, коли угодно – сам ей ту бумагу отвезу. Называется документ – манифест государя Петра Федоровича…
– Кто, княжна Долгорукова?..
– Так этих манифестов в Москве теперь – что грязи. Я чай, не у нее одной – у всех бояр сии крамольные глупости имеются. Вот тоже игрушку себе сыскали, будь они неладны… Хорошо, что ты приехал. Ты как-то умеешь с этими старухами любезничать, у меня не выходит.
– Меня скоро из полка выгонят. Только-только из отпуска вернулся, так опять ускакал.
– Про это мы князю Волконскому скажем, он уладит. А вот что… Захар, Тимофей, Ушаков, Степан! Кто там есть?!
В кабинет сунулся один лишь Максимка-попович.
– Заходи. Глянь, Тучков, что за красавец детинушка! Девки проходу не дают.
Максимка смутился. Так оно и было. И при наружном наблюдении, коему он был обучен, приносило некоторый вред – уже не он кого-то высматривал, а его самого высматривали и запоминали.
– Надобно узнать, не поселилась ли в доме княжны Долгоруковой некая девица, – сказал Архаров. – Приметы… Тучков!
Левушка снял с шеи ленту, на которой висел Варенькин портрет.
– Потеряешь – уши оборву, – пригрозил он Максимке.
Максимка вгляделся в портрет и попытался было вернуть его.
– Нет, забирай, потом вернешь. А что, Тучков, не желаешь ли прокатиться? Я велел Фетиду, Агатку и Фирса привести.
– У меня до сих пор задница не отошла.
– Ладно, кого другого с собой в Лефортово прихвачу.
– В Лефортово?
Левушка вспомнил чумную осень, вспомнил страшный пожар, едва не сгубивший врачей, вспомнил и себя – девятнадцатилетнего, одновременно перепуганного моровым поветрием и готового к любым схваткам не на жизнь а на смерть.
– Ну, коли ненадолго… – с сомнением, впрочем, произнес он.
– На часок-другой, там более делать нечего.
Им подали невысокую рыжую Фетиду, любимицу Архарова, темно-карего Агата, а на Фирса сел конюх Григорий.
Первое, что решил для себя Архаров, когда выбирались из Китай-города и торчали у Покровских ворот, ожидая, пока телеги и кареты, забившие проезд, будут хоть как-то раздвинуты, – почаще следует выезжать верхом и видеть вверенный ему город не только из каретного окна. В карете все больше думаешь, погружаешься в размышления, а в седле не больно-то поразмышляешь. Оно тому совершенно не способствует, опять же – после каретного расслабляющего бытия весьма трудно возвращаться к красивой гвардейской посадке, и в молодости ему не больно-то дававшейся…
Бывая у Волконского, Архаров слышал, как продвигается постройка нового дворца на месте сгоревшего, встречал также и архитектора Василия Ивановича Баженова, который не только дворец в Лефортове возводил, но и минувшим летом заложил основы нового дворца в Кремле. Теперь на пожарище уж год как строилось каменное здание, предполагаемой ценой в четыре миллиона рублей серебром. Назывался новый дворец Екатерининским – и Волконский прозорливо говорил, что не напрасно его тут поставили – сдается, государыня вскоре в Москву пожалует и надолго тут останется.
Полюбовавшись огромным зданием, поехали к Военному госпиталю – он тут, как объяснил Григорий, спокон веку стоит, огонь его не берет, там что-то могут знать о бывшем дворцовом смотрителе Афанасии Федорове.
И точно – дядя Афанасий нашелся. Там его и приютили, хотя с некоторой опаской – коли дворец, им охраняемый, столько раз горел, так не вышло бы новой беды…
Старик не сразу признал во всадниках своих давних знакомцев. Он помнил преображенцев – а тут явились к нему вельможа, сверкающий золотым галуном (Архаров как сидел в кабинете, поражая посетителей двухвершковой шириной этого галуна, так и на Фетиду взгромоздился) и молодой вертопрах в невзрачном кафтанишке (Левушка, наоборот, оделся в дорогу попроще, зная, что предстоит бешеная скачка).
– Ахти мне, сударики мои! – наконец обрадовался он. – Вспомнили, навестили!
– Ты нам, дядя, по одному дельцу надобен, – сказал Архаров. – Ты про здешние места все знаешь – а театр на Яузе тебе тоже знаком?
– Оперный дом, – подсказал Левушка.
– А как же! Его не просто так поставили – а когда государыня Елизавета Петровна короноваться тут изволила. На итальянском языке представляли, балет был дан знатный, назывался – «Радость народа», и точно была радость… И как нынешняя государыня короновалась – тоже всю зиму были увеселения. А теперь вот стоит заброшенный.