Им удалось выскользнуть через черный ход незамеченными, а там уж диспозиция поменялась – Дунька взяла актерку за руку, и они вместе побежали в парк, Ушаков же, достав пистолет, шел в арьергарде.
Боскет, где оставили извозчика с лошадью, был далековато, и дугообразная дорожка явно уводила правее, но главной задачей Дунька и Ушаков считали скрыться из виду у тех, кто мог бы наблюдать за ними из темных окон театра.
– Ну так где же они? – спросила запыхавшаяся Маланья Григорьевна.
– Кто – они?
– Да архаровцы!
– Тут уже, близко, рядом, – отвечала Дунька, озираясь по сторонам. – Сергей Федотыч, я не пойму – мы где?
– Проскочили, поди, – сказал он. – Стойте тут, я его отыщу…
– Кого это еще его? – забеспокоилась госпожа Тарантеева. – Фаншета! Коли ты мне солгала…
– Да какого хрена мне лгать? Архаровцы поблизости, просто мы их за кустами не видим…
– А за кем кавалер собрался?
– Да за извозчиком, извозчик у нас в боскете стоит…
– Для чего еще извозчик?
– Да тебя, сударыня, увезти, – рассеянно произнесла Дунька, несколько расслабившись после трудного разговора и бега. – В безопасное место…
– Так я не поняла – архаровцы твои где?! Которые театр окружили?!
Актерка выдернула руку из Дунькиной руки.
– И дорого ль тебе дали враги мои, чтобы не выпустить меня на сцену в такой день? Господи, нет спасу от завистников! – патетически произнесла она. – И обер-полицмейстера приплели – все средства удобны, лишь бы меня не пустить сыграть Ксению!
Дунька ахнула.
– Маланья Григорьевна, сударыня, как Бог свят! – воскликнула она. – Какие завистники?
И заступила дорогу вдруг взбесившейся актерке.
– Пусти! – крикнула госпожа Тарантеева. – Хватит твоих врак! Там меня, поди, обыскались! Раз в жизни такая роля бывает!..
И она неожиданно ловко отвесила Дуньке пощечину.
Дунька от неожиданности шарахнулась и позволила Маланье Григорьевне проскочить мимо нее. Но Ушаков, который страсть как не любил патетики, насторожился при первых репликах актерки и был начеку. Он просто-напросто подставил беглянке ногу, и госпожа Тарантеева рухнула на дорожку, сминая жесткую серебряную парчу своей необъятной юбки. Тут же Ушаков, упав на колено, придержал ее.
– Ты, сударыня, лучше молчи, – мрачно посоветовал он. – А то Яуза, вишь, рядом, а жулика под ребра и мы подпустить горазды. Ишь, ховрейка охловатая, разлавизилась! Дуня, глянь-ка, куда мы извандальщика постычили.
Дунька, живя у Марфы, много чего слыхала – и ей не потребовался толмач, чтобы уразуметь: ее посылают поискать извозчика.
Вдали раздались голоса. Дунька, тут же метнувшись за куст и присев на корточки, вслушалась.
– Эй, сударыня! Маланья Григорьевна! Отзовись!
– Вот лишь кликни! – прошипел Ушаков.
Дунька глядела на него сквозь куст – и не узнавала. Насколько он был любезен с ней, видя в ней особу, близкую к обер-полицмейстеру, настолько сейчас был опасен – и ввек бы не пожелала Дунька увидеть в трех вершках от своего горла такого оскала…
Судя по голосам, госпожу Тарантееву искали в парке человек пять или даже более. Они перекликались – и если сперва были к актерке весьма почтительны, то минут десять спустя, разозлясь, кликали ее старой дурой, собачьей дочерью, и грозили, коли не подаст голос, заурядной поркой.
Маланья Григорьевна, лежа на траве, молчала, да и неудивительно – редко кто из архаровцев ходил без ножа, и ушаковский нож как раз острием уперся ей в горло.
– Сергей Федотыч! Она господину Архарову живая нужна, – забеспокоившись, тихонько окликнула его Дунька.
– Скарай, карючонок, – почти ласково посоветовал Ушаков. – Мас вершает.
Она и замолчала, как велено. Более того – легла на траву, чтобы ярко-голубой кафтан не бросился ненароком в глаза высланным на поиски мужчинам.
Однако им повезло – ослепительная юбка актерки испускала под солнечными лучами весьма заметные блики.
– Да вон же она!
Дунька почти беззвучно выругалась.
Ей следовало не отсиживаться за кустом, а бежать на поиски извозчика, пока погоня за актеркой была еще далеко. Но и сейчас было еще не поздно.
Той самой смешной побежкой, которую подсмотрела у Ушакова, Дунька перебежала к другому кусту и чуть ли не кувырком вкатилась в боскет. Тут она была в относительной безопасности. Тем более, что могла выбраться из зеленой пещеры через другой выход.
Так она и сделала – и, пригибаясь, пробежала десятка два шагов, пока не услышала выстрелы – один, другой, третий.
Заскочив за дерево – толстую старую липу, помнившую, поди, еще государыню Анну, – Дунька выглянула и сперва даже не поняла, где высматривать стрелков. Потом в поле ее зрения оказались двое – некий мужчина и госпожа Тарантеева. Мужчина тащил актерку за руку по дугообразной дорожке, они появились на несколько мгновений – и скрылись. Тут же следом пробежал еще мужчина с пистолетом в руке.
Поняв, что Ушаков попал в беду, может, даже вовсе пристрелен, Дунька растерялась.
Не то чтобы она испытывала к этому архаровцу какую-то нежность, а просто обер-полицмейстер отправил их выполнять задание вдвоем – значит, как-то связал их друг с дружкой. Убегать куда глаза глядят, не выяснив, что с Ушаковым, Дунька уже по одной этой причине не могла. Никто бы ей дурного слова не сказал – а все ж не могла, да и только…
Решив по широкой дуге обойти поле боя и приблизиться к месту, где были оставлены госпожа Тарантеева и Ушаков, с какой-то вовсе неожиданной стороны, Дунька опять побежала, хоронясь за кустами и деревьями.
То, что она увидела, заставило ее беззвучно ахнуть.
Трое мужчин волокли в сторону театра связанного Ушакова. Судя по тому, как он припадал на левую ногу, им удалось ранить его либо из пистолета, либо еще как-то.
Дунька не имела ни малейшего представления, что затевается в театре, однако опасность, угрожавшую архаровцу, сразу определила как смертельную. Допросят – да и в Яузу, благо вон она, рядышком.
Нападать одной на троих было бы нелепо – но и оставлять Ушакова на растерзание неведомо кому Дунька не желала. Выход был один – достойный актерки, игравшей в комедиях, или хотя бы будущей актерки, желавшей в них играть первые роли.
Дунька сняла треуголку и распутала плотно уложенные волосы. Сейчас ей следовало быть женщиной, чья прелесть еще более заиграла и выявилась от мужского костюма. Расплетать косу совсем Дунька не стала – она и заплетенная была вершка на четыре ниже талии. Но для того, чтобы часть волос упрятать под шляпу, Дунька попросила горничную Агашу сделать хитрую прическу – начать плести косу с макушки, забирая в нее все новые пряди с боков, и оставив две, выпущенные из плетения хитрым образом, для буклей. Таким образом получился у Дуньки основательно увеличенный затылок, похудевшая коса же свисала всего до талии, и ее можно было запихать в замшевый кошелек. Распутывать все Агашкины волосяные затеи Дунька не могла – не имея при себе гребешка, она бы превратилась в лохматую кикимору. Хватило и того, что она вытянула букли и распушила хвост вынутой из кошелька косы.
Убедившись, что ее уже нельзя принять за мужчину, Дунька вынула из ножен шпагу и, держа ее почти за спиной, поспешила к мужчинам, тащившим в театр Ушакова.
– Господа, господа! – крикнула она, подбегая вплотную. – Моську тут не видали ли? Беленькая моська, выскочила из экипажа – и поминай как звали!
– Ухряй! – выкрикнул Ушаков.
– Верши! – отвечала Дунька.
Никто не ожидал, что румяная дурочка в мужском костюме ударит шпагой по первой попавшейся руке, удерживавшей пленника. Девка оказалась не слабой, в удар всю душу вложила, тут же отскочила – и пока раненый орал, а товарищи его пытались опомниться, нанесла другой удар по другой руке, принадлежавшей уже другому человеку.
Ушаков, вынужденный опираться на одного из своих пленителей, опору эту утратил и рухнул наземь, сбив с ног одного из раненых. Дунька нанесла было третий удар, но он не достиг цели – жертва успела уклониться.
Жертвой этой был здоровенный дядька лет пятидесяти на вид, широколицый, с лишним подбородком, с кривоватым носом – видать, побывал во всяких передрягах. Как на грех, он тоже имел при себе шпагу – уж подлиннее Дунькиной. И орудовать клинком ему было сподручнее – он был в расстегнутом желтом камзоле, легком, полотняном, Дунька же не догадалась сбросить свой кафтанчик с узкими рукавами и весьма неудобными проймами.
Оставалось только удирать.
Бегала Дунька хорошо – как и всякая девка, выросшая без лишней роскоши. Маленькая еще была на посылках у старших, потом и по своим надобностям носилась с легкостью. Опять же, не путались в ногах тяжелые юбки фишбейного платья. Она, отбежав, повернулась к дядьке и неожиданно даже для себя показала ему длинный язык.
– Стой, дура! – крикнул дядька.
– А хреном промеж глаз не угодно ли?
Дунька вприпрыжку удирала, уводя от Ушакова двух неприятелей и не ведая, что третьего, упавшего на дорожку, более нет на свете – архаровец, навалившись на него, исхитрился пережать ему горло связанными руками.
Раздался выстрел. Дунька даже не поняла сразу, что выстрелили в нее, но промахнулись. Раздался и другой. К мужчинам, преследовавшим ее, спешила подмога. Проскочив мимо лежащего в обнимку с покойником неподвижного Ушакова, двое мужчин, куда более быстроногих, чем пожилой дядька и его раненый товарищ, стали с двух сторон окружать Дуньку. Она прибавила скорости, опять же – бежала по дорожке, им же пришлось бежать по траве.
Вынесло Дуньку к заброшенному домишке с заколоченными окнами, за него она и спряталась, причем вовремя – третий выстрел ударил в деревянную стенку, в самый угол, за которым она укрылась.
Тут в доме неожиданно закричали. Кто-то там, уже охрипнув, отчаянно звал на помощь. Судя по голосу – довольно молодой кавалер.
Дунька затаилась, ее преследователи – также, поскольку стука шагов она не слышала.
Она попыталась сосчитать – сколько же было выстрелов. Получалось три – а гналось за ней четверо. Ежели у каждого два пистолета – остается пять выстрелов. Вполне хватит, чтобы отправиться на тот свет.
В подошву вдавилось что-то странное – камень не камень, жестко, неудобно. Дунька взглянула и уставилась на свою находку с великим недоумением. Это был молоток, чем гвозди заколачивать, и валялся тут недавно – ни чуточки не заржавел.
Драться, имея в правой руке шпажонку, а в левой – молоток, против противников, вооруженных пистолетами, было бы нелепо. Дунька все же подобрала находку, взвесила ее на ладони – да и запустила в дальние кусты, запустила не так, как девки бросают снежки, а точным движением от бедра. Молоток улетел, с треском и шорохом вошел в куст, раздался четвертый по счету выстрел.
Дунька прокралась вдоль стены странного домишки, выглянула из-за другого угла – и понеслась сломя голову.
– Помогите, помогите! – неслось ей вслед. – Кто-нибудь, ради Бога!
Дунька выбежала на дорогу. Слева был парк, справа – Яуза. Первое, что пришло на ум, – кинуться в кусты, иначе ее будут гнать по прямой и хорошо простреливаемой дороге, пока не всадят выстрел в спину. Но кусты росли сплошной стеной. Дунька все же с разбега ворвалась в заросли – и обнаружила за ними забор.
Оставалось удирать без оглядки и молить Бога, чтобы стрелки, паля на бегу, промахнулись.
У них оставалось самое большее – четыре выстрела.
Дунька понеслась к мосту. Там поблизости стоял военный госпиталь, там то и дело проезжали кареты и подводы. Мост был далековато, ну да как же быть?
– Господи Иисусе!.. – прошептала Дунька и припустила еще быстрее.
Раздался пятый выстрел.
Вдали обозначилось какое-то движение – вроде бы карета, сопровождаемая всадниками, ехала Дуньке навстречу. И чем ближе она была – тем отчетливее были фигуры всадников на разномастных лошадях, да и цвет кареты вроде бы определился – черная…
Черная!
Вся Москва, поди, знала эти кареты с зарешеченными окошками.
– Архаровцы! Ко мне! Ко мне, архаровцы!.. – закричала Дунька.
Грянул шестой выстрел…
* * *
Трагедия «Самозванец» меж тем продолжалась – и первое явление Ксении публике прошло блистательно. Никто не заметил, что головной убор не доделан до конца, все с замиранием слушали торжественные сумароковские вирши, которые госпожа Тарантеева умела произнести с бесподобными взлетами и падениями голоса.
Это доподлинно был день ее славы!
Кто стоял рядом с ней на сцене? Крепостные! Жалкие актеришки, принадлежащие какому-то помешанному на театре помещику, не умевшему даже нанять для них приличного учителя. Отбирал он в лицедеи, очевидно, самых смазливых и статных. Кабы Маланья Григорьевна имела хоть малость поболее времени – уж она бы из вышколила. Эти здоровенные детины лишь кое-как затвердили свои роли, а повадку оставили самую плебейскую и всякий раз, как сбивались, корчили прежалостные хари – видать, их за такие проказы прямо со сцены вели на конюшню.
Роль Ксении была на всю трагедию единственной дамской ролью, соперниц госпожа Тарантеева не имела и блистала напропалую! Она воистину была русской княжной, гордо отказавшей подлому самозванцу и не имеющей довольно хитрости, дабы притвориться и промолчать, усмиряя тем самым его ярость. Таков же был и жених Ксении Георгий – отчего оба возлюбленных и получили нагоняй от князя Шуйского.
– Когда имеем мы с тираном сильным дело, противоречити ему не можем смело, – состроив хитрую гримасу, как ежели б играл комедию, произнес Шуйский. – Обман усилился на трон его венчать…
Трон был тут же – огромное кресло с высокой спинкой, увенчанной короной – корону скопировали с той, которой венчалась на царство государыня Екатерина. Самозванец Димитрий то взбегал по ступенькам и усаживался в кресло, то сбегал вниз, Шуйский же всегда обращал к креслу жестикуляцию свою.
– Разворотис-с-сь… – не разжимая губ, прошипела Маланья Григорьевна.
Вспомнив, что наказывал, проходя с актерами эту сцену, его сиятельство князь Горелов, Шуйский тут же повернулся лицом к публике и выпалил отчаянно:
– Так истина должна до времени молчать!
Особливо обидно было госпоже Тарантеевой, что аплодисментами наградили крепостного детину, наградили за то лишь, что слова из роли были приятны публике, а отнюдь не за игру, у нее же самой не было в сей сцене столь удачных слов, и потому казалось, что Шуйский получил причитавшуюся ей самой награду.
Однако вскоре и она блеснула.
Это было место в сцене Ксении и Георгия, о коем особо предупреждал князь Горелов, когда актеры на скорую руку собирали спектакль из самостоятельно разученных кусков. Увы, нежных чувств между возлюбленными господин Сумароков не предусмотрел, зато о политике оба толковали наперебой. В нужную минуту госпожа Тарантеева протянула руку не к князю Георгию, а к замершему залу:
– Дай нам увидети монарха на престоле, подвластна истина небеззаконной воле, – как бы все еще обращаясь к жениху, произнесла она, и тут ее голос стал набирать силу: – Народ, сорви венец с главы творца злых мук! Спеши, исторгни скиптр из варваровых рук!
Крики «браво!» и рукоплескания были ей ответом.
Затем госпожа Тарантеева вынуждена была уступить середину сцены Димитрию Самозванцу, который привлек к себе общее внимание. Она злилась втихомолку, пока по приказу подлеца Георгий не был арестован, а затем опять покорила зал, ругаясь с ним, так что, когда явился Шуйский и стал прогонять ее за кулисы, публика никак не желала отпускать актерку. И Маланья Григорьевна, делая реверанс за реверансом, совесем воспарила. Ей чудилось, что вот уж теперь Фортуна возьмет ее в ладони и понесет ввысь, к подлинной славе.
Но за кулисами она тут же налетела на князя Горелова и некого юного петиметра, его сопровождавшего.
– Стой, блядища, – тихо сказал князь. – Куда понеслась? Говори живо – кто тебя из театра, бестию, выманил?
Когда актерку вернули за кулисы и впопыхах приготовили к выходу на сцену, князю было не до склок – он желал лишь поскорее начать спектакль. Теперь же у Маланьи Григорьевны было время – целых пять явлений трагедия обходилась без княжны Ксении.
– Да горничная моя бывшая, примчалась, расшумелась, – сразу утратив кураж, отвечала госпожа Тарантеева. – Я и не поняла толком, чего она хочет.
– Не поняла – а выскочила?
– Так я за ней… она мое ожерелье перловое взяла, – и тут, додумавшись до разумного вранья, актерка описала, как у нее чуть было не похитили дорогую вещицу.
– Горничная, говоришь? Захаровская мартонка? А может, московский обер-полицмейстер?
Большие голубые глаза Маланьи Григорьевны распахнулись и рот приоткрылся. В закулисном полумраке князь не мог оценить искренности ее молчания.
– Точно он! – вмешался вертопрах. – Как я их тут оставил, они оба к ней пошли!
– Не было обер-полицмейстера! – воскликнула актерка. – На что он мне?! Как на духу – не было!
– А девка перло у тебя стянула? Врешь, – кратко определил князь. – Да и ты, сударь, врешь. Какого черта ты за кулисы потащился?
– Да повели они меня, за собой повели!
– Архаров не дурак, чтобы тебя с собой таскать. Какого черта ты не закричал, никому не подал знака? Молчишь?
– Он оскорбил меня, и я требовал у него сатисфакции! – выпалил недоросль.
– Сатисфакции, в театре? Голова с вами кругом пойдет! Что он тебе сказал?
– Ваше сиятельство, он обозвал меня французской обезьяной!
Смех князя Горелова Маланье Григорьевне сильно не понравился – она знала, что коли так хохочут, то все внутри напряжено, душа и сердце заходятся в бессильном бунте, и остается одно – зажать ладонью собственный непокорный рот.
– Уйди ты, сударь, Христа ради! – воскликнула она, впрочем, негромко – знала, какой силы звук может безнаказанно раздаваться за кулисами. – Уйди, не зли его сиятельство!
– Да будь он хоть фельдмаршалом – кто дал ему право звать меня французской обезьяной? – Вельяминов, припомнив оскорбление, сильно разволновался. – Я буду требовать у него сатисфакции, когда сыщется!
– Пошел вон, дурак, – распорядился князь. – Не то велю вывести. А ты, дура, отвечай – где Брокдорф?
– Ваше сиятельство, я его уже с неделю не встречала. Как уехал за актерами – так и не появлялся, – ответила актерка. – Их в театр спозаранку инок какой-то на телеге привез.
– Что за инок?
– Сказался – из Сретенской обители. Ведь всех сперва туда доставили… и тут же прочь поехал…
– Молчи, дура… – князь крепко задумался. – О черт, я же без него, как без рук. Все бумаги у него! И проклятый Ховрин как сквозь землю провалился. И Лилиенштерн! Вспоминай живо – не столковывался ли генерал при тебе с Ховриным?
– О чем, ваше сиятельство?
– Пошла вон.
Но Маланье Григорьевне деваться было некуда, она лишь отступила подальше, прислушиваясь к событиям на сцене.
Господин Сумароков несколько сократил трагедию, переставил местами иные стихи, и решено было не устраивать перерыва. Поэтому актерка и волновалась, боясь пропустить свой выход. А крепостные актеры – те и вовсе трепетали. Они сбились возле своего старшего, стоявшего в левой кулисе со стопкой мятых листов в руках и выпускавшего их на сцену сообразно действию трагедии. Там же находились мужчины в серебряных кирасах – свита страженачальника.
Госпожа Тарантеева прислушивалась, сильно расстраиваясь при аплодисментах. Уже и приятель Пармен взывал к совести Димитриевой, и Димитрий в одиночестве сам себе приказал терпеть и погибать в тиранском звании, и Пармен с Шуйским, спотыкаясь, обсудили новости, и Шуйский затеял подымать бунт. Актер, его представлявший, имел кое-какой опыт – и тем неприятнее было госпоже Тарантеевой слушать, как он искусными паузами и ловко выделяемыми словами вызывает одобрительный шум среди публики.
– Спасу престольный град, отечество избавлю, умру, но имени бессмертие оставлю! – вещал он, и ведь нарочно, подлец, останавливался, вымогая у публики аплодисменты. – Почтен герой, врага который победит, но кто отечество от ига свободит, и победителя почтенней многократно! За общество умреть и хвально, и приятно!
Тут-то актерка и порадовалась – удивительный пассаж господина Сумарокова, безжалостно вымаранный князем, каким-то образом воскрес и насмешил сидящих в креслах господ.
Но после этого монолога княжне Ксении и князю Георгию следовало выбегать на сцену, дабы получить от Шуйского заслуженный нагоняй: для чего-де вы столь упрямы, могли бы для виду и согласиться с Самозванцем…
Далее госпожа Тарантеева опять блистала в сцене с женихом и опять удалилась ждать, пока потребуется ее участие в трагедии.
За это время князь, как видно, опросил всех, кто по долгу службы пребывал за кулисами. Никто не видел обер-полицмейстера и его спутника, никто не знал, куда бы эта парочка могла подеваться. Князь уже рычал на недоросля Вельяминова, полагая, что тот по непонятной причине заврался.
Меж тем трагедия близилась к завершению. Уже погремели железом за сценой, что означало тревожный ночной набат. Госпожа Тарантеева поспешила к мужчинам в кирасах, дабы они вывели ее, плененную, и поставили возле яростного Самозванца. Тут у нее был большой и чувствительный предсмертный монолог. И она произнесла его с замечательной жестикуляцией, под конец упав на колени.
Сейчас предстояло пережить угрозу смерти и затем дивное спасение.
Далее на сцену вырвался восставший против тирана народ – и Георгий с Парменом и Шуйским поочередно произнесли стихи, кои ранее были в других явлениях трагедии, но, переехав на новое местожительство, усилили праведный гнев героев и публики в зале. Вершиной же всего был финал – Самозванец не закалывался более, но был пронзен тремя мечами зараз и погребен под тяжестью изрядного монолога князя Шуйского, спасителя отечества.
Трагедия всем была хорошо известна, и таковая перемена в ней взбудоражила зал. Госпожа Тарантеева, все еще стоя на коленях, озиралась по сторонам – выходом на поклоны и не пахло, а ведь именно эти торжественные поклоны замыкают и трагедию, и комедию, без них сценическое действо обрывается нелепо и безнадежно.
И когда волнение окрепло, на сцену вырвался князь Горелов. Он буквально выбежал к рампе, едва не сбив плошки с горящими фитилями и свечи. За ним шли четыре священника в парадных облачениях. Подняв руку, князь заставил публику онеметь.
– Господа! – воскликнул князь. – Сей самозванец казнен, и законы божеские покарали его! На трон взошел истинный государь, государь волею народной! Но для чего лишь в трагедии такое может совершиться? Господа, государь император Петр Федорович, чудом спасенный, приближается к Москве! Истинный наш государь, коего все, с кем бы ни встретился, опознали, перед коим отворяются ворота крепостей! Коего встречают крестным ходом в каждой из оных! Я сам тому свидетель!
Князь размашисто перекрестился.
Госпожа Тарантеева слушала – и понимала, что действие трагедии длится! Заколотый деревянными мечами самозванец распростерся рядом к ней, и освобожденный престол не мог стоять пустым бесконечно. Князь Горелов произносил прекрасные слова – и ежели бы вышел сейчас на сцену законный государь, это было бы наилучшим финалом.
В голове у актерки безнадежно смешались трагедия Сумарокова и причудливый замысел князя Горелова. На то и был весь расчет – точно так же смешались сценическое декйство и явь в головах у тех, кто занимал кресла и ложи. Это было словно бред – но бред прекрасный, праздничный, дарующий воплощение несбыточной мечты, и он объединил всех в едином порыве – служить истинному государю.
– В городе Саранске сам архимандрит Петровской обители Александр вышел государю навстречу и благословил его! Вот иереи перед вами, готовые поступить так же! – продолжал князь, указывая на священников.
– Да здравствует государь император! – крикнул кто-то в зале, и неимоверный шум вновь поднялся, и госпожа Тарантеева увидела, как господа, вскочив на кресла, салютуют обнаженными шпагами.
Действо продолжалось! Ее еще ждали овации зала!
– Кто сохранил в себе верность истинному государю!.. – проорал князь, впадая в некий известный актерам восторг. – Кто желает воцарения справедливости! Господа! Встретим же государя достойно! Поклянемся ему в верности нашей! Принесем сейчас же присягу! Прямо тут! И, присягнув, получим законное основание действовать!
Госпожа Тарантеева, хотя и видела князя со спины, залюбовалась им – столько юного пыла было в его словах, в его звенящем голосе. Но странная суета возникла среди стоявших у холстяного задника актеров – кто-то отскочил, кто-то вскрикнул, пространство перед намалеванной крепостью разом освободилось.
И Маланья Григорьевна увидела то, чего отродясь не видал ни один армейский артиллерист, воевавший турку, – крепость прямо на глазах развалилась надвое, обратилась в какие-то огрызки. Образовалась черная дыра, и из нее полез на сцену долговязый кавалер с обнаженной шпагой. От него шарахнулись, как черт от ладана.
Но дальше было еще занятнее – из клочьев крепости выбрался коренастый человек и первым делом смачно чихнул. Публика замерла – да и как не замереть, коли в такую неподходящую минуту на сцене явился московский обер-полицмейстер?..
Его нарядный кафтан, весь в золоте, был щедро осыпан закулисной пылью. Но Архаров словно не замечал этого безобразия. Он неторопливо пошел к рампе, а вслед за ним – поручик Тучков с обнаженной шпагой.
Князь, обернувшись, увидел их и попятился.
Тишина в зале воцарилась – в храм бы Божий такую тишину…
Менее всего ожидали эти господа увидеть перед собой на сцене столь несообразную со всем происходящим особу.