– Жив, стало быть, Иван Иванович… Правду передавали, что он по дороге, уже за Уральским хребтом, сбежал… – Шварц даже не пытался скрыть свою растерянность.
– Как полагаешь, на кой черт он к нам сюда притащился?
– А что Марфа говорит?
– А говорит она, Карл Иванович, что Каин сюда помирать приплелся. Врет. А сама перепугалась. Она еще где-то в доме, могу Никодимку за ней послать.
– Может статься, и не врет, – поразмыслив, заметил Шварц. – Да как-то диковинно, что он собрался помирать в Москве не год назад и не в будущем году, а разом с походами маркиза Пугачева.
– А я тебе о чем толкую?! – опять взвился Архаров. Очевидно, последние события пересилили его природную сдержанность в чувствах. Но крик не значил ничего плохого – на самом деле обер-полицмейстер был рад, что немец понял его с полуслова.
Шварц однако ж попятился.
– Ты куда? Садись, говорю. Обсудим, – велел, обретая свой прежний тон, Архаров. – Каин прислал ее передать, что желал бы встретиться.
– Господи Иисусе, – молвил Шварц, вдругорядь крестясь. – Хотелось бы мне знать, что он затеял.
– Да уж не помирать затеял! Марфа говорит – не сразу к ней заявился, сперва где-то дня два-три или более с дороги мылся-чистился, отдыхал, а я так думаю – сведения собирал.
Говоря о Каине, Архаров не мог сидеть на постели – вскочил.
– Да, это он умеет, – согласился немец.
– Может ли такое быть, что он придумал для нас некую ловушку?
Архарову никогда не думалось лучше на ходу, он предпочитал размышлять сидя, но тут его понесло по просторной спальне быстрыми шагами, едва ли не той мелкой побежкой, которой он передвигался, когда следовало спешить; в драке, впрочем, он шаги делал крупные, подстать размаху рук.
– Коли так, он там, в Сибири, из ума выжил. Строить пакости московскому обер-полицмейстеру зело опасное занятие, – сопровождая взглядом начальство, сказал Шварц. – Коли с вами, сударь, что случится – архаровцы его на мелкие клочки издерут. Про архаровцев-то ему, поди, донесли. Хотя в ожидании маркиза Пугачева оставить Москву без обер-полицмейстера – весьма было бы разумно.
– Нет, не то… Иное. Он, якобы за негласное право поселиться в Москве, может много наобещать, и таковым образом втереться в доверие, понимаешь, Карл Иванович? И лучше меня будет знать, что делается в полицейской конторе… Ч-черт…
Ковер под архаровской ногой поехал, обер-полицмейстер еле удержался – и то, лишь взмахнув руками.
– Сие весьма похоже на правду, – подумав, сказал Шварц. – Из чего проистекает, что на встречу с ним идти надобно. И тут же приставить к Каину молодцов для наружного наблюдения. Ведь все сие – палка о двух концах. Коли некто собирается через Каина проведывать, что затевают на Лубянке, точно так же и мы через того же Каина можем проведать, не стоит ли за ним кто, не нанялся ли он к кому…
Об этом и помыслить было жутко.
– А сумеем ли переиграть? – сердито спросил Архаров и опять забегал по спальне. Шварц смотрел на него, не проявляя беспокойства и лишь плотнее кутаясь в одеяло – от этой беготни ему вдруг стало зябко.
– Коли почуем неладное – на то у нас, сударь, нижний подвал есть. И он про тот подвал лучше кого иного знает. Хотя допрашивали его еще в Преображенском…
– Он успеет уйти, а мы останемся в дураках… помяни мое слово…
За все время совместной службы Шварц не видывал обер-полицмейстера в такой растерянности.
– Николай Петрович, – поразмыслив, сказал он. – Посудите сами. Каин на Москве полтора десятка лет не бывал. Старые дружки кои перемерли, кои помереть собираются, они уже не у дел, знать что-то знают, а ремесло свое оставили. Да и кто из Марфиных давних приятелей не знает, что она с Рязанским подворьем поладила? Не такие уж они, сударь мой, дураки. Новых же дружков Каину заводить не с руки, пока не обжился, не огляделся…
– Его прислали, – твердо отвечал Архаров. – И он бы не пошел, коли бы не знал, что в Москве он безопасен. Его не старых дружков искать – его к кому-то послали, к кому-то, и желал бы я знать, к кому и для чего!
– Молодцы выследят.
– Упустят! Упустят, сволочи!
Архаров так треснул кулаком по круглому столику у постели, как ежели б уже упустили.
– Недосуг мне, сударь, глядеть, как столы ломают, – спокойно произнес Шварц. – Не угодно ли вам лечь?
– Уйди, черная душа, уйди, Христа ради, да спать ложись, – вдруг велел Архаров. Точно так же сердито, как перед тем – Марфе.
Шварц коротко поклонился – неживые букли нитяного паричка не шелохнулись, – повернулся и вышел.
Архаров остался один. Чувствовал он себя – словно охотник, что, привыкши успешно стрелять уток, сильно своей удачей гордясь и имея при себе ружьецо, заряженное дробью, вдруг набрел на матерого медведя… нет, скорее уж на волка. Дед когда-то сказывал, что медведя несложно перепугать, особливо коли бить железом о железо, трезвона он не любит и удирает, оставляя весьма вонючий след, кишки у него с перепугу мигом отворяются.
А волк смел и хитер.
Что там дед-охотник толковал про волков?..
Вывалилось из памяти…
Отродясь не было Архарову так жутко. В детстве разве что, от сознания: одному против всех не устоять. И то – верил, что коли умрет, то не по-настоящему, просто будет больно, а потом боль прекратится и он будет как-то жить дальше.
Потом он уже умел дать сдачи, потом была полковая жизнь, тоже ничем дурным не грозившая. Чума – и та не успела Архарова испугать, он видел ее на излете. Далее, на обер-полицмейстерском посту, он тоже был более или менее в себе уверен и знал: риска почитай что нет. Кабы не удалось поймать истинных убийц митрополита Амвросия, ничего страшного не случилось бы. Кабы не обезвредил шайку карточных шулеров – тоже не пострадал бы. Охота за прочими мазуриками была иной раз захватывающей – но, упустив кого-то из этой братии, Архаров не ощущал угрызений совести. Так Господу было угодно, из-за одного мазурика, даже из-за десятка, обер-полицмейстера с должности не скинут.
Сейчас речь впервые шла о жизни и смерти.
Смерть Бибикова означала, что бунтовщики вскоре могут перейти в наступление, но действовать будут умнее, чем зимой, поскольку кое-чему научились. И не на Оренбург, никому не нужный, бросят свои силы, а на город действительно в стратегическом отношении значительный. Архаров не только носом – всеми частями тела чуял: затишье временное, ибо их силы далеко не иссякли, маркиз Пугачев не схвачен.
Коли он, Архаров, тридцатидвухлетний обер-полицмейстер, мало чему обученный, проворонит те хитрые связи, которые наверняка уже есть между бунтовщиками в городе и бунтовщиками за его пределами, прольется такая кровь!.. И он не сможет, как отважное московское дворянство в чумное лето, бросив особняк на Пречистенке, удариться в бега, спрятаться в подмосковной или у родни в Петербурге. Он вместе с архаровцами пойдет в бой, иначе никак не получится… а уцелеет ли – Бог весть…
Сейчас, один в спальне, завернувшись в розовый шлафрок на меху, сунув зябнущие ноги в пантуфли, Архаров стоял лицом к лицу с незримым маркизом Пугачевым, имея за спиной всю эту суетливую, простодушно хитрую и непредсказуемо зловредную, безалаберную и беззащитную Москву. И он был на виду, а эмиссары маркиза – в тени, по закоулочкам. Вот один, похоже, объявился!
Объявился тот, кого Москва все еще помнит. И одни встрепенутся в ужасе, потому что пришел человек, ведающий их тайные смертные грехи. А другие встрепенутся от радости – пришел милостивец, который простого обывателя не обижал, то девке приданое даст, то парнишку, с пути сбившегося, простит и деньгами наградит. Да коли он от Марфы уйдет – его многие с радостью примут, спрячут, на посылках у него станут служить. Что бы там старый дурак Шварц ни утверждал!.. И что бы Марфа ни врала про Каиново намерение тихо лечь да помереть!..
Тут Архарова вдруг осенило.
Он свел наконец концы с концами. И заорал так, что весь дом, поди, проснулся:
– Никодимка! Тащи сюда Шварца, дармоед! Кофей вари! Сухарей тащи поболее!
Когда Шварц явился, опять завернутый в одеяло, но при паричке, Архаров уже выстроил в голове все доводы и контрдоводы. У него образовалось стройное понимание событий, и Шварц по лицу начальства видел – первая паника успешно преодолена, и начинается работа.
– Ты уж прости, черная душа, – сказал Архаров, – устроил я тебе праздник… Но, видишь сам, не до галантностей. Садись. Сейчас кофей поспеет. И слушай. Помнишь ли, как Марфа нам налетчиков сдала?
– Как не помнить.
– И сколько у нее было недомолвок?
Шкарц кивнул.
– Ты сам дивился – людишки на Москве пришлые, знали только свою деревню да почтовый тракт. И вдруг заявляются как раз на тот двор, где хозяйка может краденое втихомолку купить. Я уж тогда Марфу спрашивал, не знает ли, кто на нее этих грабителей навел. Божилась, что сама в толк не возьмет. А теперь-то я и задумался – не сожитель ли ее драгоценный проверял, на прежнем ли она месте да держится ли прежнего ремесла.
– Ваша милость иное говорить изволили, – хладнокровно напомнил Шварц.
– А потом, помнишь, не ты ли удивлялся, что мужичье сиволапое из такого медвежьего угла, что там и о московской чуме-то не слыхали, вдруг, разгромив барскую усадьбу, бежит не маркизу Пугачеву навстречу, а точнехонько в Измайлово, на остров, где не один клевый маз прятался. И при том, шаля разом и на Стромынке, и на Владимирском тракте, сие мужичье превосходно знает расположение просек в зверинце.
– Да, я отметил сию несообразность.
– Затем – кто-то ночью приезжал, кто – хрен его душу ведает, но бритый. А Марфа как раз и проболталась, что Каин с дороги уже очухался, бритый к ней явился. То есть, бритье ему привычно.
– За те годы, что он в Сибири провел, немудрено было бы и отвыкнуть, – заметил немец. – Однако мысль ваша мне, сударь, ясна.
– Говорил же я, что этими налетчиками нам кто-то кланяется. И Марфа превосходно знала, что Каин где-то поблизости. Статочно, были с ним, прежде чем его на каторгу повезли, какие-то тайные уговоры… – тут Архаров вспомнил неподдельный Марфин страх, но страх его соображениям не противоречил – очевидно, Марфа знала твердую руку своего бывшего любовника и вновь под нее попасть не хотела. – Вот такой узелок завязался. С Каина бы, как я полагаю, сталось взяться за старое… Пошалить сперва на Владимирском тракте, потешить душеньку…
– Воля ваша, сударь, не сходится. Коли бы Каин взялся грабить, добыча была бы не в пример этой – войсковой обоз бы, как у господина Румянцева, потребовался. А мы что взяли? Две дюжины шуб да семь фунтов побрякушек, включая в сие количество фарфоровые табакерки императорского завода и плетеные из бисера кошелечки… Не Каинова добыча! Не шалил он там.
– Ох, мать честная, Богородица лесная, уж и не ведаю, как тебе втолковать! Никодимка! Куда ты, дармоед, запропал? Без кофею ты, черная душа, спросонья никак не поймешь… Сам же сказывал – Каин хитер. И вся эта затея с шайкой беглых, с дуваном, который Марфе привезли, – прикрытие. Чтобы к нам поближе подобраться. Карл Иванович, еще раз слушай: Каин приплелся к Марфе – и тут же она ко мне прибежала. За сим я вижу такую интригу: он с Марфой заранее сговорился, нарочно дуван к ней отправлял, чтобы она нам донесла. И теперь, коли что, он, даже не заглядывая в твой нижний подвал, нам сознается: да, был грех, пошалил на почтовом тракте, а теперь раскаялся и государыне служить желаю! А меж тем он, с нашими молодцами встречаясь, может у них нечто важное выпытать.
– Что-то больно мудрено, – возразил Шварц. – Важное для кого, сударь?
– Да для самозванца же, растак его в качель!
Шварц ничего не ответил и молчал в задумчивости довольно долго. Он действительно не понимал хода архаровской мысли, но хорошо знал архаровскую подозрительность.
– Не лишено оснований, сударь, – сказал он наконец. – Каин мог затеять столь хитрую игру. И коли он подослан – то он способен многое выпытать. Да только повод больно диковинный – представить себя налетчиком с большой дороги…
– Чтобы к Лубянке возможно ближе подобраться!
– Ваша милость мудрить изволит и излишние умственные сущности изобретать, – строго сказал немец.
Архаров надулся.
– Я хочу быть готов к встрече, – отвечал он немного погодя. – Я не должен ему позволить себя переиграть! Он-то по прежнему себя котом мнит! Да я-то не крыса! Он должен понять, что тут, в сем городе, котовью должность исполняю я!
Вот тут-то Шварцу многое сделалось ясно.
Он все понимал – он понимал, что до сей поры Архаров не имел в Москве сильного противника. Чума? Так с ней врачи управлялись. Чумной бунт? Его гасили простыми и действенными средствами, да и был он весь налицо, бунт – не заговор, таинственной власти в нем не ощущалось. Мошенник Перрен с великосветскими шулерами? Так там главное было – всего-то навсего выследить притон в Кожевниках.
Архарову доселе не доводилось доказывать свое право быть хозяином Москвы. Более или менее равного противника у него не было – да и быть не могло. Теперь же он ощутил опасность – и готовился к бою.
– Вы, сударь, не торопитесь, пусть он встречи подождет. Пока будет ждать, будет волноваться. Глядишь, чем-то себя и выдаст, – сказал Шварц. – А я уж за ним присмотрю. Не впервой налаживать наружное наблюдение.
– Сейчас же! – воскликнул Архаров. – Пока Марфа до дому не добралась да ему про наш разговор не пересказала! Кто из молодцов у нас сегодня ночует?
Послали Никодимку, и он привел из третьего жилья заспанных Яшку-Скеса, Харитошку-Ямана и Сергея Ушакова. Яшка был из них самый ловкий – его и послали к Марфиному двору. Архаров велел ему взять на конюшне лошадь, сесть на нее вдвоем с Ушаковым и к Марфиному приходу уже занять наблюдательный пост. Сергей же поедет искать и будить парнишек, Макарку с Максимкой, чтобы они были у Яшки на подхвате.
Архаров угомонился лишь тогда, когда стих на Пречистенке стук конских копыт.
– Поспали бы вы, сударь, право, – сказал ему Шварц.
– На том свете отосплюсь, – буркнул Архаров.
Все же перед рассветом его сморило.
Наутро обнаружилась неприятность. Шварц, когда архаровцы не смогли поймать злодеев, стрелявших в обер-полицмейстера, строго скаал, что впредь по двору должны бегать хорошие злые кобели. Насчет кобелей Архаров сразу озаботился – и точно, те двое, которых привел откуда-то кучер Сенька, исправно лаяли на прохожих. Однако весна – время амурное, и они, видать, учуявши поблизости собачью свадьбу, оба как-то загадочно ушли. Сенька божился, что перескочили через забор. Ему было велено поискать новых, и Архаров, ворча, что в таком бестолковом хозяйстве он сам скоро начнет на людей лаять, уехал в полицейскую контору.
Два следующих дня были исполнены благородного безумия. Архаров, невзирая на праздник, призвал под ружье десятских. Они не понимали, как в Светлую неделю могут случиться какие-то неприятности, сильно возмущались, но, выслушав полуматерные объяснения архаровцев, отправлялись всюду – туда, где галдит подвыпивший народ, туда, где из рук в руки передаются подметные манифесты.
И точно – несколько штук их принесли Архарову, причем сразу видно было – четыре из них писаны одним и тем же почерком. Призвали старика Дементьева, и он сделал заключение: писарей, может, было двое или трое, но учил их кто-то один, или же они друг у дружки учились.
Что касается содержания, то как раз в этой области наблюдалось разнообразие. Один из манифестов был совсем старый, его еще зимой подбрасывали в людных местах, Он начинался так: «Всех моих верноподданных рабов желаю содержать в моей милости…», далее читать уж не требовалось. Хотя были в нем трогательные слова, которые, как утверждал Шварц, свидетельствовали о неподдельности сего документа: «А ныне ж я для вас всех один ис потерянных объявился и всю землю своими ногами исходил и для дарования вам милосердия от создателя создан». Другой манифест был несколько помоложе – в нем тоже самозванец и из потерянных объявился, и всю землю ногами исходил, но тут уж было вполне определенное требование: «Поверте и знайте идите ко мне встречу светлому лицу», и обещание пожаловать «пахатными землями и водами, и солю, и законами, и всем екипажем». Третий вид манифеста был составлен человеком, которому доводилось читать подлинные указы ее величества, – многие обороты звучали вполне грамотно, и кроме подписи маркиза Пугачева была зачем-то еще одна: «Ротной писарь Василей Протопопов».
Архаров призадумался.
Вроде бы всем уже было известно, что армия самозванца отступает перед регулярными частями, и любители манифестов могли бы уж попритихнуть. То, что на Светлую неделю народу было предложено такое множество самозванцевых указов, подтверждало архаровское мнение: победа еще не одержана и возможны крупные неприятности от этого бешеного казака.
Он распорядился – крикунов и подстрекателей свозить в полицейскую контору и на съезжий двор поблизости, рассаживать по подвалам, тут же ехать за новыми. Ибо второй такой возможности взять их пьяненькими и разговорчивыми уже в ближайшее время не будет. А в понедельник начать разбираться с этим праздничным урожаем. Для такой надобности обер-полицмейстер даже выдал обе кареты с зарешеченными окошками, в которых при необходимости перевозили преступников из острога в полицейскую контору и обратно. И, надо отдать архаровцам и десятникам должное – кареты все время были в разъездах.
Архаров сидел в кабинете, упиваясь неожиданной для себя мрачной радостью. Он знал, что вся Москва костерит его нещадно за такое вмешательство в праздник. И он тихо злорадствовал – то-то вы у меня попляшете, когда время покажет, кто был прав! Он был на посту, он единственный сейчас охранял Москву от самозванца и знал это. Конечно, он допускал, что победы над маркизом Пугачевым могут быть окончательными, что бунтовщики рассеются в башкирских степях, а их предводитель исчезнет бесследно в Сибири, но чутье возражало. Чутье было опытное и натасканное на удар в спину…
В воскресенье же примчался прямо на Пречистенку Степан Канзафаров и доложил: смутьян со звездой сидит в кабаке и произносит возмутительные речи.
Архаров не был страстным искателем приключений. Он уж скорее был готов удержать от этой пагубной страсти кого-то другого – того же Левушку, рвавшегося перевестись в армию, чтобы громить самозванца, но застрявшего в Москве и из-за раненой сестрицы, и из-за весенней распутицы. Но сейчас ему вдруг захотелось небольшого приключения – и он, отправив Степана по каким-то иным делам, преспокойно велел закладывать карету, поехал в полицейскую контору, забрался там в знаменитый чуланчик Шварца и вышел почти преображенный. Немец подобрал ему скромный кафтанишко и ловкой рукой изготовил из бывшего гвардейца купчишку со скромными доходами. Все в наряде соответствовало этому званию – и лубяная табакерочка, и простой полотняный платок в кармане, и серебряный перстень на пальце, и туфли доподлинно замоскворецкой работы. Также Шварц занялся несколько физиономией Архарова – все-таки обер-полицмейстер был на Москве личностью заметной и приметной…
До Пресни Архарова довез Сенька и высадил в сотне шагов от нужного места. Архаров приказал так: пусть тридцать раз читает внятно «Отче наш», коли за это время хозяин не вернется, пусть приезжает через час – забрать хозяина, потому что незачем карете тут всем прохожим глаза мозолить.
Местность была как раз такая, какая соответствовала его детским воспоминанием о Москве: деревянные дома и сплошь сады. Весна уже вступала в свои права – зацветали вишни, и на сады опускались полупрозрачные белесые облачка. Листья еще почти не проклюнулись и не распустились, а цветы жили, дышали, возможно, испускали аромат – Архаров близко к дощатым заборам не подходил и сладостного аромата не учуял, разве что потянуло сперва хлевом, потом свинарником…
Перейдя речку через старенький Горбатый мост, Архаров сверился мысленно с описанием, сделанным Степаном Канзафаровым, и повернул направо. Тут же и увидел тот самый трактир, где имел резиденцию опальный драматург.
Архаров вошел в трактир, чувствуя необычайный подъем всех чувств. Его веселил маскарад сам по себе, а также веселило, что ни один из посетителей не тычет в него пальцем, шипя товарищу: «Ишь, обер-полицмейстер пожаловал…» Вороной паричок, выданный Шварцем, правда, несколько был туг, и Архаров опасался, что начнет сползать. Однако он исправно прикрывал лоб и уши, а темная пудра, не слишком заметная в освещенном лишь полудюжиной сальных свечек трактире, делала широкое лицо как-то суше – в этом он, к своему удивлению, убедился перед зеркалом, когда невозмутимый Шварц снаряжал его на дело. И появилось в нем что-то нерусское – благодаря сочетанию цвета кожи, накладных волос и длинноватого носа, наверно.
Архаров огляделся – ага, присутствует… Кто бы еще притащился в трактир, как сидел дома, в полосатом шлафроке, украшенном анненской звездой? Много в Москве чудаков, но сие чудачество всех прочих почище… и в пантуфлях, поди, сверкая голыми пятками… благо погода уже позволяет подобные дурачества…
Он вразвалочку направился к тому дальнему углу, где задумчиво сидел, придерживая рукой оловянную стопку, и изучал закопченный потолок стихотворец и драматург Александр Петрович Сумароков.
– Коли я тебе, сударь, не помешаю, – начал было Архаров, но оказалось, что он собирается подсесть очень даже кстати.
– Садись, сударь, – сказал Сумароков. – Вели, чтоб налили. Мне подлецы в долг уж более одной не наливают. Врут, будто я спьяну долгов не помню. Ты знаешь ли, кто они сами таковы, сии пьяные рыла? Зрители пошлых мещанских драм! В благородных классических чувствах они более не нуждаются!
Обведя взглядом тех, кого возможно было разглядеть, Архаров безмолвно согласился с драматургом: тут было не до благородных классических чувств, сплошь такие рыла, по которым Кондратий Барыгин с Ваней Носатым плачут. А заодно и неприметно принюхался. Походило на то, что господин Сумароков всю светлую неделю праздновал, не отнимая руки от стопки.
– Мне нальют, – пообещал он драматургу. – Сейчас кликну… А ты ведь, сударь, человек знатный, я тебя узнал. Ты трагедии для лицедеев пишешь.
– Пишу… а что проку? Сей бешеной державе классические трагедии, написанные благородными стихами, нужны, как чирей на заднице… Покуда правят ею тираны вроде господина Салтыкова…
– Уж так ли не нужны?
– Правду тебе, сударь, говорю! Сему господинчику ночной горшок актерки Ивановой дороже славы отечественного театра! Не веришь? Актерка Иванова лежала пьяная и не соблаговолила приехать на генеральную репетицию трагедии моей! Таковой дуре только горох лущить! А не представлять благородных героинь! Он же за нее вступаться вздумал! А я не желал, чтобы сия дура была Ильменой – больно много ей чести! Я государыне жаловался… государыня изволила немилость мне объявить… и что же? Лишь тиранство свое явила! Жестокое тиранство, сударь, до такого и злейший враг бы не додумался – она копию своего мне письма болвану Салтыкову отправила… а он, как сплетница последнего разбору, по всей Москве разнес!..
Архаров молча снес то, что покойного московского градоначальника пьяный драматург при нем назвал болваном.
– Чудно, – заметил он, меж тем как трактирный половой, повинуясь щелчку его пальцев, подбежал и склонился в поклоне. – Штоф водки, огурцов миску, подовых пирогов с мясом и с капустой, пожирнее, что там у вас еще найдется, все тащи! А вот всегда было мне любопытственно знать, откуда те трагедии берутся. Неужто садится человек и, глаза в потолок уставя, вот так прямо принимается сочинять?
– Видел ли ты мою трагедию «Синав и Трувор»? – спросил драматург.
– Видывал, – тут же преспокойно соврал Архаров.
– Ну и что скажешь?
– Изрядно. Потому и спрашиваю, что понять не могу – откуда все сие к тебе, сударь, в голову попало? В истории вычитал? Либо сам все изобрел?
– В истории, пожалуй, вычитаешь! – вдруг возмутился Сумароков. – История скупа! Три, четыре слова скажет – и замолкает! Был-де такой-то князь – и помре! А ты изволь из них выводить идеи и характеры!
– Так где ж там те три или четыре слова? – преспокойно продолжал расспросы Архаров.
– А на что тебе?
– Уразуметь хочу. Я-то писать неспособен, когда что надо накалякать – своему Сашке диктую, он пишет, я руку прикладываю.
Вот это было чистой правдой.
Перо не слушалось архаровской руки, брызгало, баловалось, и простые слова тут же делались загадками – приходилось выговаривать их беззвучно губами, чтобы понять, из каких букв они состоят. И то – случались словечки, которые Архаров смолоду всякий раз писал иначе, потому что запомнить их правильный вид был не в состоянии. Тут, он, кстати, не был оригиналом – три четверти дворянства именно так и излагало на бумаге свои мысли, всякий раз изобретая особливую грамматику и орфографию.
– Ну, уразуметь мудрено. Вот сказано в истории, что Киевское княжество с трех братьев пошло, звали их – Рюрик, Синав и Трувор. И про походы немного. Я стал рассуждать – для трагедии не только кавалеры потребны, должна быть еще благородная героиня… ну, где ее, дуру, взять? Ага, думаю, потребна мне княжна! Коли просто киевская княжна, так и трагедии никакой – честным пирком да и за свадебку. А пусть, думаю, она новгородского посадника дочкой будет. Кто тогда новгородским посадником был и наплодил ли дочерей – никому неведомо. Далее – имя. Ну, черт ли скажет, как тогда княжон крестили – да и святого крещения не было. А при Новгороде – Ильмень-озеро, слово звучное. Стало быть, вот у меня уже и есть княжна Ильмена. А посадник пусть будет Гостомысл.