– Дядя Афанасий, а не хочешь с нами до театра прогуляться? – спросил Левушка. – Гриша, уступи ему Фирса.
– Да я так, мне пешком привычнее…
Старый смотритель привел всадников к деревянному зданию – довольно большому, в три жилья, в девять окон по фасаду, с высокой крышей, что означало огромный чердак.
– Вон там парадный подъезд, – показал он, – даже большой экипаж удобно подъедет, а сзади – парк, где гулять, и по нему можно до дворца дойти. А что тут еще показывать, я и не ведаю.
Архаров задумчиво глядел на театр. Место на отшибе, пока что – малолюдное, но ведь, коли бы улицы не были заполнены экипажами беженцев, добраться сюда, к тому же – летом и в сухую погоду, можно запросто. Добирались же знатные господа и при покойной государыне Елизавете Петровне, и при ныне здравствующей Екатерине Алексеевне, – и ничего, не жаловались…
Он чуть подтолкнул Фетиду каблуками под пузо и поехал к подъезду.
Там, подняв голову, он долго глядел на окна, словно надеясь увидеть человеческое лицо. Увидел же, что окна не столь грязны, как полагалось бы в доме, куда после чумы люди так и не вернулись. И дорожки убраны – а на них бы полагалось лежать слою палой листвы еще с той самой чумной осени…
– Дядя Афанасий, а что, можно ли тут дом снять? – спросил Архаров, вернувшись. – Большой дом, чтобы устроить его на барский лад?
– Тут-то? Нет, ваша милость. В Немецкой слободе разве. Или за Яузой – там напротив Анненгофского дворца недавно господин канцлер свой дворец поставил, и с флигелями, и с террасами, и гроты у него в парке, и фигурные пруды. А ведь был пустырь пустырем, одни хибары да болото замерзевшее…
– Какой еще канцлер? – удивился Архаров.
– Господин Бестужев Алексей Петрович…
– Так он уж помер давно.
Дядя Афанасий задумался.
– И верно, ваши милости, помер… Да и дворец сколько-то хозяев переменил, а построен он был… еще до войны, поди, был построен?
– Нынешней? – удивился Левушка.
– Нет, тогда не турку, а прусского короля воевать ходили.
– Так это когда было? Меня еще, поди, на свете не было! Недавно, говоришь, построен?!
– Ладно тебе, Тучков. Держи, дядя, – Архаров дал старику рубль. – Возвращаемся. Нам тут мельтешить не с руки.
Левушка расспрашивать не стал, а конюх Григорий – тем более.
На Лубянке же их ожидала странная новость от князя Волконского. Пугачев пробыл в Казани недолго – как будто брал город лишь для того, чтобы освободить свою первую, законную, жену Софью с детьми. Ее еще генерал-аншеф Бибиков покойный туда отправил на жительство.
Подробности были неприятны – сперва многие солдаты и казанские обыватели перешли на сторону самозванца, а генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин (троюродный брат нового фаворита), только что возглавивший в Казани секретную комиссию, не растерялся и с командой в триста человек заперся в высоком казанском кремле. Завалив ворота бревнами, Потемкин оглядел крепость, и понял – в ней более семи дней не продержаться. Он ждал беды от пугачевской артиллерии, но все оказалось иначе – городской пожар подступил к кремлю, самозванец же, напротив, и войска отвел от него подальше, боясь огня, и артиллеристы его не сразу приноровились. Однако удалось им зажечь деревянные постройки и крышу спасского монастыря в кремле, чем немало перепугали маленький гарнизон. Солдаты заволновались, Потемкин велел казнить двух смутьянов и уж готовился пустить себе пулю в лоб. Тем временм войско самозванца грабило и жгло город, вешая без суда и следствия всех, о ком хоть кто-то сказал, что будто бы из дворян…
Но наутро к городу подошел отряд подполковника Ивана Михельсона.
Дальнейшее казалось то ли чудом, то ли какой-то непонятной и опасной ошибкой. Выходило, что восемьсот человек под командой Михельсона разгромили двадцатитысячное войско маркиза Пугачева.
– Мать честная, Богородица лесная, а куда же он, злодей чертов, подевался? – спросил Архаров.
А вот куда подевалось это войско, никто в Москве пока не знал. Отступило куда-то, рассеялось, но рассеялось в опасной близости от Москвы.
Но ломать голову было некогда – за дверью уже маялся Максимка-попович.
Он доложил: открыто никакая девица при княжне Долгоруковой не появлялась, но окна во втором жилье завешены, а хозяйка посылала человека с запиской к госпоже Шестуновой. Кроме того, она велела доставить свой экипаж к кузнецу, хотя никто из соседей не упомнит, чтобы карета ломалась. Стало быть, собирается в дорогу.
– Многие собираются, – сказал на это Архаров. – Неудивительно. Еще что?
– Еще во французские лавки посылала за лентами и шитьем.
– Она там, – заявил Левушка.
– Еще что? – продолжал расспросы Архаров.
– Письмо в Санкт-Петербург отправляли.
– Чего ж тебе еще? – Левушка, как всегда, был нетерпелив. – Едем к ней, заставим признаться!
– Погоди, Тучков, дело деликатное. Сам же вопил…
– Ни черта я не вопил, – обиделся Левушка.
Максимка-попович, видя, что между обер-полицмейстером и его лучшим приятелем затевается ссора, попятился к двери и выскользнул из кабинета.
Меж тем оба, и полковник Архаров, и поручик Тучков, понимали, что прикосновение к такой тайне, как происхождение Вареньки, с учетом привезенных из столицы сведений, может быть для обоих опасно. И потому они молчали, не обмениваясь никакими сомнительными любезностями.
Коли Варенька действительно дочь государыни, о чем помыслить даже жутко, то поди угадай – не потому ли статс-дама Долгорукова переселилась в Москву, что выполняла приказ царицы и присматривала за судьбой девочки, доверенной старой княжне Шестуновой? Причем Шестунова-то как раз и могла ничего не знать об этой интриге. А получать через Долгорукову приказания от неведомо благодетеля, в том числе – и касательно Варенькиного брака. Коли государыня хотела видеть Вареньку при дворе, дабы оказывать ей покровительство, – так нет ничего умнее, чем сделать ее княгиней Гореловой. А вот что она, сидя в своем Санкт-Петербурге, знает о тайных и темных похождениях князя Горелова?
А коли знает – то кто и на кого тут наладил ловушку?
– Ч-черт, пока не забыл… – пробормотал Архаров. – Максимка! Ну-ка сыщи мне!.. Ч-черт, все в разгоне… Ну хоть кого-нибудь!..
Левушка вздохнул – хотелось что-то делать, а не торчать в архаровском кабинете, соответственно принятому у архаровцев определению: аки хрен на насесте…
Вошел Михей Хохлов – здоровенный дядя, на которого изначально весьма покушался Шварц, но Архаров оставил богатыря себе, решив, что в подвале и без того довольно народу.
– Слушай, Хохлов. Надобно докопаться, что делается в Лефортове, в старом театре. Кто-то там хозяйничает. Отправляйся-ка на ночь глядя.
– А где тот театр, ваша милость? – спросил Михей.
– Тучков, нарисуй ему, – распорядился обер-полицмейстер. – Ты там особо не воюй, только приглядись и доложи. Коли карету с гербом увидишь – герб запомни. Особливо наблюдай, нет ли там бабы, средних лет, одетой богато, тощей, как вобла, рожа с кулачок, ростом мне вот посюда, и все руки в перстнях…
Таким манером он свел воедино все, что наговорила ему про госпожу Тарантееву Дунька.
Левушка начертил на бумажке Яузу, мост, квадратик, обозначающий старый театр. Михей уточнил, сколько идти от моста, и нет ли там другого здания – а то и перепутать недолго. Левушка побожился, что второго столь огромного точно нет.
– Был бы Демка… – буркнул Архаров. – Где его черти носят? Собирайся, Тучков, поедем к этой госпоже. Попробуем хоть что-либо вызнать. Эй, кто-нибудь! Шварца сюда!
Шварц явился, не выказывая недовольства – а ведь Архаров вызывал его из подвала раз по десять на дню.
– Ну-ка, черная душа, будешь мне сейчас Тайной канцелярией. Повтори все, что рассказывал любопытного про княжну Долгорукову, я постараюсь запомнить… Тучков, сие и к тебе относится!
– Батюшка княжны, Сергей Петрович, от чрезмерной ловкости родни своей пострадал, когда открылось, что завещание покойного государя Петра Алексеевича, сего имени второго носителя, составлено к избыточной для рода Долгоруковых пользе… – вздохнув, заговорил Шварц. И говорил еще минут пять, причем Архаров то и дело шептал: «Запоминай, Тучков…»
Потом обер-полицмейстер сам зашел в канцелярию и потребовал, чтобы сыскали именно тот манифест, который случайно выронила княжна.
Жила она неподалеку, в Кривоколенном переулке, в самом конце оного, занимая флигель в доме дяди своего, Якова Петровича Долгорукова, ныне принадлежащем дядиной вдове. Казалось бы, проще всего по Дунькиному рецепту пешком добежать, но Архаров, зная от Шварца, какова спесь сей дамы, велел подавать карету.
– Николаша, мы час ехать будем, – сказал недовольный Левушка. – Как будто у тебя других дел мало, кроме как в экипаже заседать!
– Полагаешь? – Архаров хмыкнул и передал распоряжение для кучера Сеньки – посадить рядом на козлы Никишку, выезжать на Мясницкую и, оказавшись в Кривоколенном остановиться. Оттуда бы пусть Никишка бежал на Лубянку и докладывал, что экипаж подан.
Час не час, но полчаса Сеньке на маневры потребовалось. Архаров с Левушкой, сопровождаемые Степаном Канзафаровым, вышли из полицейской конторы и минут за десять – пешая ходьба по Москве уже не вызывала у Архарова тихого ужаса и даже стала нравиться – дошли до экипажа. После чего уселись и поехали, как достойные господа, – в Кривоколенном карета уже могла продвигаться вперед без помех. Вот только в карете были не одни лишь господа, а еще и полицейский, которому Архаров настрого запретил высовываться в окошко.
Привратник спросил, как доложить. Архаров назвался за себя и за приятеля – московский обер-полицмейстер господин Архаров и гвардии Преображенского полка поручик Тучков. Несколько минут спустя прозвучало привычное – «велено просить».
Архаров и Левушка вошли в гостиную княжны, тесную и довольно темную. Хозяйка сделала несколько шагов навстречу и остановилась – соблюдала некий малопонятный Архарову этикет.
Кабы Архаров не встречал хозяйку дома ранее – то, судя по тому, что говорил о хворобах и отставке княжны Шварц, обер-полицмейстер ожидал бы увидеть дряхлую старуху. И верно – княжна могла бы почесться старухой, было ей за пятьдесят, и она не пыталась как-то приуменьшить свой возраст. О том, что ее ненапудренные волосы уже пробила густая проседь, можно было судить лишь по приподнятой надо лбом широкой пряди – прочее прикрывал большой кружевной чепец. Домашнее платье было темным, ленты на нем – также темными, без атласного блеска.
Но взгляд княжны не больно соответствовал ее желанию показать себя почтенной пожилой девицей. Взгляд из-под темных бровей был острый и недоверчивый. Стан сохранял стройность, движения были еще быстры, даже резковаты.
– Сударыня, ваше сиятельство, Анна Сергеевна, – сказал Архаров, – рекомендовать меня некому, рекомендуюсь сам…
– Я знаю, кто вы, сударь, – отвечала княжна. – И не вижу, для чего бы вам наносить таковые визиты. Коли ко мне какое дело по вашему ведомству, то вы могли бы служителя прислать.
Архаров понял – эта особа любит противоречить.
– Дело деликатное, ваше сиятельство. Извольте, – он достал из кармана и развернул подметный манифест. – Что вы скажете о сей бумаге?
Княжна с явным отвращением взяла бумагу в руки.
– Для чего вы, господин обер-полицмейстер, показываете мне такое мерзкое сочинение? – спросила она, пробежав глазами первые строки.
– Дабы вы знали, сударыня, что речь идет о деле государственном. Те, кто разносят подобные листки, по справедливости могут быть причислены к преступникам, – держа на лице каменное выражение неуязвимой непогрешимости, произнес Архаров. – И те, кто читает и хранит, соответственно, тоже. Сие, надеюсь, у вас не вызовет сомнений?
– А коли вы сами, сударь, храните в карманах и разносите по Москве подобные творения… – прищурившись, сказала княжна и замолчала.
О язвительности Шварц тоже как будто предупреждал.
Архаров кивнул, как если бы оценил хорошую шутку.
– Что прикажете думать о персоне, которая теряет такие гнусные пасквили? – спросил он. – И как прикажете поступать полицейским служителям, видевшим это?
– Приказывать – ваше дело, сударь. Я же и прикасаться к вашей гадкой бумаге не желаю.
Она положила манифест на столик для рукоделия.
– Так, сударыня. Однако пособники преступников должны быть наказаны. Потому я здесь, самолично, не желая производить лишнего шума…
– Я женщина небогатая, сударь, одно лишь знатное имя своим богатством могу почесть, одну лишь славу прародителей и родителей моих, но вы ведь не о славе говорить со мной приехали?
Такая беседа Архарову определенно нравилась. Княжна чуть ли не в глаза объявила ему, что он домогается взятки. Но объявила не по-московски изящно.
– Отчего же, Ваше сиятельство? Как раз о славе прародителей ваших я был бы рад послушать. Не далее, как третьего дня его сиятельство князь Волконский батюшку вашего поминать изволил. Господин Тучков тому свидетель.
Левушка молча поклонился.
– Его сиятельство в те годы молод был, однако обстоятельства, с завещанием покойного государя Петра Второго связанные, помнит замечательно хорошо, и о тех, кои пострадали не совсем безвинно, толковать изволил… а также о многих соблазнах, возникающих, когда особы, близкие к трону, теряют чувство меры…
Левушка покосился на него – он сам вовеки не догадался бы определить попытку усадить юную родственницу обманом на царский трон как потерю чувства меры. Шварц же преспокойно называл вещи своими именами и то, как сорок пять лет назад пытались женить четырнадцатилетнего государя на Екатерине Долгоруковой, изложил без всяких экивоков.
Княжна Анна Сергеевна не хуже Шварца знала, за что ее батюшка угодил в сибирскую ссылку, и продолжать разговор о прародителях не пожелала. Однако по ее лица Архаров прочитал даже лучше, чем Левушка – по бумаге, что любимцем бывшей статс-дамы обер-полицмейстеру не стать вовеки.
– Так, сударь, – согласилась она, – однако ж не воспоминания князя Михайлы Никитича привели вас сюда.
– Да, ваше сиятельства, я прибыл к вам, чтобы узнать, кто из людей ваших мог иметь при себе и потерять сей разбойничий манифест. Вы, должно быть, уж знаете, что самозванец находится в опасной близости от Москвы, и разносчики подобных манифестов должны быть доставляемы в полицейскую канцелярию для дознания.
– Я понятия не имею, кто из моих людей выронил сию кляузу.
– Но, Анна Сергеевна, узнать это проще простого. Не все ваши люди грамоте знают, а носить при себе такую бумагу мог бы только человек грамотный… а коли вам не угодно помочь в розыске, я пошлю за своим служителем, чтобы он опознал человека, потерявшего сей манифест. Вы видите, я делаю все, что в моих силах, дабы избежать лишнего шума.
Княжна Долгорукова ничего не ответила.
– Знаете ли, какова наиглавнейшая трудность в моем ремесле? – вдруг спросил Архаров.
– На что мне знать это? – не замедлила с ехидной репликой княжна.
– Наиглавнейшая трудность – беседы с дамами, сударыня. Всякий раз, как розыск приводит меня в благородное семейство и обязывает задавать вопросы даме, я в доподлинной растерянности. Некоторое время назад пришлось мне беседовать с госпожой Шестуновой, и вообразите мое положение – не могу же я сказать княжне, что она лжет, а коли я не скажу, то и не смогу вынудить ее говорить правду.
– Вы, сударь, забываетесь, коли княжна Шестунова вам что говорит, так то, статочно, и есть правда.
– Ох, ваше сиятельство, рад бы поверить, да коли улики против нее свидетельствуют? У княжны есть воспитанница, девица Пухова…
– Какое дело может быть полиции до незамужней особы?
– Ваше сиятельство, рад бы ничего не знать про сию незамужнюю особу – вот поручик Тучков подтвердит! Однако один из моих служителей, Федор Савин его звать, получил тягчайшую рану, препятствуя похитителям увезти означенную девицу. Он с одним ножом отбивался от неких господ со шпагами, дабы дать ей возможность убежать. А когда я, ведя розыск… нападение на полицейского, ваше сиятельство, да еще в такое время, есть тягчайшее преступление… когда я делаю вопросы, надеясь, что госпожа Шестунова поможет выйти на след похитителей, то слышу одни отговорки да мнимые любезности… а то и прямую ложь.
– Полицейский погиб?
– Он жив остался, ваше сиятельство, и теперь лежит в моем доме. Когда пришел в себя, рассказал подробности похищения… а ведь я даже не подозревал, что девица Пухова в Москве, я полагал ее живущей в столице и едва ли уже не замужней особой…
– Это не могла быть девица Пухова, – сказала княжна. – Ваш служитель какую-то другую девицу спас, и это делает нашей полиции честь.
– Вышеупомянутую девицу полицейский Савин спас возле дома госпожи Шестуновой на Воздвиженке, оттуда же его сразу ко мне перенесли. К тому же, он хорошо знаком с девицей Пуховой.
– Полицейский знаком с девицей Пуховой? Какой вздор! Да я охотнее поверю, что он с испанской королевой знаком!
Архаров прямо наслаждался беседой. Он не так часто ощущал истинное сопротивление. Природный его азарт искал необычных выходов – было время, когда Архаров целыми вечерами пропадал в бильярдной, а вот карты он так и не полюбил. Но словесный поединок с княжной Долгоруковой был увлекательнее даже той бильярдной партии, что завершилась дракой с Григорием Орловым. Правда, Архаров был тогда гораздо моложе – ну так каждому возрасту положены свои развлечения. Сам себя он считал теперь человеком средних лет и искал удовольствий соответственно этому.
Княжне, очевидно, беседа нравилась меньше – ей приходилось скрывать сведения с некоторым для себя риском. Однако и она несколько увлеклась, оправдывая характеристику Шварца: особа надменная и остроумная, желающая верховодить. Ей хотелось одолеть Архарова в словесном поединке – и он прекрасно это видел. Если бы только поединок не имел отношения к заговору, в коем оказывались увязаны вместе Варенька Пухова и маркиз Пугачев, все было бы совсем прелестно…
– Они имели случай познакомиться в Кожевниках, – отвечал княжне обер-полицмейстер. – И хотел бы я узнать у девицы Пуховой приметы ее похитителей, но не могу же ради этого с вооруженными людьми врываться в дом княжны Шестуновой… Однако вернемся к злодейскому манифесту. Желательно мне отыскать человека, который его потерял, и с ним побеседовать у себя на Лубянке. Вы понимаете, сударыня, я не хочу унижать вас явлением полицейского наряда среди бела дня, опознанием виновника, всем прочим, что полагается в таких случаях по закону. Мой подчиненный в любой час готов выступить свидетелем, а также назвать других свидетелей. Потому я и прибыл к вам для приватной беседы.
– Да я-то что могу? – уже несколько беспокоясь, спросила Анна Сергеевна. И они некоторое время препирались, причем Архаров был настолько галантен, что Левушка еле удерживался от фырканья. Княжна же понимала, что свидетель, коли до того дойдет, опознает ее самое, и даже пыталась увести обер-полицмейстера в сторону от неприятного вопроса.
Наконец Архаров с горечью объявил, что княжне не угодно его понимать и что она, очевидно, желает покровительствовать преступнику, потому ему придется откланяться и уехать вместе с поручиком Тучковым и не осуществленными благими намерениями.
Княжна видела, что вздыхать с облегчением рано, однако задерживать обер-полицмейстера не стала – и тут проявила гордость, которая завтра же могла ей выйти боком.
Сойдя с крыльца и забравшись в карету, Архаров тут же велел Степану незаметно вылезать через противоположную дверцу. При этом ему мешал говорить разволновавшийся Левушка, пристававший с важным вопросом: почему не потребовали привести в гостиную девицу Пухову?
– Во-первых, мы с тобой не уверены, что она действительно там, улики-то косвенные, прямых нет, – отвечал Архаров. – А во-вторых, коли она в доме Долгоруковой, то прекрасно знает, о чем мы с княжной толковали.
Он был несколько недоволен Левушкиной горячностью, потому что забыл некое обстоятельство – все время после штурма шулерского притона, а это, почитай, год, поручик Тучков исправно таскал на шее миниатюрный портрет девицы Пуховой. Не то чтоб влюбился, как буйный Федька, не умеющий существовать спокойно, а вот просто надевал каждое утро тонкую ленточку, прятал позолоченный овал меж рубашкой и камзолом, и было в этом маленькое празднество души, жаждущей во всем видеть и слышать красоту.
– Ты полагаешь, она подслушивала? – недоверчиво спросил Левушка.
– Отчего бы нет? Но есть еще возможность – княжна, выпроводив нас, пошла к ней разбираться, как это незамужняя девица исхитрилась познакомиться в Кожевниках с полицейским? И, если Пухова там, то прибежала она туда спозаранку и как-то объяснила свое появление. Так что княжна понимает – то, о чем мы говорили, вполне может оказаться истиной…
– Истиной – и что же?
– То, что ты тут сейчас останешься с Канзафаровым. Я же поеду на Лубянку, оттуда вернусь домой на Фетиде, а карету пришлю в Кривоколенный. Так что когда эта сумбурщица выскочит из дому, чтобы бежать ко мне на Пречистенку, вы тут же ее остановите. Она тебя, Тучков, знает, ты там, помнится, за ней махал, так что привезешь.
– Архаров!!! – завопил Левушка, раскинув для дружеского объятия руки настолько, насколько позволяла внутренность экипажа.
– Пошел ты к монаху на хрен! – шарахнувшись, отвечал обер-полицмейстер.
Карета укатила, Левушка с полицейским успели заскочить за угол, чтобы никто из долгоруковской дворни их не заметил. Архаров задумался о делах своих нелегких и даже не сразу заметил, что экипаж уже давно стоит, Иван почти бесшумно открыл дверцу и пора вылезать.
Он прошел небольшое расстояние от экипажа до дверей и вспомнил Дуньку в голубом кафтанчике. Славно было, что она вытащила его на прогулку, славно… хоть вспомнилось, какое оно такое – лето…
Вернувшись на Пречистенку, обер-полицмейстер с известным лукавством пошел убедиться, что Федька лежит в чистоте и что в комнатушке нет дурных запахов. У раненого он обнаружил Матвея.
– Ужинать приехал? – тут же спросил Архаров. – Пошли скорее, я голоден, как черт. Ты мою комиссию исполнил?
– От меня уж извозчики шарахаются, – сказал Матвей. – Знают – с этим господином три-четыре часа ездишь, а платит мало. Побывал у немецких докторов, у тех, кто из себя знатную персону не корчит.
– Докладывай, – шагая к столовой, велел Архаров.
– А чего докладывать? Никому колотой раны не попадалось, – сказал Матвей. – И слуха о таковой не было. Либо врут.
– Либо ты расспрашивать не умеешь. Никодимка, дармоед! Вели стол накрывать!
Этот приказ сопровождался подзатыльником – умеренным, но необходимым.
– Николашка, побойся Бога! Вся Москва знает, что обер-полицмейстер мне брат и сват! Много ли мне скажут? – разумно возразил Матвей. – Да ведь кто лечил дуэлиста – тот не проболтается. Разве что за лечение не заплачено. А что, кто дрался-то?
– Граф Михайла Ховрин, помнишь такого? – спросил Архаров. – Он-то непременно хорошего врача к себе звал. А ты еще попробуй, докопайся. Дело важное.
– И куда ранен?
– Почем мне знать? В грудь, сдается, и много крови потерял. Постой… так ведь он, поди, у доктора своего и отлеживается! – догадался Архаров. – Матвей, вдругорядь поезжай! По всем домам!
– За каким бесом? – осведомился доктор Воробьев. – Праздников вроде нет, тезоименитство государыни и цесаревича нескоро… поздравлять не с чем…
– Да придумай же что-нибудь! Ты же не дурак! Случай, скажи, диковинный, посовещаться надобно… Ч-черт, как ты это называл? Когда врачи вместе сходятся? Меркурий Иванович, выставь-ка нам травничка, я сегодня заслужил.
– Если угодно, «ерофеича», – предложил домоправитель. И, получив задумчивое архаровское «угу» в ответ, направился к поставцу, где под замком хранились настойки.
– Консилиум, – догадался Матвей. – Ну, этак ты меня вообще среди всех докторов опозоришь. Скажут – что за дурака привез ты из столицы, сам не справляется, то и дело консилиумы созывает…
– А что, уж созывал?
Вот тут-то архаровская подозрительность и запела тихонечко, словно комар в темноте, вызывая невнятное, но ощутимое раздражение.
– Да тебе что до того? Надо было – и созывал, – отвечал, несколько смутившись, Матвей. – Сильно беспокоился, положил себе так – одна голова хорошо, а три не в пример лучше…
– О ком ты столь беспокоился?
– Об Анюте, – признался доктор. – Ведь рана-то была опасная, думал – так дитя хроменьким и останется, а она – девица, ее замуж выдавать. Что ты на меня уставился-то? Что – не прав я?
– Матвей Ильич, ты каких-то врачей в мой дом приводил, к Анюте, – сказал Архаров. – Что ж мне сразу не сказал?
– Да говорил же я тебе! Что за ножку боюсь! Сперва боялся – не пришлось бы отнять! Рана-то гноилась сильно! Потом гляжу – рана очистилась, другое неладно… Да что ты, право? Говорил же тебе, ей-Богу!
Матвей врал – это всякий архаровец сказал бы сразу. Но сейчас Архаров не стал допытываться, каким манером доктор Воробьев привел к Анюте и вывел еще каких-то докторов. И более того – он не хотел усугублять Матвеево вранье.
Потому он сел за стол и указал Матвею место напротив себя. Тут же Иринка забегала с мисками, плошками, тарелками, и Архаров, глядя на девочку, даже несколько отвлекся. Невзирая на тревожное зуденье умозрительного комара.