Страница:
заставила целовать гадкую православную икону Пречистой Девы. Чуть было
Антоний не вернул под иконостас давешнюю выпивку и закуску. Утешала
кардинала только острая мысль о предстоящих хлопотах во славу Божью. Нужно
было в Москве переоборудовать под венчание какой-нибудь бывший православный
храм, научить местных служителей правильно вести службу или хотя бы не
мешать. Да нужно еще было принять в свои руки управление наличными
церковными активами, кладовыми, сокровищницами, ризницами и т. п. Потом -
овладеть всей полуязыческой паствой, разрушить до основания, а затем
построить заново систему церквей, монастырей, епархий, аббатств; везде
расставить своих людей.
Тем временем в Москве шел художественный совет. Князя беспокоила
позорная католическая повадка: во все русские города впереди Софии входил
кардинал Антоний и вносили резной католический крест, сделанный - не спорим
- красиво. Но в Москву, будущую столицу Империи, с таким крестным ходом
гостей пускать было нельзя. Сильнее всех уперся митрополит Филипп: если они
таким манером - в одни московские ворота, то уж я, государь, - через другие
и вон из Москвы! Решено было не церемониться. У Антония просто отобрали
возмутительный крест и спрятали его в обозе. 12 ноября, прямо с дороги,
Софию доставили под православный венец. На другой только день приняли дары
от Папы Римского и послушали всякие заумные высказывания Антония. Головы у
всех трещали со свадебного пира. Новая великая княгиня уютно ерзала в кресле
у трона государя. Антоний умолк. Ванька Фрязин, как и обещал римским
братьям, честно пытался обращать московский двор в католичество. Его
осмеяли: "Плохо, Ваня, держишь градус! Иди проспись".
Позже Антоний еще раз пробовал затевать переговоры о соединении
церквей. Но грубые русские вызвали его на дискуссию и выставили против
кардинала Никиту Поповича, местного книжника, совершенно неизвестного в
научном мире. Случился конфуз. Самоучка раз за разом окунал папского легата
в библейские цитаты и труды святых теоретиков. В конце концов, Антоний
позорно сдался: "Нету книг со мною!". Православие было спасено.
Роль Софьи в строительстве Империи трудно переоценить. Это ее в течение
последующих веков "русские патриоты" будут обвинять в разрушении "семейных
традиций". При воцарении Софьи головы непокорных, неугодных и нельстивых
родственников градом посыпались с Лобного места. Не нравилась молодой и
кличка мужа.
- Не такой уж ты, Ваня, и горбатый. Руби головы направо и налево, так
забудут Горбатого, и будешь ты у нас - Грозный...
Здесь я признался Историку, что, читая его объемный труд в первый раз,
заблудился между Иван Васильевичами Грозными. Историк с Писцом радостно
захихикали и закивали.
- Все, сударь, путаются поначалу! Горбатый был Иван Васильевич Третий.
Кличка Грозный к нему не прижилась. Ее вспомнили и приклеили к его внуку
Ивану Васильевичу Четвертому - тот был действительно Грозный: чуть что,
варил плохих людей в масле посреди двора...
Софья так была занята вхождением во власть, что первого сына
Василия-Гавриила родила Горбатому только через 7 лет после свадьбы.
Царственному наследнику, потомку Палеологов, все были страшно рады, но при
этом возникала новая головная боль: старшего сына Горбатого от заколдованной
Марии нужно было куда-то девать. Поэтому в 1490 году он разболелся
"камчюгом", похожим на подагру. Тут же из Венеции вызвали некоего "мистра"
Леона, который уверенно объявил Горбатому, что вылечит сына. "А не вылечу,
вели меня казнить", - будто бы поклялся венецианский еврей нашему грозному
монарху. Стал он что-то давать больному внутрь, обкладывать его стеклянными
грелками, так что Иван Иванович (тоже называвшийся великим князем и
почитавшийся равным отцу) благополучно скончался 32-х лет от роду. Шарлатана
схватили, и как минуло 40 дней с кончины молодого князя, поступили по
уговору - "казнили смертию". Концы были спрятаны, разговоры об отравлении
Ивана Молодого начали стихать. Но тут обнаружилось, что после него остался
сын Дмитрий.
Итак, имелись два старших сына двух великих князей. Вот задачка! Кому
наследовать беспокойный русский престол? Вы еще думаете? Конечно, Васе -
"отростку царского корня". Но двор и придворные почему-то поворотили в
другую сторону - к Дмитрию. Сильно не любили они вертлявую и жестокую Софью.
За Василия и Софью остались только мелкие дьячки да незаконнорожденные "дети
боярские". Бояре стали давить на Горбатого, приводить дельные резоны, и
старый князь начал склоняться к Дмитрию. Безродные поклонники Василия
составили заговор: они собирались Дмитрия убить, бежать из Москвы, захватить
вологодскую и белозерскую казну. Но заговор был раскрыт, Василий попал под
домашний арест. Хуже пришлось его приверженцам: шестерых казнили на
Москве-реке. Злобность Иоанна Горбато-Грозного воплотилась в художественных
излишествах в виде постепенного отсечения конечностей казнимых. Многих
дворян Василия побросали в тюрьмы. Логично было бы разобраться и с
подстрекательницей восставших - собственной женой. Но было страшновато, и
государь просто "осерчал" на нее. К тому же была вскрыта целая сеть каких-то
придворных девок - ворожей и колдуний, изъято зелье неведомого состава и
предназначения. Свеж еще был опыт семейных неурядиц британского коллеги
Генриха VIII Тюдора, лихо усмирившего шесть своих жен. Но могли об этих
делах за туманностью Альбиона и не знать, поэтому следствие скомкали, ведьм
перетопили в речке ночью, показаний против Софьи не собрали. И стал государь
"остерегаться жены"...
Тут я начал сомнительно щуриться и беспокойно озираться. Историк
дружелюбно повел бровью и сделал вежливую паузу, чтобы я смог вставить
реплику. Историк думал, что я выскажу какую-нибудь дерзость о воздержании
государя или неудовлетворении Софьи. Но я загнул в другую сторону. Все не
давало мне покоя тройное тезоименитство двух Иван Васильевичей Грозных.
- Не кажется ли вам странной такая вереница совпадений? - закинул я
удочку Историку и Писцу. - Мало, что князья наши оба:
1. Иваны,
2. Васильевичи,
3. Грозные, - но еще и
4. старшие сыновья-наследники у них - Иван Иванычи,
5. оба убиты не без папиного хотения-веления,
6. потом свет клином сошелся на малолетних наследниках Дмитриях
Ивановичах,
7. которые скоропостижно убираются со сцены - один в ссылку ближнюю,
другой - в Углич, далее - на тот свет.
- Не слишком ли много "случайностей", господа? В жизни так не бывает.
Академик Анатолий Фоменко наверняка скажет, что налицо хронологический
сдвиг, и оба Иван Васильевича - это один и тот же грозный горбатый садист,
оба Иван Иваныча - один и тот же персонаж картины "Иван Грозный убивает
сына", оба Дмитрия Ивановича - один и тот же несчастный пацан...
При имени академика Фоменко возник курятник. Писец защебетал: "Свят,
свят!" - и нырнул под иконы. Историк окаменел, побагровел, стал мять
бант-бабочку и зарядил обличительную тираду, что Фоменко - не - имеет -
никаких - действительных - оснований - попирать - основы - исторической -
науки - и - оскорблять - целые - поколения - честных - ученых - архивариусов
- и - летописцев - дико - отождествляя - Ярослава - Мудрого - Калиту - и -
Батыя...
На последних словах Писец довольно крякнул и вылез на свет божий с
позолоченной чашей. Он предпочел молча развеять мерзкий дух Фоменко добрым
церковным кагором.
Мы с богопротивным математиком отступили до лучших времен.
Тем временем, 11 апреля 1502 года, великий князь положил опалу на внука
своего, великого князя Дмитрия, и мать его Елену и велел выкинуть их имена
из всех казенных бумажек, поминаний, завещаний, молитв, ектений каких-то и
прочая и прочая. А чтоб сами не лезли ко двору, взял их под стражу. Тремя
днями позже на великое княжение был посажен Василий, нареченный самодержцем
всея Руси. Горбатый, естественно, сохранил реальное самовластие.
Дел у князя было хоть отбавляй. Он трудился. Он не спал ночами,
горбился в кресле, разрывался на все четыре стороны: душил Казань,
торговался с литовскими и турецкими правителями, чтобы именовали его
"государем всея Руси" (а польско-литовской части Руси с Киевом, матерью
городов русских, как бы и на свете не было). Оставался и страх перед Диким
Полем, перед Ордой, так что при первых дымках на горизонте раз за разом
сжигались окраины собственных городов, а люди загонялись в кремли.
Но главное дело было сделано. Россия объединилась, судорожно сжалась в
одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный
страх, строила крестьян и горожан в полки по первому звяку кремлевских
колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.
Иоанн Васильевич Горбатый (Иван III) скончался 27 октября 1505 года -
66 лет от роду, на 44-м году княжения. Его завещание не просто распределяло
уделы между пятью сыновьями, не только отдавало 66 главных городов Василию,
его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей
и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского
человека от края времен и до края их.
С княжения Ивана Третьего резко, непомерно увеличились кипы казенных
бумаг. Во-первых, потому что они теперь упорядоченно собирались в Москве
("Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего Василия").
Во-вторых, их реже стали жечь татары. В-третьих, у Писца появились дерзость
и легкость необыкновенная эти бумаги писать. В-четвертых, это была
объективная реальность и закономерность: рождалась Империя. А бумажка для
благополучного Имперского рождения и бытия - первое и последнее, главное
дело. Шкафы лопались от дипломатической переписки с турками и Литвой, горы
военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской
вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы. Со времен
Горбатого и сам Писец стал сутул чуть ли не больше, чем его повелитель.
Историк же восторженно принял такой поворот дел и принялся самоотверженно
разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при
каждой возможности усадить нас рядком и назидательно объяснить, какое
огромное значение имело замужество дочери Горбатого за литовским князем
Александром, какую передышку оно предоставило государству Российскому для
его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался
при Горбатом? - Историк выворачивал на мелочи быта: что мы носили, да из
чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.
- Нет, вы скажите, профессор, какова была экономическая модель
правительства? Как оно определяло уровень налогообложения, достаточный для
развития центра и терпимый для населения? Как оно исправляло общественную
нравственность, как стремилось вырастить Нового Человека, в конце концов?!
На эти дурацкие вопросы ни Историк, ни Писец определенно не отвечали.
Они жадно читали ветхие рукописи, в их зрачках полыхал безумный огонь Нового
Времени и Новой Крови.
Василию достались города русские. Но Русь - это не одни города. Это еще
и тяжкая обязанность тащить неподъемный воз отцовских проблем: мести царю
казанскому, вражды с королем польским, кровавой дружбы с крымской ордой,
ненависти обдираемых до мяса и кости десятков малых народов, опасности
Ордена...
- Какого еще Ордена? Мы же его разбили под Грюнвальдом 100 лет назад!
- Видите ли, сударь, Орден после Грюнвальда действительно утратил
историческое значение, но в смысле военном продолжал представлять опасность
своими союзническими отношениями с Литвою, Польшею, мятежными
западно-русскими городами и княжествами, - вяло объяснился Историк.
Пришлось Василию пугать магистра мобилизацией, блефовать перед королем,
ханами и ханчиками.
В Киевской Руси у Василия завелся союзник, князь Михаил Глинский,
славный герой - победитель крымских татар. Он был любимцем покойного зятя
Горбатого, Александра Литовского. Чин имел живописный - "маршалок дворный".
Был он православным, в католичество не хотел, а хотел земель и власти. Новый
король Сигизмунд ему пришелся не по вкусу. Глинский стал мутить воду в
пользу Москвы. Его поддержали и другие князья, привыкшие креститься налево.
Глинский стал уговаривать Москву, что Литва "не в сборе", никого там
достойного нету, а бить католиков - одно удовольствие. Тут Глинского обидел
Ян Забрезский. Прямо и громко сказал в сейме, что Глинский - предатель.
Глинский собрал не шибко православную команду в 700 всадников, окружил
имение Забрезского, послал в спальню к говорливому пану немца и турка,
которые отрубили голову незадачливому патриоту. Голова была на сабле
поднесена Глинскому, проследовала в голове отряда четыре мили и была
утоплена в речке. Началась война.
Война эта потянулась через последнее столетие Рюриковичей, то
разгораясь, то затухая. Славяне европейские и славяне азиатские решили
выяснить, наконец, кто прав и кто виноват в неурядицах средневековой жизни.
Ключевым вопросом в этой войне было привлечение на свою сторону турок,
или, по крайней мере, крымских татар. Обе стороны стали отваливать в Крым
немалые деньги. Эта многолетняя кормежка совершенно развратила трудолюбивый
народ Тавриды.
"Крымская орда начинала обнаруживать вполне свой разбойнический
характер", - обижался Историк. Как же было его не обнаруживать, когда деньги
сами сыпались через Перекоп, а пахать скалистые склоны Ай-Петри было
утомительно. Так что, русские русские и украинские русские одинаково
виноваты в исторических невзгодах крымско-татарского народа.
Крымцы брали литовские деньги, но на Москву идти не торопились.
Затевали переговоры, обменивались делегациями, дарами, приветами -
"карашевались". Это ордынское слово почти без изменения дошло и до нас.
Когда сначала щербет в рот, а потом - пику в бок, так мы тоже охаем: "Что ж
такое? А ведь как корешевались!" Московские князья дошли до абсурда -
пытались с татарскими корешами крест целовать. В ответ басурмане посылали
воздушные поцелуйчики в сторону Луны. Пришлось вернуться к привычной
практике обмена верительными грамотами умеренной проклятости. Грамоты эти,
понятное дело, ни разу не сработали.
Литовцы и поляки по совету мудрого магистра стали ждать, пока Москва
сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.
1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной возне: ни тебе повоевать, как
следует, ни тебе помириться да пожить.
Василий Московский занялся "внутренними" делами. Решил закрепить
отцовские завоевания. По доносу своего наместника в Пскове, князя
Репни-Оболенского, стал Василий давить Псков. Репню в Пскове называли
"Найден". Он не был нормально представлен псковичам, не был встречен по
обычаю крестным ходом, не сказал народу ласкового слова. Был он найден на
постоялом дворе, куда инкогнито, по-хлестаковски, прибыл из Москвы и
обретался в сытости и похмелье. "И был этот князь лют до людей".
Василий в конце 1509 года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему с
жалобами на Репню псковские посадники. В Псков были посланы следователи,
которые после банных переговоров с Репней замяли конфликт, сказали, что на
месте разобраться никак невозможно. Василий вызвал челобитчиков в Новгород,
где они были арестованы и розданы боярам под домашний арест. Никому уже и
дела не было до скотского правления Репни, а нужен был повод, придирка к
Пскову. Государь объявил псковичам, что надо им отдаться так отдаться:
вечевой колокол - долой, посадников - долой, наместников принять двоих и по
волостям еще отдельных наместников кормить. Арестованные челобитчики
кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя. В Пскове встал вопль. Почуяли
псковичи бесконвойные батькину плеть! "Гортани их пересохли от печали, уста
пересмякли; много раз приходили на них немцы, но такой скорби еще им не
бывало". Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была
чуть ли не милее столицы нашей Родины - златоглавой красавицы Москвы, к
подножию которой в делах, мыслях и песнях должна денно и нощно стремиться
душа каждого русского человека!
Писец с хоккейной фамилией, присланный огласить приговор псковичам,
нагло уселся у храмовых врат, стал выпивать да закусывать. Псковичи
попросили у него сутки обдумать ответ.
Вот ведь странное дело: целые сутки развозить базар из-за какого-то
колокола. Рыдать всем городом ("только младенцы не плакали")! И все для
некоторой мнимой свободы. Странные, непатриотичные сомнения овладели
псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка, недостойная истинно русских
людей. Нужна им, видите ли, была свобода! Чуть ли не за немцев хотели они
схорониться от родной маменьки Москвы!
"Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось
от корня своего?" - сочувственно икал Писец. Псковичи были на грани нелепого
решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми и женами! А ведь, и
свободы у них оставалось - с гулькин гуль: только что позвонить по
праздникам в тот самый, специальный, нецерковный колокол да покалякать друг
с другом. А в остальном уже давным-давно они были с потрохами запроданы
Москве. И грамоты об этом были подписаны еще их отцами - самые распроклятые:
"станем жить сами собою без государя, то на нас гнев Божий, голод, огонь,
потоп и нашествия поганых".
Прорыдав трое суток, девица согласилась. 13 января 1510 года сами
жители некогда вольного Пскова сняли свой вечевой колокол, и наш Писец, дьяк
Третьяк лично и без охраны отвез его государю.
Оставалось сыграть заключительный акт трагифарса. 24 января Василий
въезжал в Псков. Крестного хода он не захотел - священники остались по
домам. Народ вышел за три версты упасть царю в ножки. Василий милостиво
справился о здоровье псковичей. Был в этом вопросе и некий подвох. Царское
"по здорову ли?" здесь означало: "А не сделалось ли вам хвори какой от ваших
слез и стенаний? Не надорвались ли вы, плачучи о колоколе? А то вот вы не
стреляны, не рублены, даже плетей не отведали?!". Псковичи отвечали, что
хрен, мол, с нами, "ты бы, государь наш, князь великий, царь всея Руси,
здрав был". Василий въехал в город, послушал про себя молебен,
удовлетворенно принял поздравление: "Бог тебя, государь, благословляет
взятием Пскова". На эту сводку информбюро нервные псковичи опять разрыдались
прямо в церкви. Заело государя, не ощутил он вселенской радости. Ни тебе
толп народных на площадях, ни тебе флажков государственных, ни тебе
радостного младенца на ручках подержать. Затаил батька злобу. Да легко его и
понять: жизнь Василия была зажата между жизнями его отца и сына и пылавшего
в них безумного святого духа. Два Иван Василича Грозных так давили князя,
что и ему ничего другого не оставалось, как давить да карать.
Ну, вот и созвал Василий "лучших" псковичей на званый пир. Все
принарядились, пришли. Набились во двор. Вышел на ступеньки Писец и стал
зачитывать какой-то отдельный список. По этому списку лучших из "лучших"
провожали в царевы палаты и прямо там вязали. Худшим из "лучших" было велено
валить по домам, сидеть да помалкивать. Триста семей арестованных, не
мешкая, подводами вывезли в Москву и далее - везде. Цифра 300 была взята по
памяти, из мемуаров Писца, - точно столько же раскулаченных новгородцев
развеял по Руси папа-Горбатый. Если бы "лучших" не хватило, добрали бы
черни. Времена уже были просвещенные, поэтому князь не стал увеличивать
оккупационный гарнизон, а напустил на Псков несытую армию чиновников: 12
городничих, 24 старосты, 15 "добрых людей московских" для устройства
таможни. Недоразвитые псковичи и слыхом не слыхивали про такую науку - ни за
что ни про что брать деньги с тех, кто тебе же хлебушка привез. Начались
дикие поборы. Народ тихо побежал в леса. Глупые стали выискивать правды в
государевой грамоте, этих "добрые люди московские" убивали без базара и
безвестно топили в болотах. Так что, жизнь в Пскове помаленьку наладилась.
Вроде бы всем было хорошо. Но оказалось - не всем! Князь Михаил
Глинский остался без чести и удела!
Который раз так получалось, что один человек поворачивал историю,
жертвовал тысячами жизней, спокойствием и пожаробезопасностью городов. Чтобы
что? А чтобы называться маршалком дворным, царем всея Руси, генеральным
секретарем и прочая, и прочая. В общем, Мише скучно было отсиживаться в
Москве. Здесь всем командовал царь-государь, а ему ничего серьезного не
оставалось, как только вовремя к обеду переодеваться. Король польский просил
Василия выдать Глинского. Глинский писал королям немецким и принцам датским,
чтобы они не сидели без дела, а шли драть Сигизмунда польского. Сигизмунд
обижался. Волынка шла по кругу, пока в 1512 году то ли Михаил, то ли кто-то
из его друзей не нашептал царю, что сестренку Елену, вдову Александра
Литовского, в Польше обижают: слуг отняли, осетрину дают второй свежести, на
мазурку не приглашают. Король оправдался, показал послам Елену в цельности и
сохранности. Опять настал тошнотворный штиль.
Но тут вдруг на Русь раз за разом стали налетать отряды крымского
Менгли-Гирея. В народе была такая примета: если крымские шакалы наглеют,
так, значит, их кто-то науськивает - или султан турецкий, или король
польский, или любой кто-нибудь - с деньгами. Василий сразу послал Сигизмунду
"складные" грамоты, то есть, мы с себя складываем всякую ответственность за
нарушение проклятых обязательств, а тебе - гореть в адском огне. Повод для
разрыва пакта о ненападении давно был наготове - обида Елены.
Против Сигизмунда ополчились все: и император опереточной венской
"Римской империи" Максимилиан, и Тевтонский орден, и Бранденбург, и Ливония.
Решено было поделить Польшу по-честному: Венгрию оторвать австриякам,
Прибалтику - Ордену, Русскую землю (Киевскую Русь) соответственно
присоединить к Москве. Союз получался неплохой и такой верный, что Василий
не стал и дожидаться, пока Писец бумажки напишет, да переведет на
европейские языки.
19 декабря 1512 года царь лично вскочил в седло. Двинулись на Смоленск.
Рассчитывали на торжественную встречу. Вышла сущая нелепица. Смоленск,
исконно русский православный город, стонущий под панским игом, вынужденный
жить по варварскому магдебургскому праву, дающему гражданам эфемерные
свободы, крепко заперся от освободителей. Смоляне не хотели в Россию! Не
хотели припасть к коленям матушки Москвы, не спешили влиться в дружную семью
городов и народов. Со смоленских стен в лицо государю Василию Иоанновичу
страшно ударили пушки немецкого литья. Шесть недель великий князь пребывал в
недоумении: если я - всея Руси, то, что тогда Смоленск? Или я - не всея?
Решение не приходило.
Были кликнуты псковские пищальники - мощный ударный отряд мелкого
калибра, вскормленный и вспоенный в захваченном намедни Пскове. Пищальники
потупили очи долу. Пищали у них в сторону Смоленска тоже не поднимались.
Царь велел выкатить им три бочки меду (это почти наркомовская водка; градус
поменьше, но убойная сила поболе - за счет расширительного действия нектара
на сосуды - сам пробовал, и вам советую - С.К.). Народная воля не шла у
пищальников с ума, мед не прошибал. Государь велел присовокупить три бочки
пива. Смертельный ерш поднял стрельцов в атаку. Обстреливали Смоленск со
всех сторон, били даже из-за Днепра. Со стен отвечали пушки и смоленские
снайперы. Урон среди похмельных был страшный. Озлобленный и раздосадованный
Василий сам не заметил, как оказался в Москве.
Но Москва на то и Москва, что своего не отдает, а чужого не упускает.
Летом, по хорошей погоде отчего ж сызнова было не сходить к Смоленску? В
июне 1513 года Репня-Оболенский, четвертые сутки не слазя с седла,
столкнулся с отрядом смолян. В чистом поле у москвичей получалось лучше, и
защитники отступили. Снова началась осада. Только теперь москвичи пришли с
пушками, а не с пищалями. Пушки били с рассвета до заката. И каждое утро
смоленские стены стояли как новенькие. Они и были новенькие - за ночь
мастеровые аккуратно закладывали пробоины от каменных московских ядер. Сами
эти ядра и укладывали в стены, так что стройматериала все прибывало. В этот
раз Василия подвела разница в производительности труда его казенных пушкарей
и вольных смоленских каменщиков. По ноябрьским холодам уныло потащился он
восвояси.
Однако, градус Чувства к ненавистному городу только крепчал. Летом 1514
года началась третья осада. К ней подготовились правильно: наняли
иностранных мастеров. Некий Стефан руководил артиллерией. В батарее была
гигантская пушка, первый же залп которой оказался на редкость удачным -
уничтожил главную батарею смолян. Взорвались пороховые запасы. Тут же Стефан
научно прогладил крепость противопехотными бомбами, окованными свинцом.
Защитники растерялись и стали в панике бегать по городу. Василий приказал
крыть из всех стволов. Смоленское духовенство, приодевшись соответственно
случаю, вышло просить пощады и сутки на размышление. Василий привычно
поделил крестный ход на лучших и худших, первых загнал в шатры под арест,
вторым велел бежать обратно и каяться. Вослед парламентерам летели ядра и
свинцовая картечь. Делать было нечего. Смоленск сдался.
Антоний не вернул под иконостас давешнюю выпивку и закуску. Утешала
кардинала только острая мысль о предстоящих хлопотах во славу Божью. Нужно
было в Москве переоборудовать под венчание какой-нибудь бывший православный
храм, научить местных служителей правильно вести службу или хотя бы не
мешать. Да нужно еще было принять в свои руки управление наличными
церковными активами, кладовыми, сокровищницами, ризницами и т. п. Потом -
овладеть всей полуязыческой паствой, разрушить до основания, а затем
построить заново систему церквей, монастырей, епархий, аббатств; везде
расставить своих людей.
Тем временем в Москве шел художественный совет. Князя беспокоила
позорная католическая повадка: во все русские города впереди Софии входил
кардинал Антоний и вносили резной католический крест, сделанный - не спорим
- красиво. Но в Москву, будущую столицу Империи, с таким крестным ходом
гостей пускать было нельзя. Сильнее всех уперся митрополит Филипп: если они
таким манером - в одни московские ворота, то уж я, государь, - через другие
и вон из Москвы! Решено было не церемониться. У Антония просто отобрали
возмутительный крест и спрятали его в обозе. 12 ноября, прямо с дороги,
Софию доставили под православный венец. На другой только день приняли дары
от Папы Римского и послушали всякие заумные высказывания Антония. Головы у
всех трещали со свадебного пира. Новая великая княгиня уютно ерзала в кресле
у трона государя. Антоний умолк. Ванька Фрязин, как и обещал римским
братьям, честно пытался обращать московский двор в католичество. Его
осмеяли: "Плохо, Ваня, держишь градус! Иди проспись".
Позже Антоний еще раз пробовал затевать переговоры о соединении
церквей. Но грубые русские вызвали его на дискуссию и выставили против
кардинала Никиту Поповича, местного книжника, совершенно неизвестного в
научном мире. Случился конфуз. Самоучка раз за разом окунал папского легата
в библейские цитаты и труды святых теоретиков. В конце концов, Антоний
позорно сдался: "Нету книг со мною!". Православие было спасено.
Роль Софьи в строительстве Империи трудно переоценить. Это ее в течение
последующих веков "русские патриоты" будут обвинять в разрушении "семейных
традиций". При воцарении Софьи головы непокорных, неугодных и нельстивых
родственников градом посыпались с Лобного места. Не нравилась молодой и
кличка мужа.
- Не такой уж ты, Ваня, и горбатый. Руби головы направо и налево, так
забудут Горбатого, и будешь ты у нас - Грозный...
Здесь я признался Историку, что, читая его объемный труд в первый раз,
заблудился между Иван Васильевичами Грозными. Историк с Писцом радостно
захихикали и закивали.
- Все, сударь, путаются поначалу! Горбатый был Иван Васильевич Третий.
Кличка Грозный к нему не прижилась. Ее вспомнили и приклеили к его внуку
Ивану Васильевичу Четвертому - тот был действительно Грозный: чуть что,
варил плохих людей в масле посреди двора...
Софья так была занята вхождением во власть, что первого сына
Василия-Гавриила родила Горбатому только через 7 лет после свадьбы.
Царственному наследнику, потомку Палеологов, все были страшно рады, но при
этом возникала новая головная боль: старшего сына Горбатого от заколдованной
Марии нужно было куда-то девать. Поэтому в 1490 году он разболелся
"камчюгом", похожим на подагру. Тут же из Венеции вызвали некоего "мистра"
Леона, который уверенно объявил Горбатому, что вылечит сына. "А не вылечу,
вели меня казнить", - будто бы поклялся венецианский еврей нашему грозному
монарху. Стал он что-то давать больному внутрь, обкладывать его стеклянными
грелками, так что Иван Иванович (тоже называвшийся великим князем и
почитавшийся равным отцу) благополучно скончался 32-х лет от роду. Шарлатана
схватили, и как минуло 40 дней с кончины молодого князя, поступили по
уговору - "казнили смертию". Концы были спрятаны, разговоры об отравлении
Ивана Молодого начали стихать. Но тут обнаружилось, что после него остался
сын Дмитрий.
Итак, имелись два старших сына двух великих князей. Вот задачка! Кому
наследовать беспокойный русский престол? Вы еще думаете? Конечно, Васе -
"отростку царского корня". Но двор и придворные почему-то поворотили в
другую сторону - к Дмитрию. Сильно не любили они вертлявую и жестокую Софью.
За Василия и Софью остались только мелкие дьячки да незаконнорожденные "дети
боярские". Бояре стали давить на Горбатого, приводить дельные резоны, и
старый князь начал склоняться к Дмитрию. Безродные поклонники Василия
составили заговор: они собирались Дмитрия убить, бежать из Москвы, захватить
вологодскую и белозерскую казну. Но заговор был раскрыт, Василий попал под
домашний арест. Хуже пришлось его приверженцам: шестерых казнили на
Москве-реке. Злобность Иоанна Горбато-Грозного воплотилась в художественных
излишествах в виде постепенного отсечения конечностей казнимых. Многих
дворян Василия побросали в тюрьмы. Логично было бы разобраться и с
подстрекательницей восставших - собственной женой. Но было страшновато, и
государь просто "осерчал" на нее. К тому же была вскрыта целая сеть каких-то
придворных девок - ворожей и колдуний, изъято зелье неведомого состава и
предназначения. Свеж еще был опыт семейных неурядиц британского коллеги
Генриха VIII Тюдора, лихо усмирившего шесть своих жен. Но могли об этих
делах за туманностью Альбиона и не знать, поэтому следствие скомкали, ведьм
перетопили в речке ночью, показаний против Софьи не собрали. И стал государь
"остерегаться жены"...
Тут я начал сомнительно щуриться и беспокойно озираться. Историк
дружелюбно повел бровью и сделал вежливую паузу, чтобы я смог вставить
реплику. Историк думал, что я выскажу какую-нибудь дерзость о воздержании
государя или неудовлетворении Софьи. Но я загнул в другую сторону. Все не
давало мне покоя тройное тезоименитство двух Иван Васильевичей Грозных.
- Не кажется ли вам странной такая вереница совпадений? - закинул я
удочку Историку и Писцу. - Мало, что князья наши оба:
1. Иваны,
2. Васильевичи,
3. Грозные, - но еще и
4. старшие сыновья-наследники у них - Иван Иванычи,
5. оба убиты не без папиного хотения-веления,
6. потом свет клином сошелся на малолетних наследниках Дмитриях
Ивановичах,
7. которые скоропостижно убираются со сцены - один в ссылку ближнюю,
другой - в Углич, далее - на тот свет.
- Не слишком ли много "случайностей", господа? В жизни так не бывает.
Академик Анатолий Фоменко наверняка скажет, что налицо хронологический
сдвиг, и оба Иван Васильевича - это один и тот же грозный горбатый садист,
оба Иван Иваныча - один и тот же персонаж картины "Иван Грозный убивает
сына", оба Дмитрия Ивановича - один и тот же несчастный пацан...
При имени академика Фоменко возник курятник. Писец защебетал: "Свят,
свят!" - и нырнул под иконы. Историк окаменел, побагровел, стал мять
бант-бабочку и зарядил обличительную тираду, что Фоменко - не - имеет -
никаких - действительных - оснований - попирать - основы - исторической -
науки - и - оскорблять - целые - поколения - честных - ученых - архивариусов
- и - летописцев - дико - отождествляя - Ярослава - Мудрого - Калиту - и -
Батыя...
На последних словах Писец довольно крякнул и вылез на свет божий с
позолоченной чашей. Он предпочел молча развеять мерзкий дух Фоменко добрым
церковным кагором.
Мы с богопротивным математиком отступили до лучших времен.
Тем временем, 11 апреля 1502 года, великий князь положил опалу на внука
своего, великого князя Дмитрия, и мать его Елену и велел выкинуть их имена
из всех казенных бумажек, поминаний, завещаний, молитв, ектений каких-то и
прочая и прочая. А чтоб сами не лезли ко двору, взял их под стражу. Тремя
днями позже на великое княжение был посажен Василий, нареченный самодержцем
всея Руси. Горбатый, естественно, сохранил реальное самовластие.
Дел у князя было хоть отбавляй. Он трудился. Он не спал ночами,
горбился в кресле, разрывался на все четыре стороны: душил Казань,
торговался с литовскими и турецкими правителями, чтобы именовали его
"государем всея Руси" (а польско-литовской части Руси с Киевом, матерью
городов русских, как бы и на свете не было). Оставался и страх перед Диким
Полем, перед Ордой, так что при первых дымках на горизонте раз за разом
сжигались окраины собственных городов, а люди загонялись в кремли.
Но главное дело было сделано. Россия объединилась, судорожно сжалась в
одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный
страх, строила крестьян и горожан в полки по первому звяку кремлевских
колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.
Иоанн Васильевич Горбатый (Иван III) скончался 27 октября 1505 года -
66 лет от роду, на 44-м году княжения. Его завещание не просто распределяло
уделы между пятью сыновьями, не только отдавало 66 главных городов Василию,
его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей
и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского
человека от края времен и до края их.
С княжения Ивана Третьего резко, непомерно увеличились кипы казенных
бумаг. Во-первых, потому что они теперь упорядоченно собирались в Москве
("Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего Василия").
Во-вторых, их реже стали жечь татары. В-третьих, у Писца появились дерзость
и легкость необыкновенная эти бумаги писать. В-четвертых, это была
объективная реальность и закономерность: рождалась Империя. А бумажка для
благополучного Имперского рождения и бытия - первое и последнее, главное
дело. Шкафы лопались от дипломатической переписки с турками и Литвой, горы
военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской
вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы. Со времен
Горбатого и сам Писец стал сутул чуть ли не больше, чем его повелитель.
Историк же восторженно принял такой поворот дел и принялся самоотверженно
разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при
каждой возможности усадить нас рядком и назидательно объяснить, какое
огромное значение имело замужество дочери Горбатого за литовским князем
Александром, какую передышку оно предоставило государству Российскому для
его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался
при Горбатом? - Историк выворачивал на мелочи быта: что мы носили, да из
чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.
- Нет, вы скажите, профессор, какова была экономическая модель
правительства? Как оно определяло уровень налогообложения, достаточный для
развития центра и терпимый для населения? Как оно исправляло общественную
нравственность, как стремилось вырастить Нового Человека, в конце концов?!
На эти дурацкие вопросы ни Историк, ни Писец определенно не отвечали.
Они жадно читали ветхие рукописи, в их зрачках полыхал безумный огонь Нового
Времени и Новой Крови.
Василию достались города русские. Но Русь - это не одни города. Это еще
и тяжкая обязанность тащить неподъемный воз отцовских проблем: мести царю
казанскому, вражды с королем польским, кровавой дружбы с крымской ордой,
ненависти обдираемых до мяса и кости десятков малых народов, опасности
Ордена...
- Какого еще Ордена? Мы же его разбили под Грюнвальдом 100 лет назад!
- Видите ли, сударь, Орден после Грюнвальда действительно утратил
историческое значение, но в смысле военном продолжал представлять опасность
своими союзническими отношениями с Литвою, Польшею, мятежными
западно-русскими городами и княжествами, - вяло объяснился Историк.
Пришлось Василию пугать магистра мобилизацией, блефовать перед королем,
ханами и ханчиками.
В Киевской Руси у Василия завелся союзник, князь Михаил Глинский,
славный герой - победитель крымских татар. Он был любимцем покойного зятя
Горбатого, Александра Литовского. Чин имел живописный - "маршалок дворный".
Был он православным, в католичество не хотел, а хотел земель и власти. Новый
король Сигизмунд ему пришелся не по вкусу. Глинский стал мутить воду в
пользу Москвы. Его поддержали и другие князья, привыкшие креститься налево.
Глинский стал уговаривать Москву, что Литва "не в сборе", никого там
достойного нету, а бить католиков - одно удовольствие. Тут Глинского обидел
Ян Забрезский. Прямо и громко сказал в сейме, что Глинский - предатель.
Глинский собрал не шибко православную команду в 700 всадников, окружил
имение Забрезского, послал в спальню к говорливому пану немца и турка,
которые отрубили голову незадачливому патриоту. Голова была на сабле
поднесена Глинскому, проследовала в голове отряда четыре мили и была
утоплена в речке. Началась война.
Война эта потянулась через последнее столетие Рюриковичей, то
разгораясь, то затухая. Славяне европейские и славяне азиатские решили
выяснить, наконец, кто прав и кто виноват в неурядицах средневековой жизни.
Ключевым вопросом в этой войне было привлечение на свою сторону турок,
или, по крайней мере, крымских татар. Обе стороны стали отваливать в Крым
немалые деньги. Эта многолетняя кормежка совершенно развратила трудолюбивый
народ Тавриды.
"Крымская орда начинала обнаруживать вполне свой разбойнический
характер", - обижался Историк. Как же было его не обнаруживать, когда деньги
сами сыпались через Перекоп, а пахать скалистые склоны Ай-Петри было
утомительно. Так что, русские русские и украинские русские одинаково
виноваты в исторических невзгодах крымско-татарского народа.
Крымцы брали литовские деньги, но на Москву идти не торопились.
Затевали переговоры, обменивались делегациями, дарами, приветами -
"карашевались". Это ордынское слово почти без изменения дошло и до нас.
Когда сначала щербет в рот, а потом - пику в бок, так мы тоже охаем: "Что ж
такое? А ведь как корешевались!" Московские князья дошли до абсурда -
пытались с татарскими корешами крест целовать. В ответ басурмане посылали
воздушные поцелуйчики в сторону Луны. Пришлось вернуться к привычной
практике обмена верительными грамотами умеренной проклятости. Грамоты эти,
понятное дело, ни разу не сработали.
Литовцы и поляки по совету мудрого магистра стали ждать, пока Москва
сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.
1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной возне: ни тебе повоевать, как
следует, ни тебе помириться да пожить.
Василий Московский занялся "внутренними" делами. Решил закрепить
отцовские завоевания. По доносу своего наместника в Пскове, князя
Репни-Оболенского, стал Василий давить Псков. Репню в Пскове называли
"Найден". Он не был нормально представлен псковичам, не был встречен по
обычаю крестным ходом, не сказал народу ласкового слова. Был он найден на
постоялом дворе, куда инкогнито, по-хлестаковски, прибыл из Москвы и
обретался в сытости и похмелье. "И был этот князь лют до людей".
Василий в конце 1509 года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему с
жалобами на Репню псковские посадники. В Псков были посланы следователи,
которые после банных переговоров с Репней замяли конфликт, сказали, что на
месте разобраться никак невозможно. Василий вызвал челобитчиков в Новгород,
где они были арестованы и розданы боярам под домашний арест. Никому уже и
дела не было до скотского правления Репни, а нужен был повод, придирка к
Пскову. Государь объявил псковичам, что надо им отдаться так отдаться:
вечевой колокол - долой, посадников - долой, наместников принять двоих и по
волостям еще отдельных наместников кормить. Арестованные челобитчики
кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя. В Пскове встал вопль. Почуяли
псковичи бесконвойные батькину плеть! "Гортани их пересохли от печали, уста
пересмякли; много раз приходили на них немцы, но такой скорби еще им не
бывало". Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была
чуть ли не милее столицы нашей Родины - златоглавой красавицы Москвы, к
подножию которой в делах, мыслях и песнях должна денно и нощно стремиться
душа каждого русского человека!
Писец с хоккейной фамилией, присланный огласить приговор псковичам,
нагло уселся у храмовых врат, стал выпивать да закусывать. Псковичи
попросили у него сутки обдумать ответ.
Вот ведь странное дело: целые сутки развозить базар из-за какого-то
колокола. Рыдать всем городом ("только младенцы не плакали")! И все для
некоторой мнимой свободы. Странные, непатриотичные сомнения овладели
псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка, недостойная истинно русских
людей. Нужна им, видите ли, была свобода! Чуть ли не за немцев хотели они
схорониться от родной маменьки Москвы!
"Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось
от корня своего?" - сочувственно икал Писец. Псковичи были на грани нелепого
решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми и женами! А ведь, и
свободы у них оставалось - с гулькин гуль: только что позвонить по
праздникам в тот самый, специальный, нецерковный колокол да покалякать друг
с другом. А в остальном уже давным-давно они были с потрохами запроданы
Москве. И грамоты об этом были подписаны еще их отцами - самые распроклятые:
"станем жить сами собою без государя, то на нас гнев Божий, голод, огонь,
потоп и нашествия поганых".
Прорыдав трое суток, девица согласилась. 13 января 1510 года сами
жители некогда вольного Пскова сняли свой вечевой колокол, и наш Писец, дьяк
Третьяк лично и без охраны отвез его государю.
Оставалось сыграть заключительный акт трагифарса. 24 января Василий
въезжал в Псков. Крестного хода он не захотел - священники остались по
домам. Народ вышел за три версты упасть царю в ножки. Василий милостиво
справился о здоровье псковичей. Был в этом вопросе и некий подвох. Царское
"по здорову ли?" здесь означало: "А не сделалось ли вам хвори какой от ваших
слез и стенаний? Не надорвались ли вы, плачучи о колоколе? А то вот вы не
стреляны, не рублены, даже плетей не отведали?!". Псковичи отвечали, что
хрен, мол, с нами, "ты бы, государь наш, князь великий, царь всея Руси,
здрав был". Василий въехал в город, послушал про себя молебен,
удовлетворенно принял поздравление: "Бог тебя, государь, благословляет
взятием Пскова". На эту сводку информбюро нервные псковичи опять разрыдались
прямо в церкви. Заело государя, не ощутил он вселенской радости. Ни тебе
толп народных на площадях, ни тебе флажков государственных, ни тебе
радостного младенца на ручках подержать. Затаил батька злобу. Да легко его и
понять: жизнь Василия была зажата между жизнями его отца и сына и пылавшего
в них безумного святого духа. Два Иван Василича Грозных так давили князя,
что и ему ничего другого не оставалось, как давить да карать.
Ну, вот и созвал Василий "лучших" псковичей на званый пир. Все
принарядились, пришли. Набились во двор. Вышел на ступеньки Писец и стал
зачитывать какой-то отдельный список. По этому списку лучших из "лучших"
провожали в царевы палаты и прямо там вязали. Худшим из "лучших" было велено
валить по домам, сидеть да помалкивать. Триста семей арестованных, не
мешкая, подводами вывезли в Москву и далее - везде. Цифра 300 была взята по
памяти, из мемуаров Писца, - точно столько же раскулаченных новгородцев
развеял по Руси папа-Горбатый. Если бы "лучших" не хватило, добрали бы
черни. Времена уже были просвещенные, поэтому князь не стал увеличивать
оккупационный гарнизон, а напустил на Псков несытую армию чиновников: 12
городничих, 24 старосты, 15 "добрых людей московских" для устройства
таможни. Недоразвитые псковичи и слыхом не слыхивали про такую науку - ни за
что ни про что брать деньги с тех, кто тебе же хлебушка привез. Начались
дикие поборы. Народ тихо побежал в леса. Глупые стали выискивать правды в
государевой грамоте, этих "добрые люди московские" убивали без базара и
безвестно топили в болотах. Так что, жизнь в Пскове помаленьку наладилась.
Вроде бы всем было хорошо. Но оказалось - не всем! Князь Михаил
Глинский остался без чести и удела!
Который раз так получалось, что один человек поворачивал историю,
жертвовал тысячами жизней, спокойствием и пожаробезопасностью городов. Чтобы
что? А чтобы называться маршалком дворным, царем всея Руси, генеральным
секретарем и прочая, и прочая. В общем, Мише скучно было отсиживаться в
Москве. Здесь всем командовал царь-государь, а ему ничего серьезного не
оставалось, как только вовремя к обеду переодеваться. Король польский просил
Василия выдать Глинского. Глинский писал королям немецким и принцам датским,
чтобы они не сидели без дела, а шли драть Сигизмунда польского. Сигизмунд
обижался. Волынка шла по кругу, пока в 1512 году то ли Михаил, то ли кто-то
из его друзей не нашептал царю, что сестренку Елену, вдову Александра
Литовского, в Польше обижают: слуг отняли, осетрину дают второй свежести, на
мазурку не приглашают. Король оправдался, показал послам Елену в цельности и
сохранности. Опять настал тошнотворный штиль.
Но тут вдруг на Русь раз за разом стали налетать отряды крымского
Менгли-Гирея. В народе была такая примета: если крымские шакалы наглеют,
так, значит, их кто-то науськивает - или султан турецкий, или король
польский, или любой кто-нибудь - с деньгами. Василий сразу послал Сигизмунду
"складные" грамоты, то есть, мы с себя складываем всякую ответственность за
нарушение проклятых обязательств, а тебе - гореть в адском огне. Повод для
разрыва пакта о ненападении давно был наготове - обида Елены.
Против Сигизмунда ополчились все: и император опереточной венской
"Римской империи" Максимилиан, и Тевтонский орден, и Бранденбург, и Ливония.
Решено было поделить Польшу по-честному: Венгрию оторвать австриякам,
Прибалтику - Ордену, Русскую землю (Киевскую Русь) соответственно
присоединить к Москве. Союз получался неплохой и такой верный, что Василий
не стал и дожидаться, пока Писец бумажки напишет, да переведет на
европейские языки.
19 декабря 1512 года царь лично вскочил в седло. Двинулись на Смоленск.
Рассчитывали на торжественную встречу. Вышла сущая нелепица. Смоленск,
исконно русский православный город, стонущий под панским игом, вынужденный
жить по варварскому магдебургскому праву, дающему гражданам эфемерные
свободы, крепко заперся от освободителей. Смоляне не хотели в Россию! Не
хотели припасть к коленям матушки Москвы, не спешили влиться в дружную семью
городов и народов. Со смоленских стен в лицо государю Василию Иоанновичу
страшно ударили пушки немецкого литья. Шесть недель великий князь пребывал в
недоумении: если я - всея Руси, то, что тогда Смоленск? Или я - не всея?
Решение не приходило.
Были кликнуты псковские пищальники - мощный ударный отряд мелкого
калибра, вскормленный и вспоенный в захваченном намедни Пскове. Пищальники
потупили очи долу. Пищали у них в сторону Смоленска тоже не поднимались.
Царь велел выкатить им три бочки меду (это почти наркомовская водка; градус
поменьше, но убойная сила поболе - за счет расширительного действия нектара
на сосуды - сам пробовал, и вам советую - С.К.). Народная воля не шла у
пищальников с ума, мед не прошибал. Государь велел присовокупить три бочки
пива. Смертельный ерш поднял стрельцов в атаку. Обстреливали Смоленск со
всех сторон, били даже из-за Днепра. Со стен отвечали пушки и смоленские
снайперы. Урон среди похмельных был страшный. Озлобленный и раздосадованный
Василий сам не заметил, как оказался в Москве.
Но Москва на то и Москва, что своего не отдает, а чужого не упускает.
Летом, по хорошей погоде отчего ж сызнова было не сходить к Смоленску? В
июне 1513 года Репня-Оболенский, четвертые сутки не слазя с седла,
столкнулся с отрядом смолян. В чистом поле у москвичей получалось лучше, и
защитники отступили. Снова началась осада. Только теперь москвичи пришли с
пушками, а не с пищалями. Пушки били с рассвета до заката. И каждое утро
смоленские стены стояли как новенькие. Они и были новенькие - за ночь
мастеровые аккуратно закладывали пробоины от каменных московских ядер. Сами
эти ядра и укладывали в стены, так что стройматериала все прибывало. В этот
раз Василия подвела разница в производительности труда его казенных пушкарей
и вольных смоленских каменщиков. По ноябрьским холодам уныло потащился он
восвояси.
Однако, градус Чувства к ненавистному городу только крепчал. Летом 1514
года началась третья осада. К ней подготовились правильно: наняли
иностранных мастеров. Некий Стефан руководил артиллерией. В батарее была
гигантская пушка, первый же залп которой оказался на редкость удачным -
уничтожил главную батарею смолян. Взорвались пороховые запасы. Тут же Стефан
научно прогладил крепость противопехотными бомбами, окованными свинцом.
Защитники растерялись и стали в панике бегать по городу. Василий приказал
крыть из всех стволов. Смоленское духовенство, приодевшись соответственно
случаю, вышло просить пощады и сутки на размышление. Василий привычно
поделил крестный ход на лучших и худших, первых загнал в шатры под арест,
вторым велел бежать обратно и каяться. Вослед парламентерам летели ядра и
свинцовая картечь. Делать было нечего. Смоленск сдался.