Страница:
прадедовскому обычаю"...
Наш Историк от мелодраматичности момента сбился с чувства меры и не
иначе опять посчитал прадедом Петра щедрого на излишества Ивана Васильевича
Грозного.
Награды были таковы - золотые медали, кубки, шубы, прибавка жалованья и
крестьянских дворов.
Петр почувствовал вкус победы, территориальных приобретений и трофеев.
Но еще острее прошиб его вкус реализованной власти. Это когда ты не просто
говоришь: "А, ну-ка, холопы, ступайте за море, да привезите, чего там есть!"
- и холопы бегут, а ты радуешься, что послушались. Реальная власть, это
когда ты придумываешь, чего раньше не водилось, все кряхтят, но выполняют,
гибнут, но тянут, ругают тебя Антихристом, но терпят. И в итоге получается
нечто полезное и похвальное.
И Петр стал командовать так, что все закряхтели и забегали. Налоги
врубил огромные. Вместо десятой деньги, привычной с тихих татарских времен,
назначил царь производственную разверстку. Разберем подробнее эту
экономическую причуду.
Вот, например, задача. Велит нам царь построить 12 кораблей и оснастить
их штатными пушечно-простынными запасами. Прикидываем общую цену -- ну, хоть
по голландскому каталогу -- и переводим гульдены в рубли.
Как мы начинали делать, да не доделали флот при Алексее Михайловиче? Мы
собрали эти рубли в виде десятины с гостей (иностранных купцов, безвылазно
проживающих в России), с гостиной сотни (это всякие подмастерья, лавочники,
коммерсанты, прижившиеся при иностранцах или уже торгующие самостоятельно),
с черных сотен (это будущий городской пролетариат) и с "беломесцев" (это
платежеспособные городские белоручки, подлежащие налогообложению). То есть,
ободрали всех, кроме крестьян, - этих считать легче и можно обложить
отдельно. Так вот, рассчитанная годовая сумма как раз и равна цене 12
новехоньких фрегатиков в натуральную величину. Эти денежки тихим ходом едут
на телегах в Москву, попадают в разные приказы, министерства и ведомства,
где их непрерывно пересчитывают липкими от волнения пальцами. Потом остатки
бюджета распределяются между отраслевыми министрами - самыми нахрапистыми
солистами думской оперы. Остатки остатков попадают к семейным подрядчикам и
ювелирам. Осевшая золотая пыль используется по прямому назначению -- на
корабли. И получается этих кораблей -- один, но без обшивки. И дожидается
этот грозный галеон бюджета будущего года, и гниет он быстрее, чем
переваривается кабанья лодыжка в брюхе неторопливого строителя. Можно так
построить 12 кораблей? Можно -- за 12 лет под страхом смертной казни. А за
год? Тоже можно, но в размер мраморного слоника. Как раз вся эскадра
поместится на диванной полке.
Теперь изучаем немыслимую технологию Петра. Он говорит так.
- Вы, господа, собираете такую-то сумму с народа нашего?
- Собираем, государь, ох, собираем.
- А, ежели на эти народные денежки можно купить такой-то флот, то можно
его на них и самим сделать?
- Поди, можно, государь.
- Ну, так и сделайте!
В общем, настал страх божий. Над всеми поставили каких-то выскочек
подьяческого достоинства, немцев и голландцев, всем разослали необъятные,
немыслимые чертежи. Высшее начальство думало отсидеться, ан нет! На бояр и
всех служилых наложили разнарядку сделать с каждых 10000 тысяч крепостных
дворов по кораблю. А на патриарха и весь его корпус упала епитимья и того
строже -- 1 корабль с 8000 дворов. Монастырский крестьянин - он пожирнее и
повыносливей штатского крепостного. А чтоб было куда этими неисчислимыми
кораблями плавать, последовал указ -- рыть Волго-Донской канал немедля, не
отлагая дела на 250 лет и не дожидаясь сталинской мобилизации трудовых
резервов по 58 статье.
Для кораблестроения толпами валили в Россию второсортные иностранцы. Но
обходились они дорого, поэтому 50 молодцов отечественного производства были
высланы в Италию, Англию и Голландию для учебы. Петр на собственном опыте
сформулировал аксиому: "В России выучиться нельзя", - и решил ехать учиться
сам -- в основном, любимому корабельному делу. Поехал, как всегда придурясь
свитской шестеркой в "великом посольстве", состоявшем из трех послов --
Лефорта, Головина и Возницына, 20 дворян да 35 волонтеров.
Чуть было не уехали, но открылся "заговор". Милославские и Лопухины,
родственники прокинутой царицы Дуни чего-то злоумышляли и мутили народ.
Некий старец Аврамий нахально явился к царю и подал ему тетрадку с опросом
общественного мнения типа: "Не могу поступиться принципами!". В тетрадке
перечислялись все поступки царя, которые не по душе пришлись анонимному
народу. Тут и плаванье по воде было, и всякая военная дурь, и поповские
мозоли от корабельного дела, и семейное непостоянство царя. Завелись
подрывные разговоры среди стрелецких полковников. Все стало напоминать Петру
недавнее детство. В страхе маниакальном, иван-грозновском, учинил Петр
скорый сыск с тяжкими пытками. С пыток стало известно, что покойный Иван
Милославский и сестра Софья подговаривали стрелецких полковников попросту
убить Петра, а те и не возражали.
Вот досадаСестру казнить нельзя - не принято, и Милославский избежал
кары. Тогда Петр сочинил сценарий стрелецкой казни, к которой были
приговорены три полковника -- Соковнин, Цыклер, Пушкин (куда ни плюнь --
везде этот Пушкин!), два стрельца - Филиппов и Рожин, и один казак Лукьянов.
4 марта на Красной площади построили каменный столп с намеком на
столбовые привилегии бывшей "надворной пехоты". В этот столб вмазали пять
рожнов - больших крючьев, какие сегодня мы можем наблюдать только в мясных
рядах. В тот же день гроб князя Милославского был извлечен из могилы и с
почетом -- на свиной упряжке -- выволочен в село Преображенское. Там гроб
вскрыли, установили у эшафота, и стали рубить заговорщикам головы с таким
расчетом, чтобы покойный главарь мог созерцать стеклянными глазами весь
процесс, а кровь казнимых лилась бы прямо на него. Потом пять стрелецких
голов были привезены в Москву и насажены на рожны новенького столба. Куда
девали голову казака Лукьянова и что сталось с телами казненных и трупом
Милославского, Историк умалчивает.
Ну, вот. Теперь с чистым сердцем можно было и в Европу!
10 марта выбрались из Москвы, долго по грязи ехали в Ригу. Здесь Петру
не понравилось до тошноты. "Немцы" оказались прижимистыми, подозрительными,
настороженными: "Проклятое место", - писал Петр. Рига была неплохо
укреплена, зато войск (на будущее) запомнилось мало.
Приехали в Курляндию. Встреча с давним доброжелателем герцогом
Курляндским получилась куда более теплой. Здесь Петр впервые оказался на
берегах Балтийского моря и был навылет поражен стрелой балтийского Амура,
или скорее -- Посейдона, -- так полюбилась ему тяжелая сизая гладь весенней
Балтики. В сентиментальном порыве царь бросил посольство добираться своим
ходом, а сам морем отправился в Кенигсберг. Здесь у курфюрста
Бранденбургского, пока посольство тащилось посуху, Петр занимался
артиллерийскими стрельбами и успел получить отличный аттестат.
В Пруссии пришлось задержаться для регулировки польского вопроса. В
Польше после смерти Яна Собеского проходила избирательная кампания, и на
королевский трон опять нагло лез "петуховый" кандидат -- французский принц
Конти. Франция была ненавистна России из-за противоестественного сношения с
мусульманским миром, неприкрытого военного союза с Турцией. Так что, нам
только в Польше на хватало пробасурманенного короля. Петр послал поддержку
Августу Саксонскому, пригрозил двинуть войска к польской границе, вообще
написал панам радным, чтоб имели совесть. Последний тур выборов в сейме
проходил с некоторым отклонением от регламента -- голосование велось на
саблях. Рубка свершалась под чтение царского письма, поэтому саксонская
партия одолела, и новый король Август поклялся Петру в вечной дружбе.
Двинулись дальше, переезжая из одного немецкого королевства в другое. В
герцогстве Цельском две любопытные особы София Ганноверская и ее дочь
красавица София-Шарлотта Бранденбургская встретили Петра, внимательно
осмотрели дикого малого и записали единственное непредвзятое мнение,
дошедшее до нас: "Это человек очень хороший и вместе очень дурной". Хорошего
в Петре было: остатки юношеской красоты и живость характера. Дурь тоже
прочитывалась без труда: царь страдал от "преждевременного развития,
страшных детских потрясений и неумеренных трудов и потех". Голова его
тряслась, лицо содрогалось в конвульстях, взгляд вызывал страх. За столом
Петр тоже шокировал наблюдательных дам, он ел ... ну, как бы это сказать
по-немецки? -- просто хавал безобразно, как студент в советской общаге при
избытке закуси...
Университетская наша бурса сложно подразделяла способы культурной и
бескультурной еды. В подпольных рефератах, зачитываемых вместо тоста,
анализировался огромный общечеловеческий опыт этого важнейшего
физиологического и эмоционального процесса. Не могу не поделиться с вами
столь полезными знаниями. Уж вы сами распространите эти аксиоматические
принципы на аналогичные акты -- секс, сон, творчество и т.п.
Есть можно четырьмя основными способами.
1. Еда Гастрономическая. Происходит в одиночку, чтобы никто не мешал,
не зарился на твою порцию, не хаял ее непритязательный вид. Е.Г. совершается
неспеша, при полном отсутствии ближайших перспектив и обычно с голодухи.
Е.Г. единственная доставляет настоящее, простое, глубокое удовольствие. Меню
Е.Г. не имеет никакого значения. Количество еды тоже второстепенно. Истинное
удовольствие всегда можно растянуть.
2. Еда Изощренная. Происходит демонстративно, в пресыщенной компании,
среди вычурных, иногда противоестественных блюд. Это -- продовольственное
рококо и барокко. Е.И. обсуждается едоками во время еды в напыщенных и
хвастливых тонах. Е. И. разорительна, бесполезна и вредна для здоровья.
3. Еда Фальшивая. Похожа на Е.И., только меню может быть стандартным, и
едоки придают процессу некий величественный смысл. Таковы церковные трапезы,
сельские поминки, торжественные обеды в посольствах и проч.
4. Жратва Одухотворенная. Это самый сложный в интеллектуальном плане
способ. Едок трескает за обе щеки не от голода, а от увлечения посторонними
мыслями. При Ж.О. о еде не думают вообще! Все мысли пожирателя заняты
творчеством, созерцанием, переживанием или воспоминанием. От этого скорость
еды возрастает, желудок недоуменно вздрагивает от сваливающихся в него
непрожеванных кусков, алкогольный градус растерянно всасывается без должного
эффекта. Так жрал на нью-йоркском балконе двухдолларовый борщ наш одиозный
Э. Лимонов, так жрут студенты, так восполняют энергетический запас многие
(почти все!) великие мыслители. Если, конечно не предаются кайфу по пункту
1.
Вот, примерно так и кушал в компании немецких принцесс великий наш
Император...
Далее сытый Петр по Рейну проплыл в Амстердам. Опять посольство где-то
замешкалось, и царь устроился на верфь в Саардаме учеником плотника -- всего
на 8 дней. Он осваивал все рабочие профессии подряд, успевал пройтись по
бумажным и прочим мануфактурам. Но инкогнито сохранялось недолго. Русские
иммигранты получили известие о странном посольстве, и по бородавке на щеке и
прочим приметам вычислили Петра. Дальше инкогнито поддерживалось деликатными
голландцами понарошку. После приезда посольства Петр снова поступил на верфь
в Амстердаме, знакомился с натуралистами, работал в анатомичке -- вот где
возникла идея знаменитой и тошнотворной питерской Кунст-камеры. Петр получил
урок даже у самого Антона ван-Левенгука, изобретателя микроскопа.
Сохранилась и художественная гравюра Петра, выполненная под руководством
голландцев.
За 4 месяца на Ост-Индской верфи Петр поучаствовал в полном цикле
постройки собственного корабля.
После Голландии -- Англия. Здесь тоже 3 месяца работы на верфи и
безуспешная вербовка мастеров в Россию.
Голландская и английская задачи посольства в дипломатическом смысле
провалились -- никто не захотел воевать ради Христа с Турцией и Францией.
16 июня 1698 года посольство торжественно въехало в Вену.
Здесь столь же безуспешно позанимались дипломатией, но зато удачно
посетили Баден, осмотрели достопримечательности, и совсем уже разнежились
съездить в Венецию, когда из отечества милого пришла обыкновенная русская
новость: стрельцы маршем идут на Москву! Пришлось царю срываться с венского
стула в антракте Венской оперы.
Что на сей раз не понравилось защитникам отечества?
Малые обиды были таковы.
Никак не шла из сна и памяти свинская казнь однополчан над гробом
Милославского.
Детской слезой, -- мы все страдали ею в наших играх, - душила досада на
царя, который в потешных боях всегда назначал "русскими" своих кукуйских
придурков, а "немцами" -- исконно русских стрельцов. И потом "русские"
Гордон и Лефорт нещадно лупили неповоротливых "немцев" в красных
патриотических кафтанах.
К тому же стало доподлинно известно, - все так говорили, - что
ненормальный государь заделался невозвращенцем -- не желает покидать пуховые
немецкие перины и согласен жить у немцев хоть простым бюргером.
Но эти малые обиды не шли в версту с великой обидой стрелецкой. Корни
этой обиды обнаружить легко, они просторно разлеглись на московских
просторах.
Стрельцы, в нашем нынешнем понимании, армией не были. Они не жили в
казарме, не поддерживали режимов быстрого развертывания и часовой
готовности, в поход собирались не по тревоге, а по осеннему указу государя о
нескорой весенней кампании. Так что, хватало у них времени неспеша обдумать
за чаркой зелена вина особенности национальной военной доктрины и обсудить
вред колдовства при караульной службе в рождественскую ночь.
Еще у каждого стрельца в Москве был собственный домик-дворик-огородик,
малинка, капустка, огурчики, погребок, самогонный аппаратик, сарайчик и хлев
с тягловой, верховой, дойной и мясной скотинкой. Баба, еще конечно имелась,
чтобы вести все это хозяйство и лелеять хозяина, когда он после тяжких
маневров нечаянно попадал не в спальню, а в хлев. Сама служба стрелецкая в
последние годы, если не считать бескровных, но мозольных походов царя
Алексея Тишайшего да регента Васьки, тоже была не пыльной. В чем она
состояла?
А вот, идешь ты красный молодец в красном кафтане весенним вечерком по
Красной площади, и рожа у тебя тоже красная и довольная. А красны девки с
Лобной панели на тебя не налюбуются, прямо сохнут и мокнут на месте. А ты
прешь именно в Спасские ворота, и караульные братки останавливают тебя лишь
для обмена анекдотами. Вот это жизнь!
Но вот, дерганый царь Петрушка гонит тебя брать Азов. И казачки местные
этот Азов тебе берут, но мусор басурманский из поганой твердыни выгребать
гордятся. И приходится тебе, кремлевскому гвардейцу, как последнему
стройбатовскому узбеку, махать лопатой и метлой...
Тут, к счастью, трубят сбор. Ты запихиваешь в сидор турецкие побрякушки
для жены и шали для подруг, и -- ша-агом марш! Но куда? Куда-то мимо Москвы,
в самое болото, на западную границу -- стеречь польскую избирательную
интригу. Тоскливо становится!
От этой тоски полторы сотни стрельцов снимаются в самоход. Идут в
Москву, бьют челом главкому Троекурову, чтоб он их вернул, куда следует.
Троекуров орет, плюется, и выборные "лучшие" ходоки оказываются в Сибири, -
кто жив остался. Остальные в ужасе и губной помаде бегут пожалиться мамке --
государыне Софье Алексевне. Конечно, в Новодевичий монастырь их охрана не
пускает. Тогда отчаянные идальго прокапывают дли-инный подземный ход, и
темной ночью проламывают дощатый пол точно в центре скромной кельи
затворницы Софии. Тут шум, гам, кто вы в потемках будете? -- ой, спаси
Пречистая дева! -- да убери ты лапы! Но свечка разгорается, Соня узнает
своих, жалуется, что жизнь столичная трудна и опасна, что бояре хотят
удушить царевича Алексея Петровича, и может, оно бы и к лучшему вышло. Софья
пишет стрельцам грамотку, что пора ополчаться и проч.
Бояре про эти новодевичьи страдания узнают и поступают с невиданной
жестокостью. Приговаривают они стрельцов с женами и детьми к жуткой казни.
Вот догадайтесь с трех раз на спор, к какой.
Итак, вы сразу предлагаете вавилонскую казнь. Были в XX веке, - правда
не нашей эры, - в городе Вавилоне такие мастера модного платья, которые
ставили голенького ответчика вертикально, делали ему по линии воротника и
кокетки тоненький надрез, а потом осторожно спускали с клиента всю кожу, как
штаны или скафандр. Сосуды основные, мышцы, нервы напряженные -- все это
оставалось в сохранности, так что раздетый клиент мог еще какое-то время
жить и прохлаждаться в анатомическом неглиже. Кожа шла на чучела Homo
Sapiens для гостиных, на кошельки и сумочки. Эту казнь вы удачно вспомнили,
но не угадали.
Вторая ваша версия -- по петровской выдумке, с выволакиванием женщин и
детей свиными упряжками к Лобному месту, на смех тамошним девкам и для
окропления отеческих гробов -- тоже хороша, но не та.
Тут вы начинаете метаться, вспоминать казнь новгородскую, пожар
московский, и я прекращаю опрос. Не поняли вы задания. Эти ваши казни для
матерого москвича -- семечки. Достать его, опустить ниже нар можно только
одним способом. Сейчас изобразим, каким.
Вот, например, московский ОМОН выезжает на юг. И думает, что купаться.
Но там -- пиф-паф, ой-е-ей! Плохо стреляете, товарищи менты! За это мы вас,
уцелевших, выдергиваем из Садового кольца и поселяем пожизненно среди
недорезанной бараньей республики. И приходится вам суетливо уворачиваться от
злобных кунаков и абреков, жены ваши беленькие с риском для личной жизни
ходят за водой на самое дно Аргунского ущелья, а детишки вынуждены изучать
азы и буки в компании местных волчат, склонных к занятию вахабизмом. Вот это
казнь! И называется она -- "лишение московской прописки".
Такой приговор боярский как раз и прозвучал. Должны были
стрельцы-самовольщики числом 155 человек борзым ходом отправляться на
пылающую Украину и дохнуть там пожизненно и безвыездно, с семьями, но без
коммунальных удобств и продвижения по службе. Как тут не забунтовать?
Пока Петр добирался из Вены, отряды потешного "короля" Ромодановского,
временно правившего страной, гоняли стрелецких беглецов по всему
Подмосковью, а те норовили пробраться-таки в Москву и там залечь.
Приговоренных к откомандированию ловили, вытаскивали из полковых обозов, но
прочая стрелецкая масса их отбивала обратно. Постепенно назревала битва.
Наконец произошла пушечная перестрелка и малая рукопашная стычка. Петровская
армия потеряла одного солдата убитым и трех -- ранеными. Стрельцов полегло
более полусотни. Многих король Ромодановский перехватал, пытал, повесил
вдоль дорог.
25 августа приехал Петр. К жене во дворец не явился, встретился с
девицей Монс, погулял у Лефорта, переночевал в Преображенском. А на другое
утро решил государь поднести москвичам иноземный гостинец. Это было впервые
завезенное на Русь просвещенным государем и по сей день любимое нами
иностранное слово "террор"!
26 августа Петр рассмотрел материалы Третьего стрелецкого бунта.
Подшитая в дело стрелецкая челобитная, задевавшая немцев, "последующих
брадобритию", подала царю забавную идею. Петр был только что из бритой
Европы, к тому же в народе еще не забылся вопль сжигаемого протопопа
Аввакума, обличавшего любителей стильного "блудоносного образа". И решил
Петр всех побрить, постричь и поодеколонить. Тут же, в Преображенском,
ласково разговаривая с вельможами, успевшими на царский прием, Петр бережно
обрезал им бороды. Начал с Ромодановского и Шеина, обслужил всех, не тронул
только самых старых доходяг, которые могли от стыда и помереть. 1 сентября,
за новогодним столом тех, кто не понял службы, добривал уже царский шут --
уж не пушкинский ли прадедушка, арапчонок Ганнибал? Он выныривал, как
чертенок из табакерки, из под ног и юбок, и ухватя боярина за бороду, одним
махом приводил его в маскарадный вид. Для упорных бородачей позже был
придуман специальный налог.
Чтоб народ не расслаблялся да не начал скулить о бороде и длинных
платьях, с половины сентября к Москве стали свозить пойманных стрельцов.
Всего их было 1700. 17 сентября, в 16-летнюю годовщину казни Хованских
неспеша начались какие-то особо жуткие пытки. "С третьего огня" узналось,
наконец, о революционном письме Софьи. Петр лично допросил сестер. Софья
уперлась, зато Марфа созналась.
И начались приготовления к рисованию с натуры картины Василия Сурикова
"Утро стрелецкой казни".
Этим утром -- 30 сентября 1698 года - опять мы прозевали 300-летний
юбилей, туды его в Лобное место! -- стрельцов повезли из Преображенского к
Покровским воротам Кремля. Этих приговоренных было 201. Их попарно рассадили
в телеги. Каждый держал в руках горящую свечку. Я так думаю, язычок свечки
должен был символизировать трепетный, легко угасимый огонек человеческой
жизни. Ехали медленно, а жизнь человеческая сгорает быстро, поэтому
какие-то, не замеченные на картине хозяйственники, должны были иметь свечной
запас и вовремя освежать его в коченеющих ладонях смертников. Для пущего
ужаса к стотележечной процессии были допущены близкие родственники. Толпы
жен и детей (жен было, ну, пусть 150, плюс матери, плюс подруги, плюс дети -
от двух до десяти душ на свечку, - получается уж точно больше тысячи) в
диком вопле окружали телеги.
У Покровских ворот был зачитан обвинительный акт, и стрельцов группами
развезли к многочисленным местам казни. Тут обнаружилась недостача пяти
приговоренных. Сначала растерялись, забегали, но потом вспомнили, что пять
голов любознательный основатель Кунст-камеры отрубил лично, еще в
Преображенском.
Написать картину группового садизма в один день у художника не вышло.
Поэтому последовали почти ежедневные сеансы работы с натурой:
11 октября -- 144 человека;
Итого получается 971 человек без учета повешенных Ромодановским до
суда.
Петр, как мы знаем, никогда не оставался в стороне от дел народных. И
не любил, когда приближенные отлынивают от изучения итальянского или рубки
кораблей. Поэтому 17 октября он устроил им домашнее занятие в
Преображенском. Князь Ромодановский справился на "хорошо" -- отсек 4 головы;
новый фаворит Алексашка Меншиков срубил сразу четыре "пятерки" - 20
стрельцов! Борис Голицын заслужил "единицу". Он так вяло кромсал шею
единственному пациенту, что тот Христом богом взмолился прекратить
безобразие. Отличник Меншиков метко выполнил приказ, -- пристрелил стрельца
из фузеи. Лефорт и Блюмберг от экзамена увильнули по уважительной причине,
-- у них были заграничные справки о невозможности дворянину заниматься
такими гадостями.
Петр наблюдал работу своих учеников из седла и очень сердился, если
кто-нибудь, вызванный к эшафотной доске, "принимался за дело трепетными
руками". Стрельцов не только рубили и вешали, им на колесе ломали руки,
ноги, спины. Парализованных, но живых стрельцов прямо на колесах выставляли
в рядок под кремлевской стеной на Красной площади. Вы знаете это место, там
и сейчас покойников полно.
Полковые попы из мятежных частей тоже пострадали. Одного повесили, у
другого отрубили и насадили на кол голову, тело положили на колесо.
Все были довольны, но хотелось как-то приобщить к прекрасному и главную
ценительницу стрелецкого искусства -- царевну Софью. Эта затворница никак не
хотела посещать массовых мероприятий, прикрывалась монастырским распорядком.
Тогда Петр устроил ей выездное представление, удовольствие с доставкой на
дом. Он приказал повесить 195 стрельцов на деревьях вокруг Новодевичьего.
Трех крупных мужиков бесстыдно разместили прямо против окон девы Софии. А
чтоб ей был понятен смысл спектакля, в руки мужикам вставили ее
собственноручные письма и ответные признания повешенных. Театральный сезон -
это вам не двухдневный кинопрокат, - трупы провисели за окнами пять месяцев
и пользовались у монастырских ворон непреходящим успехом. Полгода простояли
на Красной площади колеса с останками стрелецкой массовки.
Хотелось Петру и саму Софью вызвать на сцену. Он созвал особый собор,
чтобы вынести ей соответствующий приговор, но попы ни на что кроме
пострижения не осмелились.
Постригаемым и прочим, приобщающимся к Богу (например, отцу царской
невесты), у нас меняют имена. И есть такое правило: новое, незапятнанное имя
должно начинаться с той же буквы, что и грешное. Это для того, чтобы Бог
хоть как-то мог связать концы с концами на заседании Страшного суда. Вы же
не забыли еще, что Владимир Мономах, например, звался во Христе Василием, а
Борис Годунов - Боголепом? Ну, вот. Софью постригли на месте преступления, в
Новодевичьем, под издевательским именем Сусанна. Я сочинил тут гипотезу, что
имя это должно было напоминать незамужней и вечно озабоченной "мужеской
деве" дикие сцены изнасилования библейской девицы стариками-разбойниками,
так похожими на отставных стрельцов. Сестра Марфа упокоилась в монастыре
Наш Историк от мелодраматичности момента сбился с чувства меры и не
иначе опять посчитал прадедом Петра щедрого на излишества Ивана Васильевича
Грозного.
Награды были таковы - золотые медали, кубки, шубы, прибавка жалованья и
крестьянских дворов.
Петр почувствовал вкус победы, территориальных приобретений и трофеев.
Но еще острее прошиб его вкус реализованной власти. Это когда ты не просто
говоришь: "А, ну-ка, холопы, ступайте за море, да привезите, чего там есть!"
- и холопы бегут, а ты радуешься, что послушались. Реальная власть, это
когда ты придумываешь, чего раньше не водилось, все кряхтят, но выполняют,
гибнут, но тянут, ругают тебя Антихристом, но терпят. И в итоге получается
нечто полезное и похвальное.
И Петр стал командовать так, что все закряхтели и забегали. Налоги
врубил огромные. Вместо десятой деньги, привычной с тихих татарских времен,
назначил царь производственную разверстку. Разберем подробнее эту
экономическую причуду.
Вот, например, задача. Велит нам царь построить 12 кораблей и оснастить
их штатными пушечно-простынными запасами. Прикидываем общую цену -- ну, хоть
по голландскому каталогу -- и переводим гульдены в рубли.
Как мы начинали делать, да не доделали флот при Алексее Михайловиче? Мы
собрали эти рубли в виде десятины с гостей (иностранных купцов, безвылазно
проживающих в России), с гостиной сотни (это всякие подмастерья, лавочники,
коммерсанты, прижившиеся при иностранцах или уже торгующие самостоятельно),
с черных сотен (это будущий городской пролетариат) и с "беломесцев" (это
платежеспособные городские белоручки, подлежащие налогообложению). То есть,
ободрали всех, кроме крестьян, - этих считать легче и можно обложить
отдельно. Так вот, рассчитанная годовая сумма как раз и равна цене 12
новехоньких фрегатиков в натуральную величину. Эти денежки тихим ходом едут
на телегах в Москву, попадают в разные приказы, министерства и ведомства,
где их непрерывно пересчитывают липкими от волнения пальцами. Потом остатки
бюджета распределяются между отраслевыми министрами - самыми нахрапистыми
солистами думской оперы. Остатки остатков попадают к семейным подрядчикам и
ювелирам. Осевшая золотая пыль используется по прямому назначению -- на
корабли. И получается этих кораблей -- один, но без обшивки. И дожидается
этот грозный галеон бюджета будущего года, и гниет он быстрее, чем
переваривается кабанья лодыжка в брюхе неторопливого строителя. Можно так
построить 12 кораблей? Можно -- за 12 лет под страхом смертной казни. А за
год? Тоже можно, но в размер мраморного слоника. Как раз вся эскадра
поместится на диванной полке.
Теперь изучаем немыслимую технологию Петра. Он говорит так.
- Вы, господа, собираете такую-то сумму с народа нашего?
- Собираем, государь, ох, собираем.
- А, ежели на эти народные денежки можно купить такой-то флот, то можно
его на них и самим сделать?
- Поди, можно, государь.
- Ну, так и сделайте!
В общем, настал страх божий. Над всеми поставили каких-то выскочек
подьяческого достоинства, немцев и голландцев, всем разослали необъятные,
немыслимые чертежи. Высшее начальство думало отсидеться, ан нет! На бояр и
всех служилых наложили разнарядку сделать с каждых 10000 тысяч крепостных
дворов по кораблю. А на патриарха и весь его корпус упала епитимья и того
строже -- 1 корабль с 8000 дворов. Монастырский крестьянин - он пожирнее и
повыносливей штатского крепостного. А чтоб было куда этими неисчислимыми
кораблями плавать, последовал указ -- рыть Волго-Донской канал немедля, не
отлагая дела на 250 лет и не дожидаясь сталинской мобилизации трудовых
резервов по 58 статье.
Для кораблестроения толпами валили в Россию второсортные иностранцы. Но
обходились они дорого, поэтому 50 молодцов отечественного производства были
высланы в Италию, Англию и Голландию для учебы. Петр на собственном опыте
сформулировал аксиому: "В России выучиться нельзя", - и решил ехать учиться
сам -- в основном, любимому корабельному делу. Поехал, как всегда придурясь
свитской шестеркой в "великом посольстве", состоявшем из трех послов --
Лефорта, Головина и Возницына, 20 дворян да 35 волонтеров.
Чуть было не уехали, но открылся "заговор". Милославские и Лопухины,
родственники прокинутой царицы Дуни чего-то злоумышляли и мутили народ.
Некий старец Аврамий нахально явился к царю и подал ему тетрадку с опросом
общественного мнения типа: "Не могу поступиться принципами!". В тетрадке
перечислялись все поступки царя, которые не по душе пришлись анонимному
народу. Тут и плаванье по воде было, и всякая военная дурь, и поповские
мозоли от корабельного дела, и семейное непостоянство царя. Завелись
подрывные разговоры среди стрелецких полковников. Все стало напоминать Петру
недавнее детство. В страхе маниакальном, иван-грозновском, учинил Петр
скорый сыск с тяжкими пытками. С пыток стало известно, что покойный Иван
Милославский и сестра Софья подговаривали стрелецких полковников попросту
убить Петра, а те и не возражали.
Вот досадаСестру казнить нельзя - не принято, и Милославский избежал
кары. Тогда Петр сочинил сценарий стрелецкой казни, к которой были
приговорены три полковника -- Соковнин, Цыклер, Пушкин (куда ни плюнь --
везде этот Пушкин!), два стрельца - Филиппов и Рожин, и один казак Лукьянов.
4 марта на Красной площади построили каменный столп с намеком на
столбовые привилегии бывшей "надворной пехоты". В этот столб вмазали пять
рожнов - больших крючьев, какие сегодня мы можем наблюдать только в мясных
рядах. В тот же день гроб князя Милославского был извлечен из могилы и с
почетом -- на свиной упряжке -- выволочен в село Преображенское. Там гроб
вскрыли, установили у эшафота, и стали рубить заговорщикам головы с таким
расчетом, чтобы покойный главарь мог созерцать стеклянными глазами весь
процесс, а кровь казнимых лилась бы прямо на него. Потом пять стрелецких
голов были привезены в Москву и насажены на рожны новенького столба. Куда
девали голову казака Лукьянова и что сталось с телами казненных и трупом
Милославского, Историк умалчивает.
Ну, вот. Теперь с чистым сердцем можно было и в Европу!
10 марта выбрались из Москвы, долго по грязи ехали в Ригу. Здесь Петру
не понравилось до тошноты. "Немцы" оказались прижимистыми, подозрительными,
настороженными: "Проклятое место", - писал Петр. Рига была неплохо
укреплена, зато войск (на будущее) запомнилось мало.
Приехали в Курляндию. Встреча с давним доброжелателем герцогом
Курляндским получилась куда более теплой. Здесь Петр впервые оказался на
берегах Балтийского моря и был навылет поражен стрелой балтийского Амура,
или скорее -- Посейдона, -- так полюбилась ему тяжелая сизая гладь весенней
Балтики. В сентиментальном порыве царь бросил посольство добираться своим
ходом, а сам морем отправился в Кенигсберг. Здесь у курфюрста
Бранденбургского, пока посольство тащилось посуху, Петр занимался
артиллерийскими стрельбами и успел получить отличный аттестат.
В Пруссии пришлось задержаться для регулировки польского вопроса. В
Польше после смерти Яна Собеского проходила избирательная кампания, и на
королевский трон опять нагло лез "петуховый" кандидат -- французский принц
Конти. Франция была ненавистна России из-за противоестественного сношения с
мусульманским миром, неприкрытого военного союза с Турцией. Так что, нам
только в Польше на хватало пробасурманенного короля. Петр послал поддержку
Августу Саксонскому, пригрозил двинуть войска к польской границе, вообще
написал панам радным, чтоб имели совесть. Последний тур выборов в сейме
проходил с некоторым отклонением от регламента -- голосование велось на
саблях. Рубка свершалась под чтение царского письма, поэтому саксонская
партия одолела, и новый король Август поклялся Петру в вечной дружбе.
Двинулись дальше, переезжая из одного немецкого королевства в другое. В
герцогстве Цельском две любопытные особы София Ганноверская и ее дочь
красавица София-Шарлотта Бранденбургская встретили Петра, внимательно
осмотрели дикого малого и записали единственное непредвзятое мнение,
дошедшее до нас: "Это человек очень хороший и вместе очень дурной". Хорошего
в Петре было: остатки юношеской красоты и живость характера. Дурь тоже
прочитывалась без труда: царь страдал от "преждевременного развития,
страшных детских потрясений и неумеренных трудов и потех". Голова его
тряслась, лицо содрогалось в конвульстях, взгляд вызывал страх. За столом
Петр тоже шокировал наблюдательных дам, он ел ... ну, как бы это сказать
по-немецки? -- просто хавал безобразно, как студент в советской общаге при
избытке закуси...
Университетская наша бурса сложно подразделяла способы культурной и
бескультурной еды. В подпольных рефератах, зачитываемых вместо тоста,
анализировался огромный общечеловеческий опыт этого важнейшего
физиологического и эмоционального процесса. Не могу не поделиться с вами
столь полезными знаниями. Уж вы сами распространите эти аксиоматические
принципы на аналогичные акты -- секс, сон, творчество и т.п.
Есть можно четырьмя основными способами.
1. Еда Гастрономическая. Происходит в одиночку, чтобы никто не мешал,
не зарился на твою порцию, не хаял ее непритязательный вид. Е.Г. совершается
неспеша, при полном отсутствии ближайших перспектив и обычно с голодухи.
Е.Г. единственная доставляет настоящее, простое, глубокое удовольствие. Меню
Е.Г. не имеет никакого значения. Количество еды тоже второстепенно. Истинное
удовольствие всегда можно растянуть.
2. Еда Изощренная. Происходит демонстративно, в пресыщенной компании,
среди вычурных, иногда противоестественных блюд. Это -- продовольственное
рококо и барокко. Е.И. обсуждается едоками во время еды в напыщенных и
хвастливых тонах. Е. И. разорительна, бесполезна и вредна для здоровья.
3. Еда Фальшивая. Похожа на Е.И., только меню может быть стандартным, и
едоки придают процессу некий величественный смысл. Таковы церковные трапезы,
сельские поминки, торжественные обеды в посольствах и проч.
4. Жратва Одухотворенная. Это самый сложный в интеллектуальном плане
способ. Едок трескает за обе щеки не от голода, а от увлечения посторонними
мыслями. При Ж.О. о еде не думают вообще! Все мысли пожирателя заняты
творчеством, созерцанием, переживанием или воспоминанием. От этого скорость
еды возрастает, желудок недоуменно вздрагивает от сваливающихся в него
непрожеванных кусков, алкогольный градус растерянно всасывается без должного
эффекта. Так жрал на нью-йоркском балконе двухдолларовый борщ наш одиозный
Э. Лимонов, так жрут студенты, так восполняют энергетический запас многие
(почти все!) великие мыслители. Если, конечно не предаются кайфу по пункту
1.
Вот, примерно так и кушал в компании немецких принцесс великий наш
Император...
Далее сытый Петр по Рейну проплыл в Амстердам. Опять посольство где-то
замешкалось, и царь устроился на верфь в Саардаме учеником плотника -- всего
на 8 дней. Он осваивал все рабочие профессии подряд, успевал пройтись по
бумажным и прочим мануфактурам. Но инкогнито сохранялось недолго. Русские
иммигранты получили известие о странном посольстве, и по бородавке на щеке и
прочим приметам вычислили Петра. Дальше инкогнито поддерживалось деликатными
голландцами понарошку. После приезда посольства Петр снова поступил на верфь
в Амстердаме, знакомился с натуралистами, работал в анатомичке -- вот где
возникла идея знаменитой и тошнотворной питерской Кунст-камеры. Петр получил
урок даже у самого Антона ван-Левенгука, изобретателя микроскопа.
Сохранилась и художественная гравюра Петра, выполненная под руководством
голландцев.
За 4 месяца на Ост-Индской верфи Петр поучаствовал в полном цикле
постройки собственного корабля.
После Голландии -- Англия. Здесь тоже 3 месяца работы на верфи и
безуспешная вербовка мастеров в Россию.
Голландская и английская задачи посольства в дипломатическом смысле
провалились -- никто не захотел воевать ради Христа с Турцией и Францией.
16 июня 1698 года посольство торжественно въехало в Вену.
Здесь столь же безуспешно позанимались дипломатией, но зато удачно
посетили Баден, осмотрели достопримечательности, и совсем уже разнежились
съездить в Венецию, когда из отечества милого пришла обыкновенная русская
новость: стрельцы маршем идут на Москву! Пришлось царю срываться с венского
стула в антракте Венской оперы.
Что на сей раз не понравилось защитникам отечества?
Малые обиды были таковы.
Никак не шла из сна и памяти свинская казнь однополчан над гробом
Милославского.
Детской слезой, -- мы все страдали ею в наших играх, - душила досада на
царя, который в потешных боях всегда назначал "русскими" своих кукуйских
придурков, а "немцами" -- исконно русских стрельцов. И потом "русские"
Гордон и Лефорт нещадно лупили неповоротливых "немцев" в красных
патриотических кафтанах.
К тому же стало доподлинно известно, - все так говорили, - что
ненормальный государь заделался невозвращенцем -- не желает покидать пуховые
немецкие перины и согласен жить у немцев хоть простым бюргером.
Но эти малые обиды не шли в версту с великой обидой стрелецкой. Корни
этой обиды обнаружить легко, они просторно разлеглись на московских
просторах.
Стрельцы, в нашем нынешнем понимании, армией не были. Они не жили в
казарме, не поддерживали режимов быстрого развертывания и часовой
готовности, в поход собирались не по тревоге, а по осеннему указу государя о
нескорой весенней кампании. Так что, хватало у них времени неспеша обдумать
за чаркой зелена вина особенности национальной военной доктрины и обсудить
вред колдовства при караульной службе в рождественскую ночь.
Еще у каждого стрельца в Москве был собственный домик-дворик-огородик,
малинка, капустка, огурчики, погребок, самогонный аппаратик, сарайчик и хлев
с тягловой, верховой, дойной и мясной скотинкой. Баба, еще конечно имелась,
чтобы вести все это хозяйство и лелеять хозяина, когда он после тяжких
маневров нечаянно попадал не в спальню, а в хлев. Сама служба стрелецкая в
последние годы, если не считать бескровных, но мозольных походов царя
Алексея Тишайшего да регента Васьки, тоже была не пыльной. В чем она
состояла?
А вот, идешь ты красный молодец в красном кафтане весенним вечерком по
Красной площади, и рожа у тебя тоже красная и довольная. А красны девки с
Лобной панели на тебя не налюбуются, прямо сохнут и мокнут на месте. А ты
прешь именно в Спасские ворота, и караульные братки останавливают тебя лишь
для обмена анекдотами. Вот это жизнь!
Но вот, дерганый царь Петрушка гонит тебя брать Азов. И казачки местные
этот Азов тебе берут, но мусор басурманский из поганой твердыни выгребать
гордятся. И приходится тебе, кремлевскому гвардейцу, как последнему
стройбатовскому узбеку, махать лопатой и метлой...
Тут, к счастью, трубят сбор. Ты запихиваешь в сидор турецкие побрякушки
для жены и шали для подруг, и -- ша-агом марш! Но куда? Куда-то мимо Москвы,
в самое болото, на западную границу -- стеречь польскую избирательную
интригу. Тоскливо становится!
От этой тоски полторы сотни стрельцов снимаются в самоход. Идут в
Москву, бьют челом главкому Троекурову, чтоб он их вернул, куда следует.
Троекуров орет, плюется, и выборные "лучшие" ходоки оказываются в Сибири, -
кто жив остался. Остальные в ужасе и губной помаде бегут пожалиться мамке --
государыне Софье Алексевне. Конечно, в Новодевичий монастырь их охрана не
пускает. Тогда отчаянные идальго прокапывают дли-инный подземный ход, и
темной ночью проламывают дощатый пол точно в центре скромной кельи
затворницы Софии. Тут шум, гам, кто вы в потемках будете? -- ой, спаси
Пречистая дева! -- да убери ты лапы! Но свечка разгорается, Соня узнает
своих, жалуется, что жизнь столичная трудна и опасна, что бояре хотят
удушить царевича Алексея Петровича, и может, оно бы и к лучшему вышло. Софья
пишет стрельцам грамотку, что пора ополчаться и проч.
Бояре про эти новодевичьи страдания узнают и поступают с невиданной
жестокостью. Приговаривают они стрельцов с женами и детьми к жуткой казни.
Вот догадайтесь с трех раз на спор, к какой.
Итак, вы сразу предлагаете вавилонскую казнь. Были в XX веке, - правда
не нашей эры, - в городе Вавилоне такие мастера модного платья, которые
ставили голенького ответчика вертикально, делали ему по линии воротника и
кокетки тоненький надрез, а потом осторожно спускали с клиента всю кожу, как
штаны или скафандр. Сосуды основные, мышцы, нервы напряженные -- все это
оставалось в сохранности, так что раздетый клиент мог еще какое-то время
жить и прохлаждаться в анатомическом неглиже. Кожа шла на чучела Homo
Sapiens для гостиных, на кошельки и сумочки. Эту казнь вы удачно вспомнили,
но не угадали.
Вторая ваша версия -- по петровской выдумке, с выволакиванием женщин и
детей свиными упряжками к Лобному месту, на смех тамошним девкам и для
окропления отеческих гробов -- тоже хороша, но не та.
Тут вы начинаете метаться, вспоминать казнь новгородскую, пожар
московский, и я прекращаю опрос. Не поняли вы задания. Эти ваши казни для
матерого москвича -- семечки. Достать его, опустить ниже нар можно только
одним способом. Сейчас изобразим, каким.
Вот, например, московский ОМОН выезжает на юг. И думает, что купаться.
Но там -- пиф-паф, ой-е-ей! Плохо стреляете, товарищи менты! За это мы вас,
уцелевших, выдергиваем из Садового кольца и поселяем пожизненно среди
недорезанной бараньей республики. И приходится вам суетливо уворачиваться от
злобных кунаков и абреков, жены ваши беленькие с риском для личной жизни
ходят за водой на самое дно Аргунского ущелья, а детишки вынуждены изучать
азы и буки в компании местных волчат, склонных к занятию вахабизмом. Вот это
казнь! И называется она -- "лишение московской прописки".
Такой приговор боярский как раз и прозвучал. Должны были
стрельцы-самовольщики числом 155 человек борзым ходом отправляться на
пылающую Украину и дохнуть там пожизненно и безвыездно, с семьями, но без
коммунальных удобств и продвижения по службе. Как тут не забунтовать?
Пока Петр добирался из Вены, отряды потешного "короля" Ромодановского,
временно правившего страной, гоняли стрелецких беглецов по всему
Подмосковью, а те норовили пробраться-таки в Москву и там залечь.
Приговоренных к откомандированию ловили, вытаскивали из полковых обозов, но
прочая стрелецкая масса их отбивала обратно. Постепенно назревала битва.
Наконец произошла пушечная перестрелка и малая рукопашная стычка. Петровская
армия потеряла одного солдата убитым и трех -- ранеными. Стрельцов полегло
более полусотни. Многих король Ромодановский перехватал, пытал, повесил
вдоль дорог.
25 августа приехал Петр. К жене во дворец не явился, встретился с
девицей Монс, погулял у Лефорта, переночевал в Преображенском. А на другое
утро решил государь поднести москвичам иноземный гостинец. Это было впервые
завезенное на Русь просвещенным государем и по сей день любимое нами
иностранное слово "террор"!
26 августа Петр рассмотрел материалы Третьего стрелецкого бунта.
Подшитая в дело стрелецкая челобитная, задевавшая немцев, "последующих
брадобритию", подала царю забавную идею. Петр был только что из бритой
Европы, к тому же в народе еще не забылся вопль сжигаемого протопопа
Аввакума, обличавшего любителей стильного "блудоносного образа". И решил
Петр всех побрить, постричь и поодеколонить. Тут же, в Преображенском,
ласково разговаривая с вельможами, успевшими на царский прием, Петр бережно
обрезал им бороды. Начал с Ромодановского и Шеина, обслужил всех, не тронул
только самых старых доходяг, которые могли от стыда и помереть. 1 сентября,
за новогодним столом тех, кто не понял службы, добривал уже царский шут --
уж не пушкинский ли прадедушка, арапчонок Ганнибал? Он выныривал, как
чертенок из табакерки, из под ног и юбок, и ухватя боярина за бороду, одним
махом приводил его в маскарадный вид. Для упорных бородачей позже был
придуман специальный налог.
Чтоб народ не расслаблялся да не начал скулить о бороде и длинных
платьях, с половины сентября к Москве стали свозить пойманных стрельцов.
Всего их было 1700. 17 сентября, в 16-летнюю годовщину казни Хованских
неспеша начались какие-то особо жуткие пытки. "С третьего огня" узналось,
наконец, о революционном письме Софьи. Петр лично допросил сестер. Софья
уперлась, зато Марфа созналась.
И начались приготовления к рисованию с натуры картины Василия Сурикова
"Утро стрелецкой казни".
Этим утром -- 30 сентября 1698 года - опять мы прозевали 300-летний
юбилей, туды его в Лобное место! -- стрельцов повезли из Преображенского к
Покровским воротам Кремля. Этих приговоренных было 201. Их попарно рассадили
в телеги. Каждый держал в руках горящую свечку. Я так думаю, язычок свечки
должен был символизировать трепетный, легко угасимый огонек человеческой
жизни. Ехали медленно, а жизнь человеческая сгорает быстро, поэтому
какие-то, не замеченные на картине хозяйственники, должны были иметь свечной
запас и вовремя освежать его в коченеющих ладонях смертников. Для пущего
ужаса к стотележечной процессии были допущены близкие родственники. Толпы
жен и детей (жен было, ну, пусть 150, плюс матери, плюс подруги, плюс дети -
от двух до десяти душ на свечку, - получается уж точно больше тысячи) в
диком вопле окружали телеги.
У Покровских ворот был зачитан обвинительный акт, и стрельцов группами
развезли к многочисленным местам казни. Тут обнаружилась недостача пяти
приговоренных. Сначала растерялись, забегали, но потом вспомнили, что пять
голов любознательный основатель Кунст-камеры отрубил лично, еще в
Преображенском.
Написать картину группового садизма в один день у художника не вышло.
Поэтому последовали почти ежедневные сеансы работы с натурой:
11 октября -- 144 человека;
Итого получается 971 человек без учета повешенных Ромодановским до
суда.
Петр, как мы знаем, никогда не оставался в стороне от дел народных. И
не любил, когда приближенные отлынивают от изучения итальянского или рубки
кораблей. Поэтому 17 октября он устроил им домашнее занятие в
Преображенском. Князь Ромодановский справился на "хорошо" -- отсек 4 головы;
новый фаворит Алексашка Меншиков срубил сразу четыре "пятерки" - 20
стрельцов! Борис Голицын заслужил "единицу". Он так вяло кромсал шею
единственному пациенту, что тот Христом богом взмолился прекратить
безобразие. Отличник Меншиков метко выполнил приказ, -- пристрелил стрельца
из фузеи. Лефорт и Блюмберг от экзамена увильнули по уважительной причине,
-- у них были заграничные справки о невозможности дворянину заниматься
такими гадостями.
Петр наблюдал работу своих учеников из седла и очень сердился, если
кто-нибудь, вызванный к эшафотной доске, "принимался за дело трепетными
руками". Стрельцов не только рубили и вешали, им на колесе ломали руки,
ноги, спины. Парализованных, но живых стрельцов прямо на колесах выставляли
в рядок под кремлевской стеной на Красной площади. Вы знаете это место, там
и сейчас покойников полно.
Полковые попы из мятежных частей тоже пострадали. Одного повесили, у
другого отрубили и насадили на кол голову, тело положили на колесо.
Все были довольны, но хотелось как-то приобщить к прекрасному и главную
ценительницу стрелецкого искусства -- царевну Софью. Эта затворница никак не
хотела посещать массовых мероприятий, прикрывалась монастырским распорядком.
Тогда Петр устроил ей выездное представление, удовольствие с доставкой на
дом. Он приказал повесить 195 стрельцов на деревьях вокруг Новодевичьего.
Трех крупных мужиков бесстыдно разместили прямо против окон девы Софии. А
чтоб ей был понятен смысл спектакля, в руки мужикам вставили ее
собственноручные письма и ответные признания повешенных. Театральный сезон -
это вам не двухдневный кинопрокат, - трупы провисели за окнами пять месяцев
и пользовались у монастырских ворон непреходящим успехом. Полгода простояли
на Красной площади колеса с останками стрелецкой массовки.
Хотелось Петру и саму Софью вызвать на сцену. Он созвал особый собор,
чтобы вынести ей соответствующий приговор, но попы ни на что кроме
пострижения не осмелились.
Постригаемым и прочим, приобщающимся к Богу (например, отцу царской
невесты), у нас меняют имена. И есть такое правило: новое, незапятнанное имя
должно начинаться с той же буквы, что и грешное. Это для того, чтобы Бог
хоть как-то мог связать концы с концами на заседании Страшного суда. Вы же
не забыли еще, что Владимир Мономах, например, звался во Христе Василием, а
Борис Годунов - Боголепом? Ну, вот. Софью постригли на месте преступления, в
Новодевичьем, под издевательским именем Сусанна. Я сочинил тут гипотезу, что
имя это должно было напоминать незамужней и вечно озабоченной "мужеской
деве" дикие сцены изнасилования библейской девицы стариками-разбойниками,
так похожими на отставных стрельцов. Сестра Марфа упокоилась в монастыре