Страница:
Здесь произошел такой резкий поворот сюжета, какой, пожалуй, мы впервые
обнаруживаем в русской Истории.
Представьте себе, дорогие читатели, что вы открыли книгу только с этого
места, что ни про какую ненависть царя к трижды оскорбившему его Смоленску
не прочли. Да и прочих кровавых дел московских не припоминаете. Так у вас и
настроение возникнет особенное, радостное. Вашему взору предстанет сцена
въезда государя Василия Иоанновича в русский город Смоленск.
Звонят колокола. Служатся церковные службы-литургии, подносятся дары.
Государь милостивы слова говорит всем лучшим людям, каждого называет по
отчеству. Правда, руины вокруг. Ах, да! Оказывается, здесь только что шли
бои!..
- А что это у нас тут за генерал иноземный?
- А это, батюшка, наместник королевский, Сологуб.
- А не желаешь ли ты, генерал, вступить в московскую службу с
повышением в чине, звании, с выдачей денежного, вещевого и кормового
довольствия на год вперед? Не желаешь. Ну, будь здоров, пей, гуляй с нами и
домой отбыть не забудь.
- А это что за воины в пестрой форме?
- А это, государь, королевские стрельцы - смелый, обученный народ!
- Здравствуйте товарищи польские стрельцы! Не желаете ли вступить в мою
службу с сохранением чинов и званий? Да и с выдачей двух рублей на человека?
Не желаете. Ну, так пейте с нами и гуляйте, но рублей получите не по два, а
по одному! А протрезвеете, так берите шинели, идите домой.
Такой дичи ни один князь до той поры не допускал. Никто не был казнен в
Смоленске. Никто не выслан. Желающим переселиться в Москву выдавались
подъемные суммы и немедленно предоставлялась московская прописка. Нежелающим
- сохранялись имущество и достоинство, у кого что было. Мирная практика
имела успех. Смоляне враз успокоились и московских ужасов бояться перестали.
Сологуб, как дурак, вернулся к королю и лишился головы...
Здесь сердце язвительного автора охватила досада на самого себя. Все
казалось ему, что горбатого может исправить только могила, а кривая мораль
пришлых да ушлых неисправима вовсе. И весь жизненный опыт в один осмысленный
"сорок" говорил ему об этом прямо и честно. На этой каверзной мысли сел он и
книгу писать. Да вот засбоило! Добрый царь помиловал честных людей, а должен
был рвать этих набожных дураков каленым железом. Добрый победитель отпустил
военнопленных и пайки им выдал сверх женевской конвенции, а должен был
содрать с них иноземную форму вместе с кожей, живьем зарыть в оврагах. А уж
Сологуба-голубчика, сами понимаете, торжественно должны были под белы ручки
сопроводить к сосновому пенечку, а не домой к королю, жене и детям.
И начал автор сомневаться да кручиниться. Как вдруг мелькнула-таки
верная мысль и засияла, очищенная медом и пивом. Не сам государь согрешил
милосердной ересью, это его кто-то подучил, сбил с пути истинного! Кто же
это такой светлый и умный советовал князю? Посмотреть бы на него! Я хочу
видеть этого человека!
Да вот же он, советник ученый! Вельможный пан князь Михайла Батькович
Глинский! И советовал он правильно, в соответствии с Чувством. И не было в
его советах никакого гнилого либерализма. А был холодный расчет и
дальнобойный план. Все три захода на Смоленск гундел Михаил на ухо царю, что
нужно Смоленск отдать ему. На прокорм, управление, суд, расправу. Сильно он,
Михаил, в этих православно-польских делах понимает! Царь кивал: да, да,
получишь, получишь. Глинский на радостях слал гонцов к смолянам, уговаривал
да обещал. Иностранных пушкарей из-за бугра выписал. Осадой руководил,
переговоры направлял. Гнев царский смирял: жалел своих будущих подданных. И
получил шиш с маком. Кинули его. Отправили на границу, подставляться под
королевский контрудар.
Озлобился Миша. Сразу сел за письменный стол и прямо королю написал:
извиняйте, был неправ, готов обратно. Одного не учел князь. В России
неумытой - все наоборот. Тут холопы куда более господ к грамоте способны.
Вот он тебе свечку держит, рыло скособочил, мурло - мурлом. А сам бегло
рыщет мутным бельмом по строкам твоей латыни. Ты письмо с панычем отправил и
спать лег, а он в седло - и к боярину Челяднину да князю Голице с доносом. И
вот тебя уже ловят на дороге, облапывают да ощупывают и находят ласковые
письма королевские. А там уж ты в железах, в телеге отправляешься в стольный
град Москву. А война без тебя разгорается пуще прежнего.
Голица и Челяднин, окрыленные успехом и обласканные государем, получили
80 000 (две тыщи сороков!) московского войска и храбро ринулись на врага.
Король смог собрать только 30 000 войска под командой православного князя
Константина Острожского (запомните это имя!). Войска сошлись под Оршей.
После формальных переговоров начались бои. Польско-литовских русских было
меньше, и они побежали. Наши русские отважно пустились вдогонку. Из кустов
по ним ударила артиллерия Острожского. Картечь скосила толпы атакующих,
добивать их пошла пехота из засадных полков. Закрутилась мясорубка. Наши
прыгали в речку, на них прыгали следующие, все калечились и тонули.
Острожский сначала атаковал полки Челяднина. Голица беспокойно наблюдал, как
рубят его товарищей. А как же ему было не наблюдать, когда Глинского ловил
он, а старшим в войско назначили Челяднина? Потом Острожский навалился на
Голицу. Теперь отдыхал Челяднин. Его Чувство справедливости тоже не дремало:
он был старше и знатнее Голицы, но этого сосунка ему навязали чуть ли не в
одну версту!..
Король Сигизмунд писал потом Великому магистру Ливонскому в
благодарность за мудрые советы, что москвичи потеряли только убитыми 30 000
человек. Речка Кропивна была запружена телами и вышла из берегов...
Тут я вас неожиданно спрашиваю:
- Хорош ли был Константин Острожский для Руси?
- Что за дурацкий вопрос! Конечно, плох! Погубил 30 000 наших, сволочь,
фашист!
- А я говорю - хорош!
И вы с ненавистью смотрите на меня, пальцы ваши дрожат на бердыше, вы
начинаете орать, обзываться и уже пора нам подраться. Но я предлагаю вам
выложить на стол вашу масть. И вы гордо бросаете на зеленое библиотечное
сукно 30 000 этих невинно убиенных.
А я достаю свою бумажку и бью вас так:
- Пройдет ровно 60 лет, друзья мои, и под Львовом в поместье
Константина Константиновича Острожского, сына нашего антигероя, на деньги
Острожских убежавший от московской инквизиции монах Ванька Федоров будет
денно и нощно печатать первую воистину русскую книжку - Букварь. Оттуда ее
повезут возами по всей православной земле...
- Ну, кто более Матери-истории ценен? Наш Букварь или ваши 30 000?
И вы, конечно, поймете, что проспорили.
А пока Острожский-отец двинулся на Смоленск. Мелкие городки сдались ему
без боя при первом известии о битве при Орше. Но Смоленск заперся. Новый
смоленский наместник Василий Шуйский переловил предателей из городской знати
во главе с епископом смоленским, осудил их за переписку с королем и повесил
на городской стене. Нет, по старому татарскому обычаю епископа-таки
пожалели. Остальные красовались на страх Литве в государевых подарках: один
в шубе с царского плеча, другой с серебряным ковшом на шее - в довесок к
петле. Такое оформление сцены подействовало отрезвляюще, смоляне отважно
оборонялись от Острожского. Правда, у него и войск-то было всего 6 000.
Шуйский заслужил царскую похвалу, кличку Шубник и утверждение в
должности наместника. Василий удовлетворенно отбыл в Москву.
Небитыми оставались только крымцы. Они долго пугали Василия наглыми
посланиями, требованиями прислать всего и побольше, заявляли, что вообще-то
хозяева всех городов русских - они. Аргумент был прост. Мы, крымские Гиреи,
- Орда. Вы, Москва, - данники Орды, даром что Золотой, а не крымской. Так и
платите же, сволочи! И подпись: ваш царь и повелитель Такой-то-Гирей. Наши
отнекивались да отдаривались. Гордость держали за пазухой. Глупые татары
подумали, что, и правда, можно чем-то поживиться, и в 1517 году двинулись на
Русь. 20 000 крымских всадников пробирались на Тулу, когда князья Одоевский
да Воротынский обходным маневром обложили их в лесу. Убиты были почти все
татары. Царь с боярами долго думу думали, разрывать ли с Крымом
дипломатические отношения или как? Решили продолжать корешеваться, как ни в
чем не бывало. Чтобы Крым совсем уж не попал под Литву.
Антипольская коалиция тем временем распалась, потому что Василий не
хотел содержать на свои деньги тевтонское войско и зарплату ему задерживал
до начала военных действий, а немцы без денег завоевывать себе Польшу не
спешили. Император Максимилиан тоже заговорил о мире. Потянулись трусливые
переговоры.
Тем временем Сигизмунд перешел в наступление, был бит и отступил. Это
дало повод Василию потребовать новых уступок. Он вдруг во весь голос стал
домогаться Киева, Полоцка, Витебска - всей старой Руси. В Европе уже и
забыли, чей раньше был Киев, и удивленно таращились на Москву. Австрияки для
отговорки попросили на будущее взамен Киева половину каких-то московґских
северных земель, но поняты не были. Союзные послы уныло разъезжались из
Москвы. Хоть для какой-нибудь чести просили они забрать с собой Глинского,
но царь и этой малости им не дал. Глинский-де страшный злодей, был уже
приговорен к казни, но вдруг запросился к митрополиту с покаяньем, что на
самом деле он католик - когда-то в студенческой молодости, в Италии позволил
собутыльникам себя неправильно крестить, а теперь просит взять его обратно в
православие. И поэтому митрополит Глинского царю не отдает, все
допытывается: "А не под страхом ли смерти ты, Миша, волынишь? Может, ты
неискренен в своем Чувстве? Так давай, мы лучше тебя казним. Душе твоей от
этого будет спокойней..."
Прошли годы борьбы и побед. Много раз били крымцев и казанцев, литовцев
и своих - плохих русских в Полоцке, Опочке и пр. Казнили и сдавали в
монастыри собственных бояр да дворян. И о себе не забывали.
В 1525 году царь развелся с первой женой, Соломонией, и через год
женился на племяннице блудного Михаила - Елене Глинской. Осмотревшись во
дворце, Елена через три года (25 августа 1530 г.) родила нам Иоанна (пока не
надо вздрагивать, он был вполне безобидным и симпатичным младенцем). Однако
с рождением маленького Ивана Васильевича цифра три стала играть какую-то
странную роль в жизни царской фамилии. Как пить дать, таким образом покойный
Иоанн Третий предостерегал своих потомков, чтоб не очень-то расслаблялись.
Когда будущему Императору, - а я берусь доказать императорство Грозного
- минуло три года, отец его Василий заболел. Поехал он в сентябре с любимой
женой на любимую охоту, да по дороге на левом "стегне" вскочила у него
багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще бывал на
пирах у местной знати, но выпивалось уже без удовольствия и до бани
доходилось "с нуждой". Охота не ладилась, зверь непонятным обычаем
ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом
сидел на подушках, а там и вовсе слег.
Приехал Михаил Глинский с двумя иностранными врачами. Стали они
прикладывать к болячке верное средство - пшеничную муку с пресным медом и
печеным луком. Болячка стала "рдеть и загниваться". Потянуло царя с охоты
обратно. Понесли его "боярские дети и княжата" на руках, донесли до Волока
Ламского. Изнемогли, но тащить волоком опасались. Чувствуя, что дело дрянь,
царь послал сразу двух Писцов в Москву за духовными грамотами - отцовой и
своею. Хотелось ему бросить взгляд на завещания: чего из отцовских наказов
он не исполнил и чего сам в здравой памяти потомкам завещал. Писцы сбегали в
столицу быстро и тайно. Тайно же грамоты были царю и читаны. От этого чтения
ему и вовсе стало плохо, и велел он свою грамоту сжечь. Новую сам царь
составить не мог и созвал думу из бояр, оказавшихся с ним на охоте. Пока
судили да рядили, пока тужились в непривычном демократическом
делоґпроизводстве, у царя из боку выскочил гнойный стержень и вытекло больше
таза гноя. Приложили "обыкновенной мази", и опухоль спала. Царь стал
надеяться доґехать до Москвы. Соорудили носилки-возилки с постелью
("каптану"). Поехали. По дороге в храмах царь слушал службу, лежа на
паперти: стоять не мог.
В Москву решили въехать тайно - в столице как раз полно было посольств,
и не хотелось, чтобы заграница знала, что царь у нас больной и
недееспособный. Царь решил перепрятаться от послов в своей подмосковной даче
Воробьево и въехать в Кремль ночью, тайком от зевак и репортеров. Стали
строить особый мост через Москву-реку у Новодевичьего монастыря. Строили
очень быстро, поэтому при въезде "каптаны" мост обломился. Стража еле успела
подхватить "каптану" на руки и обрубить упряжь. У царя не было сил
сердиться. Въехал он в Москву на пароме. В Кремле снова засели писать
завещание, но царь сбивал с праведного дележа, - "все его мысли были
обращены к иночеству".
Настал звездный час Михаила Глинского.
"Ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за
сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал!" -
приказывал больной.
"Конечно, дам на раздробление, как не дать!" - кивал бывший государев
вор.
Успокоившись, стал царь спрашивать Глинского, чего бы такого в рану
пустить, чтобы дурного духу не было на весь Кремль.
- Обычное дело, - отвечал Глинский, - обождавши день-другой, можем
пустить в рану водки. В чудодейственность этого русского средства верилось
легко, и стал царь допрашивать врачей, а нет ли какого лекарства, чтобы
излечиться вовсе? Глинский обиделся: зачем же так! Его иностранная команда
сразу отрезала царю: никак невозможно!
Тут уж попы распихали всех штатских, обложили царя "запасными дарами",
стали петь, записывать духовное завещание, какому монастырю что причитается.
В общем, стали играть свою игру.
Последние часы Василия прошли в усилиях спасти душу: его успели
постричь в монахи под именем Варлаама. Скончался он в ночь со среды на
четверг 3 декабря 1533 года - уж не в три ли часа по полуночи?
Василий умер, и поп Шигона божился потом, что видел, как изо рта
покойного вылетела душа в виде "тонкого облака". Писец, строчивший обычные
охи и ахи, что могилу царю вырыли рядом с могилой Горбатого, да что гроб
привезли каменный, да что царицу, "упавшую замертво", несли на санях, да что
били в большой колокол (а новгородский и псковский при этом злорадно
помалкивали!), записал для нас и рассказ Шигоны о душе.
Василий умер, но успел оставить распоряжение, что правительницей при
младенце Иоанне должна быть вдова Елена. Все было подробно оговорено: как
трем приближенным лицам - Михаилу Юрьеву, Глинскому и Шигоне при Елене быть,
как им к ней входить.
"Входить" мы должны понимать как хождение с докладами", - оговаривался
деликатный Историк, чтобы мы не подумали чего дурного.
Но надо было и маленького Иоанна короновать. Пропели многия леты по
церквям, благословили ребенка на великое княжение, по городам поскакали
лейтенанты принимать у народа присягу новому царю. Присягнули Иоанну и
дядья, которые от власти будто бы отказались, но вполне превозмочь свои
Чувства по обыкновению не могли.
Василий заранее уговаривал братьев не лезть в цари, они кивали, но бес
их не оставлял. Начались переезды удельных князей от одного васильева брата
к другому, и Елена заволновалась.
Как черти из бутылки, выскочили и претенденты на заполнение вдовьих
пустот. Елена "сблизилась" с князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским,
который сразу стал мешать Михаилу Глинскому "отдавать свое тело на
раздробление". Овчина лучше распоряжался своим телом, и Глинский был посажен
в кутузку, где вскоре и умер.
Елена почувствовала вкус к командованию и стала распоряжаться, кого
сослать, кого заточить, кого убрать по-тихому. Завертелось чертово колесо
интриг, подставок, доносов. Маленький Иоанн только вздрагивал: в отблесках
костров на Красной площади ему чудились персонажи бабушкиных сказок, злодеи,
горынычи в людском обличье. Вокруг бушевала измена. Казней было мало, потому
что "нельзя же было всех перевешать", но ужас повис в воздухе. Бояре, заходя
в детскую к Иоанну, поглаживали его по темечку: бедный малютка вот-вот
останется без головы! Дикий, параноидальный страх с трехлетнего возраста
впитался в сны маленького Вани. Все эти взрослые дела были ему непонятны. Но
мама все время находилась в состоянии бешеного напряжения, с милого лица ее
не сходил кровожадный оскал. Какое тут могло быть благонравное воспитание?
Никакого.
Хорошо хоть поляки да литовцы не сидели смирно. Видя Москву без твердой
власти, они поднялись в поход, чем урезонили немножко московских баламутов.
Но Ване от этого стало еще страшнее: в тереме зашептали о войне.
Литовцы вторглись на Русь, взяли Гомель и Стародуб, набили 13 000 наших
душ, безразличных для истории. Почеп наши сожгли сами и построили новый
город Себеж. Литва напала на него, но пушки агрессора стали взрываться от
дурного литья. Отсюда произошел перелом в войне. Московские удальцы стали
прогуливаться по литовским землям, общее настроение повысилось.
Странное дело, при Елене после этого больше не пришлось воевать. Она
очень умело вела переговоры, ни на шаг не отступала от завоеваний мужа и
свекра, сумела договориться и со Швецией, и с Литвой-Польшей, и с Крымом, и
с Казанью. Через четыре года правления этой жестокой и умной женщины не
осталось уже и дел важнее, чем ловить фальшивомонетчиков.
Правда, это дело тоже было нешуточное. Жадные до чужого добра люди
стали резать монеты - просто откусывать от них половинки и насильно
всовывать продавцам "государевы деньги". Можете вы себе представить, чтобы у
нас в кабаке вы расплатились за бутылку оторванной половинкой сотни, а на
вторую - тут же за углом - еще купили бы закуски? Нет. Это слишком. А на
Руси такое бывало сплошь и рядом. Елена перечитала судебные дела покойного
мужа и обнаружила, что он очень круто разбирался с какими-то "многими
людьми". Как милость - им отсекали руки, а по настоящему - лили
расплавленное олово в рот, чтобы неповадно было плавить казенные деньги и
добавлять это олово в серебро 50 на 50! Ловкие русские штамповали потом из
хитрого сплава некое подобие монет с неопределенным рисунком. А на рисунок
никто и не смотрел: деньги принимали весом. Инфляция достигла 100%. Против
серебряной гривны теперь приходилось насыпать на весы 500 московских копеек
вместо 250. Елена все это запретила, но печатать монету стала облегченную.
Теперь гривна вмещала 300 копеек, чтобы не было большого убытку обманутым
вкладчикам.
Елене понравилось приводить в порядок законодательство и финансы, она
стала раздавать лицензии на бобровую охоту, допустила в Думу часть
второсортных "детей боярских", строила кое-какие города.
Такое благостное правление было обидно и раздражительно. А тут еще
Еленин мужик с тройной фамилией стал вести себя вызывающе, демонстративно
застегивался и расстегивался у царицыной спальни, власть себе забрал
неимоверную. И скинуть наглого фаворита при жизни Елены никак было
невозможно. Пришлось Елене умереть 3 апреля 1538 года без видимых причин.
"Отравили!" - хором вздохнули Писец и Историк.
Восьмилетний Ванюшка остался круглым сиротой. Ему бы в первый класс
ходить, изучать Аз-Буки-Веди, но приходилось бросать ученье и идти в люди -
трудиться и работать. Царем.
Но и тут было сомнение: долго ли дадут поцарствовать? Или сразу
задушат, в ночь после маминых поминок? Все к тому и шло.
Но нет, приличия соблюдались целых семь дней. А уж потом главный
воевода Василий Васильевич Шуйский (помните, как он перевешал смоленских
партизан в царевых шубах?) позвал своих братьев и переловил всю свиту Елены
во главе с Оболенским и сестрой его Аграфеной - мамкой маленького Вани.
Последнюю родную душу отняли у пацана.
Здоровяк Оболенский сразу скончался в тюрьме. Было сказано, что от
непривычки к тюремной баланде и "тяжести оков". Аграфена отправилась в
монашки. Навстречу ей из тюрем выходили политические.
Нечаянно освободили и опасного конкурента Шуйґских, князя Бельского.
Пока снова сажали его в застенок, пока хватали подручных и родню, пока
рубили голову Писцу Мишурину за слишком большой авторитет, сам Василий
Шуйский расхворался и помер.
Эта мешкотня спасла жизнь Ване. О нем почти забыли, его отложили на
потом. Но в 1540 году, летом, троицкий игумен Иоасаф, перебежав в очередной
раз от Шуйских к Бельским, извернулся подсунуть на подпись десятилетнему
царю указ об освобождении Ивана Бельского. Сработало! Бельский нагло
появился в Думе, стал без доклада ходить к царю, вместе с Иоасафом
амнистировать одного за другим врагов Шуйских. Эти люди гораздо нежнее стали
относиться к царю Ване, чем прежґняя команда.
Тогда Шуйские стали звать Русь к топору. Подняли Новгород. Собрали
большое количество бояр да дворян и 3 января 1542 года ночью вошли в Москву
с 3 сотнями дружинников. Неожиданное вторжение небольшого отряда имело
успех. Бельских со товарищи перехватали. Ивана Бельского отправили в ссылку,
но потом одумались - нельзя же без конца повторять одну и ту же ошибку и
послали вдогонку трех убийц. Убили князя. Иоасаф бежал в спальню к царю.
Отсюда его выволокли и увезли в ссылку. Ваня в слезах и ужасе дрожал под
одеялом. Жуткие ночи боярских разборок одна за другой отпечатывались в
сердце ребенка.
Шуйские почти воцарились. Положение маленького великого князя
становилось смертельно опасным. Шуйские хватали, избивали, волокли на
расправу дворян государя прямо из-за обеденного стола в его присутствии.
Послал как-то Иван митрополита заступиться за какого-то избиваемого, так
митрополиту наступили на мантию и толкнули: пошел, козел! - мантия треснула
сверху донизу. В общем, держали Ивана за предмет мебели, никто не занимался
его воспитанием и образованием. И напрасноСтал Ваня сам читать книжки
зарубежных авторов. А в книгах, как мы знаем, одна только ересь да суета!
Когда тебе 13 лет, когда тебя в глаза все называют великим князем,
надеждой всего прогрессивного человечества, то ты как-то забываешь о щипках
и шлепках, о жутком шепоте в дворцовых переходах и начинаешь задумываться: а
в чем оно состоит - твое величество?
Вот дед и отец, хоть и не были венчаны на царство, но назывались
царями. А вот - в книге описан быт и нравы византийских царей да римских
императоров, так это - цари! Нужно было Ване поразмыслить, как и самому
стать настоящим царем, сильным и грозным. И время у него на это - было. Ваня
не только читал и наблюдал, он впечатывал навек в свою память всю ненависть,
весь страх, все презрение к жизни и достоинству других людей, так часто его
обижавших.
"Иоанна оскорбляли вдвойне, - замечает Историк, - оскорбляли как
государя, потому что не слушали его приказаний, оскорбляли как человека,
потому что не слушали его просьб, в Иоанне развивались два чувства:
презрение к рабам-ласкателям и ненависть к врагам, ненависть к строптивым
вельможам, беззаконно похитившим его права, и ненависть личная, за личные
оскорбления".
Вот запомним, для примера, две фамилии - Шуйский и Тучков. Первый в
присутствии Ивана клал ноги на постель его отца, второй топтал ногами и
колол спицами вещи покойной матери. Они думали, он это забудет?
Придворные в своей обычной наглости хватили через край. Кто же знал,
что малец выживет? Надо было знать! А они себе на беду воспитывали в дурном
мальчишке порочные наклонности. На развлечение ему приводили кошек, собак, а
потом и арестантов, чтобы он их сбрасывал с кремлевской стены. В 15 лет Ваня
с бандой таких же сопляков уже скакал по ночным улицам Москвы, избивал и
грабил прохожих.
И вот настал час. Волчонок решил, что пора опробовать зубки. Они уже
изрядно подросли, испытали упругость тела, хряск костей и вкус крови.
Иван напал 29 декабря 1543 года, ровно 455 лет назад, день в день от
сего дня, когда пишется эта строка. Он велел схватить и отдать псарям
первосоветника боярґского Андрея Шуйского. Псари убили вельможу, волоча в
тюрьму, - а чего ж он сопротивлялся органам и не шел сам, куда следует? В
ссылки были разметаны все прихлебатели Шуйских. Какая казнь постигла
Тучкова, остается только догадываться, но он исчез.
"А бояре стали от государя страх иметь и послушание", - обрадовался
верный Писец.
Тут Афанасий Бутурлин выразился неудачно, может быть, при дамах, и ему
10 сентября 1545 года прилюдно отрезали язык. Круто! Соответственно и кодло
Бутурлина быстро последовало в Сибирь. Ох, пардон! Сибири еще у царя не
было. Вот когда, небось, он задумал ее присоединение! - ссылать воров в
европейскую часть Росии стало как-то смешно.
Иоанн показал всем, что штурвал государственной посудины находится в
крепкой руке 15-летнего капитана. Он казнил и прощал чужих, щелкал по носу
своих, чтоб не высовывались.
Выяснилась прелюбопытная особенность юного царя. Он не боялся простого
народа. Он его просто не замечал. Вот на охоте произошла перестрелка между
новгородскими пищальниками, принесшими челобитную, и качками из личной
охраны царя. Случились жертвы. Вы думаете, Иван велел перевешать
новгородцев, как это с удовольствием сделали бы его отец и дед? Нет! Он про
них забыл и думать. А послал он своего Писца, дьяка Ваську Захарова, чтобы
обнаруживаем в русской Истории.
Представьте себе, дорогие читатели, что вы открыли книгу только с этого
места, что ни про какую ненависть царя к трижды оскорбившему его Смоленску
не прочли. Да и прочих кровавых дел московских не припоминаете. Так у вас и
настроение возникнет особенное, радостное. Вашему взору предстанет сцена
въезда государя Василия Иоанновича в русский город Смоленск.
Звонят колокола. Служатся церковные службы-литургии, подносятся дары.
Государь милостивы слова говорит всем лучшим людям, каждого называет по
отчеству. Правда, руины вокруг. Ах, да! Оказывается, здесь только что шли
бои!..
- А что это у нас тут за генерал иноземный?
- А это, батюшка, наместник королевский, Сологуб.
- А не желаешь ли ты, генерал, вступить в московскую службу с
повышением в чине, звании, с выдачей денежного, вещевого и кормового
довольствия на год вперед? Не желаешь. Ну, будь здоров, пей, гуляй с нами и
домой отбыть не забудь.
- А это что за воины в пестрой форме?
- А это, государь, королевские стрельцы - смелый, обученный народ!
- Здравствуйте товарищи польские стрельцы! Не желаете ли вступить в мою
службу с сохранением чинов и званий? Да и с выдачей двух рублей на человека?
Не желаете. Ну, так пейте с нами и гуляйте, но рублей получите не по два, а
по одному! А протрезвеете, так берите шинели, идите домой.
Такой дичи ни один князь до той поры не допускал. Никто не был казнен в
Смоленске. Никто не выслан. Желающим переселиться в Москву выдавались
подъемные суммы и немедленно предоставлялась московская прописка. Нежелающим
- сохранялись имущество и достоинство, у кого что было. Мирная практика
имела успех. Смоляне враз успокоились и московских ужасов бояться перестали.
Сологуб, как дурак, вернулся к королю и лишился головы...
Здесь сердце язвительного автора охватила досада на самого себя. Все
казалось ему, что горбатого может исправить только могила, а кривая мораль
пришлых да ушлых неисправима вовсе. И весь жизненный опыт в один осмысленный
"сорок" говорил ему об этом прямо и честно. На этой каверзной мысли сел он и
книгу писать. Да вот засбоило! Добрый царь помиловал честных людей, а должен
был рвать этих набожных дураков каленым железом. Добрый победитель отпустил
военнопленных и пайки им выдал сверх женевской конвенции, а должен был
содрать с них иноземную форму вместе с кожей, живьем зарыть в оврагах. А уж
Сологуба-голубчика, сами понимаете, торжественно должны были под белы ручки
сопроводить к сосновому пенечку, а не домой к королю, жене и детям.
И начал автор сомневаться да кручиниться. Как вдруг мелькнула-таки
верная мысль и засияла, очищенная медом и пивом. Не сам государь согрешил
милосердной ересью, это его кто-то подучил, сбил с пути истинного! Кто же
это такой светлый и умный советовал князю? Посмотреть бы на него! Я хочу
видеть этого человека!
Да вот же он, советник ученый! Вельможный пан князь Михайла Батькович
Глинский! И советовал он правильно, в соответствии с Чувством. И не было в
его советах никакого гнилого либерализма. А был холодный расчет и
дальнобойный план. Все три захода на Смоленск гундел Михаил на ухо царю, что
нужно Смоленск отдать ему. На прокорм, управление, суд, расправу. Сильно он,
Михаил, в этих православно-польских делах понимает! Царь кивал: да, да,
получишь, получишь. Глинский на радостях слал гонцов к смолянам, уговаривал
да обещал. Иностранных пушкарей из-за бугра выписал. Осадой руководил,
переговоры направлял. Гнев царский смирял: жалел своих будущих подданных. И
получил шиш с маком. Кинули его. Отправили на границу, подставляться под
королевский контрудар.
Озлобился Миша. Сразу сел за письменный стол и прямо королю написал:
извиняйте, был неправ, готов обратно. Одного не учел князь. В России
неумытой - все наоборот. Тут холопы куда более господ к грамоте способны.
Вот он тебе свечку держит, рыло скособочил, мурло - мурлом. А сам бегло
рыщет мутным бельмом по строкам твоей латыни. Ты письмо с панычем отправил и
спать лег, а он в седло - и к боярину Челяднину да князю Голице с доносом. И
вот тебя уже ловят на дороге, облапывают да ощупывают и находят ласковые
письма королевские. А там уж ты в железах, в телеге отправляешься в стольный
град Москву. А война без тебя разгорается пуще прежнего.
Голица и Челяднин, окрыленные успехом и обласканные государем, получили
80 000 (две тыщи сороков!) московского войска и храбро ринулись на врага.
Король смог собрать только 30 000 войска под командой православного князя
Константина Острожского (запомните это имя!). Войска сошлись под Оршей.
После формальных переговоров начались бои. Польско-литовских русских было
меньше, и они побежали. Наши русские отважно пустились вдогонку. Из кустов
по ним ударила артиллерия Острожского. Картечь скосила толпы атакующих,
добивать их пошла пехота из засадных полков. Закрутилась мясорубка. Наши
прыгали в речку, на них прыгали следующие, все калечились и тонули.
Острожский сначала атаковал полки Челяднина. Голица беспокойно наблюдал, как
рубят его товарищей. А как же ему было не наблюдать, когда Глинского ловил
он, а старшим в войско назначили Челяднина? Потом Острожский навалился на
Голицу. Теперь отдыхал Челяднин. Его Чувство справедливости тоже не дремало:
он был старше и знатнее Голицы, но этого сосунка ему навязали чуть ли не в
одну версту!..
Король Сигизмунд писал потом Великому магистру Ливонскому в
благодарность за мудрые советы, что москвичи потеряли только убитыми 30 000
человек. Речка Кропивна была запружена телами и вышла из берегов...
Тут я вас неожиданно спрашиваю:
- Хорош ли был Константин Острожский для Руси?
- Что за дурацкий вопрос! Конечно, плох! Погубил 30 000 наших, сволочь,
фашист!
- А я говорю - хорош!
И вы с ненавистью смотрите на меня, пальцы ваши дрожат на бердыше, вы
начинаете орать, обзываться и уже пора нам подраться. Но я предлагаю вам
выложить на стол вашу масть. И вы гордо бросаете на зеленое библиотечное
сукно 30 000 этих невинно убиенных.
А я достаю свою бумажку и бью вас так:
- Пройдет ровно 60 лет, друзья мои, и под Львовом в поместье
Константина Константиновича Острожского, сына нашего антигероя, на деньги
Острожских убежавший от московской инквизиции монах Ванька Федоров будет
денно и нощно печатать первую воистину русскую книжку - Букварь. Оттуда ее
повезут возами по всей православной земле...
- Ну, кто более Матери-истории ценен? Наш Букварь или ваши 30 000?
И вы, конечно, поймете, что проспорили.
А пока Острожский-отец двинулся на Смоленск. Мелкие городки сдались ему
без боя при первом известии о битве при Орше. Но Смоленск заперся. Новый
смоленский наместник Василий Шуйский переловил предателей из городской знати
во главе с епископом смоленским, осудил их за переписку с королем и повесил
на городской стене. Нет, по старому татарскому обычаю епископа-таки
пожалели. Остальные красовались на страх Литве в государевых подарках: один
в шубе с царского плеча, другой с серебряным ковшом на шее - в довесок к
петле. Такое оформление сцены подействовало отрезвляюще, смоляне отважно
оборонялись от Острожского. Правда, у него и войск-то было всего 6 000.
Шуйский заслужил царскую похвалу, кличку Шубник и утверждение в
должности наместника. Василий удовлетворенно отбыл в Москву.
Небитыми оставались только крымцы. Они долго пугали Василия наглыми
посланиями, требованиями прислать всего и побольше, заявляли, что вообще-то
хозяева всех городов русских - они. Аргумент был прост. Мы, крымские Гиреи,
- Орда. Вы, Москва, - данники Орды, даром что Золотой, а не крымской. Так и
платите же, сволочи! И подпись: ваш царь и повелитель Такой-то-Гирей. Наши
отнекивались да отдаривались. Гордость держали за пазухой. Глупые татары
подумали, что, и правда, можно чем-то поживиться, и в 1517 году двинулись на
Русь. 20 000 крымских всадников пробирались на Тулу, когда князья Одоевский
да Воротынский обходным маневром обложили их в лесу. Убиты были почти все
татары. Царь с боярами долго думу думали, разрывать ли с Крымом
дипломатические отношения или как? Решили продолжать корешеваться, как ни в
чем не бывало. Чтобы Крым совсем уж не попал под Литву.
Антипольская коалиция тем временем распалась, потому что Василий не
хотел содержать на свои деньги тевтонское войско и зарплату ему задерживал
до начала военных действий, а немцы без денег завоевывать себе Польшу не
спешили. Император Максимилиан тоже заговорил о мире. Потянулись трусливые
переговоры.
Тем временем Сигизмунд перешел в наступление, был бит и отступил. Это
дало повод Василию потребовать новых уступок. Он вдруг во весь голос стал
домогаться Киева, Полоцка, Витебска - всей старой Руси. В Европе уже и
забыли, чей раньше был Киев, и удивленно таращились на Москву. Австрияки для
отговорки попросили на будущее взамен Киева половину каких-то московґских
северных земель, но поняты не были. Союзные послы уныло разъезжались из
Москвы. Хоть для какой-нибудь чести просили они забрать с собой Глинского,
но царь и этой малости им не дал. Глинский-де страшный злодей, был уже
приговорен к казни, но вдруг запросился к митрополиту с покаяньем, что на
самом деле он католик - когда-то в студенческой молодости, в Италии позволил
собутыльникам себя неправильно крестить, а теперь просит взять его обратно в
православие. И поэтому митрополит Глинского царю не отдает, все
допытывается: "А не под страхом ли смерти ты, Миша, волынишь? Может, ты
неискренен в своем Чувстве? Так давай, мы лучше тебя казним. Душе твоей от
этого будет спокойней..."
Прошли годы борьбы и побед. Много раз били крымцев и казанцев, литовцев
и своих - плохих русских в Полоцке, Опочке и пр. Казнили и сдавали в
монастыри собственных бояр да дворян. И о себе не забывали.
В 1525 году царь развелся с первой женой, Соломонией, и через год
женился на племяннице блудного Михаила - Елене Глинской. Осмотревшись во
дворце, Елена через три года (25 августа 1530 г.) родила нам Иоанна (пока не
надо вздрагивать, он был вполне безобидным и симпатичным младенцем). Однако
с рождением маленького Ивана Васильевича цифра три стала играть какую-то
странную роль в жизни царской фамилии. Как пить дать, таким образом покойный
Иоанн Третий предостерегал своих потомков, чтоб не очень-то расслаблялись.
Когда будущему Императору, - а я берусь доказать императорство Грозного
- минуло три года, отец его Василий заболел. Поехал он в сентябре с любимой
женой на любимую охоту, да по дороге на левом "стегне" вскочила у него
багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще бывал на
пирах у местной знати, но выпивалось уже без удовольствия и до бани
доходилось "с нуждой". Охота не ладилась, зверь непонятным обычаем
ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом
сидел на подушках, а там и вовсе слег.
Приехал Михаил Глинский с двумя иностранными врачами. Стали они
прикладывать к болячке верное средство - пшеничную муку с пресным медом и
печеным луком. Болячка стала "рдеть и загниваться". Потянуло царя с охоты
обратно. Понесли его "боярские дети и княжата" на руках, донесли до Волока
Ламского. Изнемогли, но тащить волоком опасались. Чувствуя, что дело дрянь,
царь послал сразу двух Писцов в Москву за духовными грамотами - отцовой и
своею. Хотелось ему бросить взгляд на завещания: чего из отцовских наказов
он не исполнил и чего сам в здравой памяти потомкам завещал. Писцы сбегали в
столицу быстро и тайно. Тайно же грамоты были царю и читаны. От этого чтения
ему и вовсе стало плохо, и велел он свою грамоту сжечь. Новую сам царь
составить не мог и созвал думу из бояр, оказавшихся с ним на охоте. Пока
судили да рядили, пока тужились в непривычном демократическом
делоґпроизводстве, у царя из боку выскочил гнойный стержень и вытекло больше
таза гноя. Приложили "обыкновенной мази", и опухоль спала. Царь стал
надеяться доґехать до Москвы. Соорудили носилки-возилки с постелью
("каптану"). Поехали. По дороге в храмах царь слушал службу, лежа на
паперти: стоять не мог.
В Москву решили въехать тайно - в столице как раз полно было посольств,
и не хотелось, чтобы заграница знала, что царь у нас больной и
недееспособный. Царь решил перепрятаться от послов в своей подмосковной даче
Воробьево и въехать в Кремль ночью, тайком от зевак и репортеров. Стали
строить особый мост через Москву-реку у Новодевичьего монастыря. Строили
очень быстро, поэтому при въезде "каптаны" мост обломился. Стража еле успела
подхватить "каптану" на руки и обрубить упряжь. У царя не было сил
сердиться. Въехал он в Москву на пароме. В Кремле снова засели писать
завещание, но царь сбивал с праведного дележа, - "все его мысли были
обращены к иночеству".
Настал звездный час Михаила Глинского.
"Ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за
сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал!" -
приказывал больной.
"Конечно, дам на раздробление, как не дать!" - кивал бывший государев
вор.
Успокоившись, стал царь спрашивать Глинского, чего бы такого в рану
пустить, чтобы дурного духу не было на весь Кремль.
- Обычное дело, - отвечал Глинский, - обождавши день-другой, можем
пустить в рану водки. В чудодейственность этого русского средства верилось
легко, и стал царь допрашивать врачей, а нет ли какого лекарства, чтобы
излечиться вовсе? Глинский обиделся: зачем же так! Его иностранная команда
сразу отрезала царю: никак невозможно!
Тут уж попы распихали всех штатских, обложили царя "запасными дарами",
стали петь, записывать духовное завещание, какому монастырю что причитается.
В общем, стали играть свою игру.
Последние часы Василия прошли в усилиях спасти душу: его успели
постричь в монахи под именем Варлаама. Скончался он в ночь со среды на
четверг 3 декабря 1533 года - уж не в три ли часа по полуночи?
Василий умер, и поп Шигона божился потом, что видел, как изо рта
покойного вылетела душа в виде "тонкого облака". Писец, строчивший обычные
охи и ахи, что могилу царю вырыли рядом с могилой Горбатого, да что гроб
привезли каменный, да что царицу, "упавшую замертво", несли на санях, да что
били в большой колокол (а новгородский и псковский при этом злорадно
помалкивали!), записал для нас и рассказ Шигоны о душе.
Василий умер, но успел оставить распоряжение, что правительницей при
младенце Иоанне должна быть вдова Елена. Все было подробно оговорено: как
трем приближенным лицам - Михаилу Юрьеву, Глинскому и Шигоне при Елене быть,
как им к ней входить.
"Входить" мы должны понимать как хождение с докладами", - оговаривался
деликатный Историк, чтобы мы не подумали чего дурного.
Но надо было и маленького Иоанна короновать. Пропели многия леты по
церквям, благословили ребенка на великое княжение, по городам поскакали
лейтенанты принимать у народа присягу новому царю. Присягнули Иоанну и
дядья, которые от власти будто бы отказались, но вполне превозмочь свои
Чувства по обыкновению не могли.
Василий заранее уговаривал братьев не лезть в цари, они кивали, но бес
их не оставлял. Начались переезды удельных князей от одного васильева брата
к другому, и Елена заволновалась.
Как черти из бутылки, выскочили и претенденты на заполнение вдовьих
пустот. Елена "сблизилась" с князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским,
который сразу стал мешать Михаилу Глинскому "отдавать свое тело на
раздробление". Овчина лучше распоряжался своим телом, и Глинский был посажен
в кутузку, где вскоре и умер.
Елена почувствовала вкус к командованию и стала распоряжаться, кого
сослать, кого заточить, кого убрать по-тихому. Завертелось чертово колесо
интриг, подставок, доносов. Маленький Иоанн только вздрагивал: в отблесках
костров на Красной площади ему чудились персонажи бабушкиных сказок, злодеи,
горынычи в людском обличье. Вокруг бушевала измена. Казней было мало, потому
что "нельзя же было всех перевешать", но ужас повис в воздухе. Бояре, заходя
в детскую к Иоанну, поглаживали его по темечку: бедный малютка вот-вот
останется без головы! Дикий, параноидальный страх с трехлетнего возраста
впитался в сны маленького Вани. Все эти взрослые дела были ему непонятны. Но
мама все время находилась в состоянии бешеного напряжения, с милого лица ее
не сходил кровожадный оскал. Какое тут могло быть благонравное воспитание?
Никакого.
Хорошо хоть поляки да литовцы не сидели смирно. Видя Москву без твердой
власти, они поднялись в поход, чем урезонили немножко московских баламутов.
Но Ване от этого стало еще страшнее: в тереме зашептали о войне.
Литовцы вторглись на Русь, взяли Гомель и Стародуб, набили 13 000 наших
душ, безразличных для истории. Почеп наши сожгли сами и построили новый
город Себеж. Литва напала на него, но пушки агрессора стали взрываться от
дурного литья. Отсюда произошел перелом в войне. Московские удальцы стали
прогуливаться по литовским землям, общее настроение повысилось.
Странное дело, при Елене после этого больше не пришлось воевать. Она
очень умело вела переговоры, ни на шаг не отступала от завоеваний мужа и
свекра, сумела договориться и со Швецией, и с Литвой-Польшей, и с Крымом, и
с Казанью. Через четыре года правления этой жестокой и умной женщины не
осталось уже и дел важнее, чем ловить фальшивомонетчиков.
Правда, это дело тоже было нешуточное. Жадные до чужого добра люди
стали резать монеты - просто откусывать от них половинки и насильно
всовывать продавцам "государевы деньги". Можете вы себе представить, чтобы у
нас в кабаке вы расплатились за бутылку оторванной половинкой сотни, а на
вторую - тут же за углом - еще купили бы закуски? Нет. Это слишком. А на
Руси такое бывало сплошь и рядом. Елена перечитала судебные дела покойного
мужа и обнаружила, что он очень круто разбирался с какими-то "многими
людьми". Как милость - им отсекали руки, а по настоящему - лили
расплавленное олово в рот, чтобы неповадно было плавить казенные деньги и
добавлять это олово в серебро 50 на 50! Ловкие русские штамповали потом из
хитрого сплава некое подобие монет с неопределенным рисунком. А на рисунок
никто и не смотрел: деньги принимали весом. Инфляция достигла 100%. Против
серебряной гривны теперь приходилось насыпать на весы 500 московских копеек
вместо 250. Елена все это запретила, но печатать монету стала облегченную.
Теперь гривна вмещала 300 копеек, чтобы не было большого убытку обманутым
вкладчикам.
Елене понравилось приводить в порядок законодательство и финансы, она
стала раздавать лицензии на бобровую охоту, допустила в Думу часть
второсортных "детей боярских", строила кое-какие города.
Такое благостное правление было обидно и раздражительно. А тут еще
Еленин мужик с тройной фамилией стал вести себя вызывающе, демонстративно
застегивался и расстегивался у царицыной спальни, власть себе забрал
неимоверную. И скинуть наглого фаворита при жизни Елены никак было
невозможно. Пришлось Елене умереть 3 апреля 1538 года без видимых причин.
"Отравили!" - хором вздохнули Писец и Историк.
Восьмилетний Ванюшка остался круглым сиротой. Ему бы в первый класс
ходить, изучать Аз-Буки-Веди, но приходилось бросать ученье и идти в люди -
трудиться и работать. Царем.
Но и тут было сомнение: долго ли дадут поцарствовать? Или сразу
задушат, в ночь после маминых поминок? Все к тому и шло.
Но нет, приличия соблюдались целых семь дней. А уж потом главный
воевода Василий Васильевич Шуйский (помните, как он перевешал смоленских
партизан в царевых шубах?) позвал своих братьев и переловил всю свиту Елены
во главе с Оболенским и сестрой его Аграфеной - мамкой маленького Вани.
Последнюю родную душу отняли у пацана.
Здоровяк Оболенский сразу скончался в тюрьме. Было сказано, что от
непривычки к тюремной баланде и "тяжести оков". Аграфена отправилась в
монашки. Навстречу ей из тюрем выходили политические.
Нечаянно освободили и опасного конкурента Шуйґских, князя Бельского.
Пока снова сажали его в застенок, пока хватали подручных и родню, пока
рубили голову Писцу Мишурину за слишком большой авторитет, сам Василий
Шуйский расхворался и помер.
Эта мешкотня спасла жизнь Ване. О нем почти забыли, его отложили на
потом. Но в 1540 году, летом, троицкий игумен Иоасаф, перебежав в очередной
раз от Шуйских к Бельским, извернулся подсунуть на подпись десятилетнему
царю указ об освобождении Ивана Бельского. Сработало! Бельский нагло
появился в Думе, стал без доклада ходить к царю, вместе с Иоасафом
амнистировать одного за другим врагов Шуйских. Эти люди гораздо нежнее стали
относиться к царю Ване, чем прежґняя команда.
Тогда Шуйские стали звать Русь к топору. Подняли Новгород. Собрали
большое количество бояр да дворян и 3 января 1542 года ночью вошли в Москву
с 3 сотнями дружинников. Неожиданное вторжение небольшого отряда имело
успех. Бельских со товарищи перехватали. Ивана Бельского отправили в ссылку,
но потом одумались - нельзя же без конца повторять одну и ту же ошибку и
послали вдогонку трех убийц. Убили князя. Иоасаф бежал в спальню к царю.
Отсюда его выволокли и увезли в ссылку. Ваня в слезах и ужасе дрожал под
одеялом. Жуткие ночи боярских разборок одна за другой отпечатывались в
сердце ребенка.
Шуйские почти воцарились. Положение маленького великого князя
становилось смертельно опасным. Шуйские хватали, избивали, волокли на
расправу дворян государя прямо из-за обеденного стола в его присутствии.
Послал как-то Иван митрополита заступиться за какого-то избиваемого, так
митрополиту наступили на мантию и толкнули: пошел, козел! - мантия треснула
сверху донизу. В общем, держали Ивана за предмет мебели, никто не занимался
его воспитанием и образованием. И напрасноСтал Ваня сам читать книжки
зарубежных авторов. А в книгах, как мы знаем, одна только ересь да суета!
Когда тебе 13 лет, когда тебя в глаза все называют великим князем,
надеждой всего прогрессивного человечества, то ты как-то забываешь о щипках
и шлепках, о жутком шепоте в дворцовых переходах и начинаешь задумываться: а
в чем оно состоит - твое величество?
Вот дед и отец, хоть и не были венчаны на царство, но назывались
царями. А вот - в книге описан быт и нравы византийских царей да римских
императоров, так это - цари! Нужно было Ване поразмыслить, как и самому
стать настоящим царем, сильным и грозным. И время у него на это - было. Ваня
не только читал и наблюдал, он впечатывал навек в свою память всю ненависть,
весь страх, все презрение к жизни и достоинству других людей, так часто его
обижавших.
"Иоанна оскорбляли вдвойне, - замечает Историк, - оскорбляли как
государя, потому что не слушали его приказаний, оскорбляли как человека,
потому что не слушали его просьб, в Иоанне развивались два чувства:
презрение к рабам-ласкателям и ненависть к врагам, ненависть к строптивым
вельможам, беззаконно похитившим его права, и ненависть личная, за личные
оскорбления".
Вот запомним, для примера, две фамилии - Шуйский и Тучков. Первый в
присутствии Ивана клал ноги на постель его отца, второй топтал ногами и
колол спицами вещи покойной матери. Они думали, он это забудет?
Придворные в своей обычной наглости хватили через край. Кто же знал,
что малец выживет? Надо было знать! А они себе на беду воспитывали в дурном
мальчишке порочные наклонности. На развлечение ему приводили кошек, собак, а
потом и арестантов, чтобы он их сбрасывал с кремлевской стены. В 15 лет Ваня
с бандой таких же сопляков уже скакал по ночным улицам Москвы, избивал и
грабил прохожих.
И вот настал час. Волчонок решил, что пора опробовать зубки. Они уже
изрядно подросли, испытали упругость тела, хряск костей и вкус крови.
Иван напал 29 декабря 1543 года, ровно 455 лет назад, день в день от
сего дня, когда пишется эта строка. Он велел схватить и отдать псарям
первосоветника боярґского Андрея Шуйского. Псари убили вельможу, волоча в
тюрьму, - а чего ж он сопротивлялся органам и не шел сам, куда следует? В
ссылки были разметаны все прихлебатели Шуйских. Какая казнь постигла
Тучкова, остается только догадываться, но он исчез.
"А бояре стали от государя страх иметь и послушание", - обрадовался
верный Писец.
Тут Афанасий Бутурлин выразился неудачно, может быть, при дамах, и ему
10 сентября 1545 года прилюдно отрезали язык. Круто! Соответственно и кодло
Бутурлина быстро последовало в Сибирь. Ох, пардон! Сибири еще у царя не
было. Вот когда, небось, он задумал ее присоединение! - ссылать воров в
европейскую часть Росии стало как-то смешно.
Иоанн показал всем, что штурвал государственной посудины находится в
крепкой руке 15-летнего капитана. Он казнил и прощал чужих, щелкал по носу
своих, чтоб не высовывались.
Выяснилась прелюбопытная особенность юного царя. Он не боялся простого
народа. Он его просто не замечал. Вот на охоте произошла перестрелка между
новгородскими пищальниками, принесшими челобитную, и качками из личной
охраны царя. Случились жертвы. Вы думаете, Иван велел перевешать
новгородцев, как это с удовольствием сделали бы его отец и дед? Нет! Он про
них забыл и думать. А послал он своего Писца, дьяка Ваську Захарова, чтобы