Страница:
Новодевичий.
Был составлен анекдотичный текст присяги новому царю. Бояре, дворяне,
попы и народ клялись:
- не подсыпать ему в пищу яд,
- не подсылать к нему колдунов,
- отпечатков царского следа и царской кареты для сглазу не вынимать,
- по ветру в сторону царя "не мечтать",
- обо всех таких делах и мечтаниях доносить, мечтателей ловить и
сдавать, куда следует.
Страшно было Боре. Никто ни до, ни после него такую чушь в присягу не
вставлял.
Тянулся пост великий. Но и велико было нетерпение царствовать. 9 марта
патриарх собрал свою команду и стал наклонять ее не тянуть с коронацией. Для
затравки предложено было объявить день 21 февраля национальным праздником.
Это предложение прошло легко. Праздник учредили ежегодный, трехдневный, с
непрерывным колокольным звоном. Но венчание на царство отложили до окончания
поста.
В конце апреля начали было разбег венчальных мероприятий: торжественные
облачения и возложение креста чудотворного на грешную грудь, обход соборов
об руку с детьми, обеды и молебны, - как вдруг возникло препятствие. Из
Крыма донесли, что на Москву движется очередной-Гирей со всем населением
беспокойного полуострова да с регулярной турецкой армией. Агаряне явно были
насланы за чьи-то грехи.
С перепугу Борис собрал на Оке полмиллиона войск. Мобилизацию тоже
использовали для агитации: пока ждали татар, царь ежедневно задавал пир на
70 000 (!) человек, видать, на всех офицеров и прапорщиков.
Ели, пили, поротно и повзводно возглашали армейґские тосты за нашего в
доску царя. Вот и от диких дивизий тост произносят. Батюшки светы! Да это же
татары! Они ж с нами тут с утра бухают! А где орда? Где турки?
- Какие турки? Мы к вам с мирным посольством, с поздравлениями, с
дарами: ваша выпивка - наша закуска...
Татарам был устроен парад войск, показательные стрельбы. От вина и
огнестрельного страха, от вида бесчисленной и прожорливой российской армии у
послов отнялись языки. Их проводили восвояси, крепко выпили напоследок и
пошли в Москву.
В Москве театр продолжался. Армию встречали истошными воплями радости,
патриарх крапленый загнул такую речь, такую речь, что все рыдали не слюнями,
а настоящими слезами. Патриарх врал, что Борис спас Россию от несметных
полчищ людоедов; беспардонно льстил и поминал Бога всуе: "Радуйся и
веселися, Богом избранный и Богом возлюбленный, и Богом почтенный,
благочестивый и христолюбивый, пастырь добрый, приводящий стадо свое
именитое к начальнику Христу Богу нашему!"
Гражданин начальник, иже еси на небесех, уеживался, но терпел.
А патриарх не унимался. Видно, он решил, что работа его теперь будет
только такая - подогревать любовь народа к личности царя. Но новых мыслей не
было, и стал Иов еще раз народ приводить к присяге. Народ недоуменно
приводился. Потом Писца опять заставили сочинять научное обоснование
правильности избрания Бориса. В общем, лошадка все лето бегала по кругу.
Карусель остановили только к новому году.
1 сентября (новый год от сотворения мира наступает с первым звонком
нового учебного года) Борис венчался на царство. Во время венчания Борис
вдруг заскромничал и в своей речи опустил утверждение, что Федор завещал
власть Ирине. Получалось, Ирине нечего было Борису "давать".
Тут вмешался патриарх, нагло задрал бороду к небесам и выпалил, что
Федор завещал престол не только Ирине, но и Борису. Сверху промолчали. Тогда
патриарх велел Писцу прямо записать в соборном постановлении, что Федор
вручил престол лично Борису. Без всяких Ирок. Бориса тронула такая верность.
Он рванул на груди рубашку и заголосил:
"Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве
бедного человека! И эту последґнюю рубашку разделю со всеми!".
Экономическая реформа в программках не значилась, поэтому московский
бомонд насторожил кончики ушей. Ждали: вот сейчас Борис дарует вольности
дворянству, пообещает лечь на рельсы через 500 ударных дней, побожится
съесть Шапку Мономаха, если реформы не пойдут. Но на этом коронация
закончилась. Нужно было работать, то есть воевать.
Воевать Борис боялся. Над ним висело проклятие самозванства, оно
сковывало его по рукам и ногам. Поэґтому Годунов занялся делами внутренними:
стал искать приличного жениха для дочери Ксении и готовить престолонаследие
для сына Федора.
Ксении выписали принца Датского. Принц Иоанн примчался сразу, без
сомнений - быть или не быть. Годунов встретил его, угостил, разместил в
Кремле и убыл помолиться к Троице.
Принц скончался от горячки.
Писец тут же придумал, что Годунов будто бы отравил принца, боясь, что
народ захочет его в цари "мимо Федора". Чуть-чуть не хватило Писцу таланта
сочинить, что самого Годунова убьют раствором белены в ухо, Ксению утопят в
пруду, жену Бориса отравят вином, а наследник Федор и принц Датский уколят
друг друга отравленной шпагой...
Стали тогда искать женихов да невест среди солнечных грузин, герцогов
немецких, принцев английских. Но не успели. Времени уже не оставалось, шел
предвоенный 1604 год...
Годунов, вроде бы, правил хорошо. Государственный механизм крутился без
заминок. Осваивалась Сибирь, настраивалась дипломатия, шли переговоры и
обмен делегациями с заграницей, наши ездили учиться, - попы только охали.
Снижались налоги, повышалось жалованье. В 1601 году случился страшный
неурожай от дождґливого лета. Голод выкосил 500 000 (!) москвичей и жителей
подмосковья. Борис раздавал помощь направо и налево, но его все равно не
любили. Почему? А просто так. По известному русскому кочану.
Империя гибла. Борис строил какое-то другое государство, а старая
имперская пирамида под его ногами растрескивалась, рассыпалась, зыбко
затягивала вглубь. Тут бы Борису отойти в сторонку и на новом месте заложить
новую Империю, конституционное королевство или даже Республику, цыкнуть на
стариков, тихо удавить конкурентов. И работать. И мы бы ему многое простили.
Но Годунов продолжал топтаться в болоте, там, где он был самозванцем,
убийцей, клятвопреступником.
"Годунов пал вследствие негодования чиноначальников Русской Земли", -
разумно отметил Историк.
Каких еще чиноначальников? Почему они у тебя, Боря, свободно ходят?
Почему ты не строишь их по линейке? Почему ты не перевел их на талонную
систему? Чем занимается твоя прокуратура? Кто в хате хозяин?
Вопросов много, ответ один. Большой, красивый, умный, способный царь
Борис Первый не потянул быть Императором!
Бессилие всегда выходит в гнев. Стал Борис гневаться. Стал искать, кто
виноват. Устроил систему доносов. Холопы повадились стучать на своих хозяев
за мелкую монету. В государстве возникла нервозность, воровать стало
щекотно, и чиновники начали болеть.
Борис озлоблялся все больше и больше. Потянулись этапы в Сибирь и
ближние ссылочные места. Сослали всех Романовых. Выжили только Иван Романов
да брат его Федор - "первый помощник в делах государственных", постриженный
в монастырь под именем Филарета.
Неразбериха в государственных умах, "неправильность" воцарения Годунова
вызвали чемоданные настроения. Все чего-то ждали. И дождались.
Годунов был самозванцем в законе. То есть все знали, что по-настоящему
Борис - не царь. Царский титул предполагает некое божественное право, некое
небесное происхождение монарха.
А когда тебя приводят под венец чуть ли не с улицы, когда каждый в
твоей свите чешет в затылке: "Чем я хуже?", - и начинает мечтать, как бы он
плавно выступал в Шапке, то почтения к царскому имени становится меньше.
С другой стороны, Годунова публично "уговорили" в цари, его власть была
утверждена законным путем и оформлена законными документами. Годунов не стал
подгонять свою туманную родословную под какого-нибудь дальнего, забытого
рюриковича, хоть мог бы это сделать легко, ведь подгонялись же рюриковичи
под византийских императоров.
Самозванство Годунова было очевидным, но лигитимным, "честным". Тем не
менее, оно вызвало волну самозванства дерзкого, воровского.
С начала Смутного Времени и до наших дней на Руси вошло в привычку
зорко высматривать, а нет ли где-нибудь в генеалогии мутного места? В эти
рыбные места сразу слетаются несытые ловцы душ человеческих. Минувшие с той
поры 400 лет наполнены вариациями на тему: "Царь не настоящий! Я - ваш
царь". Эта тема получила развитие вширь и вкось, прокатилась по Руси
рублеными головами разиных и пугачевых. Сейчас, в конце последнего века, все
еще раздаются резкие вороньи выкрики из каких-то цыганских палестин:
"Я, будучи троюродной внучатой племянницей такого-то побочного сына,
такой-то царской подруги, имею законное право на российский престол и
объявляю себя главой дома Романовых и Императрицей в изгнании!"
Но это - жалкий лепет. Ибо слабо вдовствующей цирюльнице взломать
польскую границу кавалерийским ударом, слабо поднять Дон, слабо выбросить
аэромобильных пехотинцев в перекрестие Садового кольца, слабо въехать в
Кремль на белом коне. Некуда даже Шапку надеть.
А воровское самозванство того, настоящего Смутного Времени, начиналось
дерзко и блестяще! Оно возникло не из заговора сионских мудрецов, не из
богатырской личности Самозванца, а из стечения обстоятельств, из
"революционной ситуации". И оказалось, что Смута - это как раз то, что мило
измученному русскому сердцу. Три четверти тысячелетия нами правили не бог
весть кто, а тут приходит черт знает кто. Его-то нам и надо!
Историк сорвал горло в спорах со своими коллегами. Они на все лады
анализировали личность Самозванца. Им пришлось в муках опровергать разные
гипотезы о его происхождении. Эти гипотезы множились в придворных академиях,
как жабы на болоте. Такая научная продуктивность понятна: не может
неграмотный монах, подписывающий бумаги странным словом "Inperator", своим
умом дойти до вселенской интриги.
Умом не может. Но тут никакого ума и не требовалось. Просто бродячий
парень случайно оказался в чистом поле, когда просела и рухнула в тартарары
наша имперская пирамида. Всех задавило. Он оказался с краю. Вы, конечно,
понимаете, что "просела", "рухнула", "задавило" - это понятия виртуальные.
Это как в компьютерной игре. Падают здания, враг откусывает краюшки твоей
территории, льется нарисованная кровь неповоротливых человечков. Тебе это
надоедает, ты гасишь экран: "Пора пить кофе!". Крушение нашей первой
Империи, на легкий взгляд, было незаметным, условным. Вот только кровь
полилась не нарисованная, а настоящая.
Гришка Отрепьев, монах Кириллова, а затем Чудова монастыря, около 1601
года написал "похвальное слово" московским чудотворцам. Поэму в прозе прочел
сам патриарх и взял Писца Гришку к себе. Насмотревшись на придворные
безобразия, решил Григорий поберечь душу и поселиться в захолустном
Черниговском монастыре. Московский монах Варлаам отговорил его: там не
выжить - мало еды. Тогда Григорий решил идти в Печерскую лавру.
Сердце Писца рвалось к истокам. В низких пещерных кельях киевской
святыни еще витал, быть может, дух Нестора. После общения с духом Григорий
предполагал двинуть в Иерусалим - к Гробу Господню. И звал Варлаама с собой.
В разгар Великого поста 1602 года Гриша, Варлаам и прибившийся к ним Мисаил
пошли в сторону Киева. Их мало смущало, что Киев маячил на литовской
территории. Стояло перемирие на 22 года, границы были открыты. Можно было
потренироваться в переходе государственной границы перед бегством в Израиль.
Киево-Печерское посещение длилось три недели. Потом монахи оказались в
Остроге под Львовом у князя Константина Острожского...
Ну что за династияОпять Константин Острожский! И имя-то какое
постоянное! Ну, этот, пожалуй, - уже внук оршанского победителя и сын
первопечатника. Но тайный след в российской истории он оставил! Не слабее,
чем отец и дед.
Странная перемена произошла в планах монахов после духовных бесед с
князем. Варлаам и Мисаил побрели дальше, по православным монастырям
литовской Руси, а Гриша задержался у князя. О чем они толковали весенними
малороссийскими ночами, никто не знает. И не записано ничего, и не
напечатано. Можно только догадываться, что придумали эти два филолога
какую-то штуку и, расставаясь, обменялись тревожными улыбками: "Нормально,
Григорий! - Отлично, Константин!".
Сразу после этого наш Гриша оказался вдруг в приличном мирском платье.
Более того, мы обнаруживаем его среди бурсаков мелкого городка Гощи. Там
Гриша прилежно учится латыни и польскому. Вот где он освоил написание
опасного факсимиле "Inperator"!
Перезимовавши на школьных харчах, Григорий исчез. Он зачем-то побывал у
запорожских казаков и снова всплыл на службе у князя Адама Вишневецкого.
Однажды после чтения каких-то писцовых бумаг на вопрос Вишневецкого, в кого
ты, Гриша, умный такой? - Отрепьев торжественно расстегнул рубашку и показал
дорогой крест в каменьях. Состоялся диалог:
- А кто ж тебя крестил таким крестом?
- Крестный папа.
- А кто твой крестный папа?
- Князь Мстиславский.
- Господи! А кто ж тогда простой папа?
- Ну и не догадлив же ты, князь!..
И Вишневецкий сразу догадался, что вот - перед ним стоит наследник
престола всероссийского Дмитрий Иоаннович. Что это его, смиренного раба
божьего Адама осенила небесная десница. Что это он подаст миру благую весть
о чудесном спасении царевича!
Вишневецкий организовал круиз Лжедмитрия (давайте уж будем иногда звать
его так, как называет Историк) по городам и весям Польши и Литвы. Паны
принимали его с царскими почестями.
В городе Самборе у тамошнего воеводы встретился наш Гриша с неизвестным
явлением природы. Это была дочь хозяина Марианна (Марина) Мнишек. То ли
Гришино мирское платье не отражало женские лучи, то ли царская роль сбила
монашка с пути истинного, но вдруг поперло на Гришу такое излучение, такой
дух грешный, что потерял наш юноша последние остатки здравого смысла.
А Марина забирала все выше и выше. Ей тесны были бальные залы Речи
Посполитой, хотелось чего-нибудь европейского, мирового: стать владычицей
морскою, ну, или хотя бы царицей, пусть даже и русской. Марина стала
показывать Грише устройство воеводских чуланов, сеновалов, спален. Чтобы
сделать процесс необратимым, - прикрывала самое уязвимое место католическим
крестом и объясняла, что этот крест снимается только таким же крестом.
Пришлось Грише креститься в католики. Тогда его впустили, куда хотелось, а
потом уж - и в столицу, Краков.
Тут папский нунций полностью задурил ему голову, взял с Григория
несколько страшных клятв, потащил к королю. Король как увидел Гришу, чуть в
обморок не упал: да это ж царевич Дмитрий Иванович, всея Руси! Да что ж вы,
батюшка, без охраны? Мало вам угличґского покушения!
Король дал Григорию денег, содействовал в наборе приверженцев, но сам
пока сел в засаде. Всю интригу поручил вести Юрию Мнишеку, папе Марины.
Вернулись в Самбор. Гриша попросил руки Марины. Папа согласился на сложных
условиях: свадьба - после коронации в Москве; тестю (там же) - миллион
злотых; Марине - все серебро и посуду из царских кладовых, Новгород и Псков
- на шпильки да булавки. Через месяц пан тесть сказал, что в брачный договор
вкралась ошибка: после слов Новгород и Псков следует еще читать: Смоленск и
Северское княжество.
Тем временем, собиралась царская гвардия - целых сорок сороков (1600)
человек. Это был такой густопсовый сброд, что пуститься с ним на Москву мог
только влюбленный идиот. А Гриша как раз таким и был. И сгорел бы он на
первой же российской таможне, но родная земля подала ему руку помощи. В
Краков заявились донцы-молодцы, сразу узнали своего царя; отрубили, что 2
000 сабель у них уже наточены.
Когда казачьи 50 сороков стали лейб-гвардией "законного царя", казаки
всех станиц воспряли духом, принялись хозяевами похаживать по Москве и прямо
угрожать испуганному Годунову: ужо идет настоящий царь!
Борис кинулся в розыск: что еще за царь? Оказалось, - наш Гришка
Отрепьев, сосланный когда-то Борисом в Кириллов монастырь за орфографические
ошибки. На допрос был вызван дьяк Смирный, дядька Григория, под надзор
которого ссылали грешного монашка.
- Где Гришка?, - спросил царь.
- Нету, - смиренно развел руками Смирный.
- Так, может, у тебя и еще чего-нибудь нету? - окрысился Годунов и
назначил Смирному самую страшную казнь, которую и по сей день могут объявить
российскому чиновнику. Велел Годунов Смирного "считать". Счетная палата тут
же обнаружила на Смирном недостачу множества дворцовой казны. А тогда уж
поставили его на правеж и засекли до смерти.
Годунов выписал из монастыря монахиню Марфу - бывшую Нагую Марию, мать
царевича Дмитрия. Стали ее всюду возить и заставлять отрекаться от
Самозванца. Но какая же мать откажется от самой сумасбродной надежды снова
увидеть своего сыночка?!
Марфа говорила: "Нет", а глаза ее светились: "Да!". И мы все это
видели. Тогда Марфу потащили в застенок, где Боря и его жена лично пытались
объяснить дуре, как важно для нашей родины, чтобы ее сын лежал сейчас
спокойненько под плитой Угличского собора, а не шастал с донскими бандитами
по украинским степям.
- Ты же видела, понимашь, что он умер? - гневно рокотал Боря.
- Не помню, - шептала Машка Нагая, дура, сволочь стриженая.
Царица кинулась на Марфу со свечой, хотела выпалить эти наглые глаза,
чтобы не лупились насмешливо, не мешали так сладко править. Но промахнулась.
Борис велел разослать по всем окраинам разъяснительные письма, что
Гришка - Самозванец.
"Значит, нет дыма без огня!" - убедились мы. К Гришке в Польшу стали
ездить на поклон, слать письма. Поляки поняли, что Гришка, и вправду -
принц.
В России тоже крепла вера в Григория. Патриарх рассылал грамоты, что
идет Самозванец. Народ, зная нрав патриарха, еще больше ждал царевича.
Патриарх и Боря врали все время, значит, врут и на сей раз.
Лжедмитрий перешел свой степной Рубикон 15 августа 1604 года. Ему
сдались Моравск и Чернигов, Путивль, множество мелких городков. Лавиной
хлынуло к Лжедмитрию войско московское. У Бориса остались только старики да
больные. Пришлось ему выковыривать пушечное мясо из самых гнилых нор и
лесов. Но это войско в 50 000 оказалось малым против 15000 солдат
Самозванца. В бою под Новгородом Северским Лжедмитрий разбил армию своего
"крестного" Мстиславского.
Поляки сразу потребовали платы за службу, но у Гриши денег не было, да
и занят он был, - оплакивал 4 000 русских, павших от его руки. Поляки
бросили невыгодную службу и уехали. Их тотчас заменили украинские казаки, их
пришло 12 тысяч.
Зимой 1605 года Лжедмитрий был разбит под Севском, - неудачно попал под
московскую артиллерию. Он засел в Путивле и заскучал. Но тут к нему пришло
еще 4 000 донских казаков. В городах по Руси то там, то сям объявлялись
приверженцы молодого претендента, московская армия топталась без толку.
Приближался момент истины. Этой истиной для Годунова было привычное
подлое убийство, а не подвиг в бою. Годунов подослал к Григорию попа с ядом.
Григорий вычислил попа.
Небесному начальнику тоже надоела резвость его слуг церковных и
коронованных. Контрудар последовал незамедлительно. 13 апреля 1605 года царь
Борис встал из-за стола, как вдруг изо рта и носа у него хлынула кровь, и он
упал. За два часа предсмертных страданий попы успели постричь его в монахи
под нелепым именем Боголеп. Бога прямо скривило от такой наглости.
Москва присягнула молодому Федору Борисовичу, его сестре Ксении и
матери Марье Григорьевне. Несытой семье надо было когти рвать, но старой
царице очень хотелось поправить самой. И она погубила и себя, и детей.
7 мая войска Басманова, Голицина, Шереметева, Салтыкова перешли на
сторону Лжедмитрия. 19 мая пошли на Орел. Оттуда - на Москву. Впереди войска
полетели гонцы с текстом присяги новому царю. Москвичи быстро присягнули по
окраинам столицы, а центр решили поднести победителю на блюдечке с голубой
каемочкой. Вспыхнул бунт. Стали громить команду Годунова. Сначала вытащили
из собора патриарха Иова и - вот суеверный народ! - просто сослали его в
захолустный монастырь. Сватьев и братьев Годунова тоже сослали. Задушили
только самого свирепого мздоимца Семена Годунова. Как всегда, хуже всех
пришлось невинным младенцам. В дом царицы Марьи пришла великолепная семерка
из трех стрельцов и четырех князей во главе с Голицыным и Молчановым. Царицу
Марью быстро и аккуратно удавили. Долго и мучительно убивали
сопротивлявшегося Федора, наконец, раздавили ему отличительный признак и
добили. Царевну Ксению оставили нетронутой. Народу объявили, что Федор с
матерью отравились со страху. Тело Бориса Годунова вытащили из
Архангельского собора и зарыли в простом гробу в бедном Варсонофьевском
монастыре на Сретенке.
20 июня 1605 года Лжедмитрий въезжал в Москву.
Под звон всех колоколов народ наш вылез на крыши, высунулся в окна,
коленопреклоненно выстелил все улицы. Люди вопили в нечаянном умилении:
"Дай Господи тебе, государь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!"
- Того и вам желаю, - ласково отвечал Гриша.
Новый царь переехал реку по "живому" (понтонному) мосту и въехал на
Красную площадь. На Лобном месте его ждало терпимое духовенство.
Здесь, у Лобного места, среди ясного, тихого летнего полдня на Гришу
вдруг налетел дерзкий вихрь, закружил пыль. Многие подброшенные москвичами
шапки упали далеко в сторону и к владельцам не вернулись. Гриша намека
насчет Шапки не понял, подъехал к Василию Блаженному, зашел с попами
помолиться.
Выйдя на свежий воздух, окинул Гриша взглядом Кремль, народную массу,
проговорил что-то типа, как я рад, как я рад, и прослезился. "Народ, видя
слезы царя, принялся также рыдать".
Пока Григорий ходил по кремлевским церквям, на площади начались
гуляния. Один за другим на опасное возвышение поднимались ораторы, и, стоя
"на крови", проникновенно божились, что царь - настоящий. Богдан Бельский -
так тот и крест поцеловал. Поляки, пришедшие с Гришей, били в бубны, дули в
дудки, ругались пьяными иностранными словами.
Новый патриарх Игнатий, беглый грек, прибившийся к Тульской епархии и
первым благословивший нового царя на подъезде к Москве (за что и должность
получил), теперь бурно провозглашал Гришу царем.
И только Василий Шуйский мрачно бродил в толпе. Он упорно отказывался
свидетельствовать о гибели царевича, пока Лжедмитрий шел к Москве: хотел
свалить Годунова. И вот - получилось. Но теперь Годунова нет, а ему опять
приходится кланяться чумазому "царю". И стал Шуйский тихо разоблачать
Самозванца. Составился и заговор. Но сообщники разболтали все дело, Шуйского
схватили и стали судить. На суде с возмутительным участием подлых народных
заседателей (!) в качестве обвинителя выступил сам Григорий. И так ловко он
говорил, что все ему поверили и поняли, что Васька врет, чтобы самому
воцариться. И единогласно приговорили Шуйского к смерти с конфискацией.
И когда его уже вывели на Лобное место, когда прочитали "сказку", какой
он плохой и как ему надо отрубить за это голову, когда он уже попрощался с
народом и нагло заявил, что умирает за правое дело, так только тогда выбежал
посыльный и зачитал ему помилование и высылку в дальний монастырь. И почти с
дороги Василия вернули в Москву и восстановили в боярстве. Вот уж, милостив
государь!
18 июля "великий мечник" (титул по польскому образцу) Михайла
Скопин-Шуйский вез в Москву мать царевича Дмитрия Иоанновича Марию Нагую.
Чувствуете накал момента?Представьте, какой мог выйти конфуз, если бы Гриша
встретил мать-Марию на златом крыльце? Вот бы она при стечении народа
завопила безумным рыком: "Куда девали сына, Митеньку? Опять зарезали
маленького?!" Надо было сцену готовить. Гриша сел на конька и рванул
навстречу маме. У села Тайнинского, у большой дороги поставили шатер. Там
сел Гриша. Туда без свидетелей запустили привезенную Нагую...
Вот бы заглянуть в тот миг в их лица! Вот бы послушать, о чем они
говорили!
Но вышли из шатра они, обнявшись и рыдая - каждый о своем.
Народ наш плаксивый тоже зарыдал весь. Но не о своем, а опять о чужом.
И как ему было не плакать, когда чуть не всю дорогу до Москвы Гриша шел
пешком у колеса маминой кареты.
Поместили Марию-Марфу в Вознесенском монастыре, и царь к ней ездил
каждый день. Гриша ее уговаривал быть самозванной матерью и ежедневно
проверял градус маминого настроения. И добился-таки Гриша своего. Усыновила
его Нагая.
- А что, - небось думала она, - маленького моего все равно не воротишь.
А этот парень умный, ласковый, добрый, справедливый. Уж лучше пусть он
будет, чем убийцы Годуновы, предатели Шуйские, сволочи московґские.
Тут уж на полном праве стал Гриша венчаться на царство.
Оставим его на минутку поговорить с Богом, и поговорим меж собой...
Вот, допустим, наблюдаем мы с вами, дорогие читатели, коронацию
какого-нибудь другого царя. Что мы там видим? А вот что.
Здоровый, чернобородый дядька клянется Богу в смирении и кротости. Но
внизу кадра выскакивают субтитры: это он убил мальчика невинного, казнил и
искалечил толпы людей. Мы сразу с отвращением переключаемся на другой канал.
Там венчают тихого идиота. Титры бегут по-мексикански, но мы чувствуем,
что идиот нам тоже чем-то неприятен.
На третьем канале кругломордый жлоб уже и Бога не поминает.
Был составлен анекдотичный текст присяги новому царю. Бояре, дворяне,
попы и народ клялись:
- не подсыпать ему в пищу яд,
- не подсылать к нему колдунов,
- отпечатков царского следа и царской кареты для сглазу не вынимать,
- по ветру в сторону царя "не мечтать",
- обо всех таких делах и мечтаниях доносить, мечтателей ловить и
сдавать, куда следует.
Страшно было Боре. Никто ни до, ни после него такую чушь в присягу не
вставлял.
Тянулся пост великий. Но и велико было нетерпение царствовать. 9 марта
патриарх собрал свою команду и стал наклонять ее не тянуть с коронацией. Для
затравки предложено было объявить день 21 февраля национальным праздником.
Это предложение прошло легко. Праздник учредили ежегодный, трехдневный, с
непрерывным колокольным звоном. Но венчание на царство отложили до окончания
поста.
В конце апреля начали было разбег венчальных мероприятий: торжественные
облачения и возложение креста чудотворного на грешную грудь, обход соборов
об руку с детьми, обеды и молебны, - как вдруг возникло препятствие. Из
Крыма донесли, что на Москву движется очередной-Гирей со всем населением
беспокойного полуострова да с регулярной турецкой армией. Агаряне явно были
насланы за чьи-то грехи.
С перепугу Борис собрал на Оке полмиллиона войск. Мобилизацию тоже
использовали для агитации: пока ждали татар, царь ежедневно задавал пир на
70 000 (!) человек, видать, на всех офицеров и прапорщиков.
Ели, пили, поротно и повзводно возглашали армейґские тосты за нашего в
доску царя. Вот и от диких дивизий тост произносят. Батюшки светы! Да это же
татары! Они ж с нами тут с утра бухают! А где орда? Где турки?
- Какие турки? Мы к вам с мирным посольством, с поздравлениями, с
дарами: ваша выпивка - наша закуска...
Татарам был устроен парад войск, показательные стрельбы. От вина и
огнестрельного страха, от вида бесчисленной и прожорливой российской армии у
послов отнялись языки. Их проводили восвояси, крепко выпили напоследок и
пошли в Москву.
В Москве театр продолжался. Армию встречали истошными воплями радости,
патриарх крапленый загнул такую речь, такую речь, что все рыдали не слюнями,
а настоящими слезами. Патриарх врал, что Борис спас Россию от несметных
полчищ людоедов; беспардонно льстил и поминал Бога всуе: "Радуйся и
веселися, Богом избранный и Богом возлюбленный, и Богом почтенный,
благочестивый и христолюбивый, пастырь добрый, приводящий стадо свое
именитое к начальнику Христу Богу нашему!"
Гражданин начальник, иже еси на небесех, уеживался, но терпел.
А патриарх не унимался. Видно, он решил, что работа его теперь будет
только такая - подогревать любовь народа к личности царя. Но новых мыслей не
было, и стал Иов еще раз народ приводить к присяге. Народ недоуменно
приводился. Потом Писца опять заставили сочинять научное обоснование
правильности избрания Бориса. В общем, лошадка все лето бегала по кругу.
Карусель остановили только к новому году.
1 сентября (новый год от сотворения мира наступает с первым звонком
нового учебного года) Борис венчался на царство. Во время венчания Борис
вдруг заскромничал и в своей речи опустил утверждение, что Федор завещал
власть Ирине. Получалось, Ирине нечего было Борису "давать".
Тут вмешался патриарх, нагло задрал бороду к небесам и выпалил, что
Федор завещал престол не только Ирине, но и Борису. Сверху промолчали. Тогда
патриарх велел Писцу прямо записать в соборном постановлении, что Федор
вручил престол лично Борису. Без всяких Ирок. Бориса тронула такая верность.
Он рванул на груди рубашку и заголосил:
"Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве
бедного человека! И эту последґнюю рубашку разделю со всеми!".
Экономическая реформа в программках не значилась, поэтому московский
бомонд насторожил кончики ушей. Ждали: вот сейчас Борис дарует вольности
дворянству, пообещает лечь на рельсы через 500 ударных дней, побожится
съесть Шапку Мономаха, если реформы не пойдут. Но на этом коронация
закончилась. Нужно было работать, то есть воевать.
Воевать Борис боялся. Над ним висело проклятие самозванства, оно
сковывало его по рукам и ногам. Поэґтому Годунов занялся делами внутренними:
стал искать приличного жениха для дочери Ксении и готовить престолонаследие
для сына Федора.
Ксении выписали принца Датского. Принц Иоанн примчался сразу, без
сомнений - быть или не быть. Годунов встретил его, угостил, разместил в
Кремле и убыл помолиться к Троице.
Принц скончался от горячки.
Писец тут же придумал, что Годунов будто бы отравил принца, боясь, что
народ захочет его в цари "мимо Федора". Чуть-чуть не хватило Писцу таланта
сочинить, что самого Годунова убьют раствором белены в ухо, Ксению утопят в
пруду, жену Бориса отравят вином, а наследник Федор и принц Датский уколят
друг друга отравленной шпагой...
Стали тогда искать женихов да невест среди солнечных грузин, герцогов
немецких, принцев английских. Но не успели. Времени уже не оставалось, шел
предвоенный 1604 год...
Годунов, вроде бы, правил хорошо. Государственный механизм крутился без
заминок. Осваивалась Сибирь, настраивалась дипломатия, шли переговоры и
обмен делегациями с заграницей, наши ездили учиться, - попы только охали.
Снижались налоги, повышалось жалованье. В 1601 году случился страшный
неурожай от дождґливого лета. Голод выкосил 500 000 (!) москвичей и жителей
подмосковья. Борис раздавал помощь направо и налево, но его все равно не
любили. Почему? А просто так. По известному русскому кочану.
Империя гибла. Борис строил какое-то другое государство, а старая
имперская пирамида под его ногами растрескивалась, рассыпалась, зыбко
затягивала вглубь. Тут бы Борису отойти в сторонку и на новом месте заложить
новую Империю, конституционное королевство или даже Республику, цыкнуть на
стариков, тихо удавить конкурентов. И работать. И мы бы ему многое простили.
Но Годунов продолжал топтаться в болоте, там, где он был самозванцем,
убийцей, клятвопреступником.
"Годунов пал вследствие негодования чиноначальников Русской Земли", -
разумно отметил Историк.
Каких еще чиноначальников? Почему они у тебя, Боря, свободно ходят?
Почему ты не строишь их по линейке? Почему ты не перевел их на талонную
систему? Чем занимается твоя прокуратура? Кто в хате хозяин?
Вопросов много, ответ один. Большой, красивый, умный, способный царь
Борис Первый не потянул быть Императором!
Бессилие всегда выходит в гнев. Стал Борис гневаться. Стал искать, кто
виноват. Устроил систему доносов. Холопы повадились стучать на своих хозяев
за мелкую монету. В государстве возникла нервозность, воровать стало
щекотно, и чиновники начали болеть.
Борис озлоблялся все больше и больше. Потянулись этапы в Сибирь и
ближние ссылочные места. Сослали всех Романовых. Выжили только Иван Романов
да брат его Федор - "первый помощник в делах государственных", постриженный
в монастырь под именем Филарета.
Неразбериха в государственных умах, "неправильность" воцарения Годунова
вызвали чемоданные настроения. Все чего-то ждали. И дождались.
Годунов был самозванцем в законе. То есть все знали, что по-настоящему
Борис - не царь. Царский титул предполагает некое божественное право, некое
небесное происхождение монарха.
А когда тебя приводят под венец чуть ли не с улицы, когда каждый в
твоей свите чешет в затылке: "Чем я хуже?", - и начинает мечтать, как бы он
плавно выступал в Шапке, то почтения к царскому имени становится меньше.
С другой стороны, Годунова публично "уговорили" в цари, его власть была
утверждена законным путем и оформлена законными документами. Годунов не стал
подгонять свою туманную родословную под какого-нибудь дальнего, забытого
рюриковича, хоть мог бы это сделать легко, ведь подгонялись же рюриковичи
под византийских императоров.
Самозванство Годунова было очевидным, но лигитимным, "честным". Тем не
менее, оно вызвало волну самозванства дерзкого, воровского.
С начала Смутного Времени и до наших дней на Руси вошло в привычку
зорко высматривать, а нет ли где-нибудь в генеалогии мутного места? В эти
рыбные места сразу слетаются несытые ловцы душ человеческих. Минувшие с той
поры 400 лет наполнены вариациями на тему: "Царь не настоящий! Я - ваш
царь". Эта тема получила развитие вширь и вкось, прокатилась по Руси
рублеными головами разиных и пугачевых. Сейчас, в конце последнего века, все
еще раздаются резкие вороньи выкрики из каких-то цыганских палестин:
"Я, будучи троюродной внучатой племянницей такого-то побочного сына,
такой-то царской подруги, имею законное право на российский престол и
объявляю себя главой дома Романовых и Императрицей в изгнании!"
Но это - жалкий лепет. Ибо слабо вдовствующей цирюльнице взломать
польскую границу кавалерийским ударом, слабо поднять Дон, слабо выбросить
аэромобильных пехотинцев в перекрестие Садового кольца, слабо въехать в
Кремль на белом коне. Некуда даже Шапку надеть.
А воровское самозванство того, настоящего Смутного Времени, начиналось
дерзко и блестяще! Оно возникло не из заговора сионских мудрецов, не из
богатырской личности Самозванца, а из стечения обстоятельств, из
"революционной ситуации". И оказалось, что Смута - это как раз то, что мило
измученному русскому сердцу. Три четверти тысячелетия нами правили не бог
весть кто, а тут приходит черт знает кто. Его-то нам и надо!
Историк сорвал горло в спорах со своими коллегами. Они на все лады
анализировали личность Самозванца. Им пришлось в муках опровергать разные
гипотезы о его происхождении. Эти гипотезы множились в придворных академиях,
как жабы на болоте. Такая научная продуктивность понятна: не может
неграмотный монах, подписывающий бумаги странным словом "Inperator", своим
умом дойти до вселенской интриги.
Умом не может. Но тут никакого ума и не требовалось. Просто бродячий
парень случайно оказался в чистом поле, когда просела и рухнула в тартарары
наша имперская пирамида. Всех задавило. Он оказался с краю. Вы, конечно,
понимаете, что "просела", "рухнула", "задавило" - это понятия виртуальные.
Это как в компьютерной игре. Падают здания, враг откусывает краюшки твоей
территории, льется нарисованная кровь неповоротливых человечков. Тебе это
надоедает, ты гасишь экран: "Пора пить кофе!". Крушение нашей первой
Империи, на легкий взгляд, было незаметным, условным. Вот только кровь
полилась не нарисованная, а настоящая.
Гришка Отрепьев, монах Кириллова, а затем Чудова монастыря, около 1601
года написал "похвальное слово" московским чудотворцам. Поэму в прозе прочел
сам патриарх и взял Писца Гришку к себе. Насмотревшись на придворные
безобразия, решил Григорий поберечь душу и поселиться в захолустном
Черниговском монастыре. Московский монах Варлаам отговорил его: там не
выжить - мало еды. Тогда Григорий решил идти в Печерскую лавру.
Сердце Писца рвалось к истокам. В низких пещерных кельях киевской
святыни еще витал, быть может, дух Нестора. После общения с духом Григорий
предполагал двинуть в Иерусалим - к Гробу Господню. И звал Варлаама с собой.
В разгар Великого поста 1602 года Гриша, Варлаам и прибившийся к ним Мисаил
пошли в сторону Киева. Их мало смущало, что Киев маячил на литовской
территории. Стояло перемирие на 22 года, границы были открыты. Можно было
потренироваться в переходе государственной границы перед бегством в Израиль.
Киево-Печерское посещение длилось три недели. Потом монахи оказались в
Остроге под Львовом у князя Константина Острожского...
Ну что за династияОпять Константин Острожский! И имя-то какое
постоянное! Ну, этот, пожалуй, - уже внук оршанского победителя и сын
первопечатника. Но тайный след в российской истории он оставил! Не слабее,
чем отец и дед.
Странная перемена произошла в планах монахов после духовных бесед с
князем. Варлаам и Мисаил побрели дальше, по православным монастырям
литовской Руси, а Гриша задержался у князя. О чем они толковали весенними
малороссийскими ночами, никто не знает. И не записано ничего, и не
напечатано. Можно только догадываться, что придумали эти два филолога
какую-то штуку и, расставаясь, обменялись тревожными улыбками: "Нормально,
Григорий! - Отлично, Константин!".
Сразу после этого наш Гриша оказался вдруг в приличном мирском платье.
Более того, мы обнаруживаем его среди бурсаков мелкого городка Гощи. Там
Гриша прилежно учится латыни и польскому. Вот где он освоил написание
опасного факсимиле "Inperator"!
Перезимовавши на школьных харчах, Григорий исчез. Он зачем-то побывал у
запорожских казаков и снова всплыл на службе у князя Адама Вишневецкого.
Однажды после чтения каких-то писцовых бумаг на вопрос Вишневецкого, в кого
ты, Гриша, умный такой? - Отрепьев торжественно расстегнул рубашку и показал
дорогой крест в каменьях. Состоялся диалог:
- А кто ж тебя крестил таким крестом?
- Крестный папа.
- А кто твой крестный папа?
- Князь Мстиславский.
- Господи! А кто ж тогда простой папа?
- Ну и не догадлив же ты, князь!..
И Вишневецкий сразу догадался, что вот - перед ним стоит наследник
престола всероссийского Дмитрий Иоаннович. Что это его, смиренного раба
божьего Адама осенила небесная десница. Что это он подаст миру благую весть
о чудесном спасении царевича!
Вишневецкий организовал круиз Лжедмитрия (давайте уж будем иногда звать
его так, как называет Историк) по городам и весям Польши и Литвы. Паны
принимали его с царскими почестями.
В городе Самборе у тамошнего воеводы встретился наш Гриша с неизвестным
явлением природы. Это была дочь хозяина Марианна (Марина) Мнишек. То ли
Гришино мирское платье не отражало женские лучи, то ли царская роль сбила
монашка с пути истинного, но вдруг поперло на Гришу такое излучение, такой
дух грешный, что потерял наш юноша последние остатки здравого смысла.
А Марина забирала все выше и выше. Ей тесны были бальные залы Речи
Посполитой, хотелось чего-нибудь европейского, мирового: стать владычицей
морскою, ну, или хотя бы царицей, пусть даже и русской. Марина стала
показывать Грише устройство воеводских чуланов, сеновалов, спален. Чтобы
сделать процесс необратимым, - прикрывала самое уязвимое место католическим
крестом и объясняла, что этот крест снимается только таким же крестом.
Пришлось Грише креститься в католики. Тогда его впустили, куда хотелось, а
потом уж - и в столицу, Краков.
Тут папский нунций полностью задурил ему голову, взял с Григория
несколько страшных клятв, потащил к королю. Король как увидел Гришу, чуть в
обморок не упал: да это ж царевич Дмитрий Иванович, всея Руси! Да что ж вы,
батюшка, без охраны? Мало вам угличґского покушения!
Король дал Григорию денег, содействовал в наборе приверженцев, но сам
пока сел в засаде. Всю интригу поручил вести Юрию Мнишеку, папе Марины.
Вернулись в Самбор. Гриша попросил руки Марины. Папа согласился на сложных
условиях: свадьба - после коронации в Москве; тестю (там же) - миллион
злотых; Марине - все серебро и посуду из царских кладовых, Новгород и Псков
- на шпильки да булавки. Через месяц пан тесть сказал, что в брачный договор
вкралась ошибка: после слов Новгород и Псков следует еще читать: Смоленск и
Северское княжество.
Тем временем, собиралась царская гвардия - целых сорок сороков (1600)
человек. Это был такой густопсовый сброд, что пуститься с ним на Москву мог
только влюбленный идиот. А Гриша как раз таким и был. И сгорел бы он на
первой же российской таможне, но родная земля подала ему руку помощи. В
Краков заявились донцы-молодцы, сразу узнали своего царя; отрубили, что 2
000 сабель у них уже наточены.
Когда казачьи 50 сороков стали лейб-гвардией "законного царя", казаки
всех станиц воспряли духом, принялись хозяевами похаживать по Москве и прямо
угрожать испуганному Годунову: ужо идет настоящий царь!
Борис кинулся в розыск: что еще за царь? Оказалось, - наш Гришка
Отрепьев, сосланный когда-то Борисом в Кириллов монастырь за орфографические
ошибки. На допрос был вызван дьяк Смирный, дядька Григория, под надзор
которого ссылали грешного монашка.
- Где Гришка?, - спросил царь.
- Нету, - смиренно развел руками Смирный.
- Так, может, у тебя и еще чего-нибудь нету? - окрысился Годунов и
назначил Смирному самую страшную казнь, которую и по сей день могут объявить
российскому чиновнику. Велел Годунов Смирного "считать". Счетная палата тут
же обнаружила на Смирном недостачу множества дворцовой казны. А тогда уж
поставили его на правеж и засекли до смерти.
Годунов выписал из монастыря монахиню Марфу - бывшую Нагую Марию, мать
царевича Дмитрия. Стали ее всюду возить и заставлять отрекаться от
Самозванца. Но какая же мать откажется от самой сумасбродной надежды снова
увидеть своего сыночка?!
Марфа говорила: "Нет", а глаза ее светились: "Да!". И мы все это
видели. Тогда Марфу потащили в застенок, где Боря и его жена лично пытались
объяснить дуре, как важно для нашей родины, чтобы ее сын лежал сейчас
спокойненько под плитой Угличского собора, а не шастал с донскими бандитами
по украинским степям.
- Ты же видела, понимашь, что он умер? - гневно рокотал Боря.
- Не помню, - шептала Машка Нагая, дура, сволочь стриженая.
Царица кинулась на Марфу со свечой, хотела выпалить эти наглые глаза,
чтобы не лупились насмешливо, не мешали так сладко править. Но промахнулась.
Борис велел разослать по всем окраинам разъяснительные письма, что
Гришка - Самозванец.
"Значит, нет дыма без огня!" - убедились мы. К Гришке в Польшу стали
ездить на поклон, слать письма. Поляки поняли, что Гришка, и вправду -
принц.
В России тоже крепла вера в Григория. Патриарх рассылал грамоты, что
идет Самозванец. Народ, зная нрав патриарха, еще больше ждал царевича.
Патриарх и Боря врали все время, значит, врут и на сей раз.
Лжедмитрий перешел свой степной Рубикон 15 августа 1604 года. Ему
сдались Моравск и Чернигов, Путивль, множество мелких городков. Лавиной
хлынуло к Лжедмитрию войско московское. У Бориса остались только старики да
больные. Пришлось ему выковыривать пушечное мясо из самых гнилых нор и
лесов. Но это войско в 50 000 оказалось малым против 15000 солдат
Самозванца. В бою под Новгородом Северским Лжедмитрий разбил армию своего
"крестного" Мстиславского.
Поляки сразу потребовали платы за службу, но у Гриши денег не было, да
и занят он был, - оплакивал 4 000 русских, павших от его руки. Поляки
бросили невыгодную службу и уехали. Их тотчас заменили украинские казаки, их
пришло 12 тысяч.
Зимой 1605 года Лжедмитрий был разбит под Севском, - неудачно попал под
московскую артиллерию. Он засел в Путивле и заскучал. Но тут к нему пришло
еще 4 000 донских казаков. В городах по Руси то там, то сям объявлялись
приверженцы молодого претендента, московская армия топталась без толку.
Приближался момент истины. Этой истиной для Годунова было привычное
подлое убийство, а не подвиг в бою. Годунов подослал к Григорию попа с ядом.
Григорий вычислил попа.
Небесному начальнику тоже надоела резвость его слуг церковных и
коронованных. Контрудар последовал незамедлительно. 13 апреля 1605 года царь
Борис встал из-за стола, как вдруг изо рта и носа у него хлынула кровь, и он
упал. За два часа предсмертных страданий попы успели постричь его в монахи
под нелепым именем Боголеп. Бога прямо скривило от такой наглости.
Москва присягнула молодому Федору Борисовичу, его сестре Ксении и
матери Марье Григорьевне. Несытой семье надо было когти рвать, но старой
царице очень хотелось поправить самой. И она погубила и себя, и детей.
7 мая войска Басманова, Голицина, Шереметева, Салтыкова перешли на
сторону Лжедмитрия. 19 мая пошли на Орел. Оттуда - на Москву. Впереди войска
полетели гонцы с текстом присяги новому царю. Москвичи быстро присягнули по
окраинам столицы, а центр решили поднести победителю на блюдечке с голубой
каемочкой. Вспыхнул бунт. Стали громить команду Годунова. Сначала вытащили
из собора патриарха Иова и - вот суеверный народ! - просто сослали его в
захолустный монастырь. Сватьев и братьев Годунова тоже сослали. Задушили
только самого свирепого мздоимца Семена Годунова. Как всегда, хуже всех
пришлось невинным младенцам. В дом царицы Марьи пришла великолепная семерка
из трех стрельцов и четырех князей во главе с Голицыным и Молчановым. Царицу
Марью быстро и аккуратно удавили. Долго и мучительно убивали
сопротивлявшегося Федора, наконец, раздавили ему отличительный признак и
добили. Царевну Ксению оставили нетронутой. Народу объявили, что Федор с
матерью отравились со страху. Тело Бориса Годунова вытащили из
Архангельского собора и зарыли в простом гробу в бедном Варсонофьевском
монастыре на Сретенке.
20 июня 1605 года Лжедмитрий въезжал в Москву.
Под звон всех колоколов народ наш вылез на крыши, высунулся в окна,
коленопреклоненно выстелил все улицы. Люди вопили в нечаянном умилении:
"Дай Господи тебе, государь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!"
- Того и вам желаю, - ласково отвечал Гриша.
Новый царь переехал реку по "живому" (понтонному) мосту и въехал на
Красную площадь. На Лобном месте его ждало терпимое духовенство.
Здесь, у Лобного места, среди ясного, тихого летнего полдня на Гришу
вдруг налетел дерзкий вихрь, закружил пыль. Многие подброшенные москвичами
шапки упали далеко в сторону и к владельцам не вернулись. Гриша намека
насчет Шапки не понял, подъехал к Василию Блаженному, зашел с попами
помолиться.
Выйдя на свежий воздух, окинул Гриша взглядом Кремль, народную массу,
проговорил что-то типа, как я рад, как я рад, и прослезился. "Народ, видя
слезы царя, принялся также рыдать".
Пока Григорий ходил по кремлевским церквям, на площади начались
гуляния. Один за другим на опасное возвышение поднимались ораторы, и, стоя
"на крови", проникновенно божились, что царь - настоящий. Богдан Бельский -
так тот и крест поцеловал. Поляки, пришедшие с Гришей, били в бубны, дули в
дудки, ругались пьяными иностранными словами.
Новый патриарх Игнатий, беглый грек, прибившийся к Тульской епархии и
первым благословивший нового царя на подъезде к Москве (за что и должность
получил), теперь бурно провозглашал Гришу царем.
И только Василий Шуйский мрачно бродил в толпе. Он упорно отказывался
свидетельствовать о гибели царевича, пока Лжедмитрий шел к Москве: хотел
свалить Годунова. И вот - получилось. Но теперь Годунова нет, а ему опять
приходится кланяться чумазому "царю". И стал Шуйский тихо разоблачать
Самозванца. Составился и заговор. Но сообщники разболтали все дело, Шуйского
схватили и стали судить. На суде с возмутительным участием подлых народных
заседателей (!) в качестве обвинителя выступил сам Григорий. И так ловко он
говорил, что все ему поверили и поняли, что Васька врет, чтобы самому
воцариться. И единогласно приговорили Шуйского к смерти с конфискацией.
И когда его уже вывели на Лобное место, когда прочитали "сказку", какой
он плохой и как ему надо отрубить за это голову, когда он уже попрощался с
народом и нагло заявил, что умирает за правое дело, так только тогда выбежал
посыльный и зачитал ему помилование и высылку в дальний монастырь. И почти с
дороги Василия вернули в Москву и восстановили в боярстве. Вот уж, милостив
государь!
18 июля "великий мечник" (титул по польскому образцу) Михайла
Скопин-Шуйский вез в Москву мать царевича Дмитрия Иоанновича Марию Нагую.
Чувствуете накал момента?Представьте, какой мог выйти конфуз, если бы Гриша
встретил мать-Марию на златом крыльце? Вот бы она при стечении народа
завопила безумным рыком: "Куда девали сына, Митеньку? Опять зарезали
маленького?!" Надо было сцену готовить. Гриша сел на конька и рванул
навстречу маме. У села Тайнинского, у большой дороги поставили шатер. Там
сел Гриша. Туда без свидетелей запустили привезенную Нагую...
Вот бы заглянуть в тот миг в их лица! Вот бы послушать, о чем они
говорили!
Но вышли из шатра они, обнявшись и рыдая - каждый о своем.
Народ наш плаксивый тоже зарыдал весь. Но не о своем, а опять о чужом.
И как ему было не плакать, когда чуть не всю дорогу до Москвы Гриша шел
пешком у колеса маминой кареты.
Поместили Марию-Марфу в Вознесенском монастыре, и царь к ней ездил
каждый день. Гриша ее уговаривал быть самозванной матерью и ежедневно
проверял градус маминого настроения. И добился-таки Гриша своего. Усыновила
его Нагая.
- А что, - небось думала она, - маленького моего все равно не воротишь.
А этот парень умный, ласковый, добрый, справедливый. Уж лучше пусть он
будет, чем убийцы Годуновы, предатели Шуйские, сволочи московґские.
Тут уж на полном праве стал Гриша венчаться на царство.
Оставим его на минутку поговорить с Богом, и поговорим меж собой...
Вот, допустим, наблюдаем мы с вами, дорогие читатели, коронацию
какого-нибудь другого царя. Что мы там видим? А вот что.
Здоровый, чернобородый дядька клянется Богу в смирении и кротости. Но
внизу кадра выскакивают субтитры: это он убил мальчика невинного, казнил и
искалечил толпы людей. Мы сразу с отвращением переключаемся на другой канал.
Там венчают тихого идиота. Титры бегут по-мексикански, но мы чувствуем,
что идиот нам тоже чем-то неприятен.
На третьем канале кругломордый жлоб уже и Бога не поминает.