Страница:
дамы завладели семью бироновскими кафтанами и пытались спарывать с них
золотой позумент. Но дни в ноябрьском Петрограде стояли короткие, поздняя
осень способствовала крейсерской стрельбе по дворцам, а с рукоделием ничего
не выходило, -- пришито было прочно, не оторвешь. Тогда Менгден отдала
кафтаны "на выжигу". Кафтаны сгорели, плавленного золота хватило на четыре
шандала, шесть тарелок и две коробочки для дамских пустяков и секретов.
Миних мог продолжать свое победное шествие, но его подвела сущая
ерунда. В ноябре-декабре он изрядно переедал на пирах победителей и стал
уязвим для болезни, а тут как раз Анна Леопольдовна публично и строго
указала ему на необходимость "уменьшить траур" по императрице Анне
Иоанновне, который воевода ностальгически носил с середины октября. От
унижения и испуга герой Очакова и покоренья Крыма слег и потерял контроль
над буйным отделением дворца. Остерман, оттертый от премьерства, тотчас
объяснил Анне, что с Минихом Россия погибнет ровно через четыре недели, два
дня и восемь часов без четверти. Анна в ужасе согласилась отправить Миниха
командовать первой попавшейся войной, а из премьеров уволить немедля.
Уволили именем Иоанна III Антоновича (Почему - Третьего? Видимо тогда при
дворе посчитали от первого помазанного на царство Ивана - Грозного,
подразумевая его Первым, а не Четвертым? Впоследствии эта нумерация не
прижилась, Иван Антонович стал считаться Шестым, по счету от Ивана I Калиты,
а по-настоящему он "Второй" - в пределах династии, после Первого Ивана
Алексеевича Романова), но войны не было, и 3 марта 1741 года главкома
проводили на пенсию с извинениями и уверениями.
А Бирона томили следствием, шили ему всякие замыслы, но ничего не
выходило, так как замыслить Бирон ничего не мог по своей сути - мыслительные
потуги были ему непосильны. Тогда неудачливого регента сплавили в Пелым,
ссыльный город, специально основанный в свое время для приема угличан,
всенародно виновных в убиении настоящего царевича Дмитрия Иоанновича. Для
прикола Бирону в Пелыме выстроили дом по чертежам Миниха, который в бытность
премьером набросал из мечтательной ненависти к Бирону угловатый сруб.
Бестужеву пришлось еще хуже, его четвертовали. Достаточно много русских
последовало в ссылки, и при дворе возник кадровый вакуум, кроме Остермана и
Левенвольда не на кого было положиться. Тучи сгущались над немцами, и они
прозевали подъем Елизаветы Петровны.
У Елизаветы был собственный двор. В нем для телесной нужды имелся
казачий сын Алексей Разумовский -- человек недалекий, но крепкий. Братья
Шуваловы -- Александр Иванович и Петр Иванович -- наперебой, как Бобчинский
и Добчинский, подавали неглупые советы. Михайла Воронцов, основатель
великого рода царедворцев, тоже оказывался нелишним. Все эти русские
обедали, ужинали и спали вместе неспроста. Анна Леопольдовна потянулась было
выдать Елизавету замуж в Курляндию, но та уперлась, распространяя слух, что
с Разумовским спит не от скуки, а по тайному венчанию. Драгоценной
жемчужиной в компании Елизаветы сиял медик Лесток. Еще Петр выписал его в
Россию, потом сослал в Казань "за неосторожное обращение" с дочерью
придворного служителя, потом Лесток всплыл при Екатерине, и вот сейчас
консультировал Елизавету не столько по профилактическим, сколько по
политическим вопросам.
На переворот Елизавету сначала пришлось уговаривать. Лесток обошел
иностранных послов, недовольных Брауншвейгским домом, получил от них
обещание поддержки, войск и денег. К несчастью началась война со Швецией, и
русские войска действовали успешно. Это способствовало временному
патриотизму. У народа возникало доверие к трону, проистекавшее из глубоких
горловых желез вперемешку с верноподданной слезой. То есть, революционной
ситуации не было никакой.
Елизавета переписывалась со шведским главкомом Левенгауптом, получала
от него заверения в неустанных хлопотах короля об освобождении милой и
наивной русской нации от обсевших ее гадких немцев. То есть, по-нашему,
Елизавета вела предательскую переписку с врагом посреди войны, и, конечно,
достойна была публичного повешенья в кузове грузовика на ленинградском
стадионе в перерыве футбольного матча. Но ее никто не выдал, и никто не
судил.
Анна Леопольдовна, правда, стала укорять царевну в переговорах со
шведским лоббистом Шетарди, но Лиза отвечала гордо. Тем не менее, она
почувствовала угрозу и опасалась, что повяжут Лестока, а тот всех сдаст.
Приходилось действовать.
Помогла та же война. 24 ноября 1741 года в час дня гвардия получила
приказ готовиться выступить в Финляндию...
Вы понимаете, что питерским гвардейцам никак не хотелось отрываться от
карточных и винных столиков. В Финляндии в конце ноября запросто случается
температура в минус сорок градусов Цельсия. Вести войну в такую погоду, как
нам научно рассчитал Виктор Суворов на стратегическом компьютере Ее
британского Величества Генерального штаба, - абсолютно, даже теоретически
невозможно. Это - вопреки законам природы - еще кое-как могли бы сделать
парни генералиссимуса Сталина, а парни генералиссимуса Антошки к
комсомольскому подвигу были не готовы - ровно на двести лет.
Елизавета бунтовать боялась. Команда ее уговаривала, ей (команде)
хотелось на двор, пардон, - ко двору. Пришлось Лестоку упрекнуть Лизу
последней кровью Петра, скучающей в ее венах. Это подействовало, но не
очень. Тогда Лесток, - о, Европа! Оh, charme de Paris! -- показывает
карточный фокус. Он берет две карты, -- например, пиковую шестерку и
червовую королеву, на шестерке рисует, как умеет, Елизавету в монашеском
платье. На королевской карте коварный лекарь делает некие художественные
поправки, небось еще приписывает витиеватую латынь, типа Liza Regia или
Queen Elisabeth the I. Потом резко мечет карты и предлагает царевне выбрать
одну из двух подрисованных, какая больше нравится.
Ну, что тут выбрать? Кем быть в колоде? Не знаю, как вы, а я бы лучше
согласился быть королевой, чем монашкой. Вот и Лиза тянет дрожащую руку к
красной карте. Vivat Regia! Это гвардия так завопила, но не тотчас, а через
час -- в час пополуночи 25 ноября. Ну, и не по латыни они, конечно, орали, а
нечленораздельно, и тихо клялись "матушке" "перебить всех". Тогда Елизавета
велела разломать барабаны, чтобы какой-нибудь верный присяге идиот не ударил
тревогу, взяла крест, упала на колени и спросила всех, рухнувших рядом,
клянутся ли они умереть за нее, как она клянется умереть за них? Все
рявкнули, что клянутся. Лиза произнесла подозрительную фразу: "Так пойдемте
же, и будем только думать о том, чтоб сделать наше отечество счастливым во
что бы то ни стало", и они пошли.
Вернее, поехали. На Невском лежал снег, ехали на тройке с бубенцами, а
вокруг мелькали огоньки на штыках Гренадерской роты Преображенского полка. С
дороги то и дело посылали по нескольку человек гвардейцев арестовать то
Миниха, то Головкина, то Менгдена, то Левенвольда и Остермана. На подъезде к
Зимнему гвардия попросила Елизавету спешиться, чтобы не греметь упряжью, да
чтобы лошади не заржали, да чтобы не заезжать с парадного крыльца. Но
Елизавета еле переставляла ноги -- от усталости или на нервной почве.
Пришлось гвардии взять ее на руки и буквально внести в несчастный Зимний
дворец.
Итак, первый штурм Зимнего произошел тихо, без дурацких корабельных
залпов, без детско-юнкерского сопротивления, без экстаза смертниц женского
батальона. Вернее, экстаз был, но уже закончился, и девица Менгден -- первая
фрейлина двора - мирно спала на плече регентши Анны. Сюда, в приют любви
немецкой вошла заснеженная Елизавета: "Сестрица, пора вставать!". Анна
взмолилась не разлучать ее с подругой, помиловать детей, ну, то есть не
вешать по обыкновению маленького Ваню, не душить новорожденную Катю.
Елизавета согласилась и даже подержала мокренького императора на руках,
погладила его по головке: "Вот уж кто невинен!".
К утру был готов текст манифеста, титулы, присяга, прочие необходимые
документы. Дворец стал наполняться "гостями". Все торопились
засвидетельствовать дочери Петра Великого свои великие чувства. Перебежчики
из павшего Брауншвейгского дома суетились больше всех. Пришлось
преображенским гренадерам оттеснить толпу и выпросить себе милость, - в знак
признания заслуг желали гвардейцы, чтобы Елизавета стала капитаном
Гренадерской роты, и первую присягу приняла у них". Что и было исполнено.
Ветвь Петрова вновь зазеленела преображенскими мундирами и расцвела на
всероссийском престоле румяной дочерью Великого Императора.
Елизавета озаботилась самыми первыми царскими хлопотами. Это, когда
тебе все ново, непривычно, приятно. Хоть и знаком дворцовый обиход, и не раз
к себе примерялся, а все-таки можно было и мимо проскочить. И от этого
сладко стонет под лопаткой.
Среди первоочередных забот числились:
1. Отправка брауншвейгских гостей восвояси -- в немецкое их отечество
-- с честью и содержанием за наш счет.
2. Приглашение герцога Голштинского Петра -- внука Петра Великого -- в
качестве наследника престола, хотя пока и не православного (Елизавета то ли
отчаялась родить, то ли торопилась сблокировать претензии Брауншвейга и
прочих).
3. Перестановки в правительстве. Лидером становился Алексей Петрович
Бестужев-Рюмин, срочно размораживаемый после ссылки.
4. Раздача пряников.
5. Следствие, суды, ссылки и прочее -- по традиции.
Сразу и приступили. Брауншвейгскую команду решено было пока придержать
в России, чтобы она в Европе не помешала возвращению Петра Голштинского. Эта
задержка превратилась потом в жуткую, многолетнюю драму в стиле Дюма.
Бестужеву и всем хорошим людям, пострадавшим от немцев, вернули ордена,
деревни, восстановили трудовой стаж с 1740 года.
Плохих людей, напротив, стали судить. Им шили русофобию, карьерную и
наградную дискриминацию русских, излишнее усердие в прошлой службе. Такие
ужасные преступления, сами понимаете, достойны примерного наказания. Новые
заседатели очень дружно приговорили Остермана к колесованию, Миниха -- к
четвертованию, Головкина, Менгдена, Левенвольда и Тимирязева -- как
невольных исполнителей -- к простому отсечению головы.
17 января 1742 года во всех питерских переулках ударили барабаны и было
объявлено, что назавтра состоится величественное представление -- казнь
государственных преступников.
18-го утром на Васильевском острове перед зданием Коллегий на лужайке
возвышался эшафот. Астраханский полк окружал его плотным квадратом, чтобы
толпа разгоряченных болельщиков не прорвалась на арену. В 10-00 под бой
курантов ходячих врагов народа вывели на всеобщее обозрение, больного
Остермана везли на позорной, в одну лошадь упряжке. Остерману первому
зачитали смерть, положили его на плаху. Один солдат оттягивал волосы, другой
медленно, под дробь вытаскивал из мешка топор. Когда топор был готов,
секретарь снова полез в свой портфель и объявил, что вот-де, Андрей Иваныч,
тут еще какая-то бумажка завалялась, ну-ка посмотрим, посмотрим. Ух, ты!
"Матушка императрица и Бог даруют тебе жизнь!".
Обомлевшего Остермана снесли в кресло, откуда он парализованно наблюдал
дальнейшее действие. Всем прочим зачитали их жуткие вины, не выводя на
эшафот. Враги, почуявшие закон жанра, уже как-то нагловато слушали
обвинения, приговоры и помилования.
Но мы-то, мы! -- народ православный, наивный, жаждущий зрелищ
непосредственно после водки - в ущерб хлебу, как же мы? Хорош театр, в
котором Отелло вдруг не душит Дездемону! Этого мы так оставить не могли.
Кто-то закричал, что нас обманули, приглашали на казнь, а опять вывернули в
пользу гадов! Толпа зашевелилась, стала толкаться, лезть к осужденным.
Пришлось астраханцам взять ружья наперевес, а кое-кому и зубы высадить
прикладами.
Елизавета вообще пренебрегла народными чаяниями. В ее царствование были
почти прекращены пытки подследственных, введен мораторий на смертную казнь,
то есть, к ней приговаривали, но исполнять приговор не дерзали. Прямо, как
сейчас. Еще Елизавета притормозила высылку всех немцев, восстановила на
службе заграничных инженеров, которых народ желал извести или изгнать вон.
Взамен кровавых зрелищ нужно было предложить что-нибудь доброе, и
Елизавета поспешила в Москву на коронацию. 28 февраля 1742 года в пять часов
утра московских обывателей разбудила пальба девяти орудий и благовест
большого Ивановского колокола. Елизавета въезжала в Кремль по
Тверской-Ямской -- с колокольчиком.
- В порядке, мало изменившемся до наших времен, - объявил Историк.
- И до наших тоже, - заверил я.
Собственно коронация была назначена на 25 апреля. Опять потратили
деньги на позолоту фанерных арок, раздали ордена, звания, чины. После
коронации двор до конца года оставался в Москве. Здесь же 7 ноября было
объявлено о назначении наследником престола племянника императрицы, Петра
Федоровича.
В середине 1743 года русская армия захватила Финляндию у обманутых
шведов, которые так надеялись на Елизавету, так хотели возвести ее на трон,
так убивались, что она взошла на него без посторонней помощи.
Молодая императрица занялась экономикой и согласилась на приватизацию
казенных заводов. Но по прошествию времени был сделан печальный вывод, что
частные владельцы качеством продукции пренебрегают, кирпич у них выходит
трухлявый, а черепица -- ломкая. Раз за разом пытались отдать важные
промыслы в "хозяйские руки", - как у людей, но ничего хорошего не
получалось, - частные деньги разворовывались пуще казенных, - Россия,
господа!
Со свободой предпринимательства покончили установлением сенатского
надзора, а свободой слова занялся Синод. Было запрещено ввозить, печатать,
распространять что-либо на русском языке без одобрения церковной цензуры. Не
возражала церковь и против отрезания языков, ибо не только письменным и
печатным путем распространяется у нас вольнодумие.
Вольнодумие при Елизавете обычно выражалось мнением о неправильном
воцарения "незаконнорожденной дщери Петровой" в ущерб вполне законному Ване
Брауншвейгскому или старой бабке Евдокии Лопухиной, нелюбимой, но живучей
первой жене Петра. От этих напастей приходилось предохраняться, и отставной
император Ваня стал окончательно невыездным.
1744 год императрица решила прожить в Москве. Старая столица встретила
хозяйку очевидным бардаком. Кроме обыкновенного чиновного и делового
воровства, в Москве буйно расцветал бандитизм. Рабочих рук не хватало, зато
в массовых драках принимало участие огромное количество вполне
трудоспособного народа. Полицейских сил для умиротворения граждан
недоставало. "Всего чаще заводчиками беспорядков, виновниками преступлений
являлись люди из войска: сила, даваемая оружием, вела грубых людей к тому,
чтоб пользоваться этой силой против безоружных сограждан", - это Историк так
сокрушается. Команды из гвардии и простых полков уходили в самоволку,
вламывались в квартиры обывателей, грабили подчистую, убивали
женщин-домоседок. В беспричинном ослеплении москвичи толпами сталкивались в
кулачных боях, - не потешных святочных, а смертных, с дрынами и камнями. На
окраинах Империи и вовсе было не пройти, не проехать, - на всех дорогах и
реках бандиты в очередь стояли за купцами, путниками, зеваками. Сенат
вынужден был учинить тайный розыск. В воровские малины, в тайные углы к
бандитским котлам проник первый знаменитый русский сыщик и провокатор Ванька
Каин. Его доносы помогли правительству хоть сколько-нибудь стабилизировать
обстановку. К этой достойной личности мы еще обратимся позже.
Была у Елизаветы и еще одна, главная забота - устройство дел престола.
Брауншвейгский дом - как и все запретное на Руси -- манил и соблазнял
мечтателей. Причем, Анна Леопольдовна, Антон и, тем более, Ваня, никаких
интриг сами не затевали, но являлись возбуждающей приманкой для любителей
стратегических игр. Нужно было женить герцога Петра, чтобы он поскорей
кого-нибудь родил и обозначил династическую ветвь.
Советники императрицы были такого же мнения и стали предлагать невест.
Бестужев продвигал саксонскую принцессу Марианну. Польская королевна, дочь
Августа III была выгодной парой, -- она содействовала соединению России и
Польши. Это испугало тайных почитателей франко-прусского союза, и они
поспешили найти другой вариант. На прусской службе пребывал принц
Ангальт-цербстский, его жена, Елизавета Голштинская -- родственница молодого
Петра -- была одновременно сестрой наследника шведского престола. И у этой
международной пары имелась дочь София-Августа-Фредерика. В пользу Софии
Лесток и воспитатель Петра Брюммер пытались подогнать правило Вассиана
Топоркова: "Надобно избрать такую, для которой бы брак был подлинным
счастьем". Вот дураки! Давно известно, что фигурант, поднятый из грязи, рвет
и мечет во столько раз сильнее благородного, во сколько раз его детские
игрушки -- если они вообще были -- дешевле радиоуправляемых вездеходов и
порнографических кукол богатого наследника. Элементарная математика!
Ну, и еще был неубиенный козырь: протестантка София куда проще
перековывалась в православие, чем прожженная католичка Марианна. Тут уж и
хладный призрак венценосной утопленницы Марианны Мнишек мерещился самым
впечатлительным.
Елизавета согласилась с советом своего врача и тотчас послала бедной
принцессе 10000 подъемных золотом. Маме невесты перегнали мелкий вексель на
сборы, папе, вражескому офицеру приезжать было не велено. Принцессе
рекомендовалось выехать немедленно, взять только два-три платья -- а у нее
их больше и не было -- нового ничего не шить. Но мебель советовали
прихватить, ибо в России посидеть со вкусом совершенно не на чем. Сватья
экспедиция стремительно сорвалась в Россию: приглашение императрицы
прозвучало в середине декабря 1743 года, а 3 февраля 1744 года запыхавшиеся
лошади уже приволокли сани Софии в Питер. Через 6 дней невеста была
доставлена в Москву -- реактивная по тем временам поездка. Жених при этом
ничего не знал, его за хлопотами забыли известить. Встреча получилась теплой
и сентиментальной.
К 14-летней невесте приставили трех учителей -- греческой веры,
русского языка и танцев. Девочка так серьезно взялась за изучение великого и
могучего, что чуть-было не погибла в неравной схватке. Она выскакивала
ночами из постели и перечитывала русские конспекты, а в бок ее в это время
бил русский сквозняк. Получилось воспаление легких с огромным нарывом между
ребрами. Месяц постельного бреда был пережит только благодаря Лестоку.
Немецкая мамаша пыталась привести к принцессе своего лютеранского пастора,
но София отрезала: "Это зачем?" и позвала Стефана Теодорского -- учителя
православия. Императрица умилилась и обняла больную, как родную дочь.
Болезнь с божьей помощью отступила, но интрига продолжалась.
Французская партия Лестока торжествовала рано. Оплеванный вице-канцлер
Бестужев сумел перехватить письма посла Шетарди -- активного
франко-прусского партийца -- и более того - расшифровать их с помощью
академика Гольдбаха. Поэтому, когда ему пришлось оправдываться по
лестоковским доносам, он выметнул перед императрицей расшифровку, где между
прочим карикатурно описывалась сама Елизавета: и думать-то она не любит --
держит для этого дураков-министров, и деньги экономит на войне, чтобы
просаживать их на кутежи, и туалеты любит переменять по пять раз на дню, и
любви предается налево и направо, и главный кайф для нее -- блистать во
дворце среди лакейства.
Что ожидал автор сих строк (не я, - чур меня! -- Шетарди)? Голова у
него закачалась, как цинготный зуб. Но обошлось высылкой.
На невесту Лесток наорал с досады, чтобы паковала чемоданы, но
Елизавета на нее не рассердилась. 28 июня 1744 года состоялось миропомазанье
Екатерины Алексеевны -- так окрестили Софию-Августу-Фредерику. Об этом
написали Петербургские Ведомости, -- век-то был уже почти просвещенный!
На другой день праздновались именины великого князя, и в качестве
подарка ему обручили новокрещеную великую княжну. Был пир, но немецкую
сваху, королеву-мать, усадили за общий стол. Потом обрученные съездили в
Киев -- к истокам.
Осенью наследник заболел, у него обнаружилась оспа, и все думали, что
этот Петр последует за предыдущим. Но царевич выздоровел, 10 февраля 1745
года ему исполнилось 16 лет, и его стали готовить к свадьбе. Готовили
полгода. Свадьба состоялась 21 августа и праздновалась с необыкновенной
пышностью 10 дней. После свадьбы Елизавета отделалась наконец от немецкой
свахи. Принцессу цербстскую отправили домой, наградив 50000 рублей и двумя
сундуками китайских тряпок.
Конец года прошел в дипломатической работе. Елизавета умело
маневрировала и уклонялась от участия в европейских войнах, куда ее норовили
втянуть англичане, немцы, шведы.
Новый 1746 год начался нехорошо. Январь отгуляли на славу, но февраль
начался опасной болезнью наследника, - опять думали, что помрет. От
переживаний Елизавета тоже разболелась, пришлось пустить ей кровь. В марте
получили известие о смерти Анны Леопольдовны, которая была заточена с
семейством на берегу Белого моря. В ссылке Анну разлучили с Юлией Менгден,
успевавшей полюбить и принца Антона и саму Анну, так что у супругов
появилось больше возможностей для общения друг с другом. Анна повадилась
рожать каждый год, причем -- опасных для престола мальчиков.19 марта 1745
года родился Петр Антонович, в марте 1746 года -- Алексей Антонович. Тут
Анна и скончалась. Похоронили ее в Питере, в Александро-Невской Лавре.
Несчастное семейство еще 10 лет бесилось в Холмогорах, душой компании стала
Бина Менгден, сестра бывшей фаворитки. В 1756 году принца Иоанна перевели в
Шлиссельбург, здесь ему была уготована участь пожизненного узника, но без
железной маски.
Однако, не будем отвлекаться. В декабре 1747 года Елизавета собралась
воевать. На помощь "морским державам" был отправлен 30-тысячный корпус, в
стране стали пересчитывать и подтягивать финансовые ресурсы, набирать
рекрутов.
Был добит последний герой былых времен - Лесток, много о себе
понимавший и грубо нарушавший правило Топоркова. Лестока арестовали за связь
с прусскими и шведскими агентами, получаемый от них "пенсион", интриги
против союзников России. Бестужев воссиял, российская дипломатия теперь
стала воистину русской. И чуть было не начался имперский период правления
Елизаветы. Но повоевать не удалось. В Европе все до поры перемирились.
Неожиданный мир резко поворотил оглоблю царской кареты и, вместо
военной, породил просветительскую эпоху, столь редкую и странную на Руси.
Все началось во Франции. Там много писали и печатали, появилась светская
литература, книга попала в массы. В Европе вошло в моду читать, обсуждать
литературные похождения могучих кавалеров и азартных дам. Немцы крепились,
но недолго. Французская литература хлынула в Германию, там стали изучать
интересный язык, немецкие шрифтштеллеры тоже застрочили неустанно. Историк,
извиняясь, заметил, что России эти вольности были не в указ, в самодержавной
стране многое "зависело от характера царствующего лица". Так что
вольнодумные безобразия проникли к нам не из просветительского куража Петра,
а в силу безделия его незамужней дочери. Очередное правление женское
смягчило нравы, и петровские установления, бережно подтверждаемые
наследницей преобразователя, обрели человеческое лицо. За ношение бороды
взыскивали не слишком строго, смертные казни в исполнение не приводились,
следственные истязания уменьшились, мужикам и бабам запретили вместе в
баньке париться, так что прогресс нравственности был налицо. В январе 1745
года в прессе объявили об открытии на Морской в Питере кукольного театра,
причем наши постановщики сразу дерзнули на сериал. Комедийная программа с
куклами выходила по понедельникам, средам и пятницам и имела сквозной сюжет.
Летом в Москве и Петербурге открылись театры "немецкой комедии", также
гнавшие мыло с продолжением.
Среди сомнительных культурных достижений елисаветинской эпохи Историк
выставляет деятельность "первого русского сыщика" Ваньки Каина. Каин был
крепостным и вором с детства. Сошелся с рецидивистами, обокрал хозяина,
сбежал на волю. Переодевшись в ворованную рясу, пробрался под Каменный мост,
где в те годы обретался крупный воровской клубок. Наутро воришку повязали,
вернули хозяину, посадили на одну цепь с дворовым медведем, не кормили и
периодически секли. Каин закричал "государево слово и дело" проходившему
патрулю и наврал с три короба на строгого хозяина. Возникло следствие,
действительно сшилось дело, и Ваньку в благодарность за донос выпустили под
мост. Каин стал совершенствоваться в воровстве, шуровал в Москве, обирал
армянских купцов на Макарьевской ярмарке под Нижним, был принят в большую
шайку атамана Зори. Бандиты ограбили винный завод, захватили корабль, заняли
село - отдохнуть. Для пребывания на Москве в цивилизованном, "смирном
образе" бандиты послали Каина поискать там квартиру. Но Иван по дороге
золотой позумент. Но дни в ноябрьском Петрограде стояли короткие, поздняя
осень способствовала крейсерской стрельбе по дворцам, а с рукоделием ничего
не выходило, -- пришито было прочно, не оторвешь. Тогда Менгден отдала
кафтаны "на выжигу". Кафтаны сгорели, плавленного золота хватило на четыре
шандала, шесть тарелок и две коробочки для дамских пустяков и секретов.
Миних мог продолжать свое победное шествие, но его подвела сущая
ерунда. В ноябре-декабре он изрядно переедал на пирах победителей и стал
уязвим для болезни, а тут как раз Анна Леопольдовна публично и строго
указала ему на необходимость "уменьшить траур" по императрице Анне
Иоанновне, который воевода ностальгически носил с середины октября. От
унижения и испуга герой Очакова и покоренья Крыма слег и потерял контроль
над буйным отделением дворца. Остерман, оттертый от премьерства, тотчас
объяснил Анне, что с Минихом Россия погибнет ровно через четыре недели, два
дня и восемь часов без четверти. Анна в ужасе согласилась отправить Миниха
командовать первой попавшейся войной, а из премьеров уволить немедля.
Уволили именем Иоанна III Антоновича (Почему - Третьего? Видимо тогда при
дворе посчитали от первого помазанного на царство Ивана - Грозного,
подразумевая его Первым, а не Четвертым? Впоследствии эта нумерация не
прижилась, Иван Антонович стал считаться Шестым, по счету от Ивана I Калиты,
а по-настоящему он "Второй" - в пределах династии, после Первого Ивана
Алексеевича Романова), но войны не было, и 3 марта 1741 года главкома
проводили на пенсию с извинениями и уверениями.
А Бирона томили следствием, шили ему всякие замыслы, но ничего не
выходило, так как замыслить Бирон ничего не мог по своей сути - мыслительные
потуги были ему непосильны. Тогда неудачливого регента сплавили в Пелым,
ссыльный город, специально основанный в свое время для приема угличан,
всенародно виновных в убиении настоящего царевича Дмитрия Иоанновича. Для
прикола Бирону в Пелыме выстроили дом по чертежам Миниха, который в бытность
премьером набросал из мечтательной ненависти к Бирону угловатый сруб.
Бестужеву пришлось еще хуже, его четвертовали. Достаточно много русских
последовало в ссылки, и при дворе возник кадровый вакуум, кроме Остермана и
Левенвольда не на кого было положиться. Тучи сгущались над немцами, и они
прозевали подъем Елизаветы Петровны.
У Елизаветы был собственный двор. В нем для телесной нужды имелся
казачий сын Алексей Разумовский -- человек недалекий, но крепкий. Братья
Шуваловы -- Александр Иванович и Петр Иванович -- наперебой, как Бобчинский
и Добчинский, подавали неглупые советы. Михайла Воронцов, основатель
великого рода царедворцев, тоже оказывался нелишним. Все эти русские
обедали, ужинали и спали вместе неспроста. Анна Леопольдовна потянулась было
выдать Елизавету замуж в Курляндию, но та уперлась, распространяя слух, что
с Разумовским спит не от скуки, а по тайному венчанию. Драгоценной
жемчужиной в компании Елизаветы сиял медик Лесток. Еще Петр выписал его в
Россию, потом сослал в Казань "за неосторожное обращение" с дочерью
придворного служителя, потом Лесток всплыл при Екатерине, и вот сейчас
консультировал Елизавету не столько по профилактическим, сколько по
политическим вопросам.
На переворот Елизавету сначала пришлось уговаривать. Лесток обошел
иностранных послов, недовольных Брауншвейгским домом, получил от них
обещание поддержки, войск и денег. К несчастью началась война со Швецией, и
русские войска действовали успешно. Это способствовало временному
патриотизму. У народа возникало доверие к трону, проистекавшее из глубоких
горловых желез вперемешку с верноподданной слезой. То есть, революционной
ситуации не было никакой.
Елизавета переписывалась со шведским главкомом Левенгауптом, получала
от него заверения в неустанных хлопотах короля об освобождении милой и
наивной русской нации от обсевших ее гадких немцев. То есть, по-нашему,
Елизавета вела предательскую переписку с врагом посреди войны, и, конечно,
достойна была публичного повешенья в кузове грузовика на ленинградском
стадионе в перерыве футбольного матча. Но ее никто не выдал, и никто не
судил.
Анна Леопольдовна, правда, стала укорять царевну в переговорах со
шведским лоббистом Шетарди, но Лиза отвечала гордо. Тем не менее, она
почувствовала угрозу и опасалась, что повяжут Лестока, а тот всех сдаст.
Приходилось действовать.
Помогла та же война. 24 ноября 1741 года в час дня гвардия получила
приказ готовиться выступить в Финляндию...
Вы понимаете, что питерским гвардейцам никак не хотелось отрываться от
карточных и винных столиков. В Финляндии в конце ноября запросто случается
температура в минус сорок градусов Цельсия. Вести войну в такую погоду, как
нам научно рассчитал Виктор Суворов на стратегическом компьютере Ее
британского Величества Генерального штаба, - абсолютно, даже теоретически
невозможно. Это - вопреки законам природы - еще кое-как могли бы сделать
парни генералиссимуса Сталина, а парни генералиссимуса Антошки к
комсомольскому подвигу были не готовы - ровно на двести лет.
Елизавета бунтовать боялась. Команда ее уговаривала, ей (команде)
хотелось на двор, пардон, - ко двору. Пришлось Лестоку упрекнуть Лизу
последней кровью Петра, скучающей в ее венах. Это подействовало, но не
очень. Тогда Лесток, - о, Европа! Оh, charme de Paris! -- показывает
карточный фокус. Он берет две карты, -- например, пиковую шестерку и
червовую королеву, на шестерке рисует, как умеет, Елизавету в монашеском
платье. На королевской карте коварный лекарь делает некие художественные
поправки, небось еще приписывает витиеватую латынь, типа Liza Regia или
Queen Elisabeth the I. Потом резко мечет карты и предлагает царевне выбрать
одну из двух подрисованных, какая больше нравится.
Ну, что тут выбрать? Кем быть в колоде? Не знаю, как вы, а я бы лучше
согласился быть королевой, чем монашкой. Вот и Лиза тянет дрожащую руку к
красной карте. Vivat Regia! Это гвардия так завопила, но не тотчас, а через
час -- в час пополуночи 25 ноября. Ну, и не по латыни они, конечно, орали, а
нечленораздельно, и тихо клялись "матушке" "перебить всех". Тогда Елизавета
велела разломать барабаны, чтобы какой-нибудь верный присяге идиот не ударил
тревогу, взяла крест, упала на колени и спросила всех, рухнувших рядом,
клянутся ли они умереть за нее, как она клянется умереть за них? Все
рявкнули, что клянутся. Лиза произнесла подозрительную фразу: "Так пойдемте
же, и будем только думать о том, чтоб сделать наше отечество счастливым во
что бы то ни стало", и они пошли.
Вернее, поехали. На Невском лежал снег, ехали на тройке с бубенцами, а
вокруг мелькали огоньки на штыках Гренадерской роты Преображенского полка. С
дороги то и дело посылали по нескольку человек гвардейцев арестовать то
Миниха, то Головкина, то Менгдена, то Левенвольда и Остермана. На подъезде к
Зимнему гвардия попросила Елизавету спешиться, чтобы не греметь упряжью, да
чтобы лошади не заржали, да чтобы не заезжать с парадного крыльца. Но
Елизавета еле переставляла ноги -- от усталости или на нервной почве.
Пришлось гвардии взять ее на руки и буквально внести в несчастный Зимний
дворец.
Итак, первый штурм Зимнего произошел тихо, без дурацких корабельных
залпов, без детско-юнкерского сопротивления, без экстаза смертниц женского
батальона. Вернее, экстаз был, но уже закончился, и девица Менгден -- первая
фрейлина двора - мирно спала на плече регентши Анны. Сюда, в приют любви
немецкой вошла заснеженная Елизавета: "Сестрица, пора вставать!". Анна
взмолилась не разлучать ее с подругой, помиловать детей, ну, то есть не
вешать по обыкновению маленького Ваню, не душить новорожденную Катю.
Елизавета согласилась и даже подержала мокренького императора на руках,
погладила его по головке: "Вот уж кто невинен!".
К утру был готов текст манифеста, титулы, присяга, прочие необходимые
документы. Дворец стал наполняться "гостями". Все торопились
засвидетельствовать дочери Петра Великого свои великие чувства. Перебежчики
из павшего Брауншвейгского дома суетились больше всех. Пришлось
преображенским гренадерам оттеснить толпу и выпросить себе милость, - в знак
признания заслуг желали гвардейцы, чтобы Елизавета стала капитаном
Гренадерской роты, и первую присягу приняла у них". Что и было исполнено.
Ветвь Петрова вновь зазеленела преображенскими мундирами и расцвела на
всероссийском престоле румяной дочерью Великого Императора.
Елизавета озаботилась самыми первыми царскими хлопотами. Это, когда
тебе все ново, непривычно, приятно. Хоть и знаком дворцовый обиход, и не раз
к себе примерялся, а все-таки можно было и мимо проскочить. И от этого
сладко стонет под лопаткой.
Среди первоочередных забот числились:
1. Отправка брауншвейгских гостей восвояси -- в немецкое их отечество
-- с честью и содержанием за наш счет.
2. Приглашение герцога Голштинского Петра -- внука Петра Великого -- в
качестве наследника престола, хотя пока и не православного (Елизавета то ли
отчаялась родить, то ли торопилась сблокировать претензии Брауншвейга и
прочих).
3. Перестановки в правительстве. Лидером становился Алексей Петрович
Бестужев-Рюмин, срочно размораживаемый после ссылки.
4. Раздача пряников.
5. Следствие, суды, ссылки и прочее -- по традиции.
Сразу и приступили. Брауншвейгскую команду решено было пока придержать
в России, чтобы она в Европе не помешала возвращению Петра Голштинского. Эта
задержка превратилась потом в жуткую, многолетнюю драму в стиле Дюма.
Бестужеву и всем хорошим людям, пострадавшим от немцев, вернули ордена,
деревни, восстановили трудовой стаж с 1740 года.
Плохих людей, напротив, стали судить. Им шили русофобию, карьерную и
наградную дискриминацию русских, излишнее усердие в прошлой службе. Такие
ужасные преступления, сами понимаете, достойны примерного наказания. Новые
заседатели очень дружно приговорили Остермана к колесованию, Миниха -- к
четвертованию, Головкина, Менгдена, Левенвольда и Тимирязева -- как
невольных исполнителей -- к простому отсечению головы.
17 января 1742 года во всех питерских переулках ударили барабаны и было
объявлено, что назавтра состоится величественное представление -- казнь
государственных преступников.
18-го утром на Васильевском острове перед зданием Коллегий на лужайке
возвышался эшафот. Астраханский полк окружал его плотным квадратом, чтобы
толпа разгоряченных болельщиков не прорвалась на арену. В 10-00 под бой
курантов ходячих врагов народа вывели на всеобщее обозрение, больного
Остермана везли на позорной, в одну лошадь упряжке. Остерману первому
зачитали смерть, положили его на плаху. Один солдат оттягивал волосы, другой
медленно, под дробь вытаскивал из мешка топор. Когда топор был готов,
секретарь снова полез в свой портфель и объявил, что вот-де, Андрей Иваныч,
тут еще какая-то бумажка завалялась, ну-ка посмотрим, посмотрим. Ух, ты!
"Матушка императрица и Бог даруют тебе жизнь!".
Обомлевшего Остермана снесли в кресло, откуда он парализованно наблюдал
дальнейшее действие. Всем прочим зачитали их жуткие вины, не выводя на
эшафот. Враги, почуявшие закон жанра, уже как-то нагловато слушали
обвинения, приговоры и помилования.
Но мы-то, мы! -- народ православный, наивный, жаждущий зрелищ
непосредственно после водки - в ущерб хлебу, как же мы? Хорош театр, в
котором Отелло вдруг не душит Дездемону! Этого мы так оставить не могли.
Кто-то закричал, что нас обманули, приглашали на казнь, а опять вывернули в
пользу гадов! Толпа зашевелилась, стала толкаться, лезть к осужденным.
Пришлось астраханцам взять ружья наперевес, а кое-кому и зубы высадить
прикладами.
Елизавета вообще пренебрегла народными чаяниями. В ее царствование были
почти прекращены пытки подследственных, введен мораторий на смертную казнь,
то есть, к ней приговаривали, но исполнять приговор не дерзали. Прямо, как
сейчас. Еще Елизавета притормозила высылку всех немцев, восстановила на
службе заграничных инженеров, которых народ желал извести или изгнать вон.
Взамен кровавых зрелищ нужно было предложить что-нибудь доброе, и
Елизавета поспешила в Москву на коронацию. 28 февраля 1742 года в пять часов
утра московских обывателей разбудила пальба девяти орудий и благовест
большого Ивановского колокола. Елизавета въезжала в Кремль по
Тверской-Ямской -- с колокольчиком.
- В порядке, мало изменившемся до наших времен, - объявил Историк.
- И до наших тоже, - заверил я.
Собственно коронация была назначена на 25 апреля. Опять потратили
деньги на позолоту фанерных арок, раздали ордена, звания, чины. После
коронации двор до конца года оставался в Москве. Здесь же 7 ноября было
объявлено о назначении наследником престола племянника императрицы, Петра
Федоровича.
В середине 1743 года русская армия захватила Финляндию у обманутых
шведов, которые так надеялись на Елизавету, так хотели возвести ее на трон,
так убивались, что она взошла на него без посторонней помощи.
Молодая императрица занялась экономикой и согласилась на приватизацию
казенных заводов. Но по прошествию времени был сделан печальный вывод, что
частные владельцы качеством продукции пренебрегают, кирпич у них выходит
трухлявый, а черепица -- ломкая. Раз за разом пытались отдать важные
промыслы в "хозяйские руки", - как у людей, но ничего хорошего не
получалось, - частные деньги разворовывались пуще казенных, - Россия,
господа!
Со свободой предпринимательства покончили установлением сенатского
надзора, а свободой слова занялся Синод. Было запрещено ввозить, печатать,
распространять что-либо на русском языке без одобрения церковной цензуры. Не
возражала церковь и против отрезания языков, ибо не только письменным и
печатным путем распространяется у нас вольнодумие.
Вольнодумие при Елизавете обычно выражалось мнением о неправильном
воцарения "незаконнорожденной дщери Петровой" в ущерб вполне законному Ване
Брауншвейгскому или старой бабке Евдокии Лопухиной, нелюбимой, но живучей
первой жене Петра. От этих напастей приходилось предохраняться, и отставной
император Ваня стал окончательно невыездным.
1744 год императрица решила прожить в Москве. Старая столица встретила
хозяйку очевидным бардаком. Кроме обыкновенного чиновного и делового
воровства, в Москве буйно расцветал бандитизм. Рабочих рук не хватало, зато
в массовых драках принимало участие огромное количество вполне
трудоспособного народа. Полицейских сил для умиротворения граждан
недоставало. "Всего чаще заводчиками беспорядков, виновниками преступлений
являлись люди из войска: сила, даваемая оружием, вела грубых людей к тому,
чтоб пользоваться этой силой против безоружных сограждан", - это Историк так
сокрушается. Команды из гвардии и простых полков уходили в самоволку,
вламывались в квартиры обывателей, грабили подчистую, убивали
женщин-домоседок. В беспричинном ослеплении москвичи толпами сталкивались в
кулачных боях, - не потешных святочных, а смертных, с дрынами и камнями. На
окраинах Империи и вовсе было не пройти, не проехать, - на всех дорогах и
реках бандиты в очередь стояли за купцами, путниками, зеваками. Сенат
вынужден был учинить тайный розыск. В воровские малины, в тайные углы к
бандитским котлам проник первый знаменитый русский сыщик и провокатор Ванька
Каин. Его доносы помогли правительству хоть сколько-нибудь стабилизировать
обстановку. К этой достойной личности мы еще обратимся позже.
Была у Елизаветы и еще одна, главная забота - устройство дел престола.
Брауншвейгский дом - как и все запретное на Руси -- манил и соблазнял
мечтателей. Причем, Анна Леопольдовна, Антон и, тем более, Ваня, никаких
интриг сами не затевали, но являлись возбуждающей приманкой для любителей
стратегических игр. Нужно было женить герцога Петра, чтобы он поскорей
кого-нибудь родил и обозначил династическую ветвь.
Советники императрицы были такого же мнения и стали предлагать невест.
Бестужев продвигал саксонскую принцессу Марианну. Польская королевна, дочь
Августа III была выгодной парой, -- она содействовала соединению России и
Польши. Это испугало тайных почитателей франко-прусского союза, и они
поспешили найти другой вариант. На прусской службе пребывал принц
Ангальт-цербстский, его жена, Елизавета Голштинская -- родственница молодого
Петра -- была одновременно сестрой наследника шведского престола. И у этой
международной пары имелась дочь София-Августа-Фредерика. В пользу Софии
Лесток и воспитатель Петра Брюммер пытались подогнать правило Вассиана
Топоркова: "Надобно избрать такую, для которой бы брак был подлинным
счастьем". Вот дураки! Давно известно, что фигурант, поднятый из грязи, рвет
и мечет во столько раз сильнее благородного, во сколько раз его детские
игрушки -- если они вообще были -- дешевле радиоуправляемых вездеходов и
порнографических кукол богатого наследника. Элементарная математика!
Ну, и еще был неубиенный козырь: протестантка София куда проще
перековывалась в православие, чем прожженная католичка Марианна. Тут уж и
хладный призрак венценосной утопленницы Марианны Мнишек мерещился самым
впечатлительным.
Елизавета согласилась с советом своего врача и тотчас послала бедной
принцессе 10000 подъемных золотом. Маме невесты перегнали мелкий вексель на
сборы, папе, вражескому офицеру приезжать было не велено. Принцессе
рекомендовалось выехать немедленно, взять только два-три платья -- а у нее
их больше и не было -- нового ничего не шить. Но мебель советовали
прихватить, ибо в России посидеть со вкусом совершенно не на чем. Сватья
экспедиция стремительно сорвалась в Россию: приглашение императрицы
прозвучало в середине декабря 1743 года, а 3 февраля 1744 года запыхавшиеся
лошади уже приволокли сани Софии в Питер. Через 6 дней невеста была
доставлена в Москву -- реактивная по тем временам поездка. Жених при этом
ничего не знал, его за хлопотами забыли известить. Встреча получилась теплой
и сентиментальной.
К 14-летней невесте приставили трех учителей -- греческой веры,
русского языка и танцев. Девочка так серьезно взялась за изучение великого и
могучего, что чуть-было не погибла в неравной схватке. Она выскакивала
ночами из постели и перечитывала русские конспекты, а в бок ее в это время
бил русский сквозняк. Получилось воспаление легких с огромным нарывом между
ребрами. Месяц постельного бреда был пережит только благодаря Лестоку.
Немецкая мамаша пыталась привести к принцессе своего лютеранского пастора,
но София отрезала: "Это зачем?" и позвала Стефана Теодорского -- учителя
православия. Императрица умилилась и обняла больную, как родную дочь.
Болезнь с божьей помощью отступила, но интрига продолжалась.
Французская партия Лестока торжествовала рано. Оплеванный вице-канцлер
Бестужев сумел перехватить письма посла Шетарди -- активного
франко-прусского партийца -- и более того - расшифровать их с помощью
академика Гольдбаха. Поэтому, когда ему пришлось оправдываться по
лестоковским доносам, он выметнул перед императрицей расшифровку, где между
прочим карикатурно описывалась сама Елизавета: и думать-то она не любит --
держит для этого дураков-министров, и деньги экономит на войне, чтобы
просаживать их на кутежи, и туалеты любит переменять по пять раз на дню, и
любви предается налево и направо, и главный кайф для нее -- блистать во
дворце среди лакейства.
Что ожидал автор сих строк (не я, - чур меня! -- Шетарди)? Голова у
него закачалась, как цинготный зуб. Но обошлось высылкой.
На невесту Лесток наорал с досады, чтобы паковала чемоданы, но
Елизавета на нее не рассердилась. 28 июня 1744 года состоялось миропомазанье
Екатерины Алексеевны -- так окрестили Софию-Августу-Фредерику. Об этом
написали Петербургские Ведомости, -- век-то был уже почти просвещенный!
На другой день праздновались именины великого князя, и в качестве
подарка ему обручили новокрещеную великую княжну. Был пир, но немецкую
сваху, королеву-мать, усадили за общий стол. Потом обрученные съездили в
Киев -- к истокам.
Осенью наследник заболел, у него обнаружилась оспа, и все думали, что
этот Петр последует за предыдущим. Но царевич выздоровел, 10 февраля 1745
года ему исполнилось 16 лет, и его стали готовить к свадьбе. Готовили
полгода. Свадьба состоялась 21 августа и праздновалась с необыкновенной
пышностью 10 дней. После свадьбы Елизавета отделалась наконец от немецкой
свахи. Принцессу цербстскую отправили домой, наградив 50000 рублей и двумя
сундуками китайских тряпок.
Конец года прошел в дипломатической работе. Елизавета умело
маневрировала и уклонялась от участия в европейских войнах, куда ее норовили
втянуть англичане, немцы, шведы.
Новый 1746 год начался нехорошо. Январь отгуляли на славу, но февраль
начался опасной болезнью наследника, - опять думали, что помрет. От
переживаний Елизавета тоже разболелась, пришлось пустить ей кровь. В марте
получили известие о смерти Анны Леопольдовны, которая была заточена с
семейством на берегу Белого моря. В ссылке Анну разлучили с Юлией Менгден,
успевавшей полюбить и принца Антона и саму Анну, так что у супругов
появилось больше возможностей для общения друг с другом. Анна повадилась
рожать каждый год, причем -- опасных для престола мальчиков.19 марта 1745
года родился Петр Антонович, в марте 1746 года -- Алексей Антонович. Тут
Анна и скончалась. Похоронили ее в Питере, в Александро-Невской Лавре.
Несчастное семейство еще 10 лет бесилось в Холмогорах, душой компании стала
Бина Менгден, сестра бывшей фаворитки. В 1756 году принца Иоанна перевели в
Шлиссельбург, здесь ему была уготована участь пожизненного узника, но без
железной маски.
Однако, не будем отвлекаться. В декабре 1747 года Елизавета собралась
воевать. На помощь "морским державам" был отправлен 30-тысячный корпус, в
стране стали пересчитывать и подтягивать финансовые ресурсы, набирать
рекрутов.
Был добит последний герой былых времен - Лесток, много о себе
понимавший и грубо нарушавший правило Топоркова. Лестока арестовали за связь
с прусскими и шведскими агентами, получаемый от них "пенсион", интриги
против союзников России. Бестужев воссиял, российская дипломатия теперь
стала воистину русской. И чуть было не начался имперский период правления
Елизаветы. Но повоевать не удалось. В Европе все до поры перемирились.
Неожиданный мир резко поворотил оглоблю царской кареты и, вместо
военной, породил просветительскую эпоху, столь редкую и странную на Руси.
Все началось во Франции. Там много писали и печатали, появилась светская
литература, книга попала в массы. В Европе вошло в моду читать, обсуждать
литературные похождения могучих кавалеров и азартных дам. Немцы крепились,
но недолго. Французская литература хлынула в Германию, там стали изучать
интересный язык, немецкие шрифтштеллеры тоже застрочили неустанно. Историк,
извиняясь, заметил, что России эти вольности были не в указ, в самодержавной
стране многое "зависело от характера царствующего лица". Так что
вольнодумные безобразия проникли к нам не из просветительского куража Петра,
а в силу безделия его незамужней дочери. Очередное правление женское
смягчило нравы, и петровские установления, бережно подтверждаемые
наследницей преобразователя, обрели человеческое лицо. За ношение бороды
взыскивали не слишком строго, смертные казни в исполнение не приводились,
следственные истязания уменьшились, мужикам и бабам запретили вместе в
баньке париться, так что прогресс нравственности был налицо. В январе 1745
года в прессе объявили об открытии на Морской в Питере кукольного театра,
причем наши постановщики сразу дерзнули на сериал. Комедийная программа с
куклами выходила по понедельникам, средам и пятницам и имела сквозной сюжет.
Летом в Москве и Петербурге открылись театры "немецкой комедии", также
гнавшие мыло с продолжением.
Среди сомнительных культурных достижений елисаветинской эпохи Историк
выставляет деятельность "первого русского сыщика" Ваньки Каина. Каин был
крепостным и вором с детства. Сошелся с рецидивистами, обокрал хозяина,
сбежал на волю. Переодевшись в ворованную рясу, пробрался под Каменный мост,
где в те годы обретался крупный воровской клубок. Наутро воришку повязали,
вернули хозяину, посадили на одну цепь с дворовым медведем, не кормили и
периодически секли. Каин закричал "государево слово и дело" проходившему
патрулю и наврал с три короба на строгого хозяина. Возникло следствие,
действительно сшилось дело, и Ваньку в благодарность за донос выпустили под
мост. Каин стал совершенствоваться в воровстве, шуровал в Москве, обирал
армянских купцов на Макарьевской ярмарке под Нижним, был принят в большую
шайку атамана Зори. Бандиты ограбили винный завод, захватили корабль, заняли
село - отдохнуть. Для пребывания на Москве в цивилизованном, "смирном
образе" бандиты послали Каина поискать там квартиру. Но Иван по дороге