Страница:
кругом. Как искоренить в стране бандитизм и взятки, боярские интриги и
геральдическую неразбериху? Не знал "большой боярин".
Это нам теперь понятно, как надо было действовать, чтобы удержать
Империю от падения в темные смутные воды. Мы бы с вами сразу создали новую
Партию. Мы бы раздали остатки волостей и бюджета новым опричникам. Мы бы
запугали Шуйских и Мстиславских. Непуганных вырезали бы тайной ночью под
самый корешок. Мы бы их всенародно оплакали и похоронили с почестями в
Кремлевской стене. Мы бы ласкали чернь московскую, раздавали бы ей пироги и
водку, дарили сибирские земли и прибалтийские янтарные прииски. Мы бы
отправили доверчивых казачков ловить в Сибири птицу Сирин. Мы бы заботливо
охраняли царя Федю и лечили царевича Диму. Мы бы устроили последнему такие
душераздирающие похороны и такие бы пролили слезы, что народ бы нас возлюбил
навек. Потом мы бы нашли врагов народа, околдовавших Федю и отравивших Диму,
и сожгли бы их по просьбе трудящихся. И кого бы народ пригласил в цари,
когда Федя, не дай Бог, бы помер? Когда вокруг одни враги? Когда Рюриковичей
никого нету? Конечно, - нас!
А Борис начал бороться с воровством и казачеством, взяточничеством и
расхитительством. Вы зря смеетесь. Хотя это, конечно, смешно - на Руси не
воровать. Но это и страшно! Вон даже Федя перестал смеяться и прогнал
любимых карликов, не дал им кончить эротическую пирамиду.
20 декабря 1586 года умер великий Стефан Баторий, и Россия снова
опозорилась на весь свет. Стали наши вторично предлагать в польские короли
нашего Федю. Но уже при всех дворах о нем ходили анекдоты, уже послы в лицах
представляли, как Федя посреди приема вдруг начинает быстро-быстро водить
горбатым носом от скипетра к державе и обратно, как все сильнее дрожат в его
руках эти царские игрушки, как заливается он идиотским смехом во время
чтения собственного царского титула. Идиот и дурак всея Руси... Так что
иностранные сеймы, парламенты, думы и рады подумали и порадовались: царская
болезнь оказалась заразной, и вот уже вся Русь ошизела, раз такое
предлагает.
В общем, Годунов не сумел подхватить Империю и быстро объявить свои
условия игры. Теперь ему приходилось играть по чужим, бумажным правилам. Вот
и потянулись годы прозябания в больших боярах. И вот ты уже оказываешься в
седле на шведском фронте, куда Федя сам поперся и тебя потащил посмотреть на
бой солдатиков. А вот уже главнокомандующими назначены Мстиславский и
Хворостинин. А вы с Романовым - в "дворовых ближних" боярах. И вот
Мстиславский с Хворостининым бьют шведов и выслушивают аплодисменты, а ты
должен им хлопать. И уже на дворе 1590 год.
Опричнины не было, и буйным цветом расцвело местґничество. Штука эта
страшная. Писец, помимо летописей и хронографов, вынужден был вести еще и
"разрядные" да "степенные" книги. В течение нескольких веков в них
заносилось, какой боярин в войске был старшим, на какой службе и кто у него
был подручным. Бояре - люди гордые - из поколения в поколение следили, как
бы нечаянно не оказаться в подчинении потомку более мелкого рода. Это был
позор. Об этом сразу делалась разрядная запись, и твои внуки уже не очень-то
могли командовать тем, кем ты успешно помыкал. То и дело бояре сказывались
больными, чтобы не служить "невместно". При Федоре Иоанновиче они и вовсе
развинтились. Стали прямо отказываться от неподходящих по разряду
должностей: "Меньше мне князя Буйносова быть невместно". Возникали
проволочки. Пока шли суды да ряды, войска и экспедиции никак не могли
тронуться в путь.
Разобраться с боярским снобизмом Феде и Годунову было не по силам, зато
они исхитрились-таки внести свою лепту в имперское устройство. В 1597 году
последовал указ, чтобы крестьяне больше не бегали от помещика к помещику, а
знали свое место. На триста лет без малого народ оказался прикреплен к сохе.
Это было очень полезно для учета и контроля. Был придуман и новый подвох.
Крепостное право вводилось задним числом - с 1 июня 1586 года. Это было
круто, но впоследствии популисты стали вешать всех собак на Годунова и
выставлять его главным врагом народа.
Нужно было сделать для населения что-нибудь величественное. И Годунов
придумал.
На свете Божьем было четыре патриарха: цареградский, антиохийский,
иерусалимский и александрийский. Они сидели под турками и арабами и
наведывались в Москву только за "милостыней". В кавычки я беру это слово,
чтоб вы не подумали, будто патриархи приезжали сидеть Христа ради на паперти
Василия Блаженного или канючить в торговых рядах. Бабки им отваливали прямо
в Кремле и немалые - по нескольку тысяч рублей золотом из царевой казны и
митрополичьих сундуков. Как же было эти деньги не оправдать?
Как раз приехал побираться антиохийский патриарх Иоаким. И таким
облезлым он выглядел перед нашим митрополитом, что тут же в Думе прочитали
послание царя. Федя будто бы лично писал: "По воле Божией, в наказание наше,
восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти
же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатиею Божиею, во
многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и писания
божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол
патриаршеский".
В красноречие Федино никто не поверил, но идея понравилась.
Поторговались с четырьмя святителями, отбились от их попытки подсунуть на
московскую патриархию кого-нибудь своего (византийский Иеремия даже сам
подскочил в Москву и хотел тут остаться). И стали выбирать. Трех кандидатов
предложили царю на выбор, и Федя, ободренный Годуновым, в присутствии
понятых сразу опознал патриарха в Иове, годуновском дружке. Посвятили его,
не мешкая. Случилось это 26 января 1586 года. Так Русь на весь свет воссияла
верховным православием. Де-юре.
Нужно было как-то на деле подтверждать благочестие. Подарили на
прощанье константинопольскому патриарху рыбьего зуба и мехов, громогласно
открестились от обвинений в привораживании Годуновым царя Федора. И стали
сами воевать с колдунами.
В Астрахани стая вампиров покусала Крымского царевича Мурат-Гирея, его
семью и свиту. Наш человек из Москвы Афанасий Пушкин и местный арап (хм,
Пушкин и арап? - занятно!) расследовали это дело, перехватали вампиров,
пытали их, но без толку. Тогда арап подсказал Пушкину, что, подвесивши
кровососа на дыбе, надо сечь батогами не его самого, а тень на стене. Вот
так просто! Стал Пушкин пороть тени, и те раскололись, что пили кровь
пострадавших, но дело исправить можно, если кровь еще не свернулась. Вызвали
у вампиров отрыжку. Вампиры уверенно показывали в тазиках, где чья кровь.
Кровь царевича и его любимой жены отрыгнулась свернутой, и они вскорости
умерли. Остальных помазали каждого своей кровью, и они очухались.
Велел Пушкин арапу сжечь колдунов.
К очистительному огню со всех сторон слетелись несметные вороньи стаи.
Солнце красиво отражалось в дельте Волги, воняло горелым мясом, дым от
костров смешивался с черными вороньими тучами.
Пушкин мечтательно думал, что вот - арап, а человек неплохой.
Лобызаться с ним противно, дочь или внучку, например, замуж за него не
отдашь, а работать с ним можно.
Арап тоже принял своей чуткой юго-восточной душой тонкое вечернее
настроение. В его голове звучали неведомые стихи, прилетевшие с вороньей
стаей откуда-то из далекого будущего:
"Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
"Ворон, где нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?"...
Тем временем в Москве стали отливать Царь-пушку, делать серебряную раку
для мощей Сергия Радонежского, короче, жизнь продолжалась!
И чем дальше продолжалась жизнь царя, тем безнадежнее становилось
положение Годунова. Сначала он надеялся, что Ирина родит сына. Тогда Федю -
под Архангельский собор, младенца - в цари, себя - в принцы-регенты. Но Ира
родила дочь, та сразу померла. Выходило плохо. Сейчас Федя - в ящик, Дмитрий
из Углича - в цари, Борис - не в принцы, а в нищие. Это в лучшем случае.
Приходилось брать инициативу в свои руки.
Сначала стали Дмитрия травить через кухню. Но яд на него не действовал.
Годунов собрал совет приближенных. Его родственник Григорий Годунов
отказался участвовать в злодействе и больше не был зван на заседания. Совет
предложил избрать исполнителями акции Загряжского и Чепчюгова - эти взяли
самоотвод. Борис совсем расстроился. Тогда его друг Клешнин пообещал все
устроить. И устроил. Была набрана команда: дьяк Михайла Битяговский, его сын
Данила, племянник Никита Качалов и сын мамки приговоренного царевича Осип
Волохов. Эта бригада была послана в Углич не просто так, а по специальному
документу для устройства городского хозяйства, а то ни тепла, ни света, ни
канализации в Угличе еще не было. Царица Марья заподозрила недоброе и стала
за царевичем следить. Но в полдень 15 мая 1591 года мамка Волохова какой-то
уловкой задержала ее во дворце и вывела царевича во двор под ножи убийц.
Кормилица царевича Ирина Жданова почуяла беду, тащилась за мамкой и со
слезами уговаривала не вести мальчика во двор. Осип Волохов встретил Дмитрия
на крыльце:
- А это у тебя новое ожерелье на шее?
- Нет, старое, - ответил Дмитрий, задирая подбородок. Осип махнул ножом
по его горлу. Но вен не задел. Кормилица упала на царевича всем телом и
стала звать на помощь. Ее оттащили в сторону и забили ногами до полусмерти.
Потом Данила Битяговский и Качалов спокойно дорезали Дмитрия.
Выбежала мать, подняла вопль, но все попрятались. И только старый
пономарь по кличке Огурец, запершись в соборной церкви, бил и бил в набат.
Сбежался народ. Убили Битяговских и прочих - всего 12 человек...
Сдается мне, что среди народа были и люди из Москвы, посланные вторым
эшелоном. Очень уж удачно получилось для Годунова: никаких злодеев не
осталось, чья была "наука" - не дознаться.
Послали грамоту к царю. Гонец попал к Годунову. Тот переписал грамоту,
что царевич зарезался сам в эпилептическом припадке по небрежению Нагих. О
"падучей" болезни Дмитрия знали все. Федор Иоаннович расплакался, послал в
Углич комиссию из четырех человек во главе с Василием Ивановичем Шуйским.
Следствие собрало показания и сделало вывод об убийстве по наущению
Годунова. Вернувшись в Москву, Шуйский так прямо и заявил: "Царевич Димитрий
Иоаннович, брат государя... зарезался сам". Привезли в Москву Нагих. Годунов
с Клешниным стали их пытать, как же они, сволочи, царевича не сберегли?
Нагие хрипели, что от вас, волков разве убережешь?
Царицу постригли в монахини и заточили в Выксинскую пустынь, других
Нагих разослали по городам и тюрьмам. Обслугу дворца и подвернувшихся
угличан кого казнили, кому отрезали язык. Прочих этапом погнали в Сибирь -
пора было осваивать технику ссылки без права переписки. Углич опустел, зато
в Сибири появился город Пелым.
Тут пригодился и патриарх. Он составил и произнес речь о том, что
смерть царевича "учинилась Божиим судом". Все-таки, приблатненному владыке
надо было быть полегче на поворотах. Лживо обвинить Бога в убийстве больного
мальчика - это слишком! Слишком, даже для нашего терпеливого Бога. Понятно,
что в июне Москва опять загорелась.
Годунов раздавал милостыню погорельцам, уговаривал послов, что город
подпалил не он - для удержания Федора от поездки на следствие в Углич, - а
Нагие. Но народ был охоч на пересуды, и пришлось отрезать по Руси немало
языков. Тут у Федора неожиданно родилась дочь. Не прожив года, умерла.
Обычное дело, но виноватым опять оказался Годунов. Теперь он всегда будет
виноватым. А нечего было на Господа клепать!
Вот и еще одна вина: говорят, не без участия Годунова скончался наш
царь Федор Иоаннович в час ночи 7 января 1598 года. Хотя как тут не
скончаешься после таких расстройств?
Правление Федора замечательно для нас с вами тем, что он был, но его
как бы и не было. Фигура тихого идиота, восседавшего на всероссийском
престоле 13 лет, убедительно показывает, что может Русь обходиться и без
царя в голове. И обходиться малой кровью.
Стали думные умники думу думать: кого сажать на царство.
Мужиков-рюриковичей не осталось аж до самого Ивана Калиты. Сохранились
только вдовые бабы. Но и с ними была проруха. Марфа, дочь казненного
двоюродного брата Грозного, Владимира Андреевича, овдовевши в Ливонии,
вернулась в Россию, но тут же постриглась в монашки (это Годунов ее
постриг!). Подрастала ее дочь Евдокия, но и она вдруг скончалась
неестественною смертью (это Годунов ее погубил!). Оставался где-то на
задворках законный, венчанный царь нерюрикова племени - потешный Симеон
Бекбулатович. Его отыскали, но он неожиданно ослеп. И в этом несчастье
злокозненный Писец (прямо в официальном документе!) обвинил Годунова.
Ну, еще была, конечно, законная царица Ирина Федоровна. Ей и велел
править умирающий Федор. Но бумаги не оставил, да и цена этой бумаге? -
растопка для печи. Поэтому на девятый день Ирина отпросилась-таки у
патриарха и постриглась в Новодевичьем монастыре.
Править продолжал Годунов. Но оказалось, что Русь это понимает
неправильно. Жалобщики и чиновники стали писать матушке-царице казенные
бумажки прямо в монастырь. А та почему-то стала отправлять их с резолюциями
патриарху. Борис понял, что легко может оказаться не при делах. Вернее,
остаться только в одном деле. Об убиении царевича - обвиняемым.
Это было время короткого, малого междуцарствия. Все озаботились
избранием (слово-то какое дикое - избрание!) царя. Дума пыталась захватить
власть под себя. Народ не поддержал. Шуйские интриговали себе, но патриарх
помнил, кто он и откуда. Анализ общественного мнения показывал, что народ в
целом - за Годунова. Он был намного лучше Грозного. При нем было тихо и
спокойно. Почти не воевали, почти не казнили, реже горели и почти не
голодали. Поэтому патриарх и Годунов объявили о созыве первого
всероссийского съезда советов - по десять человек от каждого города, и все
сколь-нибудь заметные деятели - тоже приезжай. Развернулась подготовка к
съезду. Царица вызывала к себе в келью воинских начальников и по одному
уговаривала их голосовать за Бориса. Деньги раздавала от души. Были собраны
специальные агитбригады из монахов, вдов и сирот, которые стали ездить по
городам и блажить в церквях, что нужно голосовать за Бориса, а то
проиграете!
Собор был созван такой: 99 попов - это люди патриарха, а значит, -
Годунова; 272 человека бояр и дворян; тут у Годунова была своя партия, но
окончательный расклад был неясен; из городов приехало только 33 выборных;
еще было 7 военных делегатов, 22 купца, 5 старост гостиных сотен и 16
сотников черных сотен.
17 февраля, в пятницу перед Масленицей, открылся собор. Патриарх
объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте,
господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда
патриарх сказал, что у него, у митрополитов, у архиепископов, епископов,
архимандритов, игуменов, у бояр, дворян, приказных, служилых и у всяких
прочих, кому жизнь дорога, есть такое мнение, что кроме Бориса Федоровича
никого не нужно искать и хотеть. Сразу у всех присутствущих хотение
опустилось, и они "как бы одними устами" завопили свое единогласное
одобрение единственной кандидатуре. Тут же составили сногсшибательную
грамоту, в которой перечислялись все заслуги Годунова и приводились такие
свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало, чего это мы от
такого счастья столько лет прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели и
Федора не упрятали в дурдом.
Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные
блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник - день тяжелый
- пошли в Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался с сестрой в своем
предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.
Годунов возмущенно отказался:
"Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил
на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя".
Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с Писцом долго
"находилось в плаче неутешном". Но некоторые радостно потирали руки.
Тертый патриарх не дал наивным и обрадованным разъехаться по домам,
собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами
и блинами. Велено было во вторник всем явиться с женами и младенцами: после
молебна и угощения пойдем упрашивать Годунова вторично. Желательно, чтобы
младенцы были готовы удариться в рев.
Особо приближенных Иов собрал на отдельный сходняк и объявил
дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы
царице Александре Федоровне...
- Какой еще Александре?
- А это Ирку так перекрестили, когда она в монашки постригалась. Если
Годунов согласится, - а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза,
- то всем хором забирать клятвенный грех на себя. А если запрется во второй
раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчевые
ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать
голову пеплом, в церкви бастовать - не служить никаких служб.
Сценарий поповский был крут. Но и мирские актеры тоже были друзьями
Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
Вот крестный ход всея Руси движется к монастырю. Под крестами и
хоругвями несут икону Владимирской богоматери, будто бы прекратившей
татарское иго. На полную мощность работают все колокольни, москвичей везде
черным-черно, как ворон при казни вампира.
Тут из монастыря выходит встречный крестный ход с иконой своей,
Смоленской богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед,
подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая
смертной массовки:
"О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой
образ воздвигла с честными крестами и со множеством других образов?
Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!".
Богородице прокатиться на руках дьячков было не в подвиг, так она и
промолчала. Тогда Годунов стал валяться и "омочать" землю слезами.
Послышалось подвывание из самых дешевых зрительских рядов. Годунов встал,
перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно
спросил его, что ж ты, отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со
своим куплетом:
"Не я этот подвиг сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным
младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую
волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия ее, повинись воле
божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!".
Нам трудно даже вообразить, какой кайф, какой экстаз испытывал в эти
минуты Годунов! Вот собрались все наличные богоматери, вытащили ради него
своих неодетых предвечных младенцев на февральский холодок. Вот лежит весь
русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором
парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас
сквозь мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на
темя. Каждый дурак сразу поймет, что это указание свыше, куда девать
пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот точно так на голову Цезаря когда-то при
свидетелях сел орел!
Но тучи только сгущались, орел никак не мог спикировать, зато вороны
астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но
по этой метке Шапку Мономаха не выдают. Так бы на нее претендовала уж
половина москвичей. Годунов расплакался и молча удалился в монастырь. Иов
пошел замаливать грехи Бориса: ну, в самом деле! - нельзя же так
переигрывать!
Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду
монастыря. В келье в несколько голосов стали уговаривать царицу, чтоб
уговаривала брата. По сигналу из окна народ во дворе гупнул на колени и
взревел то же самое. Царица долго "была в недоумении". Она как бы не
врубалась, чего это столько мужчин покусилось на ее новодевичий покой? Но
потом опомнилась и отвечала:
"Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради
воздвигнутия чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля,
рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата,
да будет вам государем царем".
Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не "дала"! Во дворе
произошел бы групповой инфаркт гробов на сто, попы все расстриглись бы в
казаки-разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в
щепу, при свете которой наш Писец в чумном одиночестве начал бы писать
Повесть Безвременных Лет...
Но, слава Богу, - дала!
Зачем было Годунову затевать этот гнусный фарс? А затем, что он
необходим был как продолжение не менее гнусного пролога с дворцовыми
интригами, многолетним унижением сестры под дебилом, убийством мальчика,
многими казнями и истязаниями, грязной поповской возней, оскорблявшей ту
последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры
подробно, чтобы читатель мог в полной мере насладиться фантастическим
лицемерием, вложенным в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую
слезу. Учитесь! - так работают профессионалы!
Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
"Это ли угодно твоему человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой
государыне, что такое великое бремя на меня возложила, и предаешь меня на
такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было?
Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня того никогда не
было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо
твое видеть".
Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
"Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия,
повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем".
Годунов (потупившись):
"Буди святая твоя воля, Господи..."
Тут все остальные во главе с патриархом упали на пол, возгласили
радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили в церковь
благословить нового царя.
Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании.
А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам,
постоянное лжесвидетельство от имени святого духа?
Впрочем, есть одно объяснение. В Бога верили, но желание власти,
алчность, криминальные ухватки, духовное разложение были так сильны, что
застилали кровавой пеленой и страх Божий, и неизбежность адских мук, и
скорое проклятие мирское. Было и оправдание: все так делали от сотворения
мира, от рождества Христова, от воздвижения Руси. А тут был полдень 21
февраля 1598 года...
Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах
февраля по старому стилю) кто-то стал толкать меня под ребро, побуждая
писать эту книгу, я еще не понимал, что это как раз исполнилось 400 лет
первой гибели нашей Империи.
Империя погибла не от перебоев с валютой и продовольствием, не от
потопа или пожара, не от набега крымских курортников. Она погибла от
крушения стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей. Ее
гибель свершилась не в час смерти безумного царя, а в тот миг, когда ударил
колокол над Новодевичьим кладбищем, и царем был назван совершенно
посторонний гражданин, когда умерла зыбкая надежда на воцарение
какого-нибудь подпольного рюриковича. Этот великий юбилей, ничем не
отмеченный в государственных кругах, никак не помянутый в газетах и на
телевидении, тщетно искал выхода, бился святым духом в слякотные московские
окна, потом полетел прочь и нашел приют и понимание только на дальней южной
окраине страны - у вашего покорного слуги...
Правильность избрания Годунова нужно было разъяснить народу. Почти
полгода Писец оттачивал каждую фразу официального документа. В августе он
был готов и разослан для всенародного чтения. Писец, однако, и для себя
записал кое-что на клочках бумаги.
Оказывается, при избрании Бориса возникла оппозиционная возня. Шуйские
хотели, чтобы Борис согласился на ограничение полномочий - конституционную
монархию. Шуйские подбивали съезд плюнуть на Бориса, они видели его игру,
понимали, что он провоцирует всенародный вопль, чтобы оставить бояр не у
дел.
Сохранилась и грязная бумажка, будто Борис заперся с Федором Романовым
и страшно поклялся держать его вместо брата первым помощником в деле
государственного управления.
Особенно красочно Писец обрисовал изнанку "всенародного вопля".
Оказывается, приставы московские силой сгоняли обывателей в Новодевичий
монастырь, нежелающих велено было бить палками, увильнувшие были обложены
штрафом: с них выбивали по два рубля в день. В согнанной толпе ходили
специальные массовики, которые понуждали людей, "чтоб с великим кричанием
вопили и слезы точили..."
"Смеху достойно! - ворчал Писец. - Как слезам быть, когда сердце
дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили..."
Через несколько дней Борис въехал в Кремль, обошел все соборы, долго
совещался с патриархом за общие дела и удалился на время поста обратно в
геральдическую неразбериху? Не знал "большой боярин".
Это нам теперь понятно, как надо было действовать, чтобы удержать
Империю от падения в темные смутные воды. Мы бы с вами сразу создали новую
Партию. Мы бы раздали остатки волостей и бюджета новым опричникам. Мы бы
запугали Шуйских и Мстиславских. Непуганных вырезали бы тайной ночью под
самый корешок. Мы бы их всенародно оплакали и похоронили с почестями в
Кремлевской стене. Мы бы ласкали чернь московскую, раздавали бы ей пироги и
водку, дарили сибирские земли и прибалтийские янтарные прииски. Мы бы
отправили доверчивых казачков ловить в Сибири птицу Сирин. Мы бы заботливо
охраняли царя Федю и лечили царевича Диму. Мы бы устроили последнему такие
душераздирающие похороны и такие бы пролили слезы, что народ бы нас возлюбил
навек. Потом мы бы нашли врагов народа, околдовавших Федю и отравивших Диму,
и сожгли бы их по просьбе трудящихся. И кого бы народ пригласил в цари,
когда Федя, не дай Бог, бы помер? Когда вокруг одни враги? Когда Рюриковичей
никого нету? Конечно, - нас!
А Борис начал бороться с воровством и казачеством, взяточничеством и
расхитительством. Вы зря смеетесь. Хотя это, конечно, смешно - на Руси не
воровать. Но это и страшно! Вон даже Федя перестал смеяться и прогнал
любимых карликов, не дал им кончить эротическую пирамиду.
20 декабря 1586 года умер великий Стефан Баторий, и Россия снова
опозорилась на весь свет. Стали наши вторично предлагать в польские короли
нашего Федю. Но уже при всех дворах о нем ходили анекдоты, уже послы в лицах
представляли, как Федя посреди приема вдруг начинает быстро-быстро водить
горбатым носом от скипетра к державе и обратно, как все сильнее дрожат в его
руках эти царские игрушки, как заливается он идиотским смехом во время
чтения собственного царского титула. Идиот и дурак всея Руси... Так что
иностранные сеймы, парламенты, думы и рады подумали и порадовались: царская
болезнь оказалась заразной, и вот уже вся Русь ошизела, раз такое
предлагает.
В общем, Годунов не сумел подхватить Империю и быстро объявить свои
условия игры. Теперь ему приходилось играть по чужим, бумажным правилам. Вот
и потянулись годы прозябания в больших боярах. И вот ты уже оказываешься в
седле на шведском фронте, куда Федя сам поперся и тебя потащил посмотреть на
бой солдатиков. А вот уже главнокомандующими назначены Мстиславский и
Хворостинин. А вы с Романовым - в "дворовых ближних" боярах. И вот
Мстиславский с Хворостининым бьют шведов и выслушивают аплодисменты, а ты
должен им хлопать. И уже на дворе 1590 год.
Опричнины не было, и буйным цветом расцвело местґничество. Штука эта
страшная. Писец, помимо летописей и хронографов, вынужден был вести еще и
"разрядные" да "степенные" книги. В течение нескольких веков в них
заносилось, какой боярин в войске был старшим, на какой службе и кто у него
был подручным. Бояре - люди гордые - из поколения в поколение следили, как
бы нечаянно не оказаться в подчинении потомку более мелкого рода. Это был
позор. Об этом сразу делалась разрядная запись, и твои внуки уже не очень-то
могли командовать тем, кем ты успешно помыкал. То и дело бояре сказывались
больными, чтобы не служить "невместно". При Федоре Иоанновиче они и вовсе
развинтились. Стали прямо отказываться от неподходящих по разряду
должностей: "Меньше мне князя Буйносова быть невместно". Возникали
проволочки. Пока шли суды да ряды, войска и экспедиции никак не могли
тронуться в путь.
Разобраться с боярским снобизмом Феде и Годунову было не по силам, зато
они исхитрились-таки внести свою лепту в имперское устройство. В 1597 году
последовал указ, чтобы крестьяне больше не бегали от помещика к помещику, а
знали свое место. На триста лет без малого народ оказался прикреплен к сохе.
Это было очень полезно для учета и контроля. Был придуман и новый подвох.
Крепостное право вводилось задним числом - с 1 июня 1586 года. Это было
круто, но впоследствии популисты стали вешать всех собак на Годунова и
выставлять его главным врагом народа.
Нужно было сделать для населения что-нибудь величественное. И Годунов
придумал.
На свете Божьем было четыре патриарха: цареградский, антиохийский,
иерусалимский и александрийский. Они сидели под турками и арабами и
наведывались в Москву только за "милостыней". В кавычки я беру это слово,
чтоб вы не подумали, будто патриархи приезжали сидеть Христа ради на паперти
Василия Блаженного или канючить в торговых рядах. Бабки им отваливали прямо
в Кремле и немалые - по нескольку тысяч рублей золотом из царевой казны и
митрополичьих сундуков. Как же было эти деньги не оправдать?
Как раз приехал побираться антиохийский патриарх Иоаким. И таким
облезлым он выглядел перед нашим митрополитом, что тут же в Думе прочитали
послание царя. Федя будто бы лично писал: "По воле Божией, в наказание наше,
восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти
же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатиею Божиею, во
многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и писания
божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол
патриаршеский".
В красноречие Федино никто не поверил, но идея понравилась.
Поторговались с четырьмя святителями, отбились от их попытки подсунуть на
московскую патриархию кого-нибудь своего (византийский Иеремия даже сам
подскочил в Москву и хотел тут остаться). И стали выбирать. Трех кандидатов
предложили царю на выбор, и Федя, ободренный Годуновым, в присутствии
понятых сразу опознал патриарха в Иове, годуновском дружке. Посвятили его,
не мешкая. Случилось это 26 января 1586 года. Так Русь на весь свет воссияла
верховным православием. Де-юре.
Нужно было как-то на деле подтверждать благочестие. Подарили на
прощанье константинопольскому патриарху рыбьего зуба и мехов, громогласно
открестились от обвинений в привораживании Годуновым царя Федора. И стали
сами воевать с колдунами.
В Астрахани стая вампиров покусала Крымского царевича Мурат-Гирея, его
семью и свиту. Наш человек из Москвы Афанасий Пушкин и местный арап (хм,
Пушкин и арап? - занятно!) расследовали это дело, перехватали вампиров,
пытали их, но без толку. Тогда арап подсказал Пушкину, что, подвесивши
кровососа на дыбе, надо сечь батогами не его самого, а тень на стене. Вот
так просто! Стал Пушкин пороть тени, и те раскололись, что пили кровь
пострадавших, но дело исправить можно, если кровь еще не свернулась. Вызвали
у вампиров отрыжку. Вампиры уверенно показывали в тазиках, где чья кровь.
Кровь царевича и его любимой жены отрыгнулась свернутой, и они вскорости
умерли. Остальных помазали каждого своей кровью, и они очухались.
Велел Пушкин арапу сжечь колдунов.
К очистительному огню со всех сторон слетелись несметные вороньи стаи.
Солнце красиво отражалось в дельте Волги, воняло горелым мясом, дым от
костров смешивался с черными вороньими тучами.
Пушкин мечтательно думал, что вот - арап, а человек неплохой.
Лобызаться с ним противно, дочь или внучку, например, замуж за него не
отдашь, а работать с ним можно.
Арап тоже принял своей чуткой юго-восточной душой тонкое вечернее
настроение. В его голове звучали неведомые стихи, прилетевшие с вороньей
стаей откуда-то из далекого будущего:
"Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
"Ворон, где нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?"...
Тем временем в Москве стали отливать Царь-пушку, делать серебряную раку
для мощей Сергия Радонежского, короче, жизнь продолжалась!
И чем дальше продолжалась жизнь царя, тем безнадежнее становилось
положение Годунова. Сначала он надеялся, что Ирина родит сына. Тогда Федю -
под Архангельский собор, младенца - в цари, себя - в принцы-регенты. Но Ира
родила дочь, та сразу померла. Выходило плохо. Сейчас Федя - в ящик, Дмитрий
из Углича - в цари, Борис - не в принцы, а в нищие. Это в лучшем случае.
Приходилось брать инициативу в свои руки.
Сначала стали Дмитрия травить через кухню. Но яд на него не действовал.
Годунов собрал совет приближенных. Его родственник Григорий Годунов
отказался участвовать в злодействе и больше не был зван на заседания. Совет
предложил избрать исполнителями акции Загряжского и Чепчюгова - эти взяли
самоотвод. Борис совсем расстроился. Тогда его друг Клешнин пообещал все
устроить. И устроил. Была набрана команда: дьяк Михайла Битяговский, его сын
Данила, племянник Никита Качалов и сын мамки приговоренного царевича Осип
Волохов. Эта бригада была послана в Углич не просто так, а по специальному
документу для устройства городского хозяйства, а то ни тепла, ни света, ни
канализации в Угличе еще не было. Царица Марья заподозрила недоброе и стала
за царевичем следить. Но в полдень 15 мая 1591 года мамка Волохова какой-то
уловкой задержала ее во дворце и вывела царевича во двор под ножи убийц.
Кормилица царевича Ирина Жданова почуяла беду, тащилась за мамкой и со
слезами уговаривала не вести мальчика во двор. Осип Волохов встретил Дмитрия
на крыльце:
- А это у тебя новое ожерелье на шее?
- Нет, старое, - ответил Дмитрий, задирая подбородок. Осип махнул ножом
по его горлу. Но вен не задел. Кормилица упала на царевича всем телом и
стала звать на помощь. Ее оттащили в сторону и забили ногами до полусмерти.
Потом Данила Битяговский и Качалов спокойно дорезали Дмитрия.
Выбежала мать, подняла вопль, но все попрятались. И только старый
пономарь по кличке Огурец, запершись в соборной церкви, бил и бил в набат.
Сбежался народ. Убили Битяговских и прочих - всего 12 человек...
Сдается мне, что среди народа были и люди из Москвы, посланные вторым
эшелоном. Очень уж удачно получилось для Годунова: никаких злодеев не
осталось, чья была "наука" - не дознаться.
Послали грамоту к царю. Гонец попал к Годунову. Тот переписал грамоту,
что царевич зарезался сам в эпилептическом припадке по небрежению Нагих. О
"падучей" болезни Дмитрия знали все. Федор Иоаннович расплакался, послал в
Углич комиссию из четырех человек во главе с Василием Ивановичем Шуйским.
Следствие собрало показания и сделало вывод об убийстве по наущению
Годунова. Вернувшись в Москву, Шуйский так прямо и заявил: "Царевич Димитрий
Иоаннович, брат государя... зарезался сам". Привезли в Москву Нагих. Годунов
с Клешниным стали их пытать, как же они, сволочи, царевича не сберегли?
Нагие хрипели, что от вас, волков разве убережешь?
Царицу постригли в монахини и заточили в Выксинскую пустынь, других
Нагих разослали по городам и тюрьмам. Обслугу дворца и подвернувшихся
угличан кого казнили, кому отрезали язык. Прочих этапом погнали в Сибирь -
пора было осваивать технику ссылки без права переписки. Углич опустел, зато
в Сибири появился город Пелым.
Тут пригодился и патриарх. Он составил и произнес речь о том, что
смерть царевича "учинилась Божиим судом". Все-таки, приблатненному владыке
надо было быть полегче на поворотах. Лживо обвинить Бога в убийстве больного
мальчика - это слишком! Слишком, даже для нашего терпеливого Бога. Понятно,
что в июне Москва опять загорелась.
Годунов раздавал милостыню погорельцам, уговаривал послов, что город
подпалил не он - для удержания Федора от поездки на следствие в Углич, - а
Нагие. Но народ был охоч на пересуды, и пришлось отрезать по Руси немало
языков. Тут у Федора неожиданно родилась дочь. Не прожив года, умерла.
Обычное дело, но виноватым опять оказался Годунов. Теперь он всегда будет
виноватым. А нечего было на Господа клепать!
Вот и еще одна вина: говорят, не без участия Годунова скончался наш
царь Федор Иоаннович в час ночи 7 января 1598 года. Хотя как тут не
скончаешься после таких расстройств?
Правление Федора замечательно для нас с вами тем, что он был, но его
как бы и не было. Фигура тихого идиота, восседавшего на всероссийском
престоле 13 лет, убедительно показывает, что может Русь обходиться и без
царя в голове. И обходиться малой кровью.
Стали думные умники думу думать: кого сажать на царство.
Мужиков-рюриковичей не осталось аж до самого Ивана Калиты. Сохранились
только вдовые бабы. Но и с ними была проруха. Марфа, дочь казненного
двоюродного брата Грозного, Владимира Андреевича, овдовевши в Ливонии,
вернулась в Россию, но тут же постриглась в монашки (это Годунов ее
постриг!). Подрастала ее дочь Евдокия, но и она вдруг скончалась
неестественною смертью (это Годунов ее погубил!). Оставался где-то на
задворках законный, венчанный царь нерюрикова племени - потешный Симеон
Бекбулатович. Его отыскали, но он неожиданно ослеп. И в этом несчастье
злокозненный Писец (прямо в официальном документе!) обвинил Годунова.
Ну, еще была, конечно, законная царица Ирина Федоровна. Ей и велел
править умирающий Федор. Но бумаги не оставил, да и цена этой бумаге? -
растопка для печи. Поэтому на девятый день Ирина отпросилась-таки у
патриарха и постриглась в Новодевичьем монастыре.
Править продолжал Годунов. Но оказалось, что Русь это понимает
неправильно. Жалобщики и чиновники стали писать матушке-царице казенные
бумажки прямо в монастырь. А та почему-то стала отправлять их с резолюциями
патриарху. Борис понял, что легко может оказаться не при делах. Вернее,
остаться только в одном деле. Об убиении царевича - обвиняемым.
Это было время короткого, малого междуцарствия. Все озаботились
избранием (слово-то какое дикое - избрание!) царя. Дума пыталась захватить
власть под себя. Народ не поддержал. Шуйские интриговали себе, но патриарх
помнил, кто он и откуда. Анализ общественного мнения показывал, что народ в
целом - за Годунова. Он был намного лучше Грозного. При нем было тихо и
спокойно. Почти не воевали, почти не казнили, реже горели и почти не
голодали. Поэтому патриарх и Годунов объявили о созыве первого
всероссийского съезда советов - по десять человек от каждого города, и все
сколь-нибудь заметные деятели - тоже приезжай. Развернулась подготовка к
съезду. Царица вызывала к себе в келью воинских начальников и по одному
уговаривала их голосовать за Бориса. Деньги раздавала от души. Были собраны
специальные агитбригады из монахов, вдов и сирот, которые стали ездить по
городам и блажить в церквях, что нужно голосовать за Бориса, а то
проиграете!
Собор был созван такой: 99 попов - это люди патриарха, а значит, -
Годунова; 272 человека бояр и дворян; тут у Годунова была своя партия, но
окончательный расклад был неясен; из городов приехало только 33 выборных;
еще было 7 военных делегатов, 22 купца, 5 старост гостиных сотен и 16
сотников черных сотен.
17 февраля, в пятницу перед Масленицей, открылся собор. Патриарх
объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте,
господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда
патриарх сказал, что у него, у митрополитов, у архиепископов, епископов,
архимандритов, игуменов, у бояр, дворян, приказных, служилых и у всяких
прочих, кому жизнь дорога, есть такое мнение, что кроме Бориса Федоровича
никого не нужно искать и хотеть. Сразу у всех присутствущих хотение
опустилось, и они "как бы одними устами" завопили свое единогласное
одобрение единственной кандидатуре. Тут же составили сногсшибательную
грамоту, в которой перечислялись все заслуги Годунова и приводились такие
свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало, чего это мы от
такого счастья столько лет прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели и
Федора не упрятали в дурдом.
Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные
блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник - день тяжелый
- пошли в Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался с сестрой в своем
предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.
Годунов возмущенно отказался:
"Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил
на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя".
Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с Писцом долго
"находилось в плаче неутешном". Но некоторые радостно потирали руки.
Тертый патриарх не дал наивным и обрадованным разъехаться по домам,
собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами
и блинами. Велено было во вторник всем явиться с женами и младенцами: после
молебна и угощения пойдем упрашивать Годунова вторично. Желательно, чтобы
младенцы были готовы удариться в рев.
Особо приближенных Иов собрал на отдельный сходняк и объявил
дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы
царице Александре Федоровне...
- Какой еще Александре?
- А это Ирку так перекрестили, когда она в монашки постригалась. Если
Годунов согласится, - а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза,
- то всем хором забирать клятвенный грех на себя. А если запрется во второй
раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчевые
ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать
голову пеплом, в церкви бастовать - не служить никаких служб.
Сценарий поповский был крут. Но и мирские актеры тоже были друзьями
Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
Вот крестный ход всея Руси движется к монастырю. Под крестами и
хоругвями несут икону Владимирской богоматери, будто бы прекратившей
татарское иго. На полную мощность работают все колокольни, москвичей везде
черным-черно, как ворон при казни вампира.
Тут из монастыря выходит встречный крестный ход с иконой своей,
Смоленской богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед,
подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая
смертной массовки:
"О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой
образ воздвигла с честными крестами и со множеством других образов?
Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!".
Богородице прокатиться на руках дьячков было не в подвиг, так она и
промолчала. Тогда Годунов стал валяться и "омочать" землю слезами.
Послышалось подвывание из самых дешевых зрительских рядов. Годунов встал,
перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно
спросил его, что ж ты, отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со
своим куплетом:
"Не я этот подвиг сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным
младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую
волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия ее, повинись воле
божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!".
Нам трудно даже вообразить, какой кайф, какой экстаз испытывал в эти
минуты Годунов! Вот собрались все наличные богоматери, вытащили ради него
своих неодетых предвечных младенцев на февральский холодок. Вот лежит весь
русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором
парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас
сквозь мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на
темя. Каждый дурак сразу поймет, что это указание свыше, куда девать
пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот точно так на голову Цезаря когда-то при
свидетелях сел орел!
Но тучи только сгущались, орел никак не мог спикировать, зато вороны
астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но
по этой метке Шапку Мономаха не выдают. Так бы на нее претендовала уж
половина москвичей. Годунов расплакался и молча удалился в монастырь. Иов
пошел замаливать грехи Бориса: ну, в самом деле! - нельзя же так
переигрывать!
Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду
монастыря. В келье в несколько голосов стали уговаривать царицу, чтоб
уговаривала брата. По сигналу из окна народ во дворе гупнул на колени и
взревел то же самое. Царица долго "была в недоумении". Она как бы не
врубалась, чего это столько мужчин покусилось на ее новодевичий покой? Но
потом опомнилась и отвечала:
"Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради
воздвигнутия чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля,
рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата,
да будет вам государем царем".
Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не "дала"! Во дворе
произошел бы групповой инфаркт гробов на сто, попы все расстриглись бы в
казаки-разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в
щепу, при свете которой наш Писец в чумном одиночестве начал бы писать
Повесть Безвременных Лет...
Но, слава Богу, - дала!
Зачем было Годунову затевать этот гнусный фарс? А затем, что он
необходим был как продолжение не менее гнусного пролога с дворцовыми
интригами, многолетним унижением сестры под дебилом, убийством мальчика,
многими казнями и истязаниями, грязной поповской возней, оскорблявшей ту
последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры
подробно, чтобы читатель мог в полной мере насладиться фантастическим
лицемерием, вложенным в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую
слезу. Учитесь! - так работают профессионалы!
Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
"Это ли угодно твоему человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой
государыне, что такое великое бремя на меня возложила, и предаешь меня на
такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было?
Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня того никогда не
было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо
твое видеть".
Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
"Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия,
повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем".
Годунов (потупившись):
"Буди святая твоя воля, Господи..."
Тут все остальные во главе с патриархом упали на пол, возгласили
радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили в церковь
благословить нового царя.
Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании.
А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам,
постоянное лжесвидетельство от имени святого духа?
Впрочем, есть одно объяснение. В Бога верили, но желание власти,
алчность, криминальные ухватки, духовное разложение были так сильны, что
застилали кровавой пеленой и страх Божий, и неизбежность адских мук, и
скорое проклятие мирское. Было и оправдание: все так делали от сотворения
мира, от рождества Христова, от воздвижения Руси. А тут был полдень 21
февраля 1598 года...
Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах
февраля по старому стилю) кто-то стал толкать меня под ребро, побуждая
писать эту книгу, я еще не понимал, что это как раз исполнилось 400 лет
первой гибели нашей Империи.
Империя погибла не от перебоев с валютой и продовольствием, не от
потопа или пожара, не от набега крымских курортников. Она погибла от
крушения стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей. Ее
гибель свершилась не в час смерти безумного царя, а в тот миг, когда ударил
колокол над Новодевичьим кладбищем, и царем был назван совершенно
посторонний гражданин, когда умерла зыбкая надежда на воцарение
какого-нибудь подпольного рюриковича. Этот великий юбилей, ничем не
отмеченный в государственных кругах, никак не помянутый в газетах и на
телевидении, тщетно искал выхода, бился святым духом в слякотные московские
окна, потом полетел прочь и нашел приют и понимание только на дальней южной
окраине страны - у вашего покорного слуги...
Правильность избрания Годунова нужно было разъяснить народу. Почти
полгода Писец оттачивал каждую фразу официального документа. В августе он
был готов и разослан для всенародного чтения. Писец, однако, и для себя
записал кое-что на клочках бумаги.
Оказывается, при избрании Бориса возникла оппозиционная возня. Шуйские
хотели, чтобы Борис согласился на ограничение полномочий - конституционную
монархию. Шуйские подбивали съезд плюнуть на Бориса, они видели его игру,
понимали, что он провоцирует всенародный вопль, чтобы оставить бояр не у
дел.
Сохранилась и грязная бумажка, будто Борис заперся с Федором Романовым
и страшно поклялся держать его вместо брата первым помощником в деле
государственного управления.
Особенно красочно Писец обрисовал изнанку "всенародного вопля".
Оказывается, приставы московские силой сгоняли обывателей в Новодевичий
монастырь, нежелающих велено было бить палками, увильнувшие были обложены
штрафом: с них выбивали по два рубля в день. В согнанной толпе ходили
специальные массовики, которые понуждали людей, "чтоб с великим кричанием
вопили и слезы точили..."
"Смеху достойно! - ворчал Писец. - Как слезам быть, когда сердце
дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили..."
Через несколько дней Борис въехал в Кремль, обошел все соборы, долго
совещался с патриархом за общие дела и удалился на время поста обратно в