Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

 
По тебе, мой нежный тоскую,
Ты – любовник лучше иных!
По тебе, мой нежный тоскую,
Сколько было дней золотых?!
Мы шутили вместе, гуляли,
Нараспев читали стихи,
А теперь – увижу едва ли,
Даже к письмам ты стал глухим.
В деве – нежность, чудо-краса,
В парне – всех талантов букет.
Рыба – в море, гусь – в небеса…^[1456]
Затерялся милого след.
 

   На мотив «Милого браню»:

 
Затерялся любезного след.
С ним мы были едины, а ныне и весточки нет.
Был он нежен, как будто цветок,
Красотою своею затмить всех бы молодцев смог.
Был он гибок, как тонкая ива,
Не забыть, как мы вместе ветвями сплеталась стыдливо.
 

   На мотив «Встречали барабанным боем»:

 
Как изыскан и изящен,
Как умен и горделив.
Ни поэта слог блестящий,
Ни свирели звук летящий
Взор его, любовь сулящий,
Передать бы не могли!
 

   На мотив «Тронута милостью царской»:

 
Ах, как ты жесток!
На страданья обрек!
Погибаю от черной тоски!
Лю, Ханя и Ду^[1457]
Я читать не иду –
Взято сердце в стальные тиски.
Разлука гнетет –
Одиночества лед
Исхудала, осунулась я.
Мы радость любви
Утеряли в дали.
Ах, унылая участь моя!
 

   На мотив «Песенки Восточного Оу»:

 
Похож ты на Паня,
Твой стан, как у Шэня.^[1458]
Но радость свиданий прошла.
Огонь уничтожил
Святую обитель,
Лишь черная кружит зола.
Любви ненадежной
Мосты голубые
Навеки укрыла волна.^[1459]
 

   На мотив «Собираем чайный лист»:

 
Тоска – Южных гор тяжелей.
И горе бездонней Восточного моря.
Ты был всех на свете милей.
Добился любви – и насытился вскоре.
 

   Добавочный романс:

 
Что с нами, циничными стало?!
Ученый замерз за столом.
Не слышен души его стон.
Смешны и скучны идеалы!
 

   На мотив «Ночной крик ворона»:

 
Бывало пировал среди красавиц юных,
Как резвый конь, носился по лугам
И радовали встречи ночью лунной,
И ласточек весенний гам.
А летом на пруду цветущие кубышки,
И астры осенью на пустыре,
И благодатный снег, такой пушистый,
На зимнем вымерзшем дворе.
В хоромах мчались месяца в пирушках дружных,
Дымились блюда, прямо из печи…
Скитаюсь ныне бобылем недужным,
И скорбь не вылечат врачи.
Разлука – нет иных кручин,
А сердце рвется и кричит.
 

   На мотив «Вздымается все выше»:

 
В тоске день и ночь, на яву и во сне,
О нежной подруге своей вспоминая,
Что феей небесной являлась ко мне,
Красою луну и цветы затмевая.
На флейте играла и пела она,
Походкою легкой, как феникс, парила,
Была проницательна ты и умна,
И счастье жемчужной улыбкой дарила.
 

   На мотив «Тетеревов»:

 
Гляди, как легка, грациозна она,
Хоть ей не к лицу эта грубая роба,
Помада на нежных губах чуть видна,
Но с ней бесконечно мы счастливы оба.
Пусть пенится в кубках, искрится вино,
Высокие свечи сияют особо,
Пусть жить нам в супружестве век суждено
И будем любить мы друг друга до гроба.
 

   Заключительный романс:

 
Открыт тебе путь –
утолишь все желанья.
Закрыт он судьбою –
напрасны старанья.
Но помни:
ты сам назначал мне свиданья…
 

   Певицы спели цикл романсов и принялись играть с Симэнем в кости. Опять вздымались кубки, ходили чарки. Царили оживление и улыбки.
   Симэнь заметил висевшую на ширме у кровати картину «Красавица любуется луной».^[1460] Его внимание привлекли начертанные на свитке стихи:

 
«Чаровница, чудо-краса,
Ослепительные глаза.
Юбку чуть колыхнул ветерок,
Распустился весенний цветок,
Что в долине растет Золотой^[1461]
И соперничать может с луной.
А душою чиста, как Цай Янь,^[1462]
Грациозней, чем горная лань,
И ее поэтический слог
Превзойти Чжо Вэньцзюнь превзойти даже смог.^[1463]
С вожделеньем смотрю и люблю…
Саньцюань писал во хмелю.»
 

   – Саньцюань, по-моему, прозвание Вана Третьего? – прочитав стихи, спросил удивленный Симэнь.
   – Это он давно писал, – после замешательства солгала Айюэ. – Он теперь и прозвание изменил. Боится, батюшка разгневается. Как я, говорит, буду Саньцюанем, когда батюшка прозывается Сыцюань?^[1464] Он принял поэтому прозвание Сяосюань – Домик.^[1465]
   С этими словами Айюэ взяла кисть и, подойдя к свитку, зачеркнула прозвание.
   – Не знал я, что он его изменил, – заметил весьма польщенный Симэнь.
   – Я слыхала, как он другу объяснял, – продолжала певица. – Покойный родитель мой, говорит, прозывался Исюань – Уединенная Мансарда, вот я и взял прозвание Сяосюань.
   Тут Чжэн Айсян удалилась, оставив Айюэ наедине с Симэнем. Они, плотно прижавшись друг к дружке, продолжали пить вино и играть в кости. Речь зашла о госпоже Линь.
   – Вот кто в любви понимает толк! – воскликнул Симэнь. Тут как-то меня Ван Третий угощал. Она меня сама пригласила в свои покои, где я выразил ей почтение. Упросила меня стать приемным отцом ее сыну и принять подарки. Очень хочет, чтобы я был его наставником и вывел в люди.
   – А кто вам, батюшка, к ней дорожку указал, а? – хлопнув в ладоши и смеясь от восторга, подхватила Айюэ. – Мне спасибо говорите. Погодите немного, и жена Вана вашей станет.
   – Сперва уж я хозяюшке «воскурю благовонную свечу», – говорил Симэнь. – На Новый год думаю пригласить ее с сыном и невесткой к себе. Пир устрою, пусть на фонари полюбуются. Интересно, придет она или нет.
   – Видели бы вы, батюшка, ее невестку! – продолжала свое певица. – Писаных красавиц затмит. Сколько игривости и очарования! А всего девятнадцать. И сидит дома одна-одинешенька, словно вдовушка. Ван ведь и домой не заявляется. Стоит вам, батюшка, чуть-чуть постараться, и она будет принадлежать вам.
   Они сидели, припав друг к другу, когда служанка внесла тарелочки с деликатесами. На столе появились орехи, водяные каштаны, ненюфаровые зерна, свежие померанцы, белые, словно снег, груши, яблоки, апельсины и другие фрукты. Айюэ протянула Симэню блюдце, предлагая закусить яствами. Потом из собственных уст остроконечным язычком сунула ему прямо в рот кусочек благоухающей медовой лепешки. А немного погодя, обнажив из-под рукава нежные пальчики, приподняла полы его светло-коричневой атласной куртки и бросила взор на белые шелковые штаны. Симэнь распустил пояс, чтобы показать ей воителя и велел женщине поиграть с ним. Сдерживаемый серебряной подпругой, багровый от напряжения, с подъятой главой он являл вид грозный и устрашающий. Симэнь предложил Айюэ попробовать его на вкус. Склонилась накрашенная головка, изогнулась напудренная шея, приоткрылись алые уста, которые стали звучно засасывать и выталкивать, двигая взад и вперед, после чего обоих любовников охватила огненная страсть. Симэнь уже жаждал утех, но красавица удалилась во внутренние комнаты. Симэнь тоже вышел.
   Снег валил пуще прежнего. Когда Симэнь воротился в спальню, служанка уже повесила парчовый полог, положила на постель расшитые неразлучной парой уточек подушки, опустила газовый занавес и, воскурив ароматы, постелила помягче постель. После того как она помогла Симэню раздеться, он забрался на отделанную слоновой костью кровать. Вскоре, завершив омовение, вернулась и Айюэ. Она заперла дверь, и они легли под парчовым пологом.
   Да,

 
Немало нужно нежной лести,
Чтоб с мотыльком кружиться вместе.
Тому свидетельством стихи:
Быть вместе или врозь —
в том случай – господин.
Уже пора вставать —
зарделся газ гардин.
Возлюбленные все
как тучи Чуских гор.
Вонзится ли утёс
в надоблачный простор?^[1466]
 

   Они наслаждались игрою дождя и тучки вплоть до первой ночной стражи. Потом встали, поправили платье и прическу. Служанка внесла светильник, поставила им доброго вина и закусок.
   – Зонт и фонари принесли? – спросил хозяин Дайаня, осушив несколько чарок.
   – Циньтун принес, – отвечал слуга.
   Симэнь стал откланиваться. Айюэ с мамашей проводили гостя за ворота.
   – Батюшка! – крикнула Айюэ, когда гость сел на коня. – Если будете звать, заранее предупредите.
   – Хорошо, – ответил Симэнь и под зонтом по снегу отбыл из заведения.
   Юэнян он сказал, что выпивал с шурином У Вторым на Львиной, но не о том пойдет речь.
   Настало восьмое число. Хэ Юншоу перенес вещи в дом Ся Лунси. Симэнь отправил ему по случаю новоселья четыре коробки чая со сладостями и на пять цяней платков.
   Прибыл Ин Боцзюэ. Поскольку небо прояснилось, подул ветер и сильно похолодало, Симэнь оставил его в переднем кабинете погреться у жаровни. Слуге было велено накрывать стол.
   За столом разговорились.
   – Свату Цяо и брату Юню подарки я отправил, – говорил Симэнь. – И от тебя два цяня серебра послал. Так что не беспокойся. Жди приглашения.
   Боцзюэ из благодарности всплеснул руками.
   – Господин Хэ переехал, – продолжал Симэнь. – Чаю ему на новоселье послал. А ты не посылал?
   – А он, думаешь, пригласит? – спросил Боцзюэ. – Да! Зачем это к тебе тогда начальник ведомств Ань приезжал? А с ним были что за господа?
   – Это командующий Лэй и советник Ван, – объяснял Симэнь. – Они в прошлый раз у меня прием устраивали и теперь просили. Ханчжоуский правитель Чжао Тин повышения удостоился – помощником начальника Высшей кассационной палаты назначается. Они сами чжэцзянцы, а он у них в свое время правителем служил. Ну как же не угостить! Как не почтить! Актеры от них будут. Просили гостевой стол накрыть, остальные обыкновенные, а вручили всего три ляна. Придется, наверно, хоть певцов позвать.
   – Гражданские чины, брат, и всегда-то не из щедрых, – заметил Боцзюэ. – На три ляна, конечно, ничего не сделаешь. Придется тебе уж раскошелиться.
   – Командующий Лэй мне про допрос Сунь Вэньсяна, шурина Хуана Четвертого тут же напомнил. Освободил я, говорит, его.
   – Видишь, все припомнил, – подхватил Боцзюэ. – А ты говоришь – щедрый? Выходит, как ни прикидывай, а пир тебе устраивать придется.
   Во время разговора Боцзюэ крикнул Ин Бао:
   – Ступай позови его.
   – Кого? – спросил Симэнь.
   – Да живет у меня слева малый, – начал Боцзюэ. – Из хорошей семьи, круглый сирота. С малых лет у полководца Вана служил. Женат. Ну с кем-то не поладил. Пришлось уйти. А устроиться нелегко. Без дела сидит. Они с Ин Бао друзья. Ин Бао попросил меня устроить его куда-нибудь. В слуги наняться хотел бы. Батюшка, говорю, не даст человеку пропадать. Давай, говорю, порекомендую батюшке. У тебя, брат, слуг-то не хватает, кажется. Взять не согласишься? – Боцзюэ обернулся к Ин Бао: – Зови! А как его зовут-то?
   – Зовут Лайю, – отвечал Ин Бао.
   Появился Лайю. На нем были темное холщовое платье, сшитые из четырех полос холста чулки и туфли. Отвесив четыре земных поклона Симэню, он поспешно поднялся и удалился за занавеску.
   – Ну и здоров же, сукин сын! Только бы в носильщики, – похвалил Боцзюэ и спросил: – Сколько же тебе лет?
   – Двадцать, – последовал ответ Лайю.
   – Дети есть?
   – Нет, вдвоем с женой.
   – Должен вам сказать, батюшка, – вставил Ин Бао, – жене его девятнадцать лет. Хорошая кухарка и рукодельница. А как шьет!
   Симэнь оглядел скромного малого. Он стоял навытяжку, потупив взор.
   – Ну, раз тебя рекомендует батюшка Ин, беру, – заключил Симэнь. – Служи с усердием. Выберем благоприятный день, составим контракт и переедешь с женой.
   Лайю опять поклонился до земли. Хозяин велел Циньтуну проводить нового слугу к Юэнян. Они поклонились и ушли. Юэнян распорядилась поселить его в помещении, где жил в свое время Лайван.
   Боцзюэ посидел еще немного и откланялся. Ин Бао составил контракт и передал его Симэню, который изменил ему имя на Лайцзюэ, но не о том пойдет речь.
   А теперь расскажем о жене Бэня Четвертого. С тех пор как ее дочку Чжанъэр взяли в дом Ся Лунси, она стала покупать одну вещь за другой. То Пинъаня попросит, то Лайаня или Хуатуна, а то Сяоюя, сына соседки тетушки Хань. Слуги Симэня стали у нее постоянными гостями. Сидят, бывало, выпивают, а она за ними ухаживает – закуски ставит, попросят чаю – без промедленья чай на стол подает. А случится, нагрянет Бэнь Дичуань из лавки, застанет у себя компанию – и хоть бы что. А тут, пока он был в отъезде, каждый из слуг старался ей услужить. Чаще других наведывались Дайань и Пинъань.
   Девятого числа Симэнь Цин устраивал пир, на котором начальник ведомства Ань, советник Ван и командующий Лэй угощали правителя Чжао. В тот же день к Симэню переехал Лайцзюэ. Жена его прошла в дальние покои и отвесила Юэнян земные поклоны. Она была в лиловой шелковой кофте, синей холщовой накидке и зеленой холщовой юбке, стройная, с овальным, как тыквенное семечко, лицом, подпудренная, нарумяненная, с напомаженными алыми губами и острыми-преострыми бинтованными ножками. Она оказалась мастерицей на все руки, и хозяйка назвала ее Хуэйюань. Ее определили на кухню, где она была обязана дежурить раз в три дня, сменяя Хуэйсю и Хуэйсян, но не о том пойдет речь.
   Однажды с Северной окраины города слуга Аньтун принес скорбную весть. Скончалась золовка Ян. Симэнь принес в жертву трех жертвенных животных и отвесил пять лянов серебра на благовонные свечи. У Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и Пань Цзиньлянь отбыли в паланкинах за город выразить соболезнования и возжечь жертвенные деньги. Их сопровождали Циньтун, Цитун, Лайцзюэ и Лайань.
   Симэнь находился в кабинете при атласной лавке напротив. Он наблюдал за работой скорняка, изготовляющего Юэнян собольи горжетки. Первую он отослал с Дайанем в заведение Чжэн Айюэ вместе с десятью лянами серебра на новогодние праздники. Дайаня там угостили вином и наградили тремя цянями на семечки.
   – Барышня премного вам благодарна, батюшка, – докладывал, вернувшись, Дайань. – Просила кланяться. Плохо, говорит, в прошлый раз батюшку приняла. Мне три цяня серебра дала.
   – Деньги себе возьми. – распорядился Симэнь и продолжал: – Ведь Бэня Четвертого нет дома, а ты, я смотрю, к нему заглядывал. Чего там делал, а?
   – По хозяйству у них никого не стало, как дочку просватали, – отвечал Дайань. – Хозяйка кое-что купить просила.
   – Раз так, вы уж для нее постарайтесь, – наказал Симэнь и, понизив голос, продолжал: – Ты ей как-нибудь намекни. Так, мол, и так. Батюшка, скажи, хотел бы тебя навестить. Что ты на этот счет думаешь? Интересно, как она посмотрит. Если не будет против, попроси у нее для меня платок.
   – Ясно, батюшка! Слушаюсь! – ответил Дайань и удалился.
   Симэнь позвал Чэнь Цзинцзи поглядеть за скорняком, а сам пошел домой.
   Явился Ван Цзин. Он принес от ювелира Гу золотого тигренка и четыре пары серебряных шпилек с золотыми головками. Симэнь убрал пару шпилек в кабинет, а остальные сунул в рукав и направился в покои Ли Пинъэр, где поднес золотого тигренка вместе с парой шпилек кормилице Жуи. Другую пару он подарил Инчунь. Кормилица и горничная не преминули грациозно поклониться Симэню. Он велел Инчунь накрыть стол. Немого погодя появилась еда. Подкрепившись, Симэнь удалился в кабинет.
   Туда незаметно проник Дайань. Он предстал перед хозяином, но в присутствии Ван Цзина упорно молчал. Только когда Симэнь послал Ван Цзина в дальние покои за чаем, Дайань открыл рот.
   – Ваше желание, батюшка, я передал, – докладывал он. – Она от радости улыбнулась и попросила придти попозже. Будет ожидать вас, батюшка. И вот платок просила передать.
   Симэнь извлек из красного пакета красный узорного шелка платок и приложил его к лицу. От него исходил густой аромат. Довольный Симэнь спрятал его в рукав.
   Ван Цзин внес чай, после которого хозяин снова ушел в кабинет напротив, где стал наблюдать за работой скорняка.
   Доложили о прибытии шурина Хуа Старшего.
   – Зовите, – распорядился Симэнь.
   В кабинет вошел Хуа Цзыю и, поприветствовав сложенными руками хозяина, сел у жаровни.
   – Сердечно благодарю вас и прошу прощения за доставленное в прошлый раз беспокойство, – проговорил он.
   Тем временем Хуатун принес чай.
   – Купец из Уси предлагает пятьсот мешков рису, – продолжал Хуа. – Реки замерзли. Спешит продать и домой. Может, вы купите, зятюшка? По сходной цене уступает.
   – Зачем мне рис! Кому он теперь нужен! Как реки тронутся, дешевле будет. Потом я сейчас и наличным серебром не располагаю, – с этими словами Симэнь велел Дайаню накрывать стол и обернулся к Хуатуну. – Ступай батюшку Ина пригласи. Пусть с батюшкой Хуа посидит за компанию.
   Прибыл Боцзюэ, и они втроем устроились пировать у жаровни. На столе стояло множество блюд – вареные и жареные куры и рыба, всевозможные закуски. Сунь Сюээ было велено испечь два противня пирожков. Потом подали четыре тарелки потрохов и бульон с молоком. Немного погодя прибыл Инчунь, послушник настоятеля У, с новогодними подарками и амулетами. Симэнь пригласил его за стол, потом дал серебра для поминовения Ли Пинъэр в сотый день ее кончины.
   Пировали до заката. Когда шурин Хуа и послушник ушли, Симэнь позвал вернувшегося из лавки Ганя, и они с Боцзюэ занялись играми в кости и на пальцах. За разговорами незаметно стемнело. Зажгли огни.
   Вернулись в паланкинах У Юэнян и остальные жены, о чем доложил Лайань.
   – Куда же это невестушки отбывали? – поинтересовался Боцзюэ.
   – Видишь ли, золовка Ян с Северной окраины умерла, – пояснял Симэнь. – Сегодня третий день справляли. Я жертвенный стол готовил и на благовония серебра дал.
   – В годах была золовушка, – заметил Боцзюэ.
   – Да, лет семьдесят пять-то было, – говорил Симэнь. – Своих детей не имела. Племянник кормил. А гроб я ей еще загодя приготовил.
   – И очень хорошо сделал! – похвалил его Боцзюэ. – Старому человеку гроб – что золото в кубышке. Добрые ты, брат, дела творишь.
   Вино обошло несколько кругов. Боцзюэ и приказчик Гань откланялись.
   – Одиннадцатого зятюшке надо будет здесь ночевать, – сказал Симэнь.
   – Дядя Фу тоже домой ушел, – доложил Дайань. – Одному мне лавку сторожить придется.
   Перед уходом из лавки Симэнь наказал юнцу Ван Сяну быть осторожнее с огнем.
   – Знаю, батюшка, – ответил слуга и запер двери.
   Убедившись, что никого поблизости нет, Симэнь бросился к дому Бэнь Дичуаня. Жена его, стоя у ворот, давно поджидала гостя. Вот щелкнул засов ворот напротив и из темноты пред нею предстала фигура Симэня. Она поспешно открыла ворота, и Симэнь без задержки скользнул внутрь.
   – Прошу вас, батюшка, – запирая за ним ворота, приглашала она. – Пройдите, пожалуйста, в дом.
   А от внутренних покоев дома, надобно сказать, отходил флигелек. В глубине его была небольшая комната с каном. Там ярко горел огонь. На столе стоял светильник. Около сиявшего белизною побелки кана размещалась четырехстворчатая ширма.
   Высокую прическу хозяйки украшали четыре золотых шпильки и позолоченный ободок с бирюзою. В ушах у нее красовались серьги, подобные бутонам цветов гвоздичного дерева. Поверх красной кофты из дешевого шелка и бледно-зеленой хлопковой юбки была надета еще одна кофта из синего шелка.
   Она поклоном приветствовала гостя и торопливо подала чашку чаю.
   – Как бы тетушка Хань, соседушка, не пронюхала, – говорила она за чаем.
   – Не бойся, – заверил ее Симэнь. – Чего в такую тьму увидишь!
   И Симэнь без лишних слов обнял ее и стал целовать, все время приближаясь к ложу. Он снял с нее одежды, посадил на край кана, задрал ноги и вставил грозного воителя, поддерживаемого подпругой, в срамную щель. Едва тот успел просунуться несколько раз, как из женщины вытекла любострастная влага, насквозь промочившая ее синие полотняные штаны. Симэнь вынул свой причиндал и, достав из кошеля заветный узелок со «сладкоголосой чаровницей»,^[1467] слегка умастил ею головку, а потом вновь задвинул. Удерживаясь от извержения сладострастного сока, он метался взад и вперед. Госпожа Бэнь, обеими руками обхватив плечи Симэня, отвечала всем его движениям и нежно щебетала, затем от нежного шепота она перешла к едва слышному непрерывному стону. Симэнь же, распаляемый вином, положил ее ноги себе на плечи и продолжал напирать, заботясь только о бодрости члена, остроте его атак и длительности скачки. В этой безудержной и шумной качке он мотнулся туда и сюда две или три сотни раз. Вскоре у женщины растрепалась прическа-туча и онемел кончик языка, ставший холодным, как лед. Она была не в силах вымолвить слово. Симэнь тяжело и прерывисто дышал, а его волшебная черепаха, наслаждаясь, потоком испускала семя. Когда через некоторое время все вышло, он вынул свой член и женщина вытерла его платком. Оба любовника стали одеваться, затягивать пояса и поправлять сбившиеся украшения.
   Когда они привели себя в порядок, Симэнь достал из рукава узелок с пятью или шестью лянами мелкого серебра и пару отделанных золотом шпилек.
   – Это тебе к Новому году, – сказал он, вручая подарки.
   Она поклонами поблагодарила его и с оглядкой проводила до ворот.
   Стороживший в лавке Дайань был уже наготове. Едва заслышав стук дверного кольца, он тотчас же открыл ворота и впустил хозяина. Симэнь, будучи уверен, что никто не видит, наведывался потом к жене Бэня Четвертого не один раз и подолгу у нее засиживался.
   Да,

 
Чтоб нечто было для других секретом,
Всего верней – сам позабудь об этом.
 

   Симэнь и не подозревал, как зорко следила за их похождениями тетушка Хань. Она-то и дала знать Пань Цзиньлянь, но та держала тайну про себя.
   Однажды, а было это в пятнадцатый день последней луны года, сват Цяо устроил угощение. Симэнь пошел пировать вместе с Ин Боцзюэ и шурином У Старшим. Собралось много родных и друзей. Звали актеров. Пир продолжался до второй ночной стражи. На другой день сват Цяо прислал каждому в подарок съестного, но не о том пойдет речь.

* * *

   А теперь расскажем о Цуй Бэне. Закупил он на две тысячи лянов в Ханчжоу шелков, погрузил их на корабль и в начале последней луны пустился в обратный путь. Достигнув пристани Линьцин, он оставил там Жунхая стеречь товар, а сам поспешил верхом домой за серебром для уплаты пошлины. У ворот Цуй Бэнь спешился.
   – А! брат Цуй! – приветствовал его Циньтун. – Прошу в залу. Присаживайся! Батюшка в доме напротив. Обожди, я сейчас доложу.
   Циньтун удалился, но в доме напротив Симэня не оказалось. Он спросил Пинъаня.
   – Батюшка, должно быть в дальних покоях, – проговорил Пинъань.
   Циньтун направился к Юэнян.
   – Какой тебе батюшка, разбойник! – заругалась хозяйка. – Он же с утра ушел и до сих не появлялся.
   Слуга обошел все покои, кабинет в саду, но хозяина нигде не было.
   – Хоть убей, не знаю, куда батюшка девался, – громко говорил он вернувшись к главным воротам. – Все обыскал. Средь бела дня исчез. Брат Цуй приехал, велел ему обождать …
   Дайань все знал, но молчал. Тут неожиданно явился Симэнь и прямо-таки ошеломил слуг. А был он, как и следовало ожидать, у жены Бэнь Дичуаня.
   Пинъань впустил хозяина и показал Циньтуну язык. Слуги так и думали, что ему сейчас достанется, но Симэнь направился прямо в залу.
   – Спасибо, батюшка пошел к Цуй Бэню, а то бы тебе не поздоровилось, – говорили они.
   После земного поклона Цуй Бэнь вручил хозяину счета.
   – Корабль на пристани, – докладывал он, – Пошлину надо платить. Выехали мы первого числа. Расстались в Янчжоу. Они отправились в Ханчжоу, а мы остановились ненадолго у Мяо Цина. – Цуй Бэнь немного помолчал и продолжал: – Он у одного янчжоуского тысяцкого для вас, батюшка, девицу шестнадцатилетнюю за десять лянов купил. Чуюнь зовут. Красоты необыкновенной. Нежный цветок – ее личико, нефрит – ее тело, звезды – очи, лунные серпики – брови. Ее стан – гибкий, точно ива, носки ее туфелек грациозно изогнуты, а ножки – точь-в-точь три вершка. В самом деле, это та, от чьей красоты рыбы прячутся в глубину, а дикие гуси, пораженные, падают на землю, скрывается месяц в облаках и стыдливо никнут цветы. Она знает три тысячи песен и восемьсот арий. В самом деле, она игрива, как хрусталь или рассыпанный по блюду жемчуг. Она – словно нежный алый абрикос выглядывает сквозь зелень ветвей в лучах восходящего солнца. Живет пока у Мяо Цина. Он готовит ей приданое. А с началом весны приказчик Хань и Лайбао привезут ее вам, батюшка. Она будет служить вам и разгонит вашу тоску и печаль.