Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Да,

 
Стройны, как будто яшмы изваянья,
И в мире суеты нежны.
В нарядах сказочном сияньи
Они под стать Чанъэ с луны.
Но скромности очарованье
Чревато чарами весны.
 

   Однако не станем рассказывать, как Юэнян с Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и Пань Цзиньлянь пировали у жены Юнь Лишоу.
   Симэнь Цин приказал привратнику Пинъаню:
   – Кто бы меня ни спрашивал, говори, нет, мол, дома, а визитные карточки принимай.
   Пинъань послушно сел у ворот и никуда не смел отлучаться, а посетителям отвечал, что хозяина нет дома.
   Симэнь же в тот день сидел у жаровни в покоях Ли Пинъэр. После смерти Пинъэр хозяйка велела Жуи кормить дочку Лайсина, Чэнъэр. А коль скоро у Симэня эти дни болели ноги, он вспомнил про пилюли долголетия. Их прописал ему доктор Жэнь и велел принимать с женским молоком. Он направился в спальню и велел кормилице Жуи отцедить молока. По случаю праздников Жуи вырядилась по-особенному. Ее прическу, обильно украшенную цветами и перьями зимородка, стягивали голубовато-зеленый крапленый золотом платок и отливающий золотом ободок. На ней были голубая шелковая кофта, из бледно-зеленого нанкинского атласа накидка и желтая парчовая юбка. Обута она была в туфельки на толстой подошве, сшитые из белого шелкового сатина и зеленого шаньсийского шелка. На пальцах красовались четыре серебряных кольца. Она села рядом с хозяином и помогла ему принять пилюли, потом налила кубок и попотчевала закусками. Принеся их, Инчунь удалилась в соседнюю комнату, где села играть в шашки с Чуньмэй. На кухне на всякий случай оставалась Сючунь.
   Заметив отсутствие посторонних, Симэнь прислонился спиной к кану и расстегнул шерстяные штаны на белой шелковой подкладке. Воитель был подтянут серебряной подпругой.
   – Поиграй на свирели, – попросил он, а сам продолжал пить вино и лакомиться фруктами и закусками. – Играй с усердием, дитя мое, Чжан Четвертая. Завтра я подыщу для тебя украшения и парчовую безрукавку. Двенадцатого числа первой луны сможешь нарядиться.
   – Вы так ко мне добры, батюшка, – проговорила она и начала долгую игру на флейте, в течение которой можно было основательно подкрепиться.
   – Хочу воскурить на тебе фимиам, дитя мое, – наконец, сказал Симэнь.
   – Делайте со мною что вам угодно, батюшка, воскуряйте как хотите, – проговорила она.
   Симэнь велел ей запереть дверь. Она разделась и навзничь легла на кан. На ней были только новенькие панталоны из ярко-красного шаньсийского шелка и она приспустила одну штанину. Симэнь достал из рукава три вымоченных в вине ароматных свечи-коняшки, которые у него остались от воскурения на госпоже Линь, сдернул я Жуи нагрудник и поставил одну свечу на солнечное сплетение, другую – внизу живота, а третью – на лобок, потом зажег их все вместе и стал пихать свой веник в срамную щель. Опустив голову, он наблюдал за своей толкотней, заботясь только о том, чтобы въезжать по самую маковку и сновать туда-сюда без перерыва. Затем он взял туалетный столик и поставил его рядом, чтобы смотреть в зеркало. Через некоторое время свечи начали догорать. Пламя лизало тело. Жуи от боли нахмурила брови и стиснула зубы, но терпела.
   – Милый, дорогой мой! Довольно! – нежным и дрожащим голосом шептала она, на едином дыхании сливая слова. – Я больше не могу!
   – Так чья же ты баба, потаскушка Чжан Четвертая, а? – спрашивал Симэнь.
   – Ваша я, батюшка.
   – Нет, ты скажи: была бабой Сюн Вана, а отныне принадлежу моему дорогому и любимому. – настаивал Симэнь
   – Я, потаскушка, раньше была бабой Сюн Вана, – повторяла за ним Жуи, – а отныне принадлежу моему дорогому и любимому.
   – Ну, скажи, а как я палку кидаю? – поинтересовался Симэнь.
   – Мой дорогой заткнет своей палкой любую дыру!
   Их сладостные вздохи прерывались ласками. И чего они только не шептали друг дружке! Грубый и массивный член, распирая срамную щель Жуи, сновал туда-сюда. Стягивавшее его кушаком влагалище краснело, как язычок попугая, и чернело волосами, как крыло летучей мыши, вызывая страстное чувство. Симэнь взял женщину за ноги и прижал их к своей груди. Их конечности переплелись, а тела согласно двигались навстречу друг другу. Член Симэня вошел до основания, не оставляя ни на волос промежутка. У Жуи глаза выкатились из орбит. Она потеряла дар речи, и из нее потоком текла любострастная влага. Чувства Симэня также дошли до предела, грянул оргазм и семя брызнуло бурливым родником.
   Да,

 
Неведомо, как в нас вселяется весна,
Лишь чувствуем порой, что ночью не до сна.
Тому свидетельством стихи:
Пусть милый шалит с чаркой алой,
Шторм страсти в груди небывалый.
Все лучшее жертвую Богу Весны.
И шпильки златые уже не нужны.
 

   В тот день Симэнь воскурил на трех местах на теле Жуи благовонные свечи, потом наградил ее безрукавкой из темного цветастого атласа.
   К вечеру домой вернулись жены во главе с Юэнян.
   – А жена Юня, оказывается, тоже ребенка ждет, – рассказывала Юэнян. – Мы на пиру договорились: если родятся мальчик и девочка, помолвку устроим; если сыновья, путь вместе учатся, а дочери, пусть сестрами будут и вместе занимаются рукоделием. Свидетельницей нашего уговора была жена Ина.
   Симэнь засмеялся, однако довольно пустых слов.
   На другой день было рождение Пань Цзиньлянь. Симэнь с утра отбыл в управу, а слугам наказал приготовить фонари и заняться уборкой дома. В большой зале и крытой галерее велено было развесить фонари и расположить узорные занавеси и ширмы, а Лайсину – купить свежих фруктов и позвать на вечер певцов.
   Пань Цзиньлянь вырядилась с утра. Напудренная и подрумяненная, она так и блистала. На фоне бирюзовых рукавов ее кофты еще ярче казались алые губы.
   Она прошла в большую залу. Стоя на высоких лавках, Дайань и Циньтун развешивали на трех сверкавших жемчугом шнурах фонари.
   – Кто тут, думаю, а это вы, оказывается, – проговорила она, улыбаясь.
   – Ведь нынче ваше рождение, матушка, – отозвался Циньтун. – Батюшка приказали фонари повесить. Завтра угощение в честь матушки устраивают. Мы к вам вечером придем поклониться. А вы нас, конечно, наградите, матушка.
   – Розги – это у меня найдется, а награды – увольте.
   – Ну, что вы, матушка! – продолжал Циньтун. – Розги да побои. Мы ведь дети ваши, матушка, а вы нас розгами потчуете направо и налево. Детей надобно и приласкать, а не только наказывать.
   – Ишь разболтался, арестант! – приструнила его Цзиньлянь. – Вешай как следует, а то с разговорами-то, чего доброго, уронишь. Помнишь, что ты сказал, когда в прошлый раз Цуй Бэнь приехал, а? Батюшка, мол, средь бела дня исчез. Тогда тебя только чудом не наказали. На сей же раз быть тебе битым. И наверняка.
   – Недоброе вы прочите, матушка, – говорил Циньтун. – Не запугивайте вы меня, несчастного.
   – Откуда, интересно, вам стало известно, матушка, что он тогда сказал? – спросил Дайань. – Вы ведь сами не слыхали.
   – Дворцовый колокол не виден, да его звон слышен, – отвечала Цзиньлянь. – Как не знать! А что батюшка вот тут хозяйке сказал? «В прошлом году, – говорит, – Бэнь Четвертый рамы с потешными огнями сооружал. Кто нас теперь услаждать будет?» Тут не выдержала. Его, говорю, нет, к его жене обратись – не все ли рано?
   – Что вы хотели этим сказать, матушка? _ спрашивал Дайань. – Какие у вас могут возникнуть подозрения, когда Бэнь Четвертый всего-навсего в приказчиках у вас служит?
   – Что я хотела этим сказать? – не унималась Цзиньлянь. – А то самое. Что? В точку попала!? Были дела – знаю! Он ведь на всех кидается.
   – Не слушайте вы, матушка, что злые языки болтают, – вставил Циньтун. – Неровен час, и до Бэня слухи дойдут.
   – А что мне от него скрывать! – все больше расходилась Цзиньлянь. – Я и ему, простофиле, прямо в глаза скажу: наставили рога, так тебе и надо! Рогоносец был, рогоносцем и будешь. А то бабу дома оставил, а сам преспокойненько в столицу укатил. Может, думал, она свою манду на замке держать будет? А вы лучше заткнитесь, арестанты проклятые! Вы со своим батюшкой заодно, сводниками ему заделались. Вы же его туда заманили. Лебезить перед ним умеете. Что, не верно говорю?! А еще уверяете, будто я не знаю. Потаскуха гостинцы вздумала подносить. Старшей паровые пирожки. Извольте, мол. Мало того, меня коробкой семечек одарила. Думала, небось, этими семечками меня купить, рот заткнуть? Она мужиков чужих обхаживать понаторела. Только я ее штучки враз разгадала. Тут же поняла: это ты, Дайань, арестантское твое отродье, с ней в сговор вошел, ты, проклятый, им постель стелил.
   – Вы меня убиваете, матушка, – взмолился Дайань. – Да как я в такое дело стал бы вмешиваться! Я у нее и не бывал-то никогда. Матушка, прошу вас, не слушайте вы басурманку Хань. Это, небось, она языком болтает. Из-за ребят переругались, вот зло и срывает. От нее доброго не жди, а зла с три короба выложит. Легче от обвала спастись, чем от злого языка. Верно говорится: всяк внимает, да мало кто отвергает. А по правде сказать, жена Бэня Четвертого – человек добрый. По соседству живем. Она ни старого ни малого не обидит. А кого она только чаем не угощала! И что же! Всякий с ней жил, что ли! Да и живет она скромно – не больно развернешься.
   – Видала я эту потаскуху – похотливые глаза! – говорила Цзиньлянь. – Сама-то с полчерепицы – коротышка. Впрочем, соедини половинки – выйдет целая. Она глазами своими похотливыми так и водит, так всякого и пожирает. Настоящая шлюха! Они с женой Хань Даого – одного поля ягода. Даже и морда у нее такая же натянутая. Сама не знаю, отчего, только я всякий раз на нее гляжу, когда должна бы отворачиваться.
   Во время их разговора явилась Сяоюй.
   – Вас моя матушка приглашает, – обратилась она к Цзиньлянь. – Бабушка Пань пожаловала. Просит денег за паланкин.
   – Да я все время тут, – заявила Цзиньлянь. – Как она могла пройти?
   – Я бабушку боковой тропинкой провел, – объявил Циньтун. – Носильщики просили шесть фэней.
   – Откуда у меня серебро! – воскликнула Цзиньлянь. – Она будет паланкины нанимать, а ты за нее расплачивайся.
   С этими словами Цзиньлянь удалилась в дальние покои, где и встретилась со своей матерью, но в деньгах отказала под предлогом, что у нее нет ни гроша.
   – Ну в чем дело! Дай бабушке цянь серебра да в счет запиши, – посоветовала Юэнян.
   – Я хозяина на грех наводить не собираюсь, – отвечала Цзиньлянь. – У него все серебро на счету. Мне на покупки выдается, а не на паланкины.
   Она села. Большие глаза ее сузились. А носильщики все требовали уплаты. Юйлоу не выдержала и достала из рукава цянь серебра. Носильщиков отпустили.
   Немного погодя прибыли старшая и вторая невестки У, а также старшая мать наставница. Юэнян распорядилась подать чай. Бабушка Пань удалилась в покои дочери, где та отчитала ее как следует.
   – Если нет денег на паланкин, и сидела бы дома. А то нет, заявляется, видите ли. Себя, что ли показать? Да кому приятно смотреть на старую каргу!
   – Откуда ж у меня могут быть деньги, дочка? – говорила в оправдание старуха. – Ты ведь мне ни гроша не дала. Я на подарки-то кое-как наскребла.
   – Только и знает у меня деньги выпрашивать. Глаза свои выпучит и клянчит. А где я тебе возьму? Раз нет денег, нечего паланкины нанимать да с визитами разъезжать. Бедной родне не больно-то рады. Не ахти какая особа! И нечего тебе больно на людях выставляться. Говорят, взялся князь Гуань^[1484] бобовым творогом торговать – и сам крут, и творог не укусишь. Терпеть не могу, когда пиздят и воняют. После тебя в прошлый раз я так с ними переругалась. Если б ты знала, по-другому бы рассудила. Кто мы есть? Дерьмо ослиное – только снаружи блеск, а заглянули бы внутрь – тревога и страх.
   Тут бабушка Пань расплакалась.
   – Матушка, чего это вы нынче бабушку обижаете? – спрашивала Чуньмэй, утешая старую женщину, которая сидела во внутренней комнате на кане. И горничная тотчас же угостила ее чаем.
   Немного успокоившись, старая Пань прилегла на кан и заснула. Она встала, когда ее пригласила в дальние покои супруга У Старшего.
   Только к пировавшим присоединился было воротившийся из управы Симэнь, как явился Дайань с визитной карточкой в руке.
   – Его сиятельство господин Цзин, назначенный командующим юго-восточного гарнизона, пожаловали с визитом, – объявил он.
   Симэнь взял визитную карточку. На ней было выведено:

   «Только что назначенный командующим юго-восточного гарнизона и исполняющий обязанности инспектора речных путей комендант Цзин Чжун с нижайшим поклоном свидетельствует свое почтение».

   Симэнь велел отодвинуть стол, поспешно облачился в парадное платье, надел шапку и пояс и вышел навстречу гостю.
   Командующий Цзин был одет в ярко-красный халат с украшенными единорогами квадратными нашивками и препоясан отделанным золотом поясом. За ним следовала целая свита сослуживцев, писарей и чинов пониже. Симэнь предложил ему пройти в большую залу, где они, обменявшись приветствиями, заняли соответствующие места. Подали чай.
   – Намедни назначение получил, – отпив чаю, начал Цзин. – Только что бумаги поступили. Перед вступлением на пост счел своим долгом выразить вам, почтеннейший сударь, мою самую искреннюю благодарность.
   – От души поздравляю вас, командующий, с высоким назначением, – говорил Симэнь. – Так и должно было случиться: большому таланту – достойное применение. Приятно, что и меня озаряет блеск вашей славы. А по сему счастливому случаю мне подобает угостить вас и поздравить.
   Симэнь предложил гостю снять парадные одеяния и отдохнуть за пиршественным столом. Слугам было велено накрывать стол. Цзин снова начал благодарить Симэня.
   – Ваш ученик прибыл только для того, чтобы сообщить вам о назначении, почтеннейший наставник, – говорил он. – Я не нанес еще ни одного визита. Мне предстоят хлопоты. Лучше я приду к вам в другой раз за наставлениями.
   Цзин встал. Но Симэнь никак не отпускал его. Он велел слугам помочь гостю раздеться. На сервированном по-весеннему, натертом до блеску столе тотчас появились вино и закуски. В жаровнях горел лучший фигурный уголь. Теплые занавеси были опущены. Из золотого кувшина струился яшмовый нектар, белыми барашками пенились бирюзовые кубки.
   Только налили вино, как явился певец Чжэн Чунь с товарищем и, упав на пол перед Симэнем, отвесили земные поклоны.
   – А вы что так поздно? – спросил Симэнь и обратился к Чжэн Чуню: – А это кто с тобой?
   – Это Ван Сян, брат Ван Гуй.
   – Тогда берите инструменты и спойте батюшке Цзину, – распорядился хозяин.
   Немного погодя вышли певцы и, настроив инструменты, запели из цикла «Настало тепло, и небо прояснилось». Слуги внесли два подноса со сладостями и закусками и два жбана вина, чтобы угостить сопровождающих гостя.
   – Это уж слишком! – воскликнул Цзин. – Мало того что я причинил вам беспокойство своим визитом, так вы удостаиваете угощения моих подчиненных. Не надо, прошу вас. – И Цзин велел сопровождающим отвесить хозяину земные поклоны.
   – На этих днях моя жена была бы искренне счастлива пригласить вашу почтенную супругу полюбоваться фонарями, – начал Симэнь. – Надеюсь, ваша супруга почтит нас своим присутствием. Будут только свои. Ваша супруга, стало быть, и супруга свата Чжана.
   – Моя жена почтет за честь получить приглашение, – отвечал Цзин. – Непременно прибудет.
   – Я что-то не слыхал, получил ли повышение начальник Чжоу, – осведомился Симэнь.
   – Как мне говорили, Чжоу Наньсюань в течение трех месяцев должен получить назначение в столицу, – отвечал Цзин.
   – Тоже неплохо, – проговорил Симэнь.
   Вскоре комендант Цзин откланялся. Симэнь проводил его за ворота. Цзин сел на коня и удалился под крики сопровождавших его гонцов.
   Вечером справляли рождение Пань Цзиньлянь. Пировали в дальней зале под музыку и пение певцов. Симэнь встал из-за стола и удалился в покои Цзиньлянь. А Юэнян со старшей невесткой У, матушкой Пань, падчерицей, барышней Юй и двумя монахинями перешла в свои покои.
   Цзиньлянь же распорядилась накрыть стол у себя, чтобы наедине угостить Симэня и отвесить полагающиеся поклоны. Немного погодя к ним вошла бабушка Пань. Цзиньлянь проводила мать на ночлег в покои Ли Пинъэр, а сама продолжала пировать и смеяться с Симэнем, после чего они сплелись в любовных утехах.
   Бабушка Пань между тем нашла в покоях Пинъэр кормилицу Жуи и горничную Инчунь. Они усадили гостью на теплый кан. В гостиной прямо напротив нее перед дщицей усопшей хозяйки было расставлено множество жертв. Рядом с печеньями, украшенными изображениями львов, восьми бессмертных и пяти старцев^[1485] лежали свежие отборные плоды: апельсины, яблоки и хуэйчжоуские груши, а также паровые пирожки с фруктовой начинкой и сладости, жареные баранки и пряники. Из курильниц струился фимиам, горели ароматные свечи. На отороченном золоченой бумагой жертвенном столе стояла неугасимая лампада. Сбоку висел портрет почившей. Она была в ярко-красной расшитой золотом накидке, из под которой виднелись парчовая юбка и узорная кофта. Старая Пань поклонилась перед убранной жемчугом дщицей.
   – Ты вознеслась на Небо, сестрица, и там обрела спасение, – проговорила она и, усевшись на кан, обратилась к Жуи и Инчунь. – Довольна ваша матушка. Вон как заботится о ней хозяин, какие щедрые жертвы приносит. Да, счастливая она!
   – Позавчера сотый день правили, – объяснила Жуи. – Ведь и вас, бабушка, приглашали. Что ж вы не пришли? Тетушка Хуа Старшая за городом живет и то пожаловала. И госпожа У Старшая приходила. Двенадцать монахов панихиду служили. Какое было торжество! Душу усопшей провожали по воде и через огонь. Только под вечер разошлись.
   – Время-то, дочки, теперь праздничное! Малыша дома одного не оставить, а присмотреть некому. Вот и пришлось домовничать. А что, вы мне скажите, с золовушкой Ян? Что-то я ее не вижу.
   – Да вы разве не слыхали, бабушка? – удивилась Жуи. – Тетушка Ян скончалась. До нового года еще. Матушки на Северную окраину хоронить ездили.
   – Как прискорбно! – воскликнула Пань. – Она постарше меня была. Не знала, что она, матушка, от нас ушла. Так вот почему ее и нет сегодня.
   – Бабушка! – после разговора о золовке Ян, обратилась Жуи. – Сладкого винца чарочку пропустите, а? – И кормилица наказала Инчунь. – Неси прямо на кан. Бабушку угостим.
   Вскоре горничная подала вина и закусок. Во время трапезы Пань опять вспомнила Ли Пинъэр.
   – Вот была человек, ваша матушка! – говорила она. – Милосердная и справедливая. А сколько душевной теплоты к людям! Приду бывало, так она не знает, как и принять старуху, чем угостить. А откажешься – обижается. Сядет бывало рядом со мной, целую ночь напролет разговоры ведет. А домой начнешь собираться, так она гостинцев завернет. Ни за что с пустыми руками не отпустит. Признаться, дочки мои, вот и эту накидку мне ваша матушка, покойница, подарила. А своя, родная дочь – хуже лиходейки. Иголки ломаной не выпросишь. Право слово, как перед богом говорю. И пусть он отымет у меня глаза на этом самом месте, ежели я лгу. Не будь у меня маковой росинки во рту, она все равно гроша матери не даст. А когда матушка ваша бывало даст чего, так она отругает: где, мол, у тебя глаза, бесстыжая, как ты на чужое заришься. Вот и нынче из-за паланкина ругань подняла. А ведь все деньги в ее руках. Чтобы заплатить за старуху, так нет. Стиснула зубы и ни в какую. Твердит: нет у меня серебра и все тут. Тогда не выдержала матушка из западного флигеля, дала цянь серебра и отпустила носильщиков. А как она на меня набросилась потом, у себя в покоях! Если, кричала, есть деньги на паланкин, нанимай, а нет, нечего и показываться. Больше я к вам ходить не буду. А то опять на нее нарвешься. Ну да пусть живет, как знает. Есть на свете злые люди, но таких, как моя непутевая, вряд ли найдешь. Вот попомните старуху, дочки. Меня тогда на свете не будет, но если она не прислушается к советам, не знаю, что ее ждет впереди. А ведь как сейчас помню: семь годков тебе вышло, когда отца твоего не стало. Как я берегла тебя! С малых лет рукоделью научила, потом к сюцаю Юю повела. Там ты с девочками грамоте обучалась. Как я старалась свивала тебя, чтобы была ты стройная и красивая. Родилась ты умной и смышленой. А теперь вон до чего дошла. На мать с криками и попреками. Ласково не взглянешь.
   – Значит, матушка Пятая в школу ходила? – переспросила Жуи. – Так вот она откуда та грамоту знает.
   – Семи лет она у меня в девичью школу была отдана, – подтвердила Пань. – Три года училась. Все прописи прошла. В стихах и песнях она тебе любое слово разберет.
   Тем временем в саду скрипнула калитка.
   – Кто-то идет, – сказала Жуи и обернулась к Сючунь. – Ступай взгляни.
   – Сестрица Чуньмэй идет, – сказала вернувшаяся Сючунь.
   – Будьте осторожней, бабушка! – взяв за руку старую Пань, предупредила Жуи.
   – Знаю, – отвечала та. – Она с моей лиходейкой в одну ногу шагает.
   Вошла Чуньмэй. Ее прическу-тучу, украшенную перьями зимородка и цветами, стягивал осыпанный жемчугом позолоченный по краю ободок. На ней были соболья горжетка, голубая шелковая кофта с застежкой и из желтого узорного шелка юбка. В ушах красовались золотые серьги-фонарики.
   – А вы еще не спите, бабушка? – спросила она старую Пань, сидевшую в компании горничных и кормилицы. – Я вас зашла проведать.
   Жуи предложила ей сесть, и Чуньмэй, приподняв подол, расселась на кане. Рядышком с ней разместилась Инчунь, по правую руку на краю кана – Жуи. Старая Пань сидела посреди кана.
   – А твой батюшка с матушкой легли? – спросила Пань.
   – Только что из-за стола, – отвечала Чуньмэй. – Я их спать уложила, а сама к вам. У меня для вас, бабушка, кувшин вина и разные закуски приготовлены. – Чуньмэй обернулась к Сючунь. – Ступай скажи Цюцзюй. Она принесет. Я там припасла.
   Сючунь удалилась, а немного погодя появилась Цюцзюй с коробом закусок. Сючунь несла оловянный кувшин чжэцзянского вина.
   – Ступай к себе, – наказала Чуньмэй служанке Цюцзюй. – Если меня позовут, скажешь.
   Цюцзюй, надувшись, пошла восвояси. На кане появилось вино, а к нему обильная снедь: жареная утка, окорок, копченый гусь, соленая и маринованная рыба, орехи, всевозможные острые приправы, медовое печенье и деликатесы моря. Сючунь заперла калитку и, вернувшись, встала около кана. Подали подогретое вино. Первую чарку Чуньмэй поднесла бабушке Пань, вторую – Жуи и третью – Инчунь. Сючунь сидела у кана сбоку. Во время пира Чуньмэй старательно ухаживала за бабушкой Пань, подкладывая ей в тарелку закуски.
   – Вот, бабушка, это нетронутая закуска, говорила она. – Откушайте.
   – Я ем, дочка моя, ем, – говорила Пань. – Вот так бы матушка твоя меня принимала. Есть у тебя, дочка, жалость и любовь к одиноким и старым. За это будет тебе в грядущем счастье, чего не скажешь о моей лиходейке. Нет у нее ни сердца, на чувства долга. Сколько раз я уговаривала ее образумиться, но она так набрасывалась, что меня дрожь пробирала. Вот и нынче. Ты сама была свидетельницей, дочка. Я ведь пришла в надежде, что она хоть объедками какими накормит, а что я получила!?
   – Не говорите так, бабушка, – заявила Чуньмэй. – Вам, бабушка, известно одно, но неведомо другое. Матушке моей за свое положение бороться приходится. Не может она мириться, чтобы ее другие себе подчинили. Не равняйте вы ее с покойной матушкой Шестой. Та богатая была, большие деньги имела, а у моей матушки ни гроша за душой. Вы вот говорите: она, мол, не дает. Кто-кто, а я-то лучше знаю. Да, верно, батюшка немалые суммы у моей матушки в покоях держит. Только она на них никогда не позарится. Когда же ей понадобится украшения какие купить или наряды, она открыто и честно у батюшки спросит. Никогда украдкой не возьмет. Возьмешь, говорит, а потом что скажешь, как на людях покажешься. Нет у нее денег, и зря вы, бабушка, на нее обижаетесь. Я не собираюсь за нее заступаться, но если судить, то судить по справедливости.
   – Да, напрасно вы обиделись на матушку Пятую, – поддержала ее Жуи. – Как говорится, дитя родное – своя кость и плоть. Будь у матушки Пятой деньги, кого бы она одарила, как не мать родную. Угоди, говорят, матери, и зардеет она от радости, точно персик в цвету. А вас не станет, бабушка, тогда матушка Пятая, как и мы, сироты, лишится самого близкого и родного человека.
   – Я, дочки, одним днем живу, на будущее не загадываю, – отвечала старуха. – Не сегодня, так завтра смерть подступит. И на дочь свою я не в обиде.
   Заметив, как под действием вина расчувствовалась старая Пань, Чуньмэй крикнула Инчунь.
   – Подай-ка кости, сестрица, – наказала она. – Давайте сыграем «кто больше наберет», а?
   Служанка подала шкатулку с сорока костями. Сперва Чуньмэй играла с Жуи, потом с Инчунь. Каждой пришлось осушить по штрафной. Так, чарка за чаркой, они захмелели, и на их лицах заалели персика цветы. Когда оловянный кувшин был пуст, Инчунь принесла полкувшина вина феи Магу. Выпили и его. Время близилось ко второй ночной страже. Опьяневшую Пань от дремоты качало из стороны в сторону. Тут они и разошлись.