Тогда-то он и начал рубить богов и богинь по-настоящему.
Но это было в первые дни войны. Сегодня, после погребального обряда, бессмертные не желают спускаться для битвы.
Гектор исчез, на троянской стороне фронта стоит тишина. Мужеубийца совещается с ахейскими капитанами, а также со знатоками артиллерии от моравеков, обсуждая план скорой атаки на Олимп.
Замысел прост. Ядерные и энергетические орудия моравеков активируют эгиду на склоне у подножия. Пелид и пять сотен лучших военачальников на тридцати транспортных шершнях пробиваются сквозь силовой щит примерно в тысяче лиг позади вулкана, устремляются к вершине и подпускают бессмертным «красного петуха». Тех из ахейцев, кто ранен или опасается драться с богами в самом логове Громовержца, шершни умчат обратно, как только исчезнет элемент неожиданности. Ахилл собирается оставаться, пока не обратит вершину Олимпа в пустынный склеп, а беломраморные храмы и жилища бессмертных – в горелые руины. В конце концов, когда-то, разгневавшись, Геракл в одиночку сокрушил крепкие стены Трои и взял город голыми руками. С какой же стати вулкан должен быть неприкосновенным?
Всё утро мужеубийца ждал, что Агамемнон и его простоватый братец заявятся во главе оравы своих приспешников, чтобы вернуть себе власть над аргивской армией, снова втянуть людей в борьбу с такими же смертными и опять подружиться с коварными, кровожадными богами. Но до сих пор бывший главнокомандующий со взором собаки и сердцем оленя ещё не показывался на глаза. Ахиллес не сомневается: весть о безжизненных городах – всего лишь уловка, чтобы подстрекнуть растревоженных и трусливых данайцев к мятежу. Быстроногий уже решил прикончить царя при первой попытке восстания. Его, рыжебородого юнца Менелая и любого, кто посмеет пойти за Атридами.
В общем, когда центурион-лидер Меп Эхуу, роквек, ответственный за артиллерию и энергетическую бомбардировку, отрывает взгляд от карты, которую они совместно изучают в ставке, и объявляет, что его бинокулярное зрение различило армию странного вида, возникшую из Дыры со стороны Илиона, Пелид не удивляется.
Впрочем, несколько минут спустя он всё-таки разевает рот, когда Одиссей – самый зоркий среди командиров, собравшихся под хлопающим шёлковым навесом, – вдруг произносит:
– Это женщины. Троянки.
– Хочешь сказать, амазонки? – переспрашивает Ахилл, выступая на солнечный свет.
Час назад Антилох, сын речистого Нестора, старый друг быстроногого по бесчисленным схваткам, примчался на колеснице в ахейский стан, рассказывая всем и каждому о приезде тринадцати троянок и клятве Пентесилеи вызывать Пелида на поединок и прикончить его ещё до захода солнца.
Мужеубийца легко рассмеялся тогда, обнажив безукоризненные зубы. Можно подумать, он для того воевал десять лет, одержав победу над десятью тысячами троянцев и дюжинами богов, чтобы сдрейфить перед пустыми угрозами женщины.
Лаэртид качает головой.
– Их около двух сотен, и все в дурно пригнанных доспехах, сын Пелея. Амазонки здесь ни при чём. Бабы слишком толстые, низкорослые и старые, кое-кто – почти калеки.
– Изо дня в день, – кисло ворчит Диомед, сын Тидея, владыка Аргоса, – нас тянет всё глубже в бездну безумия.
Тевкр, искусный лучник и сводный брат Большого Аякса говорит:
– Не выставить ли пикеты, благородный Ахилл? Задержать этих бабищ, выбить у них дурь из голов, да и выдворить вон – мол, шагом марш обратно за прялки?
– Нет, – веско роняет быстроногий. – Пойдём и встретимся с ними лично. Ведь это первые женщины, дерзнувшие явиться через Дыру к Олимпу и нашему лагерю.
– Может, они разыскивают Энея и прочих троянских супругов, разбивших свой стан в нескольких лигах от нас? – предполагает Большой Аякс Теламонид, предводитель армии салмитов – той, что поддерживала левый фланг мирмидонцев этим ранним марсианским утром.
– Возможно. – В голосе Пелида звучит насмешка, лёгкое раздражение, но ни капли убеждённости.
Мужеубийца шагает по берегу в бледных лучах марсианского дня, за ним чередою тянутся ахейские цари, полководцы и самые надёжные из вояк пониже рангом.
А впереди на самом деле орава троянок. До них ещё сто ярдов. Ахиллес останавливается в окружении пятидесяти с чем-то героев и ждёт. Шайка приближается, лязгая бронзой и громко вопя. Быстроногий морщится: гогочут, словно гусыни.
– Видишь кого-нибудь из благородных? – обращается сын Пелея к остроглазому Одиссею, стоящему рядом, выжидая, пока грохочущая свора пересечёт последние ярды багровой почвы, которые их разделяют. – Жену или дочь прославленного героя? Андромаху, Елену, Кассандру с неистовыми очами, Медезикас ту или почтенную Кастианиру?
– Ни единой из них, – торопливо отвечает Лаэртид. – Достойных там нет, ни по рождению, ни по супружеству. Я узнаю одну ишь Гипподамию – здоровенную, с пикой и старым длинным щитом вроде того, с которым любит ходить на войну Аякс, – да и то, потому что разок она гостила у нас на Итаке с мужем, дальностранствующим троянцем Тизифоном Пенелопа битых два часа водила её по саду. Потом жаловалась: баба, дескать, кислая, как недозрелый гранат, и ничего не смыслит в красоте.
– Где же ей смыслить, когда своей нет? – Мужеубийца уже и сам отлично видит женщин. – Филоктет, отправляйся вперёд, останови наших гостий, выясни, что им нужно на поле битвы с богами.
– А почему я, сын Пелея? – скулит престарелый лучник. – После вчерашней клеветы, провозглашённой на погребении Париса не думаю, что мне следует…
Ахиллес оборачивается, строго глядит на него, и Филоктет умолкает.
– Я еду с тобой. Подсоблю, если что, – решает Большой Аякс. – Тевкр, давай с нами. Двое лучников и один искусный копьеборец сумеют ответить этой ораве без членов. Пусть даже придется сделать бабёнок вдесятеро страшнее, чем они уже выглядят.
Троица уходит прочь.
Дальнейшее происходит очень быстро.
Тевкр, Филоктет и Аякс останавливаются в двадцати шагах от очевидно выдохшихся, отдувающихся, с грехом пополам вооруженных женщин. Бывший предводитель фессалийцев и бывший изгнанник выступает вперёд с легендарным луком Геракла в левой руке, успокоительно поднимая правую ладонь.
Одна из молоденьких спутниц Гипподамии швыряет копьё. Это невероятно, немыслимо – но горе-воительница попадает в цель точнее, в Филоктета, пережившего десять лет ядовитой язвы и гнев бессмертных. Прямо в грудь, чуть повыше лёгкой пластины доспехов. Остриё проходит насквозь, разрубает позвоночник, и лучник безжизненно валится наземь.
– Убей с-собаку! – кричит Ахиллес вне себя от ярости, устремляясь вперёд и вытаскивая меч из ножен.
Тевкр, оказавшийся под огнём из неудачно брошенных копий и градом плохо нацеленных стрел, не нуждается в подобных приказах. С почти неуловимой для глаза быстротой он запускает руку в колчан, полностью натягивает тетиву и всаживает стрелу в горло той самой женщине, что прикончила Филоктета.
Гипподамия с двумя или тремя десятками спутниц приближаются к Большому Аяксу. Одни потрясают пиками, другие неуклюже пытаются размахивать массивными клинками отцов, супругов или сыновей, сжимая рукояти обеими руками.
Теламонид всего лишь мгновение смотрит на быстроногого, чуть изумлённо косится на другого товарища, после чего, достав свой длинный меч и беглым ударом отбросив клинок и щит Гипподамии, отсекает ей голову – как будто срубает сорняк во дворе. Прочие женщины, растеряв от ужаса остатки разума, кидаются на уцелевших воителей. Тевкр пускает стрелу за стрелой, целя в глазницы, бёдра, колыхающиеся груди, а несколькими секундами позже – в спины. Большой Аякс приканчивает тех, кому недостало мозгов удрать, – шагает между ними, точно взрослый среди малышни, оставляя на пути хладеющие трупы.
Подоспевают Ахилл, Одиссей, Диомед, Нестор, Хромий Малый Аякс, Антилох и другие, но около сорока женщин уже мертвы или умирают на багровой земле, залитой красной кровью. Слышатся мучительные вскрики. Кое-кто уносит ноги по направлению к Дыре.
– Во имя Аида, что это было? – выдыхает Одиссей, приближаясь к Большому Аяксу, и бредёт между разбросанными телами, лежащими в изящных и не очень, но совершенно знакомых Лаэртиду позах, свидетельствующих о насильственной гибели.
Сын Теламона ухмыляется. Его лицо перепачкано, меч и доспехи залиты кровью.
– Не в первый раз убиваю женщин, – сообщает великан. – Но, веришь ли, впервые с таким удовольствием.
Из-за спин товарищей выходит, прихрамывая, Фесторид Калхас – верховный птицегадатель.
– Это нехорошо, – изрекает он. – Дурно это. Очень дурно.
– Заткнись, – обрывает его Ахиллес.
И, прикрываясь от света, глядит на Дырку, в которой как раз исчезают самые прыткие женщины; впрочем, их место тут же занимают более крупные фигурки.
– А это ещё что? – говорит сын Пелея и богини Фетиды. – На кентавров похоже. Может, мой старый наставник и друг Хирон явился на выручку?
– Нет, не кентавры, – отзывается зоркий и сообразительный Лаэртид. – Новые женщины, они скачут в седле.
– В седле?– переспрашивает Нестор, щуря слабые глаза. – Не в колесницах?
– Прямо на лошадях, словно всадники из древних легенд, – кивает Диомед: теперь он тоже их видит.
Никто уже не пользуется этим варварским способом, коней запрягают лишь в колесницы. Хотя однажды, во время ночного налёта, спасаясь несколько месяцев назад – ещё до перемирия – из пробуждающегося троянского стана, Одиссей и Тидид сами вскочили на распряженных колесничных скакунов.
– Амазонки, – произносит Ахилл.
Храм Афины. Тяжело дыша, с пунцовым лицом, Менелай бросается на Елену. Та стоит на коленях, опустив бледное лицо и обнажив ещё более бледные груди. Муж грозно нависает над ней. Извлекает меч. Её белая шея, тонкая, как тростинка, словно просится под удар. Многократно заточенному лезвию ничего не стоит рассечь кожу, плоть, хрупкие кости…
Атрид замирает.
– Не медли, супруг мой, – шепчет красавица почти без дрожи голосе.
Мужчина видит, как отчаянно бьётся жилка у основания левой груди – тяжёлой, покрытой синими венами. Видит – и сжимает рукоять обеими ладонями.
Но так и не опускает клинка.
– Будь ты проклята, – ахает Менелай. – Будь ты проклята.
– Да, – кивает Елена, глядя в пол.
Над ними, в насыщенной тонкими благовониями мгле, по прежнему вырисовывается золотое изваяние Афины. Сын Атрея таким усердием сдавливает эфес, будто горло желанной жертвы.
– С какой стати я должен тебя щадить, неверная сука? – хрипит он.
– Всё правильно, муж мой. Я просто неверная сука. И больше ничего. Покончим с этим. Исполни свой праведный приговор.
– Не смей называть меня мужем, чтоб тебе!
Обманщица поднимает голову. И смотрит именно так, как Менелаю мечталось долгие годы.
– Но ты ведь мне муж. Единственный. И был им всегда.
От боли, пронзившей сердце, Атрид уже готов убить её. По лбу и щекам палача стекает пот и капает на простое платье предательницы.
– Ты бросила меня… Меня и нашу дочь… – с трудом выдавливает он. – Ради этого… Хлыща. Молокососа. Этого шута в блеем трико с торчащим наружу…
– Да. – Елена вновь опускает лицо.
Мужчина замечает маленькую знакомую родинку на её шее, как раз на линии, на которую придётся удар.
– Почему? – наконец произносит Менелай.
Это последнее, что он скажет, прежде чем убьёт изменщицу… или простит… или – то и другое сразу. А та не унимается:
– Я заслуживаю смерти. За грех, совершенный перед тобой, перед дочерью, за грех перед нашей Спартой. Только помни: я не покидала дворца по собственной воле.
Атрид стискивает зубы так, что и сам слышит их резкий скрежет.
– Ты был далеко, – шепчет Елена, его жена, мучительница, вероломная собака, мать его ребёнка. – Ты вечно куда-то уезжал со своим любимым братцем. На охоту. На войну. По бабам. На грабежи. Вы с Агамемноном почти не расставались. Сладкая парочка. Я чувствовала себя свиноматкой, удел которой – сидеть в золотом хлеву. Когда Парис, этот мошенник, хитрющий, как Одиссей, но без его остроумия, надумал умыкнуть меня силой, поблизости не оказалось мужа, что защитил бы своё.
Менелай тяжело сопит через рот. Клинок так и шепчет ему, словно живое создание, требуя крови. В голове ревут бессчетные голоса, почти заглушая лепет Елены. Один лишь призрак её полузабытых речей четыре тысячи раз терзал его бессонными ночами. Теперь мужчина слышит их – и вовсе теряет хладнокровие.
– Я раскаиваюсь, – молвит красавица, – хоть это и не важно. Молю о прощении, но и это пустое. Сказать ли тебе, как часто я поднимала на себя клинок или вязала петлю, однако горничные, подкупленные Парисом, не давали исполнить задуманное, крича: «О дочери вспомни, если себя не жалеешь»?.. Похищение и долгий троянский плен были делом Афродиты, а не моим, о супруг. Так освободи же меня могучим взмахом фамильного меча. Не стесняйся, дорогой. Передай дочке, что я любила её и люблю по сей день. Да и тебя, мой милый. Так и знай: любила и люблю.
Мужчина исторгает вопль. Меч со звоном падает на пол. У Атрида подгибаются колени. Он опускается подле жены и плачет, как маленький мальчик.
Елена кладёт ладонь ему на затылок и привлекает лицо супруга к своей обнажённой груди. Нет, она не улыбается. Ей не до смеха. Рыжая щетина колется, а слезы и жаркое дыхание обжигают бледную плоть, познавшую близость Париса, Хокенберри, Деифоба и многих прочих с тех давних пор, как Менелай касался её в последний раз.
«Вероломная сука, – мысленно повторяет дочь Зевса. – Все мы одинаковые».
Красавице даже не приходит на ум, что она одержала победу. Елена готова была умереть. Она ужасно, ужасно устала.
Поднявшись на ноги, Атрид сердито трёт кулаком блестящую бороду, хватает меч и толкает его обратно в ножны.
– Можешь отбросить свой страх, жена. Что сделано, того не воротишь. На тебе вины нет, она на совести Париса и Афродиты. Там возле алтаря, я видел одеяния храмовой девы. Возьми их, и оставим этот проклятый город навеки.
Елена встаёт, опирается, чтобы не упасть, на плечо супруга под причудливой шкурой льва (однажды прославленный Диомед рубил в ней троянцев на глазах у красавицы), облачается без единого слова в белый наряд и прячет лицо под кружевным покрывалом.
И вот они вместе уходят из Илиона. За десять с лишним лет сражений дочь Зевса ни разу не представляла себе, что так получится. Просто взять и выйти из Скейских ворот, оставив всё позади? А как же Кассандра? Как же хитросплетенные планы Троянок? И эта война с богами, которую помогла развязать красавица? Наконец, как насчёт бедного Хокенберри и маленького романа, что был между ними?
Душа Елены взвивается к небу, словно отпущенная на волю храмовая голубка. «Это уже не мои заботы. Я и законный супруг уплываем в родную Спарту. А мне и впрямь не хватало его… простоты, что ли?.. С дочкой увижусь. Она теперь уже настоящая женщина. Скоро я забуду десятилетний плен и осаду, как ночной кошмар. И буду спокойно стареть, разумеется, не теряя былой красоты. Да уж, только не я. Благодарение богам. Хоть в этом они меня не ограбили».
Муж и жена бредут по улице, точно во сне. До них долетает звон колокола, стражники на стенах ревут что есть мочи в большие рога, слышатся громкие крики. В городе разом поднимается тревога.
Менелай глядит на Елену из-под нелепого медвежьего шлема с клыками. Та смотрит на него сквозь покрывало весталки. За несколько секунд они успевают прочесть в глазах друг друга и страх, и смятение, и даже мрачную усмешку над иронией происходящего.
Скейские ворота закрыты и перегорожены. Ахейцы снова напали на город. Троянская осада продолжается. Ловушка захлопнулась.
– А можно взглянуть на корабль? – полюбопытствовал Хокенберри, когда шершень вынырнул из голубого пузыря и стал подниматься по кратеру Стикни навстречу красному диску Марса.
– Тот, что летит на Землю? – уточнил Манмут! И, дождавшись кивка, произнёс: – Ну конечно.
Моравек подал команду летательному аппарату, и тот послушно развернулся, обогнул эстакаду, потом снова взлетел вдоль очень длинного, сочленённого космического судна. Между тем европеец решил связаться с Орфу по личному лучу.
– Наш гость желает осмотреть корабль.
Мгновение на линии грохотали помехи, затем послышалось:
– Ну и в чём загвоздка? Мы просим его рисковать своей жизнью ради этого полёта. Пусть поглядит, если ему интересно. Астиг-Че и прочие могли бы сами предложить небольшую экскурсию.
– И насколько длинная эта штука? – сказал мужчина вполголоса.
Сквозь голографические окна ему казалось, будто бы корпус тянется вниз на многие мили.
– В вашем двадцатом веке было такое здание – Эмпайр-Стейт-Билдинг. Здесь приблизительно та же длина. Правда, судно немного круглее и кое-где покрыто большими буграми.
– Он ещё наверняка не бывал в условиях нулевой гравитации, – передал товарищу Манмут. – Притяжение Фобоса здорово собьёт его с толку.
– Поля перемещений готовы, – отрапортовал иониец. – Я установлю их на восемь десятых и сразу переведу на нормальное земное давление. Пока вы доберётесь до переднего шлюза, на борту будет удобно и легко дышать.
– А вы не перебрали с размерами? – проговорил схолиаст. – Тут можно разместить сотни роквеков, и всё равно останется уйма лишнего места.
– А если нам понадобится захватить сувенир на обратном пути? – в тон ему ответил моравек. – Орфу, ты где?
– Сейчас – в нижнем корпусе. Встретимся в отсеке для Больших Пистонов.
– Что-нибудь вроде минералов? Образцов почвы? – спросил Хокенберри.
Он был ещё юношей, когда нога человека впервые ступила на Луну. Нахлынули воспоминания. Задний двор родительского дома. Крохотный телевизор на столике для пикника, провод удлинителя тянется к летнему домику. На экране – призрачные черно-белые снимки моря Спокойствия. И где-то над головой, сквозь крону дуба, мерцает сам полумесяц.
– Что-нибудь вроде людей, – отозвался Манмут. – Тысячи, а то и десятки тысяч человек. Держись, мы идём на стыковку.
И моравек беззвучно велел отключить голографические порты. Стыковка с вертикально установленным корпусом под прямым углом на высоте более тысячи футов – зрелище не из приятных, тут кого угодно затошнит.
Во время осмотра Хокенберри почти не задавал вопросов, а говорил и того меньше. Он-то воображал технологии, превосходящие всякое воображение: виртуальные панели управления, исчезающие по мысленному приказу, кресла, сконструированные из энергетических полей, обстановка, приспособленная для невесомости – без малейшего намёка на верх или низ, – а вместо этого словно попал на гигантский пароход конца девятнадцатого – начала двадцатого я. Казалось, его заманили на экскурсию по какому-то КПС[13].
Гостя вдруг осенило. «Титаник» – вот на что это похоже!
Все до единого приборы – физические, из металла и пластика. Кресла – их около тридцати – тоже, причём довольно громоздкие, судя по пропорциям, явно рассчитаны не на людей. Как и длинные бункеры с переборками, отделанными металлом и нейлоном. Целые палубы заняты высокотехнологическими с виду стойками, на которых покоятся саркофаги для тысячи солдат-роквеков. Наученные печальным опытом марсианского путешествия моравеки решили на сей раз явиться вооружёнными и готовыми к битве. Манмут разъяснил, что парни проведут время полета в состоянии, далёком от сознательного, но и не похожем на смерть.
– Приостановка жизненных функций, – кивнул Хокенберри.
Всё-таки он иногда посматривал научно-фантастические фильмы. В конце концов, их семья успела обзавестись кабельным телевидением.
– Не совсем, – ответил европеец. – Но в принципе очень похоже.
Вокруг были трапы, широкие лестницы, подъёмники и про чий механический хлам. Шлюзовые камеры, лаборатории, оружейные отсеки… Мебель – да, здесь даже стояла мебель, – смотрелась громоздко и неуклюже, как если бы лишняя тяжесть не могла никому помешать. Из пузырей управления открывался вил на края Стикни; выше нависал Марс, а ниже, среди рабочих огней, копошились крохотные моравеки. Общие столовые, камбузы, каюты отдыха и душевые предназначались, как поспешил объяснить Манмут, для желающих людей-пассажиров на случай, если таковые появятся.
– И сколько пассажиров сюда влезет? – осведомился Хокенберри.
– Самое большее – десять тысяч, – отозвался провожатый Мужчина присвистнул.
– Ну, прямо Ноев Ковчег!
– Нет, – покачал головой европеец. – Лодка Ноя составляла триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и три десятка в высоту, что в переводе означает соответственно четыреста пятьдесят, семьдесят пять и сорок пять футов. К тому же там было всего три палубы общей вместимостью в миллион четыреста тысяч кубических футов и тоннажем в тринадцать тысяч девятьсот шестьдесят тонн. А наш корабль не только в два раза выше, но и в полтора раза шире диаметром, хотя местами раздувается ещё больше, и вмещает он аж сорок шесть тысяч. Так что по сравнению с этим судном отец Иафета, Сима и Хама построил мелкую шлюпку.
Схолиаст не нашёлся, что сказать в ответ.
Между тем собеседники зашли в маленькую стальную клетку лифта и начали спускаться палуба за палубой, мимо трюмов, куда вскоре собирались поместить подлодку Манмута – «Смуглую леди», мимо «хранилища зарядов», как окрестил его моравек. Учёному почудился в названии некий военный оттенок; однако вопросы он решил оставить на потом, теша себя надеждой, что ошибся в подозрениях.
Орфу встретил их в машинном отделении. Хокенберри выразил радость, увидев ионийца с полным набором ног и сенсоров (хотя и без настоящих глаз, как он вскоре сообразил). Несколько тягостных минут приятели беседовали о Прусте и скорби, прежде чем возобновить прогулку по судну.
– Даже не знаю, – начал наконец схолиаст. – Однажды вы рассказывали о корабле, на котором летели с Юпитера, и я думал: вот это технологии! А здесь, куда ни взгляни, всё такое… похожее на…
Огромный краб загромыхал изнутри. Учёному не в первый додумалось, что, разговаривая, этот моравек напоминает Фальстафа.
– Полагаю, ты воображаешь, будто попал в машинное отделение «Титаника».
– Ну да. А что, так и задумано? – Хокенберри очень старался не выставить себя большим невеждой в подобных вопросах, чем это было на самом деле. – Я хочу сказать, ваши технологии создавались на три тысячи лет позже «Титаника»… или даже моей смерти в начале двадцать первого века. Почему же вот это всё?..
– Видишь ли, моравеки-конструкторы опирались в основном на чертежи середины двадцатого столетия, – густо проворчал Орфу. – Инженерам требовалось что-нибудь грязное и быстрое, что добралось бы до Земли как можно скорее. В нашем случае дорога займёт около пяти недель.
– Да, но вы с Манмутом уверяли, будто проскочили расстояние от Юпитера до Марса за считанные дни. – Схолиаст наморщил лоб. – Помнится, шла речь о парусах из борволокна, термоядерных двигателях… В общем, я много чего не понял. Тут есть подобные штуки?
– Нет, – покачал головой европеец. – Тогда мы воспользовались преимуществами энергии трубы потока и линейного ускорителя на орбите Юпитера – устройства, над которым наши инженеры бились два столетия с лишним. Здесь, на Марсе, ещё не создали ничего подобного. Пришлось выстраивать новый корабль с нуля.
– Но почему двадцатый век? – не сдавался Хокенберри, озираясь по сторонам.
Блестящие ведущие валы с гигантскими поршнями уходили под самый потолок, на высоту шестидесяти или семидесяти футов. Огромный отсек слишком уж напоминал машинное отделение «Титаника» из того фильма – разве что был гораздо крупнее и мог похвастать большим количеством сияющей бронзы, железа и стали. Вокруг мерцали бесчисленные рычаги и клапаны, попадалось даже нечто вроде амортизаторов. Размещённые повсюду индикаторы выглядели так, словно не имели отношения к термоядерным реакторам и прочему, а измеряли давление пара. В воздухе пахло железом и машинным маслом.
– У нас были готовые чертежи, – пояснил Орфу, – сырья хватало: кое-что завезли с Пояса астероидов, часть добыли прямо здесь, на Фобосе и Деймосе; импульсных единиц – тоже…
Он запнулся.
– А что это – импульсные единицы? – поинтересовался мужчина.
– Болтун – находка для шпиона, – съязвил по личному лучу Манмут.
– Что я слышу? – изумился иониец. – А ты собирался скрыть от него?
– Э-э-э… Да. По крайней мере пока мы не окажемся на миллионы миль ближе к Земле. Желательно с этим человеком на борту.
– Он мог бы уже на взлёте заметить необычный эффект и проявить любопытство.
– Импульсные единицы – это такие… маленькие термоядерные устройства, – вслух произнёс европеец. – Ну… атомные бомбы.
– Атомные бомбы? – повторил схолиаст. – Атомные бомбы? На вашем корабле? И сколько?
– Двадцать девять тысяч семьсот размещены в хранилищах зарядов, мимо которых вы проезжали в лифте по дороге сюда, – ответил Орфу. – Ещё три тысячи восемь запасных сложены прямо под этим отсеком.
– Итого тридцать две тысячи атомных бомб, – негромко проговорил Хокенберри. – А вы основательно подготовились к драке, парни.
Манмут замотал красно-чёрной головой.