Не удостоив нелепое сборище вниманием, сын Лаэрта невозмутимо шагает к окошку хирургического кабинета. И маленький европеец вновь прикидывает про себя, что же может подумать могучий бородач, увидав серебристого паука на долгих ножках и двух техвеков, склонившихся над мужчиной, с которым Одиссей не единожды встречался и разговаривал за последние девять месяцев, увидав его кровь, разверстую грудь и торчащие из тела рёбра, словно в мясницкой лавке? «Уж не померещится ли ему, будто Ретроград Синопессен поедает свою жертву?»
Не отрывая глаз от операции, Лаэртид обращается к Манмуту на древнегреческом языке:
– Зачем твои друзья прикончили сына Дуэйна?
– Это не так. Хокенберри внезапно возник здесь, на судне… Помнишь, как он использовал божественные способности, чтобы мгновенно переноситься с места на место?
– Помню, – ворчит Одиссей. – Я видел, он отправил Ахиллеса в Илион, исчезнув и появившись опять, словно самый настоящий обитатель Олимпа. Только я никогда не верил, что Хокенберри бог или полубог.
– Он и не заявлял этого, – говорит европеец. – Похоже, сын Дуэйна получил удар кинжалом, однако успел квитироваться… перенестись, как это делают бессмертные… к нам за помощью. Серебряный моравек и два его помощника, которых ты лицезришь перед собой, пытаются спасти ему жизнь.
Серые очи Лаэртида взирают на Манмута сверху вниз.
– Спасти ему жизнь, маленькая машинка? Он же скончался, это видно с первого взгляда. Паук вынимает его сердце.
Моравек поворачивается посмотреть. Одиссей совершенно прав.
Не желая отвлекать Синопессена, европеец обращается к Астигу-Че по коммуникационной линии:
– Он умер? Необратимо умер?
Первичный интегратор отвечает, не поднимая головы, склонённой над хирургическим столом:
– Нет, Синопессен заморозил активность мозга буквально через минуту после того, как остановились жизненные функции больного, и полагает, что успел избежать невозместимых потерь. Кстати, он как раз говорит со мной. По его суждению, в обычном случае достаточно было бы ввести в кровь несколько миллионов наноцитов для восстановления повреждённой аорты и сердечной мышцы, потом запустить ещё молекулярные машинки, чтобы восполнить кровяной запас и укрепить иммунную систему. Но интегратор Синопессен обнаружил, что схолиасту Хокенберри это не поможет.
– Почему?– подаёт голос каллистянин Чо Ли.
– Его клетки помечены.
– Помечены? – повторяет Манмут.
Он никогда не интересовался ни биологией, ни генетикой людей или моравеков, хотя довольно долго изучал биологию кракенов, ламинарий и прочих обитателей океана Европы, глубины которого бороздил на подлодке стандартное столетие с лишним.
– Иными словами, подписаны, защищены авторским правом от подделок и любых изменений, – поясняет Астиг-Че по общей линии. Сейчас его слушают все, кто находится на корабле, за исключением Одиссея и Хокенберри. – Схолиаст не был рождён, его… воссоздали. Ретроинженерия на основе пусковых ДНК и РНК. Тело не примет никаких пересаженных органов, а главное – отвергнет новые наноциты, потому что и так под завязку наполнено самыми передовыми продуктами нанотехнологии.
– Что за технология? – спрашивает покрытый углепластовым панцирем ганимедянин Сума Четвёртый. – Как она действует?
– Пока неизвестно. – Последнюю фразу произносит сам Синопессен; между тем его тонкие пальцы проворно работают лазерным скальпелем, накладывают швы и что-то разрезают микроскопическими ножницами, а в одной из рук по-прежнему покоится человеческое сердце. – Эти наномемы и микроциты намного изощрённее и сложнее всего, что было придумано моравека-ми. Клетки вкупе с субклеточной структурой не только игнорируют наши запросы, но и блокируют любое вмешательство извне.
– И всё-таки он будет жить?– уточняет Чо Ли.
– Думаю, что да, – подтверждает Ретроград Синопессен. – Вот восполню запасы крови, восстановлю повреждённые клетки, заштопаю раны, вновь запущу нейронную активность, инициирую стимул поля Грвского, дабы ускорить выздоровление, и схолиаст Хокенберри поднимется на ноги.
Манмут оборачивается, чтобы сообщить утешительный прогноз Лаэртиду, однако ахейца уже и след простыл.
Второй день полёта.
Одиссей расхаживает повсюду, взбирается по ступеням, избегая пользоваться подъёмниками, обшаривает каюты и даже не смотрит на творения хитроумного Гефеста – так называемых моравеков, – отчаянно ища выход из этого преддверия Аида, сверкающего металлом коридоров.
– О Зевс, – шепчет он в тишине пустого и длинного помещения, нарушаемой лишь гудением непонятных ящиков, шепотком вентиляторов и бульканьем в трубах, – великодержавный отец и смертных и вечных богов повелитель, коего промыслу я не покорился и на кого безрассудно дерзнул ополчиться, о ты, со звёздных высот секущий землю громогласными перунами, ниспославший однажды пресветлую дщерь Афину, дабы облагодетельствовать меня её милостью и покровительством, отец, я молю ниспослать знамение. Вызволи меня из этого железного Аида призраков, теней и бессильной злобы, куда я до срока низвергнут. Одной лишь чести прошу: позволь найти свою гибель на бранном поле, о Зевс, о правитель, держащий и твёрдую землю, и пространное море! Внемли же последней молитве, и я стану преданно служить тебе до последнего вздоха.
Ни ответа, ни даже смутного эха.
Одиссей, сын Лаэрта, отец Телемаха, любезный супруг Пенелопы, любимец Афины, сжимает кулаки и скрежещет зубами от ярости, продолжая мерить шагами сверкающие тоннели в лабиринтах Аида.
Железные игрушки рассказывали, будто бы он угодил на борт небесного судна, бороздящего чёрное мори космоса, но это ложь. Говорили, будто забрали Одиссея с поля битвы в день, когда пропала Дыра, потому что, дескать, желали помочь ему отыскать путь домой, к супруге и сыну, однако и это ложь. Уверяли, будто способны мыслить, как люди, будто бы даже имеют сердца и души… Грязная ложь.
Это всего лишь огромная гробница из металла, вертикальный лабиринт без окон. Тут и там Лаэртид находит проницаемые для глаза двери, за ними прячутся новые помещения, но ни единого отверстия, сквозь которое он увидел бы волны пресловутого океана. Разве что несколько прозрачных пузырей показывают неизменно чёрное небо с привычными взгляду созвездиями. Порой эти огненные светочи так вертятся и кувыркаются, точно невольный пассажир опился сладкого вина. Когда никого из машинок нет поблизости, Одиссей колотит по стенам и окнам, терзая до крови свои массивные, закалённые в боях кулаки, но не оставляет следов ни на железе, ни на стекле. Ничто не ломается. Ничто не открывается по его воле.
Часть комнат легко доступны сыну Лаэрта, многие заперты, а некоторые – например, так называемый мостик, показанный ему в первый же день заточения в этом Аиде прямых углов, – охраняются чёрными шипастыми игрушками по кличке роквеки, или солдаты Пояса. Несколько месяцев эти создания помогали защищать Илион и ахейский лагерь от божественного возмездия, и греку доподлинно известно: чести у них нет. Это просто машины, которые используют другие машины, сражаясь против таких же машин. Беда в том, что каждая из них гораздо крупней Одиссея и вдобавок увешана странным оружием, не считая выдвижных лезвий и непробиваемых панцирей, тогда как пленника начисто лишили всего, даже доспехов. Что ж, если больше ничто не поможет, придётся напасть на одного из чёрных вояк, но это крайнее средство. Владеть оружием – мастерство, коему следует учиться и в коем следует упражняться, как и в любом искусстве: эту истину Одиссей, сын Лаэрта, усвоил ещё в раннем детстве. К сожалению, он понятия не имеет, как управляться с этими тяжёлыми, незаострёнными, тупоносыми штуками, даже если вырвать их из чёрных лап роквеков.
Спустившись в помещение, где громко ревут машины и ездят вверх-вниз огромные цилиндры, ахеец беседует с чудищем, похожим на гигантского металлического краба. Что-то подсказывает ему, что тварь слепа, однако (опять-таки если слушать внутренний голос) прекрасно находит дорогу без помощи глаз. Герой встречал на своём веку немало храбрых мужей, утративших зрение, и посещал немало гадателей или оракулов, наделённых взамен даром предвидения.
– Я желаю обратно, воевать под стенами Трои, – заявляет он. – Чудовище, сейчас же верни меня туда.
Краб разражается рокотом. Он изъясняется на языке собеседника – ну, то есть цивилизованных людей, – но так отвратительно, что речь его напоминает яростный грохот прибоя о каменистый берег.
– Впереди… у меня…у нас… долгое странствие… о благородный… Одиссей, достопочтенный сын Лаэрта. Когда оно скончается… порешится… окончится… мы надеемся отвернуть… возвратить тебя… к Пенелопе и Телемаху.
«Да как она посмела, эта одушевлённая груда железа, коснуться имён моей жены и ребёнка своим невидимым языком?» – закипает мужчина. Будь у него хоть самый завалящий меч, хоть самая простая дубина – Одиссей разбил бы ненавистную тварь на кусочки, раскроил бы ей панцирь и вырвал сей поганый орган; голыми руками.
Покинув чудовище, сын Лаэрта идёт на поиски прозрачного 5 пузыря, откуда он мог бы взглянуть на звёзды.
В этот раз они неподвижны. И не мерцают. Покрытые ссадинами ладони героя ложатся на холодное стекло.
– Богиня Афина… пою твою преславную силу и ясные очи, Паллада Афина, необорная, мудрая дева… услышь мой глас.
Бессмертная Тритогения… непорочная защитница града, могучая и грозная в битвах; славная рожденьем из ужасной главы громовержца… облачённая в ратный доспех… Златая! Блистательная! Внемли молитве.
О чудная небожительница… добычелюбивая… потрясающая длиннотенною пикой… сошедшая в мир, словно буря, с божественной маковки эгидоносного родителя Зевса… когда и небеса трепетали, объятые страхом… и колебались, покорные силе Лазурноокой… К тебе взываю.
О дщерь Эгиоха, Третьерожденная, грозная Паллада, отрада наших сердец… воплощённая мудрость, покрытая неувядаемой славой… радуйся! Прошу, исполни моё желание.
Одиссей размыкает веки. Лишь немигающие звёзды да собственное отражение в окне являются его серым глазам.
Третий день полёта.
Сторонний наблюдатель – скажем, некто, наблюдающий за кораблём в очень мощный оптический телескоп с орбитального земного кольца, – увидел бы в «Королеве Мэб» удивительный копейный наконечник, составленный из опутанных решётками сфер, овалов, резервуаров, ярко раскрашенных прямоугольников, многораструбовых реактивных двигателей, соединённых по четыре, и массы чёрных углепластовых шестиугольников, собранных вокруг сердцевины из цилиндрических жилых отсеков, которые, в свой черёд, балансируют на вершине колонны из всё более ослепительных атомных вспышек.
Манмут отправляется в лазарет навестить Хокенберри. Мужчина довольно быстро выздоравливает, отчасти благодаря процессу нейростимуляции заполнившему послеоперационную палату на десять коек запахом грозы. Маленький моравек несёт цветы из обширной оранжереи судна: судя по сведениям, выуженным из банков его памяти, так полагалось ещё перед Рубиконом, в двадцать первом столетии, откуда явился этот человек – или хотя бы его ДНК. На самом же деле при виде букета Хокенберри разражается смехом и признаётся, что никогда ещё не получал на своей памяти подобных знаков внимания. Впрочем, память – вещь ненадёжная, тут же уточняет больной, особенно если она касается прошлой жизни на Земле – его настоящей Земле, планете университетского схолиаста, а не служителя своенравной Музы.
– Это большая удача, что ты квитировался на «Королеву Мэб», – говорит Манмут. – Кому ещё хватило бы анатомических познаний и хирургических навыков, чтобы тебя исцелить?
– Только паукообразному моравеку, который, по счастью, увлекался медициной, – согласно подхватывает Хокенберри. – Могли я знать, когда был представлен Ретрограду Синопессену, что через каких-то двадцать четыре часа он спасёт меня от смерти? Чего не случается!
Европеец не находится, что ответить. Примерно спустя минуту он произносит:
– Я слышал, вы уже толковали с Астигом-Че по поводу всего произошедшего. Не будешь против обсудить это ещё раз?
– Да нет, конечно.
– Это правда, что тебя зарезала Елена?
– Правда.
– И что единственной причиной было её нежелание, чтобы супруг Менелай когда-нибудь прознал о её предательстве после того, как ты квант-телепортировал его обратно в ахейскую ставку?
– Думаю, да.
Хотя Манмут и не большой знаток выражений человеческих лиц, даже он ощущает печаль собеседника.
– Но ты говорил Астигу-Че, будто вы с Еленой были близки… были когда-то любовниками.
– Ну да.
– Тогда прошу простить моё невежество в подобных вопросах, доктор Хокенберри, однако, на мой непросвещённый взгляд, Елена Троянская – весьма испорченная дама.
Несмотря на кислый вид, схолиаст улыбается и пожимает плечами.
– Она всего лишь плод своей эпохи, Манмут. Нам не понять, в какое жестокое время и в каких условиях закалялась её душа. Ещё преподавая в университете, я всегда обращал внимание студентов на то, что любые попытки гуманизировать историю, рассказанную Гомером, как-то подогнать под рамки современной щепетильности, обречены на крах. Эти герои… этил/оды… хотя и до мозга костей человечные, застали самое начало нашей так называемой цивилизации, до зарождения современных гуманистических ценностей оставались тысячелетия. С этой точки зрения, нам так же трудно постичь действия и побуждения Елены, как, например, почти абсолютное отсутствие милости в душе Ахиллеса или беспредельное вероломство Одиссея. Маленький европеец кивает.
– Ты ведь знал, что сын Лаэрта здесь, на «Королеве»? Он уже навещал тебя?
– Нет, мы ещё не виделись. Но первичный интегратор Астиг-Че упоминал… Боюсь, этот парень меня убьёт.
– Убьёт? – изумляется Манмут.
– Ты забыл, как использовал меня, чтобы похитить ахейца? Это ведь я наплёл о тайном послании Пенелопы, соловьем разливался про ствол оливы, на котором зиждилось их брачное ложе в родной Итаке. А стоило заманить героя к шершню… цап! Меп Эхуу вырубает его и грузит на борт. Я бы на месте Одиссея затаил обиду против некоего Томаса Хокенберри.
«Вырубает», – повторяет про себя моравек, обрадовавшись незнакомому английскому слову. Роется в банках памяти, находит новинку – к его удивлению, это не непристойность, – и откладывает для себя про запас.
– Извини, кажется, я поставил тебя в опасное положение.
Европеец прикидывает, не сказать ли о том, что во время неразберихи по случаю исчезновения Дыры Орфу передал ему по личному лучу повеление первичных интеграторов – затащить Лаэртида на «Королеву Мэб», но потом спохватывается. Профессор филологии Томас Хокенберри родился в эпоху, когда отговорка «я только исполнял приказ» раз и навсегда вышла из моды.
– Я потолкую с Одиссеем… – начинает Манмут. Мужчина качает головой, и губы его снова трогает улыбка.
– Рано или поздно мы всё равно встретимся. Пока же Астиг-Че приставил ко мне охранника-роквека.
– А я-то думал, зачем это моравеку Пояса торчать у дверей палаты, – произносит европеец.
Хокенберри касается золотого медальона, блестящего в открытом вороте больничной пижамы.
– Если совсем прижмёт, я просто квитируюсь прочь.
– В самом деле? – переспрашивает Манмут. – А куда? Олимп стал «горячей точкой», Илион тоже наверняка пылает. Хокенберри серьёзнеет.
– М-да. Вот загвоздка. Впрочем, я всегда могу поискать своего товарища Найтенгельзера там, где оставил, – в Индиане тысячного года до нашей эры.
– Индиана… – эхом вторит собеседник. – Какой Земли?
Схолиаст потирает грудь в том самом месте, откуда семьюдесятью двумя часами ранее Ретроград Синопессен извлёк его сердце.
– Какой Земли? Странно звучит, согласись.
– Да уж, – кивает Манмут. – Подозреваю, нам нужно привыкнуть мыслить по-новому. Твой друг Найтенгельзер остался на планете, откуда ты перенёсся. На Земле Илиона, как мы её называем. А «Королева Мэб» направляется к небесному телу, где миновало три тысячи лет с тех пор, как ты впервые жил и… м-м-м…
– Умер, – заканчивает Хокенберри. – Не беспокойся, я свыкся с этой идеей. Уже принимаю спокойно… ну, почти.
– Любопытно, как ты отчётливо сумел вообразить машинное отделение корабля после того, как получил удар кинжалом, – замечает моравек. – Судя по тому, в каком состоянии тебя нашли, медальон был активирован почти в бессознательном состоянии.
Схолиаст качает головой.
– Не помню, чтобы я трогал медальон или что-то воображал.
– Ну а что последнее запомнилось?
– Женщина, застывшая прямо надо мной с выражением ужаса на лице, – отвечает человек. – Высокая, бледная, с чёрными волосами.
– Елена?
Мужчина ещё раз мотает головой.
– Она уже ушла к тому времени. Нет, эта дама просто… возникла там.
– Одна из Троянок?
– Нет. На ней была… странная одежда. Что-то вроде туники с юбкой… Больше похоже на женский наряд из моего времени, чем на всё, что я видел в Илионе и на Олимпе последние десять лет, но всё-таки не то… – Он растерянно умолкает.
– Может, померещилось? – спрашивает Манмут.
Ни к чему продолжать, и так очевидно: когда прекрасная Елена вонзила клинок в сердце жертвы, кровь устремилась наружу, а значит, отхлынула от мозга.
– Могло… но не померещилось. Видишь ли, глядя в её глаза, я испытал необъяснимое чувство…
– Да?
– Не знаю, как описать. – Хокенберри морщит лоб. – Уверенность, что мы снова встретимся где-то ещё. Где-то очень далеко от Илиона.
Европеец погружается в размышления. Некоторое время оба – человек и моравек – сидят и спокойно молчат. Приглушённые удары «больших пистонов» – грохот, сотрясающий весь корабль каждые полминуты, за которым следуют воспринимаемые скорее кожей, чем слухом, вздохи и шипение цилиндров, – стали уже привычным фоновым шумом, как и слабые шорохи вентиляционной системы.
– Манмут, – произносит мужчина, касаясь груди через распахнутую пижаму. – Знаешь, почему я отказывался лететь вместе с вами на Землю?
Европеец мотает головой. Моравеку известно, что Хокенберри видит собственное отражение на чёрной полированной зрительной панели в передней части его красного металлического черепа.
– Я слишком хорошо разобрался в «Королеве Мэб» и разгадал ваши подлинные намерения.
– Первичные интеграторы и не скрывали наших целей, – недоумевает Манмут. – Разве не так? Схолиаст улыбается.
– Нет. Конечно, я услышал от них часть правды, но далеко не всё. Если уж вам понадобилась экспедиция на Землю, к чему было создавать гигантского, неповоротливого урода? Шестьдесят пять военных космических кораблей, кружащих по марсианской орбите или снующих между Красной планетой и Поясом астероидов, – разве этого недостаточно?
– Шестьдесят пять? – переспрашивает моравек. Так много? Он и понятия не имел о количестве летавших вокруг посудин, одни из которых не превышали размером обычных шершней, другие же запросто могли вернуться на Юпитер с очень тяжёлыми грузами, если потребуется. – Откуда у доктора Хокенберри такие точные данные?
– Центурион-лидер Меп Эхуу обмолвился как-то раз, когда мы ещё сражались на Земле Илиона. Правда, он оказался не очень-то разговорчив, когда я стал интересоваться кораблями: всё-таки это воин, а не специалист по космотехнике… Но кое-что было понятно: все прочие летательные аппараты работали на термоядерной или ионной энергии. А это покруче атомных бомбочек в банках.
– Да-а-а… – соглашается Манмут.
Он тоже не слишком разбирается в космическом транспорте – посудина, доставившая их с Орфу на Марс, представляла собою пёстрый винегрет из солнечных парусов и одноразовых термоядерных двигателей, запущенный в Солнечную систему при помощи созданного моравеками требуше в виде ускорительных «ножниц», ответвления которых производили более двух триллионов ватт энергии. И всё-таки даже он, простой капитан европейской подлодки, понимает: «Королева Мэб» чересчур жалка и громоздка для объявленной цели полёта. Манмут уже догадывается, куда клонит собеседник, однако не уверен, что желает это услышать.
– Каждые тридцать секунд – по одной атомной бомбе, – глухо продолжает человек. – За кораблём величиной с Эмпайр-Стейт-Билдинг, как изволили подчеркнуть Орфу и первичные интеграторы. Мало того, «Королева» не обладает невидимостью в отличие от самого захудалого шершня. Итак, что мы имеем? Громадную штуковину с ярким… как вы это называете?., альбедо[29]… и хвостом из атомных вспышек, прекрасно заметным с Земли задолго до прибытия на орбиту… чёрт, готов поспорить, нас и теперь уже видно невооружённым глазом.
– Отсюда ты заключаешь… – подначивает моравек. Весь разговор транслируется ионийцу по личной связи, но тот пока отмалчивается.
– Отсюда я делаю вывод, что настоящая цель этой миссии – как можно раньше засветиться, – отвечает мужчина. – Напустить на себя угрожающий вид и напроситься на ответный удар неизвестных сил, затаившихся на Земле или поблизости, – тех самых, которые, судя по вашим рассказам, обожают забавы ради перекраивать квантовую ткань вселенной. Вы пытаетесь вызвать огонь на себя.
– Разве? – Не успев договорить, моравек осознаёт, что доктор Томас Хокенберри совершенно прав… и что сам он, Манмут с Европы, подозревал нечто подобное с начала полёта, однако не решался взглянуть фактам в лицо.
– Да-да, – подтверждает собеседник. – Полагаю, корабль просто напичкан записывающей техникой, и когда неведомые силы, где бы они ни прятались, разнесут его в атомную пыль, подробная информация о характере взрыва и природе супероружия будет мгновенно передана обратно на Марс, или на Пояс астероидов, или на Юпитер, или куда угодно. Сказать, кого мне напоминает «Королева Мэб»? Троянского коня, коего греки так и не удосужились построить на Земле Илиона и вряд ли уже построят после того, как я переменил ход событий, а хитроумный Одиссей сделался вашим пленником. Но только эту лошадку наверняка – ну, практически наверняка, – поджарят на жертвенном костре. Вместе со всеми нами.
– Орфу, это правда?– взывает Манмут по личному лучу.
– Увы, дружище, – мрачно звучит в ответ. – Причём далеко неполная.
– Не стоит говорить: «со всеми нами», доктор Хокенберри, – произносит вслух европеец. – Твой квит-медальон ещё цел. Ты можешь покинуть судно в любое время.
– Верно. – Мужчина перестаёт потирать бледный исчезающий шрам – след от разреза, сшитого при помощи молекулярного клея, и прикасается к тяжёлому украшению на груди. – Могу покинуть, когда захочу.
Даэман отобрал девятерых колонистов (среди них оказалось пятеро мужчин и четыре женщины) для участия в вылазке, целью которой было посетить все триста известных факс-порталов, дабы проверить, не явился ли туда Сетевое, и упредить обитателей, если такие найдутся. Однако затем бывший коллекционер решил дождаться возвращения Хармана, Ханны и Петира на общем соньере. Муж Ады сулил прилететь к ленчу или около того.
Соньер не вернулся ни к назначенному сроку, ни часом позже.
Даэман терпеливо ждал. Он чувствовал общее беспокойство: разведка и дровосеки заметили в окрестных лесах на востоке, юге и севере от Ардиса шевелящиеся, сгущающиеся тени, словно войниксы готовились к серьёзной атаке, и сыну Марины не хотелось отрывать десятерых человек от их обязанностей, пока не прибыло подкрепление.
Полдень давно миновал. Дозорные на сторожевых башнях то и дело поглядывали на тяжёлые сизые облака, явно надеясь увидеть летящий соньер.
Молодой человек понимал, что не должен медлить и что Харман был прав: разведка и предупреждение прочих колоний не терпели отлагательства, и всё-таки тянул время. Так прошёл час. Потом другой. Вопреки здравому смыслу Даэман стыдился покинуть кузину до возвращения её супруга. Если с Харманом что-то случится, это сломит его жену, однако по крайней мере община выживет. А вот без соньера судьба обитателей Ардиса решится довольно скоро, достаточно войниксам устроить новый набег.
Ада весь день находила себе занятия, лишь изредка выходя из особняка, чтобы постоять в одиночестве у литейного купола, глядя в небеса. Любитель бабочек, Том, Сирис, Лоэс и ещё несколько человек всякий раз оказывались поблизости, но не заговаривали с ней. Тучи набрякли, потемнели; опять повалил снег. И без того короткий зимний день переродился в кошмарные сумерки.
– Ладно, пора на кухню, – сказала себе наконец молодая женщина, зябко кутаясь в шаль.
Кузен и прочие смотрели ей вслед. В конце концов и Даэман отправился в особняк, поднялся к себе на третий этаж, в маленькую комнатушку под крышей, порылся в комоде и вытащил то, что искал, – зелёную термокожу и респиратор, полученные от Сейви более десяти месяцев назад.
В прошлом костюм сильно пострадал от когтей и зубов Калибана, перепачкался кровью чудовища и своего хозяина, потом опять грязью – после одной неудачной вынужденной посадки; однако чистка удалила все пятна, а умная ткань поспешила срастить разрывы. И это ей почти удалось. Местами зелёный изоляционный материал истончился до прозрачности, обнажив серебристый молекулярный слой, однако герметичность практически не пострадала: проверки ради молодой человек нарочно побывал в одном заброшенном факс-узле, устроенном на высоте четырнадцать тысяч футов над уровнем моря, на безлюдной, обдуваемой яростными ветрами и засыпаемой снегом вершине Пайкс-пик. Термокожа исправно сохраняла тепло и поддерживала жизненные функции, да и маска работала, позволяя спокойно дышать в условиях разреженной атмосферы.