Зато мужчина не мог забыть, как, сорвав капюшон с респиратором и повалившись на четвереньки, несколько минут выворачивал желудок наизнанку. А когда там ничего не осталось (съедобные плитки были питательны, но растворялись довольно быстро), долго ещё содрогался всухую.
После этого путешественник настолько ослаб, что не мог удержаться даже на четвереньках, кое-как отполз от блевотины, рухнул наземь и перекатился на спину, уставившись на длинную ленту синего неба. Бледные, но уже отчётливые кольца вращались и пересекались между собой, точно стрелки ходиков, отсчитывавших часы, дни, месяцы или годы, покуда боеголовки с чёрными дырами в нескольких ярдах от Хармана не посчитают нужным взорваться.
Мужчина понимал, что ему нужно срочно удалиться от источника радиации – ползти на запад, если потребуется, – однако не находил в себе ни душевных, ни физических сил для этого.
Наконец по прошествии долгих часов, ибо в небесах уже смеркалось, путешественник обратился к своим биометрическим функциям.
Как он и подозревал, доза полученной радиации оказалась смертельной. Внутренний наблюдатель известил человека, что теперь слабость и головокружение не оставят его, но будут лишь усиливаться, что сухие рвотные судороги скоро вернутся, что кровь уже превращается под кожей в сгустки. В течение следующих часов клетки внутренностей отслоятся многими тысячами (процесс уже запущен), потом начнётся кровавый понос – на первых порах прерывистый, затем безостановочный, покуда мужчина не исторгнет сгнившие кишки наружу. После этого кровотечение станет по большей части внутренним, стенки клеток окончательно разрушатся, и система придёт в упадок.
Всё это Харман будет чувствовать и ясно сознавать. Уже через день у него не останется сил передвигаться в промежутках между приступами поноса и рвоты. Путешественник раскинется на дне Атлантической Бреши неодушевлённой куклой, время от времени трепеща от непроизвольных судорог. Даже синее небо и звёзды не смогут утешить взор умирающего: биомониторы уже сообщили о катарактах, порождённых радиацией на обоих его глазах.
Мужчина слабо ухмыльнулся. Так вот почему всезнающие Просперо и Мойра дали ему в дорогу скудный запас съедобных плиток! Этого хватило, даже с лихвой.
«Но почему? Зачем было делать из меня Прометея, наделять столькими функциями, такой информацией, подарить надежду. для Ады, для всего моего рода – и бросить умирать в одиночестве… точно пса под забором?»
Сознание Хармана ещё не настолько помутилось, чтобы не понимать: мириады людей, не более избранных, нежели он, тщетно устремляли тот же вопрос к бессловесным небесам, оказавшись на краю смерти.
Да и мужчина уже достаточно поумнел, чтобы самому на него ответить. Прометей похитил огонь с Олимпа. Адам и Ева вкусили в райском саду плод познания. В сущности, все древние мифы твердят на разные лады одну и ту же ужасную голую правду: «Попробуй украсть огонь и познание у бессмертных, и ты немного возвысишься над животными, но по-прежнему будешь очень и очень далёк от настоящего Бога».
– Сейчас Харман дорого дал бы, лишь бы никогда не слышать последних личных и религиозных завещаний, оставленных двадцатью шестью безумцами из команды «Меча Аллаха». Их бесстрастные прощальные речи помогли мужчине почувствовать полную тяжесть бремени, которое он хотел донести до Ады, Даэмана, Ханны, своих друзей, до всего своего племени.
Он вдруг понял, что всё, произошедшее в прошлом году – появление туринских пелен, рассказывавших об осаде Трои, – подарочек «старомодным» от Просперо, посланный через Одиссея и Сейви; их разные, но всегда безрассудные путешествия; смертельное представление на орбитальном острове экваториального кольца; благополучное спасение оттуда; новые открытия жителей Ардиса о том, как изготовлять оружие, строить общество, хотя бы в зачаточном его состоянии, зарождение политических и даже некоторых религиозных представлений…
Всё это помогло людям стать человечнее.
Наконец-то их раса вернулась на Землю после четырнадцати с лишним веков комы и ледяного безразличия.
Выходит, что их с Адой ребёнок окажется первым из полноценных людей за долгие столетия удобного, бесчеловечного прокисания под присмотром фальшивых богов-"постов": ему или ей придётся ждать опасности, даже смерти на каждом шагу, придётся изобретать, создавать крепкие узы со своими соплеменниками, хотя бы для того, чтобы пережить войниксов, калибано, самого Калибана и странную тварь – Сетебоса…
Это было бы интересно. Интересно, до ужаса. А главное – это было бы по-настоящему.
И в конце концов привело бы – возможно, привело бы, вероятно, привело бы, – к «Мечу Аллаха».
Мужчина перекатился на бок, и его снова стошнило. На сей раз – в основном кровью и слизью.
«Так быстро? Не ждал…»
Харман зажмурился от боли, пронизавшей всё тело и разум. Рука нащупала выпуклость у правого бедра. Пистолет был на месте.
Мужчина отклеил оружие от липучей ленты, щёлкнул предохранителем, дернул затвором, как показывала Мойра, и приставил дуло к голове.
Демогоргон затмевает собой добрую половину объятого пламенем небосвода. Азия, Пантея и неразговорчивая Иона по-прежнему испуганно закрывают головы. Склоны гор, утёсов и вулканов заполняют исполинские неясные тени: титаны, часы, скакуны-монстры, просто монстры, гигантские сороконожки – родственники Целителя, кошмарные возницы, и снова титаны занимают места, словно присяжные во время суда на ступенях греческого храма. Сквозь очки термокостюма отчётливо видно всё происходящее. На вкус Ахилла, даже чересчур отчётливо.
Чудовища Тартара не в меру чудовищны, титаны слишком косматы и слишком титанического роста, а глядя на возниц и существ, которых Демогоргон окрестил часами, вообще невозможно навести полную резкость. Однажды Пелид рассёк одному троянцу живот и грудь ударом клинка. Среди разрубленных рёбер и вывалившихся кишок прятался крохотный гомункул; подслеповато моргая, он уставился на человека бледно-голубыми глазками. Это был единственный раз, когда быстроногого стошнило на поле боя. Так вот на этих тварей было так же трудно смотреть.
В то время как Демогоргон ожидает, пока присяжные из ночных кошмаров соберутся и рассядутся по местам, Гефест вытягивает из дурацкого пузыря на своей голове тонкий шнур и подключает его другим концом к шлему Ахилла.
– Так слышно? – спрашивает хромой карлик. – Надо потолковать, у нас мало времени.
– Я-то слышу, а Демогоргон? Раньше у него получалось.
– Нет, это жёсткая связь. Наш Демогоргон хоть и похож невесть на что, но он же не Дж. Эдгар Гувер.
– Кто?
– Не важно. Послушай, сын Пелея, нужно согласовать, что мы будем рассказывать великанской братии. От этого зависит очень многое.
– Не называй меня так! – рычит Ахилл с огнём в глазах, от которого застывали на поле сечи вражеские войска.
Гефест – и тот шарахается назад, натянув коммуникационный провод.
– А как я тебя назвал?
– Сыном Пелея. Не желаю больше слышать этого имени. Бог ремёсел воздевает руки в тяжёлых перчатках ладонями кверху.
– Ладно. Давай о деле. Минута-другая, и здесь начнётся суд «кенгуру»[74].
– Что такое кенгуру?
Мужеубийцу безумно раздражает вся эта глупая тарабарщина. Между прочим, клинок по-прежнему у него в руке. Внутренний голос упорно подсказывает герою, что прикончить так называемого бога можно одним ударом; что для этого достаточно распороть металлическое одеяние бородатого идиота и, отступив назад, наблюдать, как он задохнётся насмерть в ядовитой кислотной атмосфере. С другой стороны, Гефест – олимпиец, пусть и вдали от целебных баков, управляемых большой букашкой. Так что возможно, нахальный урод подобно греку будет попросту кашлять и содрогаться, корчась от боли целую вечность, покуда его не слопает одна из Океанид. Вот бы попробовать!.. Ахилл берёт себя в руки.
– Забудь, – отвечает Гефест. – Что ты скажешь Демогоргону? Или поручишь мне говорить?
– Нет.
– Ну, тогда надо заранее договориться. О чём ты ещё попросишь титанов, не считая убийства Зевса?
– Я и не думал их об этом просить, – твёрдо произносит ахеец.
Бородатый карлик изумлённо таращит глаза под выпуклыми стёклами шлема.
– Разве? Я думал, мы здесь как раз за этим.
– Я сам порешу Громовержца, – заявляет Ахиллес. – И скормлю его печень Аргусу, любимому псу Одиссея. Кузнец испускает вздох.
– Хорошо. Но для того, чтобы я воссел на олимпийском престоле (помни, ты обещал, и Никта подтвердила нашу сделку), всё-таки необходимо вмешательство Демогоргона. А он не в своём уме.
– Не в своём уме? – отзывается мужеубийца. Чудовищные тени в основном уже расселись по местам среди хребтов и потоков лавы.
– Слышал, как он тут распространялся о верховном Боге? – произносит Гефест.
– Если это не про Зевса, тогда я не знаю, о ком речь.
– Демогоргон имеет в виду единственного верховного повелителя всей вселенной. – И без того скрипучий голос калеки ещё сильнее хрипит по линии жесткой связи. – Бога с большой буквы "Б" и никаких иных.
– Чушь какая-то, – говорит ахеец.
– Ну да, – соглашается кузнец. – Вот почему сородичи Демогоргона заточили его в пучине Тартара.
– Сородичи? – повторяет быстроногий, не веря своим ушам. – Хочешь сказать, он такой не один?
– Само собой. Никто не появляется на свет в единственном экземпляре. Такие вещи пора и тебе знать, Ахилл. Наш Демогоргон помешан, как троянская сортирная крыса. Он поклоняется какому-то единому всемогущему Богу с большой буквы "Б", которого иногда зовёт «Тихим»
– Тихим? – Мужеубийца пытается вообразить молчаливого бога. Такого ему точно не приходилось видеть.
– Вот именно! – рычит Гефест в микрофон своего шлема. – Только этот самый «Тихий» – ещё не весь единый и всемогущий тот-что-не-с-маленькой-буквы, а лишь одна из Его сущностей… Причём «Его» тоже пишется с большой "Е"…
– Хватит уже о размерах, – обрывает калеку ахеец. – Выходит, ваш Демогоргон всё-таки верит не в одного-единственного бога.
– Да нет же, – упирается Гефест. – Этот великий Бог имеет множество ликов, или аватар, или форм, совсем как Зевс, когда ему хотелось охмурить очередную смертную красотку. Помнишь, однажды он превратился в лебедя…
– И каким хреном всё это связано со слушанием, которое начнётся через полминуты, мать его? – рявкает Ахиллес в усилитель термокостюма.
Бог огня хватается ладонями за стеклянный пузырь, под которым располагаются уши.
– Тише ты! – шипит карлик. – Послушай, это главное, что нужно учесть, если мы намерены убедить Демогоргона выпустить отсюда титанов и прочих, атаковать Зевса, стереть в порошок нынешних олимпийцев и объявить меня новым правителем…
– Ты же говорил, Демогоргона сюда самого заточили.
– Говорил. Однако Никта – Ночь – открыла Брано-Дыру между Олимпом и Тартаром. Мы ещё можем вернуться, если только проход не сомкнётся до того, как начнётся это чёртово слушание, суд, разбирательство или как его там. Кстати, насколько мне известно, Демогоргон может выбраться отсюда, когда пожелает.
– Какая же это тюрьма, из которой можно улизнуть в любое время? – Быстроногому начинает казаться, что сумасшедший здесь именно бородатый кузнец.
– Ты должен кое-что услышать о расе Демогоргона, – произносит голова-пузырь, надетая на тело из блестящих шаров. – Совсем немного… Большего-всё равно никто не знает. Демогоргон заточил сам себя, потому что ему так велели. Он мог бы квант-телепортироваться в любую минуту… если найдётся достаточно веский повод. Осталось лишь доказать, что наша просьба и есть такой повод.
– Хорошо, мы получили Брано-Дыру, как ты предсказывал ещё на Итаке, прежде чем я разбудил Зевса, – вслух размышляет Ахилл. – А Ночи-то что от этого?
– Вопрос выживания, – бросает Гефест, озираясь по сторонам.
Похоже, чудовища в сборе. Пора открывать заседание. Все ожидают речи Демогоргона.
– Как это – выживания? – шипит мужеубийца в микрофон. – Ты говорил, её страшится сам Кронид. И ещё – проклятых Судеб. Он ей не причинит вреда.
Прозрачный пузырь поворачивается из стороны в сторону: карлик качает головой.
– Он тут ни при чём. Просперо, Сикоракса и люди… существа… которые помогли сотворить Зевса, меня, остальных богов и даже титанов. Я не о знаменитой связи Урана-Неба с Землёй-Геей, а о тех, что были раньше.
Раньше, до Земли и Никты?.. Сотворили богов и титанов?.. Ахиллес пытается уложить в голове непривычную идею. Та не укладывается.
– Они на десять лет заключили существо по имени Сетебос на Марсе и на Земле Илиона, – продолжает Гефест.
– Кто заключил? – Герой совершенно сбит с толку. – Какой Сетебос? И что мы скажем Демогоргону через минуту?
– Ахиллес, ведь ты достаточно сведущ в нашей истории, чтобы знать, каким образом Зевс и другие желторотые олимпийцы одолели папашу Крона и прочих титанов, хотя и уступали им в силе?
– Да знаю я! – Ахеец вновь ощущает себя юнцом на воспитании у кентавра Хирона. – Кронид победил в этой войне, призвав на помощь ужасных чудовищ, против которых титаны были бессильны.
– И какое же самое ужасное из этих ужасных чудовищ? – менторским тоном вопрошает мини-бог по линии жесткой связи. От злости Ахиллу хочется прирезать наглеца на месте.
– "Сторукий великан", – отвечает мужеубийца, собрав в кулак остатки терпения. Демогоргон заговорит с минуты на минуту, а весь этот трёп ни капли не помог подготовиться к выступлению. – Страшное существо со множеством верхних конечностей; вы его зовёте Бриареем, а древние люди нарицали Эгеоном.
– Тот, кого величают Бриареем и Эгеоном, на самом деле носит имя Сетебос, – шипит Гефест. – Десять лет он отвлекался от алчных устремлений, питаясь за счёт жалкой войнушки между кратковечными армиями троянцев и ахейцев. А теперь он опять на воле, и квантовые основы Солнечной системы под угрозой. Никта опасается, чтооны уничтожат не только собственную Землю, но и новый Марс и всё принадлежащее ей тёмное измерение. Брано-Дыры соединяют любые пространства. Они вообще переходят последние грани – Сикоракса, Сетебос, Просперо и остальная их братия. Судьбы предвещают тотальное квантовое разрушение, если кто-нибудь или что-нибудь не вмешается. Поэтому Ночь предпочтёт увидеть меня, малорослого калеку, на олимпийском престоле, нежели ждать, пока весь мир обломается.
Поскольку Ахилл ни рожна не смыслит в несусветном лепете бога-карлика, он хранит молчание.
Демогоргон прочищает несуществующее горло, призывая толпу к порядку. Титаны, часы, возницы, целители, прочие уродливые тени затихают.
– Знаешь, что самое лучшее? – Гефест понижает голос до шёпота, словно гигантская бесформенная масса под покровом способна услышать его даже по жёсткой линии. – Демогоргон и его божество, так называемый «Тихий», лопают Сетебосов, как закуску, и не давятся.
– Да это не Демогоргон помешался, – шепчет в ответ герой. – Это ты свихнулся, как троянская сортирная крыса.
– И всё-таки ты позволишь мне говорить за нас обоих? – шепчет хромоногий кузнец, настойчиво подчёркивая каждый слог.
– Хорошо, – отзывается Ахиллес, – но попробуй сказать что-нибудь, что придётся мне не по нраву, и я нарежу этот милый костюмчик на железные шарики, отрублю твои собственные шары и скормлю их тебе же прямо через шлем.
– Спасибо за предупреждение, – произносит Гефест и выдирает провод.
– МОЖЕТЕ ИЗЛАГАТЬ ВАШУ ПРОСЬБУ, – грохочет Демогоргон.
Вопрос о том, отдавать ли Никому соньер, решили вынести на общее голосование. Собрание назначили на послеобеденное время, когда большая часть насущных дел была исполнена и по периметру выставлено минимальное количество стражников, так чтобы могло явиться большинство уцелевших обитателей Ардиса (вместе с Ханной и шестью новичками их стало пятьдесят пять человек). Однако слухи о просьбе бывшего Одиссея долетели уже до самых дальних дозорных, и люди твердо настроились против. Ада провела остаток утра в разговорах со своей подругой. Та безутешно горевала об утраченных товарищах и спалённом особняке. Будущая мать напомнила ей, что на руинах можно когда-нибудь возвести новое здание, пусть и похуже прежнего.
– Думаешь, мы доживём? – спросила Ханна.
Хозяйка разорённого имения не знала, что ей ответить, и просто сжала руку подруги.
Зашла речь о Хармане, таинственно исчезнувшем у Золотых Ворот по воле Ариэля, но всё ещё где-то живом, как сердце подсказывало его супруге.
Потом болтали о мелочах: о способах приготовления пищи в последнее время, о надеждах Ады расширить боевой лагерь прежде, чем войниксы вновь надумают напасть.
– Вы уже знаете, почему этот маленький Сетебос держит их на расстоянии? – поинтересовалась Ханна.
– Понятия не имеем, – ответила подруга и проводила её к Яме.
Детёныш – или, как выразился Никто, «вошь» – Сетебоса тихо сидел на дне, подвернув под себя руки и щупальца; в его жёлтых глазах сверкало нечеловеческое хладнокровие, что было во много раз хуже обычной злобы.
Ханна сжала виски ладонями.
– Ой, мама… Господи… Он лезет прямо в мой разум!
– Я знаю, – глухо сказала Ада, как бы невзначай направив дротиковую винтовку на массу голубовато-сизой ткани с розовыми руками в нескольких ярдах у себя под ногами.
– А если он… одолеет? – спросила брюнетка.
– Хочешь сказать, возьмёт над нами верх? Обратит колонистов друг против друга?
– Да Супруга Хармана пожала плечами.
– Мы ожидаем этого со дня на день или с ночи на ночь. Были разговоры. Пока что, если Сетебос обращается сразу ко всем, его чуть слышно, точно слабую вонь издалека, но если голос громкий, как сейчас у тебя в голове, значит, монстр нацелился только на одного. До всех остальных долетает… ну, что-то вроде эхо.
– Так, по-вашему, когда он кем-нибудь завладеет, – начала Ханна, – это будет один-единственный человек? Ада снова пожала плечами.
– Вроде того.
Собеседница покосилась на тяжёлую винтовку в руках подруги.
– Но если, например, он возьмётся задело прямо сейчас, ты можешь убить меня… и многих других… прежде чем…
– Да, – согласилась жена Хармана. – Это мы тоже обсуждали.
– И что же, придумали какой-нибудь план?
– Да, – чуть слышно произнесла Ада, застыв над Ямой. – Мы покончим с этой мерзостью раньше, чем она успеет набрать силу.
Ханна кивнула.
– Но прежде вам придётся перебросить всех людей в безопасное место. Ясно теперь, почему никто не желает временно дать Одиссею соньер.
Будущая мать невольно вздохнула.
– Знаешь, зачем он этого требует?
– Нет. Одиссей не сказал. Он вообще от меня много утаивает.
– И всё-таки ты его любишь.
– С нашей самой первой встречи на Мосту.
– Ты же смотрела туринскую драму, пока пелены не отключились, Ханна. Тебе известно, что тот Одиссей был женат. Он рассказывал другим о своей жене Пенелопе. О сыне-подростке по имени Телемах. Герои объяснялись между собой на каком-то странном языке, но мы понимали каждое слово.
– Верно. – Ханна потупилась.
Малыш Сетебос вдруг оживился и забегал по Яме, перебирая розовыми ладошками. Пять тонких щупалец зазмеились по стене, обвили прутья решетки и принялись их дёргать, покуда зрительницам не показалось, будто металл начал поддаваться. Бесчисленные глаза чудовища блестели ярким жёлтым огнём.
Кузен Ады возвращался из леса, спеша на собрание, когда впервые в жизни увидел призрака. Мужчина нёс на спине тяжёлый мешок: нынче была его очередь рубить и таскать дрова вместо того, чтобы стоять на карауле или охотиться. И вдруг из-за деревьев, примерно в дюжине ярдов от Даэмана, возникла женщина.
Сперва он заметил её лишь краем глаза: понял только, что встретил человека и, следовательно, ардисского колониста, а не войникса, и несколько секунд продолжал идти, опустив свою винтовку, глядя вниз и поправляя на спине грузную ношу, но потом повернулся прямо к женщине, чтобы поздороваться, – и врос в землю.
Перед ним была Сейви.
От неожиданности мужчина выпрямился, и тяжёлые дрова чуть не опрокинули его на спину. Его глаза буквально полезли на лоб.
Да, это была Сейви – однако не та седая старуха, которую Калибан убил и уволок в глубины подземных пещер на орбитальном острове Просперо около года назад: дамочка выглядела гораздо моложе и красивее.
Воскресшая покойница? Вряд ли.
«Привидение», – мелькнуло в помутневшем от испуга рассудке Даэмана. В его дни «старомодные» люди не верили в духов, они и слова-то такого не слышали; сын Марины впервые узнал о призраках прошлой осенью, из «проглоченной» старой книги библиотеке Ардис-холла.
Но что это, если не призрак?
Помолодевшая Сейви казалась не очень материальной. Она как бы слабо мерцала, когда заметила мужчину, повернулась двинулась прямо к нему. Даэман с ужасом понял, что видит сквози неё, даже отчётливее, нежели сквозь голограмму Просперо на орбитальном острове.
Однако чутьё подсказывало: это вовсе не голограмма, а нечто… настоящее, настоящее и живое, хотя оно испускало тусклое свечение и не оставляло следов на высокой бурой траве. Женщина была одета в один лишь термокостюм, который скорее обнажал, нежели скрывал очертания тела. Так она и выглядела – совершенно нагой. Бледно-голубая термокожа рисовала при ходьбе работу каждой мышцы, подчёркивала лёгкое качание бюста. Даэман привык видеть Сейви в подобном облачении, вот только привидение щеголяло высокой, а не обвислой, как у старухи, грудью, плоским животом, упругими ягодицами и сильными молодыми мускулами.
Сын Марины освободился от лямок рюкзака, сбросил наземь дрова и схватил винтовку обеими руками. В двухстах с лишним ярдах темнела внутренняя ограда, над рядом брёвен даже двигалась чья-то голова; больше вокруг не виднелось ни души. Мужчина и призрак были одни на зимнем поле у кромки леса.
– Здравствуй, Даэман.
Знакомый завораживающий голос. Молодой, звенящий жизненной силой, но, безусловно, знакомый.
Мужчина промолчал. Дух остановился на расстоянии вытянутой руки. Его контуры ежесекундно мерцали. Когда женщина становилась «реальной», кузен Ады мог разглядеть даже ореол вокруг торчащих сосков; он вдруг сообразил, что Сейви была очень красива в молодости.
Призрачная дама смерила его с ног до головы незабываемым темнооким взором.
– Отлично выглядишь, Даэман. Ты похудел, подкачал мускулов.
Мужчина по-прежнему не отвечал. Каждому, кто по каким-либо делам отправлялся в лес, вешали на шею высокочастотный свисток, запас которых недавно откопали на развалинах. Достаточно было дунуть в него, и дюжина вооружённых людей сбежалась бы на подмогу быстрее, чем за минуту.
Сейви растянула губы в улыбке.
– Ты прав. Я – не она. Мы никогда не встречались. Я знаю тебя лишь по рассказам Просперо и видеозаписям.
– Кто ты? – хрипло, испуганно, напряжённо спросил Даэман.
Привидение пожало плечами так, словно это не имело никакого значения.
– Меня зовут Мойра.
Мужчине её слова ничего не сказали. Сейви не упоминала никого с таким именем. Да и Просперо – тоже. В голове промелькнула бредовая мысль: «Может, Калибан был оборотнем?»
– Что ты такое? – вымолвил наконец сын Марины.
– Ага! – сипло, совсем как Сейви, усмехнулась женщина. – Изумительно умный вопрос. Не «почему ты похожа на мою погибшую подругу?», а «что ты такое?». Старый маг оказался прав. Ты никогда не был настолько глуп, как выглядел со стороны. Даже год назад.
Даэман взялся за свисток, ожидая продолжения.
– Я постженщина, – промолвил дух Сейви.
– "Постов" больше нет, – отозвался мужчина и чуть приподнял свисток.
– Не было, – поправил его мерцающий призрак. – А теперь есть. Один. Я.
– Что тебе здесь надо?
Собеседница медленно протянула руку и тронула его за правое предплечье. Даэман ожидал, что ладонь пройдёт сквозь негр, но ощутил через одежду вполне осязаемое прикосновение длинных пальцев и слабый электрический разряд.
– Я хочу пойти с тобой на общее собрание, послушать, как вы проголосуете, давать ли Никому соньер.
«Чтоб ей провалиться, она-то откуда знает?!»
– Если ты там появишься, то, может, не получится ни собрания, ни голосования. Даже Одис… даже Никто пожелает узнать, кто ты, откуда взялась и зачем ты здесь.
Она пожала плечами.
– Может быть. Однако другие меня не увидят, только ты. Этому маленькому фокусу Просперо научил моих сестёр, когда они решили сделаться богами, вот и я не отказалась от новой возможности. Время от времени помогает.
Человек повертел свисток левой рукой и незаметно положил указательный палец правой на спусковой крючок винтовки, глядя на женщину, которая становилась то ясно видной, то прозрачной, то вновь отчётливой. Она уже столько наговорила, что Даэман не знал, о чём и спросить. Внутренний голос подсказывал: стрелять рано. Мужчина и сам не смог бы объяснить, в чём дело.
– А какое тебе дело до собрания? – спросил он.
– Меня интересует исход.
– Почему? Она улыбнулась.
– Даэман, раз уж я способна отвести глаза остальным пятидесяти пяти колонистам, то явно могла бы скрыться и от тебя Но предпочла поступить иначе. Потолкуем после голосования.
– О чём потолкуем?
Даэман своими глазами видел бурые, высохшие мумии последних (как полагали он, Харман и Сейви) постлюдей, плававшие в разреженной и зловонной атмосфере мёртвого царства Просперо. Большинство из них Калибан успел обглодать сотни лет назад. Та ли она, за кого себя выдаёт? Мужчина не имел никакого понятия, однако, на его взгляд, загадочная Мойра напоминала скорее богинь из туринской драмы – Афину или помолодевшую Геру. До Афродиты она, пожалуй, чуть-чуть не дотягивала. Внезапно ему припомнились уличные алтари, воздвигнутые в Парижском Кратере в честь олимпийцев из истории о Троянской осаде.