Царица и боевой скакун точно пришпиленные вместе упали в пыль. Ноги женщины высоко задрались при падении. Тяжёлое копьё закачалось над жертвами, будто маятник. Быстроногий приближался с мечом в руках. Пентесилея пыталась разглядеть противника, но взор затуманился, и бессильные пальцы разжались, выронив боевой топор.
– Вот дерьмо, – прошептал Хокенберри.
– Аминь, – отозвался Манмут.
Друзья стояли неподалёку, наблюдая за сценой со стороны, а теперь подходили ближе к Ахиллу, застывшему со сложенными уди руками над телом поверженной амазонки.
– " Tum saeva Amazon ultimus cecidit metus", – пробормотал себе нос бывший схолиаст. – «Погибла амазонка, наш последний страх»[21].
– Опять Вергилий? – осведомился маленький моравек.
– Нет, это Пирр из трагедии Сенеки «Троянки».
И тут случилось нечто странное.
Ахейцы уже подтягивались к предводителю, собираясь отобрать у живой или покойной царицы её блестящие латы, когда ноздри героя усиленно задвигались, точно вбирая запах пролитой крови, конского пота и смерти. Внезапно быстроногий мужеубийца воздел огромные ладони к лицу и залился слезами.
Большой Аякс, Диомед, Одиссей и прочие полководцы, которым не терпелось рассмотреть убитую, замерли в недоумении. Багроволицый Терсит и кое-кто из вояк помельче не стали обращать внимания на рыдающего полубога: их интересовала только добыча. С откинутой головы Пентесилеи сорвали шлем, и локоны царицы рассыпались золотой волной.
Ахилл запрокинул голову и громко застонал, как тем ужасным утром, когда Хокенберри, принявший вид Афины, притворился, будто убил Патрокла и похитил тело. Военачальники отступили ещё на шаг от женщины и её коня. Орудуя ножом, Терсит избавился от ремней нагрудной пластины и пояса. В алчной спешке завладеть незаслуженным трофеем пожиратель мёртвых не замечал, как лезвие вонзается в нежную плоть державной амазонки. Царица осталась почти нагой. Разве что болтающийся наголенник, серебряный пояс да одна сандалия прикрывали порезанное, избитое, но чудесным образом по прежнему совершенное тело. Длинное копьё Пелея всё ещё скрепляло женщину с трупом коня, однако быстроногий не спешил вернуть своё оружие.
– Отойдите, – промолвил Ахилл, и большинство людей мгновенно повиновались.
Уродец Терсит, захвативший шлем и латы Пентесилеи, расхохотался, не оборачиваясь.
– И что ж ты за дурень, сын Пелея! – прокаркал он, расстёгивая пояс умершей. – Это же надо – стоять и рыдать над останками павшей сучки, сокрушаясь о её красоте! Поздно, теперь она пойдёт на корм червям, и толку-то…
– Прочь, – повторил быстроногий невыразительным – и оттого более жутким – тоном. По запылённому лицу героя продолжали бежать слезы.
При виде «бабьей слабости» грозного мужеубийцы Терсит обнаглел и, пропустив повеление мимо ушей, рванул бесценный ремень на себя; бёдра Пентесилеи слегка приподнялись, и мародёр бесстыже задёргал своими ляжками, как если бы совокуплялся с красавицей.
Пелид сделал шаг вперёд и выбросил тяжёлый кулак. Удар пришёлся по скуле и челюсти. Жёлтые зубы мерзавца все до единого брызнули вон, и Терсит, перелетев через тела коня и Пентесилеи, рухнул в пыль. Кровь хлынула у него и носом, и ртом.
– Ни могилы тебе, наглец, ни погребения, – произнёс Ахиллес. – Как-то раз ты скалил зубы над Одиссеем, и сын Лаэрта простил обиду. Теперь надумал издеваться надо мной, и я тебя прикончил. Сын Пелея не потерпит насмешек и никогда не оставит насмешника безнаказанным. Давай же катись в Аид и дразни там бесплотные тени своими жалкими остротами.
Терсит закашлялся кровью, захлебнулся блевотиной и без промедления испустил дух.
Герой осторожно, чуть ли не с нежностью, потянул на себя копьё – вначале из праха, потом из конского трупа, затем уже из тихо содрогающейся груди красавицы. Ахейцы отступили ещё дальше, недоумевая, почему это вдруг мужеубийца стенает и плачет.
– "Aurea cui postquam nudavit cassida frontem, vicit victorem candida forma virum" – снова пробормотал Хокенберри. – «Но когда шлем золотой с чела ее пал, победитель был без сраженья сражен светлой ее красотой»[22]… – Он посмотрел на Манмута. – Проперций, книга третья, одиннадцатая поэма «Элегий».
Моравек потянул схолиаста за руку.
– Слушай, кое-кому придётся сложить элегию про нас двоих, если не унесём отсюда ноги. Причём сейчас же.
– Почему? – Хокенберри огляделся и заморгал. Оказалось, вокруг началось великое отступление. Под вой сирен потоки людей на колесницах и пешим ходом текли в сторону Браны; солдаты-роквеки сновали между ними, подгоняя отступающих громкими голосами. Однако вовсе не тревожные выходцев из иного мира заставляли кратковечных ускорять шаг. Олимп извергался.
Земля… ну, то есть марсианская земля… тряслась и содрогалась. Воздух наполняло серное зловоние. Далеко за спинами удаляющихся троянцев и аргивян грозный пик мрачно багровел под эгидой, выбрасывая к небу столпы огня высотою во многие мили. На верхних склонах величайшего в Солнечной вулкана уже показались алые реки раскалённой лавы. Атмосфера сгустилась и потемнела от красной пыли, а также запаха страха.
– Что здесь творится? – спросил Хокенберри.
– Боги вызвали нечто вроде извержения. Да, и ещё Брано-Дыра закроется с минуты на минуту, – пояснил моравек, отводя схолиаста прочь от коленопреклонённого Ахиллеса, проливающего слезы над павшей царицей.
Обобрав остальных амазонок, участники недавнего сражения, кроме самых главных героев, стремились догнать товарищей. Вам надо немедленно выбираться оттуда, – передал Орфу по личному лучу.
– Да, мы уже заметили извержение… – откликнулся маленький европеец,
– Это мелочи, – перебил товарищ. – По нашим данным, пространство Калаби-Яу сворачивается обратно в состояние чёрной дыры и червоточины. Струнные реакции неустойчивы. Олимп может и не успеть разнести на куски эту часть планеты. У вас не больше нескольких минут, и Дырка исчезнет. Так что скорее тащи Хокенберри и Одиссея на корабль.
– Одиссей?– спохватился Манмут. Хитроумный ахеец беседовал с Диомедом примерно в тридцати шагах от них. – Хокенберри не успел поговорить с ним, не то что убедить героя лететь с нами. Скажи, Лаэртид нам действительно нужен?
– Анализ первичных интеграторов подсказывает, что да, – подтвердил иониец. – Кстати, мы наблюдали за битвой через твои видеоканалы. Чертовски занятное зрелище.
– А для чего нам Одиссей?– не сдавался европеец. Земля гудела и колебалась. Безмятежное северное море утратило своё обычное спокойствие. У прибрежных скал бушевали исполинские буруны.
– Откуда мне знать?– хмыкнул Орфу. – Я тебе что, первичный интегратор?
– Может, есть предложения, как нам сейчас поступить? – передал Манмут. – Судя по всему, ещё минута – и сын Лаэрта вместе с прочими военачальниками, исключая Ахилла, вскочит на колесницы и уберется восвояси подобру-поздорову. Весь этот шум и вонь от вулкана сводят коней сума… Да и людей тоже. Никто не подскажет, как привлечь внимание Одиссея в подобных обстоятельствах?
– Придумай что-нибудь, – посоветовал иониец. – Разве капитаны европейских подлодок не славятся умением взять на себя инициативу?
Манмут покачал головой и направился к центурион-лидеру Мепу Эхуу. Роквек при помощи громкоговорителя убеждал отступающих отступать ещё быстрее. Впрочем, даже его усиленный голос тонул в рокоте Олимпа, топоте подков и обутых в сандалии ног.
– Центурион-лидер?– обратился маленький моравек напрямую по одному из тактических каналов связи.
Двухметровый воин развернулся и замер по стойке «смирно».
– Да, сэр.
С формальной точки зрения, Манмут не имел командирского звания, однако на деле роквеки видели в нём и Орфу как бы преемников легендарного Астига-Че.
– Отправляйтесь к моему летательному аппарату и ждите дальнейших указаний.
– Есть, сэр.
Передав громкоговоритель и свои полномочия одному из коллег, Меп Эхуу трусцой побежал на место.
– Надо заманить Одиссея к шершню, – прокричал моравек товарищу. – Поможешь?
Хокенберри, переводивший испуганный взор с недоступной, содрогающейся вершины Олимпа на мерцающую Дыру и обратно, рассеянно взглянул на европейца, потом кивнул и пошагал вместе с ним к ахейским полководцам.
Бодро миновав Аяксов, Идоменея, Тевкра и Диомеда, друзья подошли к Лаэртиду, который молча, нахмурив брови, смотрел на Ахилла. Хитроумный тактик казался погружённым в раздумья.
– Просто отзови его к шершню, – тихо повторил Манмут.
– Сын Лаэрта, – позвал схолиаст. Мужчина вкинул голову, повернулся.
– В. чём дело, сын Дуэйна?
– Сэр, мы получили весточку от твоей жены.
– Одиссей помрачнел и потянулся к рукояти меча. – О чем ты толкуешь?
– Я толкую о твоей супруге Пенелопе, матери Телемаха. Она поручила нам передать тебе сообщение, доставленное при помоги моравеков.
– Плевать я хотел на магию моравеков! – рявкнул герой, взирая на маленького европейца сверху вниз. – Убирайся, Хокенберри и забери с собой это мелкое железное отродье, пока я не раскроил вас обоих от мошонки до подбородка. Почему-то… Не знаю почему, но я нутром чую… Это вы навлекли на нас последние бедствия. Ты и проклятые моравеки.
– Пенелопа просила вспомнить вашу супружескую кровать, – принялся импровизировать сын Дуэйна, уповая на то, что правильно помнит перевод Фицджеральда.
Обычно Хокенберри предпочитал работать по «Илиаде», оставляя профессору Смиту преподавать студентам «Одиссею».
– Кровать? – насупился многоумный, выступая из толпы тальников. – Что ты несёшь?
– Она сказала, будто бы описание вашего ложа поможет тебе поверить, что весточка действительно от неё.
Ахеец вытащил клинок и опустил отточенное лезвие на плечо схолиасту.
– Если это шутка, то не смешная. Давай рассказывай. За каждую ошибку буду отрубать по одному члену.
Хокенберри с трудом подавил желание убежать или обмочиться на месте.
– По её собственным словам, рама обложена золотом, серебром и слоновой костью, обтянута бычьими ремнями, окрашенными в яркий пурпур, на которых лежат мягкие руна и пышные покрывала.
– Пфе! – скривился Лаэртид. – У каждого знатного человека такая постель. Проваливай, пока цел.
Между тем Диомед и Большой Аякс осмелились приблизиться к Ахиллесу, по-прежнему не встающему с колен рядом с павшей царицей амазонок, дабы поторопить его с уходом. Вулкан ревел так сильно, что людям приходилось орать друг другу в уши.
– Одиссей! – воскликнул Хокенберри. – Это важно! Пойдем со мной, и ты услышишь весть от прекрасной Пенелопы.
Коренастый бородач оглянулся, не опуская меча, и зловеще сверкнул очами.
– Скажи, куда я переставил кровать, когда привёл жену в супружескую спальню, и я, так и быть, оставлю тебе обе руки.
– Её нельзя переставить. – Учёный возвысил голос, превозмогая сумасшедшее биение сердца. – Пенелопа сказала, у ложа есть особый признак. Дескать, когда ты строил дворец, то не стал корчевать огромную, прямую, словно колонна, оливу, которая пышно росла в ограде, а окружил дерево каменной стеною и принялся возводить вашу спальню. Потом ты срубил вершину, вытесал брус на оставшемся пне, остругал его медью точно, по шнуру проверяя все, и сделал подножье кровати. Вот что велела передать твоя жена, дабы ты поверил нашим словам.
Целую минуту Одиссей молча смотрел на чужака. Потом вложил меч в ножны и произнёс:
– Выкладывай, сын Дуэйна. Да побыстрее. – Он покосился на провисшее небо и грохочущий Олимп.
Внезапно три десятка шершней и военно-транспортных кораблей рассерженным роем пролетели через Дыру, спасая моравеков и их боевую технику. На марсианскую почву посыпались звуковые удары, вынудив бегущих людей пригнуться в страхе и закрыть руками головы.
– Отойдём-ка к небесной машине, сын Лаэрта. Эта новость не для чужих ушей.
Мужчины пошагали сквозь суетливый, кричащий поток отступающих – туда, где чёрный шершень пристроился в ожидании, выбросив насекомоподобные шасси.
– Ну же, не тяни! – Крепкая длань героя до боли сжала плечо собеседника.
Тем временем европеец связался с Мепом Эхуу по личному лучу.
– У вас есть тазер?
– Да, сэр.
– Отключите Одиссея и погрузите его в машину. Поручаю вам управление. Мы сейчас же улетаем на Фобос.
Роквек небрежно коснулся плеча Лаэртида. Сверкнула искра, и бородач повалился прямо в шипастые, зазубренные руки солдата. Меп Эхуу оттащил потерявшего сознание мужчину на борт, запрыгнул следом и включил сопла.
Манмут огляделся – похоже, ахейцы не заметили, как у них на глазах среди бела дня похищают знаменитого героя, – и вскочил в открытую дверь.
– Давай сюда, Хокенберри. Ещё секунда-другая, и Дырка захлопнется. Любой, кто застрянет на этой стороне, останется на Марсе навечно. – Он кивнул на вулкан. – Правда, если эта штука рванёт, здешняя вечность займёт считанные минуты.
– Я не с вами, – произнёс мужчина.
– Не глупи, Хокенберри! – прокричал маленький моравек. – Смотри, всё ахейское начальство – Диомед, Идоменей, Тевкр, Аяксы – мчится к Бране как угорелое.
– Только не Ахиллес, – ответил учёный, приложив руки ко рту для громкости.
С неба огненным градом сыпались искры, барабаня по крыше летательного аппарата.
– Ахиллес потерял рассудок, – проорал Манмут. А про себя прикинул: – Может, и этого шарахнуть тазером для верности?
Словно прочитав его мысли, Орфу вышел на связь по личному лучу. Европеец забыл, что по-прежнему передаёт изображение и звук в режиме реального времени как на Фобос, так и на «Королеву Мэб».
– Не надо его отключать, – предупредил гигантский краб. – Мы у профессора в долгу. Пусть сам решает.
– Да пока он будет раздумывать, десять раз умрёт!
– Хокенберри уже знаком со смертью, – напомнил иониец. – Может, он по ней соскучился. Манмут попытался ещё раз:
– Ну давай, дружище, запрыгивай! Ты нам очень нужен,
Томас.
Схолиаст удивлённо заморгал, услышав своё имя. Потом покачал головой.
– Разве ты не хочешь опять увидеть свою Землю? – закричал моравек.
Почву сводили судороги марсотрясения, и шершень трепетал на чёрных шипастых лапах. Вокруг явно сжавшейся Брано-Дырки клубились тучи пепла и серы. Неожиданно Манмут понял: задержи он друга ещё хоть на одну минуту – и тому не останется иного выбора, кроме как полететь с ними.
Но человек отступил назад и указал рукой на остаток отступающих аргивян, на павших амазонок и конские трупы, на далёкие стены Илиона и сражающиеся армии, уже еле видные через подёрнувшуюся рябью Дыру.
– Я заварил всю эту кашу, – горько сказал он. – По крайней мере помог заварить. Останусь и буду расхлёбывать вместе со всеми.
Маленький европеец тоже ткнул манипулятором в сторону Браны, за которой бушевала кровопролитная война.
– Троя обречена, Хокенберри. Силовых щитов и воздушного заслона больше нет, убраны даже антиквит-поля.
Мужчина улыбнулся, прикрывая лицо от падающих углей и пепла.
– "Et quae vagos vincina prospiciens Scythas ripam catervis Ponticam viduis ferit escisa ferro, Pergannum incbuit sibi", – продекламировал он в ответ.
– Ненавижу латынь! – возмутился про себя Манмут. – И схолиастов – тоже… – А вслух прокричал: – Опять Вергилий?
– Сенека! – откликнулся учёный. – «И те, что с кочевыми рядом скифами над Понтом скачут толпами безмужними. Мечами разоренный, наземь пал Пергам…»[23] Ну, ты понимаешь, Илион,Троя…
– Забрасывай свою задницу на борт, Хокенберри! – гаркнул моравек.
– Удачи, Манмут. – Человек отступил ещё дальше. – Передай привет Земле и Орфу, мне будет недоставать их обоих.
Он развернулся и неспешной трусцой пробежал мимо Ахилла, скорбящего над мёртвой амазонкой и покинутого живыми товарищами, после чего, как только шершень сорвался и, лавируя, улетел в далёкий космос, припустил со всех ног. Брана таяла на глазах.
ЧАСТЬ 2
Веками в Ардис-холле царил субтропический зной, и вот настала зима. Снег ещё не выпал, но уже обнажились окрестные леса, и только самые упрямые листья продолжали держаться черенками за ветки. Теперь даже после запоздалого рассвета в тени огромного особняка целый час не таял иней. Каждое утро Ада смотрела, как солнечные лучи понемногу стирали со склонов западной лужайки сверкающую белую краску, лишь перед самым домом оставляя узенькие искристые полосы. По рассказам пришельцев, тихую гладь речек, пересекавших дорогу к факс-узлу, как и сам узел, расположенный в миле с четвертью от Ардис-холла, затягивала хрупкая корочка льда.
Нынешний день был одним из самых коротких в году; вечер подкрался рано, пришла пора хозяйке зажигать бесчисленные свечи и керосиновые лампы. Невзирая на пятый месяц беременности, движения молодой женщины дышали завидным изяществом. Старинный особняк, возведенный восемь столетий назад, еще до Финального факса, до сих пор сохранял дух радушного уюта. Две дюжины растопленных каминов, пламя которых веками развлекало и радовало взоры гостей, сегодня по-настоящему обогревали большую часть из шестидесяти восьми комнат. Для осталььных же Харман, отыскав в «проглоченных» книгах нужные чертежи соорудил особые печи, окрещённые почему-то «франклиновскими»[24]. Они так жарили, что, поднимаясь по лестнице, разморённая Ада почти клевала носом.
На третьем этаже она помедлила у большого окна в конце коридора. В угасающих зимних сумерках за гравитационно-искажёнными стёклами перед нею, застилая вид, но успокаивая сердце, возвышалась тёмно-сизая стена частокола, уходящего вниз по южному склону. Пожалуй, впервые за тысячи лет земные леса вновь начали падать под ударами людей-дровосеков, подумалось молодой женщине. Частокол окружал Ардис-холл по всему периметру, местами подступая к дому на тридцать ярдов, а кое-где удаляясь от него на добрую сотню. По углам вздымались дозорные башни, тоже из дерева, и ещё больше лесных великанов было повалено ради того, чтобы превратить летние навесы в дома и бараки для новых пришельцев, искавших убежища в Ардис-холле.
«Где же Харман?»
Ада часами гнала от себя назойливую тревогу, находила дюжины различных занятий, чтобы отвлечься, и вот осталась наедине со своим беспокойством. Её любовник – сам он предпочитал устаревшее прозвание "супруг – ушёл ни свет ни заря вместе с Ханной, Петиром и Одиссеем, который отныне величал себя Никем. Друзья запрягли в дрожки быка и отправились прочёсывать луга и чащи за десять миль и далее от реки – искать разбежавшийся скот, а также охотиться на оленей.
«Почему их до сих пор нет? Харман обещал вернуться дотемна».
Спустившись на первый этаж, Ада решила заглянуть на просторную кухню. Когда-то здесь бывали разве что сервиторы, да время от времени войниксы приносили оленей, которых забивали в охотничьих угодьях. Теперь тут кипела жизнь. Эмма и Реман составляли меню (в одном только Ардисе ужинали сразу полсотни человек), под их началом работала целая дюжина помощников и помощниц: выпекали хлеб, готовили салаты, жарили мясо на вертеле в огромном старом очаге. Вокруг бурлила творческая суматоха. Ещё немного – и на длинном накрытом столе появится горячая пища.
Эмма встретилась глазами с вошедшей.
– Вернулись уже?..
– Нет ещё. – Хозяйка особняка улыбнулась, напустив на себя беззаботный вид.
– Скоро вернутся, – сказала подруга, похлопав её по руке.
Ада не впервые мысленно подивилась, почему это люди считают себя вправе сколько угодно похлопывать и гладить беременных. Нет, она не злилась, потому что любила Эмму, и всё-таки…
– Куда они денутся, – пожала плечами будущая мать. – Лишь бы раздобыли нам побольше оленины да пригнали обратно хоть четырёх бычков. А лучше – пару коров и пару быков.
– Молоко нам не помешает, – согласилась Эмма и, снова пошлёпав подругу по руке, возвратилась к очагу заниматься своими обязанностями.
Ада незаметно ускользнула наружу. От холода у неё на миг перехватило дыхание; молодая женщина укутала шею и плечи тёплой шалью, которую носила с собой. После жаркой кухни ледяной воздух покалывал щёки точно иголками. Ада постояла на пороге, давая глазам обвыкнуться с вечерним полумраком.
«А катись оно всё…»
Подняв левую руку, она в пятый раз за последние два часа попыталась вызвать дальнюю сеть, вообразив зелёный треугольник внутри жёлтого круга. Над ладонью послушно возник синий овал, но голографические картинки по-прежнему смотрелись нерезко и были до неузнаваемости испещрены помехами. Харман как-то предположил, что эти временные трудности в работе дальней, общей сети и даже простой поисковой функции не имели связи с человеческими телами («Наноаппараты у нас по-прежнему в крови», – пояснил он со смехом), зато загадочным образом зависели от спутников и передатчиков-астероидов полярного либо экваториального кольца, возможно даже, от ежевечерних метеоритных дождей. Ада подняла глаза на вечереющее небо. Над головой вращались пересечённые крест-накрест полосы света, составленные из тысяч мерцающих тел. Почти двадцать семь лет их вид обнадёживал молодую женщину: как же, ведь именно там находился гостеприимный лазарет, где каждые два десятка лет обновлялись человеческие тела, оттуда же «посты» наблюдали за людьми, которым суждено было вознестись к небесам, прожив на Земле Пятую-и-Последнюю Двадцатку. Но теперь, после странствий Хармана и Даэмана, обитатели Ардис-холла знали, что кольца совершенно безлюдны и грозят бедой. Последняя Двадцатка оказалась ложью многих столетий. На самом деле Финальный факс поставлял свежую человечину некоему каннибалу по имени Калибан.
Падающие звёзды – вернее, обломки орбитальных объектов, разрушенных восемь месяцев назад не без помощи кузена и возлюбленного Ады, – чертили небосвод с запада на восток, но это был уже слабенький метеоритный дождик по сравнению с ужасающей бомбардировкой первых недель после Великого Падения. Женщина задумалась о значении этого слова, прочно вошедшего в обиход за несколько месяцев. Что же оно означало? Только ли то, что с неба сыпались осколки орбитального астероида, взорванного по воле Просперо при участии Хармана и Даэмана, или отключились безотказные прежде сервиторы, или вырубилась электрическая сеть, или перестали нести верную службу войниксы, бежавшие из-под человеческой власти в ту самую ночь… В ночь Падения? Пожалуй, тогда рухнуло всё – не просто небо, а целый мир, каким его знали современники Ады и многие поколения людей старого образца из прошлых четырнадцати циклов по пять Двадцаток.
К горлу снова подступила тошнота, заставляя припомнить первые три месяца беременности. Однако «положение» было вовсе ни при чём: женщину мутило от беспокойства. Голова трещала от напряжения. «Отменить», – приказала Ада, и окно дальней сети погасло. Она попробовала общую сеть. Бесполезно. Может, обыкновенная поисковая функция?.. Но нет, четвёрка слишком удалилась, чтобы хоть кто-нибудь подал красный, зелёный или янтарный сигнал. Женщина отменила все функции разом.
Любопытно, что их возвращение вызвало у неё настоящую жажду по чтению. Кстати, в окнах библиотеки по-прежнему горел свет и покачивались головы «глотающих». Аде хотелось оказаться там со своими друзьями, скользить ладонями по корешкам новых томов, смотреть, как золотые буквы текут по рукам прямо к сердцу и разуму. Правда, за этот короткий зимний день она успела «проглотить» пятнадцать увесистых томов, и от одной лишь мысли о продолжении дурнота резко усилилась.
«А ведь беременность очень похожа на чтение – по крайней мере на „глотание“ книг, – подумала будущая мать и, весьма довольная сравнением, принялась его развивать: – Оно тоже наполняет переживаниями и реакциями, к которым человек не готов. Чувствуешь себя слишком наполненной, уже не совсем собой, и начинаешь двигаться к некой определённой минуте, которая переменит твою жизнь навсегда».
Интересно, что сказал бы по этому поводу Харман, беспощадный критик собственных метафор и аналогий? В животе опять замутило: нахлынули прежние тревоги. «Да где же они? А главное, он? Невредим ли мой любимый?»
С громко бьющимся сердцем Ада зашагала туда, где мерцал открытый очаг в обрамлении деревянных подмостков – литейная площадка Ханны. Теперь здесь круглосуточно производили оружие из бронзы, железа и других металлов.
– Добрый вечер, Ада Ухр! – воскликнул один из молодых людей, которые поддерживали огонь, высокий и стройный Лоэс. После стольких лет знакомства он до сих пор предпочитал официально-почтительное обращение.
– Добрый вечер, Лоэс Ухр. Ничего не слышно с башен?
– Боюсь, ничего, – откликнулся парень, отступая от круглого отверстия в куполе.
«Когда он успел сбрить бороду?» – рассеянно подумала молодая женщина, глядя на раскрасневшееся, потное лицо товарища. Лоэс работал, обнажившись по пояс, и это ближе к ночи, от которой все ожидали снега!
– Разве сегодня будет литьё? – спросила Ада.
Обычно Ханна предупреждала о подобных вещах: всё-таки ночью здесь было на что полюбоваться. А впрочем, хозяйке Ардис-холла и без того хватало забот.
– К утру. Ада Ухр. Уверен, что Харман Ухр и остальные скоро вернутся. При свете колец и звёзд легко найти дорогу.
– Да, конечно, – кивнула женщина. – Кстати, – вдруг припомнила она, – ты не видел моего кузена?
Лоэс изогнул бровь, негромко посовещался с товарищем, который уже спускался за топливом, и крикнул: