Мужчина шагал осторожно, с нарастающим ощущением тревоги. Он сам не знал, чего ожидает: главным, по его мнению, было найти Сетебоса, если это вообще Сетебос, и желательно поведать своим товарищам в Ардис-холле, что происходит с городом после вторжения. Но, глядя на войниксов, вмёрзших в стены ущелья, на груды человеческих черепов и новые развалины, столетиями не видевшие солнечного света, бывший любитель бабочек чувствовал, как у него увлажняются ладони, а в горле пересыхает.
Даэман пожалел, что не взял пистолет или винтовку из привезённых Петиром. Он явственно помнил, как Сейви выпустила целую тучу дротиков по Калибану там, в подземной пещере на орбитальном острове Просперо. Правда, чудовище от этого не погибло. Ревя от боли, обильно истекая кровью, монстр умудрился схватить старуху своими длиннющими лапами, затем, громко щёлкнув могучими челюстями, прокусил ей Горло и скрылся вместе с телом, нырнув в болото, в глубинах которого таились ходы разветвлённой системы сточных труб и затопленных тоннелей.
«Я пришёл сюда, чтобы найти Калибана», – впервые осознал мужчина.
Зубастый уродец с перепончатыми ногами – его враг, его Немезида. Это слово кузен Ады выучил месяц назад и сразу же понял, что может назвать им одно лишь существо на свете. Мало того, после яростной драки, после того как искатель приключений оставил неприятеля умирать, разрушив остров Просперо,; логично было бы предположить, что и Калибан считает Даэмана воплощенным возмездием.
Сын Марины от души надеялся на это, хотя при мысли о новой стычке во рту совсем пересохло, а ладони взмокли ещё сильнее. Но потом он вспомнил, как держал в руках голову мёртвой матери, мысленно увидел оскорбительную пирамиду из черепов – подобное унижение мог нанести лишь сын Сикораксы, творение Просперо, поклонник божества своенравной жестокости Сетебоса, – и продолжал шагать, держа наготове тяжёлый арбалет, заряженный парой грубо сделанных, зато наточенных и заострённых болтов.
Оказавшись в густой тени огромного навеса, Даэман увидел вмёрзшие в голубой лёд фигуры. Нет, не войниксов; они скорее напоминали людей, великанов с развитой мускулатурой, искажёнными лицами, серовато-сизой плотью и пустыми, обращёнными внутрь глазами.
Вскинув оружие, Даэман оцепенел на тридцать секунд, прежде чем осознал, на что же он смотрит.
«Ах да, статуи». Подобия человека, сделанные из камня или иного материала. В Парижском Кратере никаких «статуй» не: было, да и во всём мире факсов, где прошла его юность. Впервые такая штуковина попалась ему на глаза у Золотых Ворот на Мачу-Пикчу около десяти месяцев назад. В зелёных пузырях, гроздьями обвивших мост, располагалось нечто вроде музейной коллекции. Какой же дикой показалась тогда ему, не знавшему искусства, затея отливать человеческие фигуры! Вот Ханне, которая всегда интересовалась работами по металлу, было проще понять Изваяния, по всей видимости, создавались только для того, чтобы порадовать глаз. Даже сейчас мужчина не мог сдержать улыбки, вспомнив, как друзья приняли Одиссея, именуемого в последнее время Никем, за одну из искусно сделанных статуй, пока тот не пошевелился и не заговорил.
Даэман подошёл поближе и опустил арбалет. Фигуры не двигались.
Высокие, в два человеческих роста, они словно тянулись к незваному гостю изо льда, потому что древнее здание, украшенное ими, накренилось вперёд. Похожие, точно близнецы, каменные и бетонные серые статуи изображали безбородого мужчину с густой копной кудрей, обнажённого, не считая маленькой безрукавки до пояса. Левая рука – на затылке, массивная десница, согнутая в локте и запястье, покоится на голом животе, под грудью, стягивая бетонные складки одежды. Левой ноги было не видно, правая изгибалась, уходя внутрь фасада – не то уступа, не то небольшой полки, протянувшейся над рядом небольших окон, пересекая бёдра одинаковых изваяний.
Кузен Ады шагнул вперёд. Глаза начинали свыкаться с полумраком под сенью навеса из голубого льда. Голова мужчины – вернее, «статуи», – была склонена вбок, так что пепельная щека почти касалась серого плеча. Выражение на скульптурном лице – сомкнутые веки, губы, напоминающие изогнутый кверху лук, – озадачило случайного зрителя. Агония? Оргазм? И то, и другое сразу? А может, и более сложное чувство, известное людям Потерянной Эпохи, но утраченное с тех пор?.. При взгляде на длинную шеренгу похожих, точно близнецы, изваяний, возникающих из синего льда и фасада старинной развалины, сыну Марины почудилось, будто бы мужчины жеманно раздеваются в танце перед невидимой публикой. «Интересно, что это за постройка? Зачем она понадобилась Древним? К чему эти украшения?»
А, вот… После нескольких месяцев увлечённого «глотания» книг Даэман не мог ошибиться: перед ним были самые настоящие буквы.
Читать путешественник так и не научился, но по привычке, опустив обтянутую термокожей ладонь на стылый камень, вообразил пять голубых треугольников в ряд. Никакого результата. Бывший любитель бабочек усмехнулся сам над собой. Разве можно «глотать» не со страниц, а с камня? Да и действует ли новая функция сквозь молекулярный слой термокостюма? Кто знает?
Впрочем, цифры Даэман различать умёл. Один-девять-девять-один. Слишком большое число, чтобы оказаться кодом факс-узла. А вдруг это разгадка тайны серых статуй? Или некая древняя попытка упрочить их положение во времени, раз; уж оно неизменно в пространстве. «Выразить время с помощью цифр?» – удивился собственной мысли мужчина. Один-девять-девять-один… Он попытался представить, что бы это могла быть за дата. Наверное, годовщина правления могущественного древнего царя вроде Агамемнона или Приама из туринской драмы. А вдруг таким образом творец непонятных статуй заявлял о своём авторстве? Почему бы людям Потерянной Эпохи не пользоваться цифрами вместо имён?
Даэман покачал головой и спешно покинул синюю ледяную пещеру. Время не ждёт, опомнился он. К тому же всё это было слишком странно: и здание, и «статуи», которым следовало оставаться погребёнными под землёй; думать о предках, столь не похожих на его привычное окружение, представлять себе человека, способного приписать потоку времени численные значения, казалось так же странно и дико, что и вспоминать Сетебоса, явившегося через небесную Дырку в виде раздутого, вынутого наружу мозга на семенящих, точно крысы, руках.
Мужчина собирался найти Калибана или его божество (ну или позволить им обнаружить себя), и он отыскал обоих под сводами собора.
Разумеется, не настоящего. На это название – «собор» – кузен Ады наткнулся несколько месяцев назад в одной из книг, из которой выучил уйму новых слов, не поняв почти ни единого. Так вот это место очень напоминало его фантазии. Правда, на] самом деле город, именуемый ныне Парижским Кратером, ни когда не видел подобных строений.
Вечерело. В угасающем свете путешественник шагал по зелёной тропе Променад Плант вдоль трещины авеню Домансиль, пока не упёрся в тупик ледяного лабиринта, в котором угадал Опрабастель. Хотя расщелина смыкалась над головой, Даэман продолжал свой путь по тоннелю к Бастилии – по крайней мере он так полагал. Отсюда новые коридоры и узкие открытые трещины (в одной сын Марины, расставив руки, дотронулся сразу до обеих стен) уводили налево, в сторону Сены
Сколько помнил мужчина – и двадцать пять поколений людей до него, – дно пересохшей реки было выложено человеческими черепами. Никто не задумывался, откуда они взялись: мёртвые головы попросту находились там всегда, похожие на бурые и белые булыжники из мостов, по которым катались на дрожках, в ландо или экипажах. Ни одна душа среди знакомых Даэмана не задавалась вопросом, куда же пропала вода, ибо старое русло делил пополам огромный кратер шириной в целую милю. Черепов заметно прибавилось: теперь они покрывали стены ущелья, по которому и шагал сын Марины к восточному краю воронки.
Если верить одному преданию, мизерному осколку прошлого, чудом уцелевшему в культуре, лишённой истории в любом её виде, хотя бы даже устного рассказа, кратер появился две тысячи лет назад, когда постлюди создали для наглядного показа крохотную чёрную дыру в некоем заведении, именуемом Институт Франции. Вырвавшись из-под контроля, эта самая дыра несколько раз промчалась сквозь центр планеты, оставив на её поверхности лишь одно отверстие – здесь, между Домом Инвалидов и Охраняемым Львом. Легенда уверяла, будто бы на северном краю кратера располагалось тогда огромное здание под названием не то Лув, не то Лавр. Так вот его засосало в середину Земли, а вместе с ним – огромную часть искусства «старомодных» людей. Учитывая, что чуть ли не единственным произведением «искусства», с которым повстречался в жизни Даэман, были серые статуи, нетрудно понять: подобная потеря его не слишком волновала. Стоило ли расстраиваться из-за глупостей вроде каменных мужиков, танцующих в ущелье под авеню Домансиль?
Из открытой расселины, ведущей на Иль-Сен-Луис и Иль-де-ла-Сите, ничего не удавалось разглядеть, и коллекционеру бабочек пришлось потратить уйму времени на то, чтобы взобраться по стене, усердно вырубая ступени, загоняя в лёд массивные крючья и затягивая на них верёвочные петли, частенько повисая на одном или двух ледорубах, покуда струйки пота застили взгляд, а сердце бешено колотилось. Но кое-что хорошее было и в этом неслыханно трудном восхождении: по крайней мере мужчина забыл о холоде.
И вот он забрался на синий гребень над западным концом Иль-де-ла-Сите. Здесь ледяная короста достигала глубины в сотню футов, и Даэман ожидал увидеть за кратером хотя бы маковки высоких башен-обиталищ из бамбука, возведённых на самом краю, в том числе и башню своей матери, а дальше на западе – тысячефутовую La putain enorme[31], гигантскую обнажённую женщину из железа и полимера. «Статую, – хмыкнул про себя сын; Марины. – Ту же статую, только больших размеров. А я и слова такого не знал».
Однако что же он увидел? Прямо перед ним, на западе, высился колоссальный купол из органического голубого льда, самое меньшее, на две тысячи футов над уровнем старого города. Одни лишь углы, смутные тени да кое-где выступающая изо льда терраса напоминали о некогда величественных башнях, окружавших огромный кратер. Ни комплекса, где жила мать. Ни La putain enorme. За синим полушарием, которое затмевало и поглощало последние вечерние проблески, город превратился в лабиринт из лёгких ледяных дворцов, летучих арок и сталагмитов высотой со стоэтажные дома. Между парящими башнями застыли нити голубого льда, хрупкие с виду, но каждая из них была шире любой городской площади. На башнях, паутине и куполе плясали, словно живые, яркие зарницы низкого солнца. – Господи Иисусе, – прошептал Даэман. Как бы ни холодело в низу живота при взгляде на мерцающие крепости, взметнувшиеся на шестьдесят, восемьдесят и сто этажей над ледяной шапкой, накрывшей город, купол внушал самое сильное впечатление.
Не менее двухсот этажей в высоту (мужчина прикинул на глаз, посмотрев на утонувшие в синеве бамбуковые постройки по краю: кратера), он простирался на целых две мили в диаметре, начиная от Иль-де-ла-Сите на юге и до громадной кучи мусора, которую мать почему-то звала Люксембургским садом, далеко на севере за дерновой полоской, именуемой бульваром Осман, поглощая и башню у вокзала Сен-Лазар, где проживал обычно последний любовник матери, и Марсово поле (это на западе), где восседала раскинув ноги, огромная putain, заметная из любой точки города. Только не сегодня. Голубые своды накрыли даже тысячефутовую даму.
«А ведь реши я воспользоваться узлом „Дом Инвалидов“, угодил бы прямо под купол».
Сердце Даэмана заколотилось сильнее, чем во время восхождения. Но тут его настигли ещё более жуткие мысли.
Первая: «Сетебос возвёл эту штуку не где-нибудь, а над Кратером». Это казалось полным бредом, однако приходилось поверить. Теперь, когда оранжевые всполохи заката, плясавшие на башнях и куполе, начали угасать, мужчина заметил красное мерцание, что пробивалось изнутри сквозь толщу льда. Алый колеблющийся огонь мог исходить только из жерла земной воронки.
Вторая: «Туда-то мне и нужно».
Если Сетебос ещё в Парижском Кратере, он поджидает именно там. И если Калибан до сих пор в городе, он тоже укрылся под куполом.
Дрожащими руками («Я просто замёрз», – успокаивал он себя) Даэман затянул верёвку вокруг бамбуковых перил, торчащих из голубого льда, и спустился обратно в узкую расселину.
На дне уже стемнело, так что, запрокинув голову, можно было увидеть звёзды в сумеречном небе. А между тем из ущелья в нужную сторону вели только тесные тоннели, в которых и вовсе не брезжил свет. Входы в них чернели во льду подобно бесчисленным круглым глазам.
Мужчина выбрал нору на уровне своей груди. Едва забравшись туда, он ощутил коленями и ладонями резкий, обжигающий холод. Если бы не волшебная термокожа, собиратель бабочек не протянул здесь бы и двух минут. Если бы не респиратор, его дыхание так и застряло бы в горле.
Вытянув перед собою заряженный арбалет и задевая рюкзаком за наклонный потолок, по возможности передвигаясь на одних коленях, Даэман пополз навстречу багровому зареву, мерцающему из-под купола ледяного собора.
Хокенберри не ожидает от разговора с Одиссеем ничего, кроме брани, а то и побоев, однако в итоге остаётся распить с ним бутылку-другую.
Почти неделю схолиаст набирался мужества, чтобы встретиться с единственным человеком на корабле. За это время «Королева Мэб» достигла точки разворота, и моравеки предупредили учёного: впереди целые сутки нулевой гравитации, прежде чем судно повернётся к Земле кормой и примется тормозить, после чего возобновится притяжение в одну целую двадцать восемь сотых. Манмут и Астиг-Че лично зашли проведать Хокенберри, а также убедиться в полной безопасности его кубрика в условиях свободного падения, что означало мягкую обивку на всех углах, тапки и коврики на липучках, все незакрепленные мелочи – упрятаны в ящиках. Но никто не сказал ему, что самой обычной реакцией на исчезновение гравитации станут ужасные приступы морской болезни.
Схолиаста выворачивает наружу. Причём постоянно. Внутреннее ухо неустанно твердит ему: «Ты падаешь, падаешь, падаешь!», а перед глазами, понятное дело, даже нет горизонта, на котором можно было бы сосредоточиться: в кубрике нет ни окошка, ни корабельного иллюминатора, ни прочих отверстий для обзора. Удобства в ванной комнате приспособлены для обычного на судне притяжения, поэтому Хокенберри наскоро учится пользоваться бортовыми пакетами, которые Манмут поставляет целыми пачками, как только пассажир объявляет об очередном приступе.
Однако шести часов рвоты вполне достаточно, и наконец учёному становится легче. Его даже занимают безумные кувырки по мягкой каюте и плавание от привинченной к полу кровати до закреплённого письменного стола. Хокенберри просит разрешения покинуть каюту, немедленно получает его и отправляется на прогулку всей своей жизни, паря по длинным коридорам, отталкиваясь ногами от широких лестниц, которые так нелепо выглядят среди воистину трёхмерного мира, и перебирая руками по гладким поручням восхитительно архаического машинного отделения. Манмут повсюду верно сопровождает человека, следя за тем, чтобы тот по неосторожности не ухватился за важный рычаг и не вообразил, будто бы невесомые с виду предметы и впрямь лишены тяжести.
Услышав о желании учёного навестить Одиссея, маленький европеец объясняет, где найти древнего грека, и берётся показать дорогу в рубку управления. Хокенберри понимает, что моравека надо бы отпустить: мужской разговор, объяснения и возможно, драка должны состояться с глазу на глаз, но, видимо, трусливая природа берёт верх, и он позволяет Манмуту следовать за собой. Всё-таки моравек не даст силачу разорвать учёного на куски, хотя, если вдуматься, похищенный имеет на это полное право.
Прозрачный купол в океане звёзд – вот что такое рубка управления. Посередине привинчен большой круглый стол, а рядом – три стула. На одном из них, засунув босые ноги в специальные щели, сидит Одиссей. Когда «Королева Мэб» делает оборот или кувырок, а последние сутки она, кажется, только этим и занимается, созвездия проносятся за стеклом с такой головокружительной быстротой, что ещё несколько часов назад Хокенберри устремился бы на поиски бортовых пакетов, но сейчас ему всё равно. Можно подумать, мужчина с детства существовал в свободном падении. Похоже, с ахейцем творится то же самое: схолиаст замечает, что из десяти мехов с вином, болтающихся над столом на длинных шнурах, половина уже пуста. Одиссей щелчком отсылает один из них гостю. Учёный не может отвергнуть этот жест примирения. К тому же вкус у напитка отменный – даже на совершенно пустой желудок.
– Артефактоиды знают толк в добром вине, у них тут неплохие запасы, – произносит грек. – Пей, маленькая игрушка, присоединяйся.
Последние слова он обращает к Манмуту, занявшему третье кресло. Тот отрицательно качает металлической головой.
Хокенберри начинает с извинений за обман, за то, что заманил Одиссея к шершню, после чего моравеки выкрали героя с поля битвы. Грек только отмахивается.
– Хотел я тебя прикончить, сын Дуэйна, а потом подумал: что толку? Не моё дело противиться воле бессмертных, если они решили послать меня в это долгое путешествие.
– Ты по-прежнему веришь в богов? – интересуется бывший служитель Музы, сделав долгий глоток. – Даже после войны с ними?
Отказавшийся от кровожадных планов бородач хмурит брови, затем улыбается и добродушно почёсывает щёку.
– Иногда, Хокенберри, сын Дуэйна, бывает нелегко поверить в собственных друзей, но уж во врагов-то мы верим всегда. Особенно если подобную честь оказывают сошедшие с Олимпа.
Проходит минута. Собеседники молча пьют. Корабль совершает ещё один оборот. Ослепительный солнечный свет на мгновение затмевает звезды – и тут же меркнет, вновь уступая место ярким созвездиям.
От крепкого вина по телу схолиаста разливается приятное тепло. Проникнувшись благодарным счастьем бытия, он касается ладонью груди, где под квантовым медальоном рассасывается тонкий рубец, – и вдруг осознаёт, что впервые нашёл возможность сесть за стол и вот так, за бутылкой, поболтать с одним из главных героев «Илиады». Странно, особенно если вспомнить, сколько лет он преподавал эту историю в университете.
Какое-то время мужчины толкуют о событиях, свидетелями которых стали незадолго до вылета: о захлопнувшейся Дыре между мирами, о смертельной «игре в одни ворота» между людьми Ахиллеса и амазонками. Одиссей поражён обширными познаниями Хокенберри об отважных воительницах и царице Пентесилее, а схолиаст не считает нужным упоминать при нём о книгах Вергилия. Собеседники вслух размышляют о том, скоро ли завершится настоящая Троянская война и смогут ли ахейцы с аргивянами под предводительством вернувшегося к власти Агамемнона разрушить неприступные стены Илиона.
– Конечно, грубой силы Атриду не занимать, – изрекает сын Лаэрта, глядя на пляшущие звёзды. – Но если она подведёт, сомневаюсь, что ему достанет смекалки.
– Смекалки? – повторяет Хокенберри.
Он так давно привык думать и общаться на древнегреческом, что почти не размышлял над произносимыми словами. А теперь вот задумывается. Употреблённое Одиссеем dolos[32] можно толковать и как одобрение, и в то же время как осуждение.
Супруг Пенелопы кивает.
– Агамемнон есть Агамемнон. Всем известно, на что он способен, и большего ждать не приходится. А вот я, Одиссей, прославился в мире непревзойдённой смекалкой.
Опять этот dolos. Занятно: говоря о своей предусмотрительности и коварстве, грек похваляется той самой чертой, о которой Ахилл презрительно отозвался однажды (Хокенберри слышал это своими ушами несколько месяцев назад, когда в образе старого Феникса явился с другими послами к быстроногому): дескать, «тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада, кто на душе сокрывает одно, говорит же другое…».
Той памятной ночью уроженец Итаки наверняка уловил в его речах намёк на издёвку, однако решил проглотить обиду. И вот после горячительных возлияний он бахвалится собственным хитроумием. Учёный не в первый раз задаётся вопросом: а победят ли данайцы Трою без деревянной лошади Лаэртида, но мысли принимают новое направление. Ох и скользкое это слово – dolos. Сколько же в нём оттенков!..
– Над чем ты скалишься, сын Дуэйна? Моя речь тебя насмешила?
– Нет-нет, достославный Одиссей. Просто я вдруг подумал об Ахиллесе… – Схолиаст многозначительно умолкает, опасаясь рассердить бородатого воина.
– Я видел его вчера во сне, – отзывается Лаэртид, легко опрокинувшись в воздухе, чтобы взглянуть на звёзды. Прозрачный, почти шарообразный купол позволяет видеть и корпус «Королевы Мэб», однако металл и пластик по большей части отражают сияние далёких небесных светил. – Мы повстречались в Аиде.
– А что, сын Пелея уже скончался? – спрашивает Хокенберри, откупоривая новый сосуд с вином. Древний грек пожимает плечами.
– Так это же сон. Грёзы не признают рубежей, установленных властью времени. Какая разница, дышит Ахиллес воздухом живых или уже витает среди холодных теней. Так или иначе, однажды Аид станет ему вечным домом, да и любому из нас.
– А, – говорит профессор классической литературы. – Что же он тебе сказал?
Одиссей обращает на схолиаста тёмные очи.
– Да вот расспрашивал о своём первенце, Неоптолеме, побеждает ли мальчишка в битвах у стен Илиона.
– И что ты ответил?
– Что не имею об этом понятия. Дескать, судьба увлекла меня далеко от священной Трои прежде, чем его сын появился на поле брани. Пелиду мой ответ пришёлся не по нутру…
Хокенберри понимающе кивает. Ему хорошо знаком вспыльчивый нрав быстроногого.
– Ну, я постарался утешить Ахилла, – продолжает рассказывать Одиссей. – Говорил, что благодарные аргивяне по смерти почитают его наравне с богами и что живые мужи будут вечно петь о его незабвенных подвигах, но сыну Пелея всё было по барабану.
– Правда?
Вино оказалось не просто хорошим, а превосходным. Горячие струи разбегаются по внутренностям, и чудится, схолиаст по-прежнему парил бы под куполом, даже если бы нечаянно вернулась обычная гравитация.
– Ага. Он велел мне засунуть и славу, и вечные песни поглубже в задницу.
Учёный давится смехом, изо рта вылетают пузырьки и мелкие бусины красного вина. Хокенберри пытается отмахнуться от них, но красные шарики лопаются, обагрив его пальцы липкой.. жидкостью.
Сын Лаэрта не отрывает задумчивого взора от звёзд.
– Призрак Ахилла заявил мне вчера, что предпочёл бы за ничтожную плату вечно батрачить на безнадельного бедняка и по десять часов на дню пялиться в зад неповоротливому быку, натирая на руках мозоли не рукоятью меча, но грубой сохой, нежели оставаться первым героем в Аиде или даже царить среди бездыханных теней, простившихся с жизнью. Стало быть, не понравилось ходить в мертвецах.
– Да уж, – хмыкает Хокенберри. – Я так и думал. Одиссей выписывает сложный пируэт, хватается за спинку стула и смотрит на схолиаста.
– Ни разу не видал, как ты сражаешься, сын Дуэйна. Ты вообще когда-нибудь принимал участие в битвах?
– Нет. Лаэртид кивает.
– Вот это правильно. Это мудро. Предки твои, должно быть, были сплошь философами.
– Отец у меня воевал, – неожиданно выпаливает учёный. И сам поражается воспоминаниям, нахлынувшим на него впервые за долгие десять лет второй жизни.
– А где? – осведомляется грек. – Назови место битвы. Возможно, мы встречались.
– Окинава, – произносит Хокенберри.
– Не слыхал о таком сражении.
– Отец остался в живых, – говорит профессор, чувствуя, как у него перехватывает горло. – Он был очень юным. Всего девятнадцати лет. Служил в морской пехоте. В том же году он вернулся домой, а я родился тремя годами позже. Отец никогда не распространялся на эту тему.
– Никогда? – недоверчиво переспрашивает Одиссей. – Не хвастал подвигами, не рассказывал родному сыну о войне? Тогда неудивительно, что ты вырос философом, а не бойцом.
– Он вообще не упоминал о тех событиях, – качает головой учёный. – Я только и знал, что папа когда-то сражался. И лишь много лет спустя раскопал кое-какие сведения. Прочёл давние рекомендательные послания от его командира, в то время почти такого же молодого, хотя и в чине лейтенанта. Уже после похорон отыскал в потёртом солдатском чемодане жёлтые письма, медали… В ту пору я как раз получал степень доктора, так что воспользовался навыками научного исследователя, чтобы разузнать о войне, в которой отец получил Пурпурное Сердце и Серебряную Звезду.
Ахеец не проявляет любопытства, услышав о загадочных наградах. Вместо этого герой изрекает:
– Достойно ли твой отец показал себя на поле брани, сын Дуэйна?
– Думаю, да. Двадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года он дважды был ранен в течение одной лишь битвы за место под названием Шугар-Лоаф-Хилл на острове Окинава.
– Не знаю такого острова.
– Ну да, это же очень далеко от Итаки, – поясняет Хокенберри.
– И много людей там было?
– На стороне отца – сто восемьдесят три тысячи, готовых ввязаться в бой. – Теперь и схолиаст внимательно глядит на звёзды. – Более тысячи шестисот кораблей доставили его армию к берегам Окинавы. Их поджидали сто десять тысяч неприятелей, окопавшихся в скалах, в пещерах и среди кораллов.